Женщина с большой буквы «Ж» Барякина Эльвира

«Королева Мэри»

Океанский лайнер «Queen Mary» очень похож на «Титаник». Та же роскошь, те же пропорции, те же черно-оранжевые трубы… Его палубы помнят многих звезд XX столетия – от Уинстона Черчилля до Кларка Гейбла. Это был корабль-мечта – может быть, не столь широко разрекламированная, но зато непотопляемая.

«Королева Мэри» давно уже вышла на пенсию: теперь в ее каютах располагается гостиница. Мы с Кевином забрели сюда ради фотовыставки Джорджа Хёррелла[1]. Золотой век Голливуда – черно-белая красота…

Я смотрю на Кевина.

– Представляешь, мой отец плавал на этой посудине, – говорит он чуть слышно. – В тысяча девятьсот сорок четвертом году сюда затолкали шестнадцать тысяч солдат и повезли в Европу. А в мирное время корабль был рассчитан на две тысячи пассажиров.

Отец Кевина каждый вечер писал письма домой без надежды отправить. По ночам небо гудело: немецкие бомбардировщики пытались атаковать транспорт. Громыхали зенитки, орали офицеры… Акустики то и дело докладывали о подводных лодках.

Днем тишь, штиль и силуэты конвойных судов неподалеку. Куда ехали? Зачем? Если ударит торпеда, никому не спастись. Если доплывут, то половина сгинет в европейской мясорубке.

Я хожу по палубам «Королевы» и наяву слышу шум тысяч голосов. На стенах вместо голливудского гламура – плакаты: «Покупайте облигации военных займов!» В коридорах – ноги, каски, котелки… Плиты на камбузе горят круглосуточно. В туалет очереди, как в кинотеатр.

Мне преподавали историю так, будто американцы только купоны стригли на этой войне. Как будто не было ни Перл-Харбора, ни Нормандии, ни Ио Джимы. Ан нет: все та же боль, все тот же страх, все тот же шепот: «Вернись живым!»

Универсальный солдат

Джошу удивительно идут душевные терзания. Когда он в печали, у него и лицо одухотворяется, и глаза становятся как у приличного человека.

– Значит, ты решил записаться в морскую пехоту? – осведомилась я.

Джош угрюмо вертел в руках ключи от машины.

– Угу.

– И, надо полагать, твое появление в Ираке переломит ход войны.

– Ну…

Да, Джош у нас смертоносец, что и говорить… Помнится, он как-то демонстрировал приемы рукопашного боя на Ронском-Понском. Ронский победил.

– И что тебя навело на эту гениальную мысль?

Джош вскинул на меня гневные очи.

– Теть, ну смотри! Тебе каждый месяц платят зарплату, но при этом ты живешь на всем готовом и тратишься только на стрижку и форму. Плюс бонус… Они, кстати, хотят поднять его до сорока тысяч долларов.

– А знаешь почему? Потому что потери в Ираке продолжают расти, а число дураков, желающих помереть, сокращается. По вполне естественным причинам.

Губа Джоша выпятилась, как панелька дисковода.

– А в авиации никакого недобора нету!

– Потому что иракцам очень трудно захватить в плен бомбардировщик: автомат немного недостреливает. Но ты-то собрался в морпехи…

– «БМВ» хочу купить, – наконец признался Джош. – Если мне дадут сорок штук, то…

– Мы тебе на них дивный памятник отгрохаем. Со скульптурной группой в изголовье: «Иракцы отрезают голову американскому герою». Закажем у Церетели – он как раз специализируется на эпических композициях. У нас и исходные материалы будут: наверняка «Аль-Джазира» любезно предоставит нам видеозапись твоей кончины.

– Ну, теть! Мне рекрутолог сказал, что я буду специализироваться на электричестве! Я вообще при штабе буду! К тому же, может, меня и не пошлют ни в какой Ирак.

Я смотрела на своего племянника. Что твориться в голове у этого балбеса?

– Как думаешь, те, кто лежит сейчас в могилах, думали, что убьют именно их? А те, кто валяется по госпиталям, предполагали, что именно они напорются на мину? Что ты скажешь себе, если нечаянно пристрелишь беременную иракскую бабу? Что ты не хотел? Что это получилось случайно?

Выражение лица Джоша было достойно фотоаппарата Джорджа Херрелла.

Пусть думает: ему это идет.

…Джош стесняется говорить со мной об истиных причинах. Он считает меня циником, способным воспринимать только «БМВ».

На самом деле Джош хочет стать героем.

Я отчетливо помню себя такой же. Помню, как я мыла посуду – тряпка из старых колготок, «Пемоксоль» на раковине, – и думала, что ненавижу этот мир. В нем не было места подвигу. Мне казалось, что жить обычно – это унизительно.

Нынешней молодежи хорошо – у нее есть Интернет. С начала иракской войны там такие баталии ведутся – ого-го! Сколько искренней радости по поводу американских потерь! Сколько счастья, когда американцам удается замочить врагов!

У этой войны есть болельщики – как в футболе. И смотрят ее по телевизору – как футбол.

Разумеется, Джош самозабвенно защищает Америку. Наверняка кто-нибудь ляпнул ему, что воевать за компьютером может любой дурак, а ты пойди послужи, если не слабо.

Джошу не слабо.

Хорошо бы похудеть!

Развесила по кухне фотографии киноактрисы Рене Зельвегер, мэра Москвы Юрия Лужкова и медведя после зимней спячки. Я должна помнить, что похудение – это реально.

Ночь

Почему сегодня Ронский просыпался десять раз?

Почему сегодня Понский назывался «пидорас»?

Над домом полночи летали полицейские вертолеты (гонялись за каким-то воришкой), и моя собака решила, что без нее никак не обойдутся.

«Помощь следствию» выражалась в следующем: Ронский взлетал на кровать и проносился по мне к окну – глазеть.

Увиденное приводило его в воинственное расположение духа: а как же – ведь не каждую ночь за окном можно обнаружить кусты и фонарный столб.

– Ы-ы-ы! Хр! Хр! Ах-ах-ах! – вопил Ронский не своим голосом.

Самое противное заключалось в том, что окрестные собаки всегда поддерживают Ронского в его начинаниях. Стоит ему нагадить на газон, как остальным тоже надо – и карманному клопу Боно, и мраморному догу Маркизу де Саду. А уж почтальона сообща облаять или в какой-нибудь дряни изваляться – это вообще святое.

Я усомнилась в честности своего питомца. Мне ветеринар сказал, что у Ронского абсолютная глухота; встречать гостей он не бегает, на зов не откликается (особенно когда дело касается «Иди мыть лапы» или «Это кто здесь нассал?»).

Но когда окрестные собаки устроили концерт, у него было такое выражение на морде, какое бывает у карточного шулера, сорвавшего роял флеш.

Ведь слышит, подлец, все – и полицию, и своих дружков-подельников. Просто инвалидом жить интересней – можно гавкать среди ночи, можно жрать хозяйский лифчик, можно потихоньку слюнявить занавески… Главное – вовремя делать невинные глаза: «Ах, не придирайтесь! Только это и скрашивает мое печальное существование!»

Смешные любови

Подслушала, как Джош описывал меня своему приятелю:

– У меня мировая тетка! Ей сорок лет, а выглядит на все сто.

Непонятно, почему они не сошлись характерами с Ронским-Понским? Ронский проявляет любовь ко мне в том же духе: писает от восторга мне на ноги.

Первая любовь (мемуары)

Свою школьную любовь, Вову Запаскина, я любила целых семь лет.

Это сейчас на него тошно смотреть – прикормленный депутат Мосгордумы. А когда-то Запаскин был опасным человеком… Когда-то от одного его взгляда у девушек трепетали сердца и снижалась успеваемость.

Меня Запаскин не любил, и за это я его била. Его бабушка – строгая дама с широкой, как стол заседаний, грудью – почти еженедельно требовала у моих родителей выдачи преступницы… Папа в экстрадиции отказывал, ибо не верил, что я способна выкручивать мальчикам руки со словами: «Жри землю, гад!»

Чего я хотела от Запаскина? На пение романсов под окном рассчитывать не приходилось: мы жили на девятом этаже. Дуэль? Но Запаскину было до лампочки, что физрук говорит даме «кобылица».

К девятому классу я была уже согласна на простое «I love you». Вместо этого Запаскин влюбился в златокудрую Ковязину.

Я его понимала. Ковязина давала ему списывать алгебру. Что я могла противопоставить ей?

Мы с Запаскиным дежурили в кабинете химии. Он мыл первый и второй ряд, я – третий и середину.

– Запаскин, – сказала я, отжимая мокрую тряпку в ведро. – А ты знаешь, что такое эротика?

Запаскин поднялся из-под парты.

– Чё?

Кажется, тогда я впервые поймала на себе заинтересованный взгляд мужчины. Железо нужно было срочно ковать, и я вывалила на бедного Запаскина все, что знала по данному вопросу. Поздние рассказы Бунина, уличные анекдоты и самиздатовская «Тысяча и одна ночь» произвели должное впечатление.

Давно стемнело, а мы с Запаскиным все сидели друг напротив друга и беседовали о греховном.

– «И возлегли они на ложе любви, и познал он ее», – шептала я.

– А хочешь, я тебя спирт научу разводить? – интимно поинтересовался Запаскин. – Химичка его под замок прячет, только она не знает, что у ее стола крышка снимается.

Он перелил ворованный спирт в колбы. Его локоть касался моего локтя, а левый ботинок наступал на мою туфлю. Но я ничего не замечала – сердце билось, руки тряслись.

Мы отсалютовали колбами великим химикам на стене.

«Я его соблазнила! – пронеслось у меня в голове. – Он специально предложил мне выпить для храбрости».

Его лицо покачивалось в опасной близости. Этот высокий лоб, эти чуть наметившиеся усики, эта длинная челка…

Он почему-то медлил. Видимо, ему нужен был внешний толчок.

– Запаскин, чего ты хочешь больше всего на свете? – тихо спросила я.

Он медленно прикрыл глаза.

– Честно?

– Честно.

– Стать моряком.

В ту ночь я его так и не познала.

Сначала Запаскин рассказывал мне про море, потом блевал в химичкину раковину, а потом пришел сторож и сказал, что напишет на нас докладную.

Неизменный пятак

Когда мы с сестрой Лелей начинаем что-то искать, то всегда находим не то, что надо. Ищем тапочки – обнаруживаем книжку «Секс для чайников».

Джош поспешно тыкает пальцем в сторону пятилетнего соседа, зашедшего к ним на пирожки:

– Это его!

Я раскрываю книгу на первой странице: «Моему дорогому бэйби в день рождения. С любовью, С. К.».

– Я же говорил, что это его, – торжествует Джош. – Это подарок от Санта-Клауса.

Если мы ищем, куда Ронский-Понский зафигачил стухшую кость, – то находим компрометирующие письма моего бывшего клиента. Несколько лет назад я бы душу за них продала. А сейчас… У него камни в почках, уретрит и нервный тик. Сейчас его может скомпрометировать только анализ мочи с повышенным содержанием лейкоцитов.

Неделю назад мы искали мелочь, чтобы платить за парковку. Но вместо этого Леля обнаружила настоящий советский пятак.

– Помнишь, в Москве метро стоило пять копеек? Кидаешь пятак в турникет и идешь.

– А еще карманники затачивали пятаки с одной стороны и резали ими сумочки в автобусах.

– А еще студенты клали пятаки под пятку – на счастье.

– А еще их прикладывали к синякам.

– А дядя Боря на спор сгибал пятак зубами.

– А дядя Петя получал в пятак от жены.

– А помнишь, как мы подложили пятак на трамвайные рельсы?

– А потом нас участковый поймал, и мы делали глаза по пять копеек: «Это не мы!»

Мы вспоминали пятак как усопшего на поминках – страстно и со все возрастающей нежностью. Решили почистить его, вставить в оправу и носить по торжественным дням. Но Джош все испортил. Сегодня выяснилось, что он продал наши воспоминания на интернет-аукционе – за доллар двадцать пять центов.

Пионеры (мемуары)

Раздолбанные автобусы завезли нас на территорию лагеря.

– Портянко Вера – первый отряд! – начали выкрикивать вожатые. – Кружкин Миша – седьмой отряд!

Разобравшись, кому куда, мы понеслись к корпусам, стараясь занять тумбочки получше.

– Постели застелить! Чемоданы сдать в камеру хранения! Все выходим на общий сбор отряда!

Сбор назначили на лавочках у входа. Мы крутили головами, вычисляя будущих друзей и врагов.

Охрипшая за день вожатая зачитала лагерные правила.

– Все пионеры участвуют в общественных мероприятиях. В семь тридцать зарядка… Каждую субботу – уборка территории. Выходим все без исключений…

– Да знаем, знаем… Не в первый раз приехали. Когда обедать пойдем?

– После того, как придумаем название нашему отряду.

Мы затрясли поднятыми руками – вожатая нам жутко нравилась.

– «Орленок»! Наш девиз: «Сегодня орленок, а завтра орел, мы верная смена твоя, комсомол!»

– «Дружба»! «Миру – мир, войны не нужно – вот девиз отряда дружба!»

– «Чебурашка»! «Чебурашка – наш герой, за него стоим горой!»

Чебурашка всем понравился, но был отвергнут вожатой:

– Что вы – детсадовцы, что ли? Вы бы еще «Погремушками» назвались.

– А давайте назовем «Чегевашки», – предложила я. – Ну или «Чегеварщики». А девиз будет «Че Гевара – наш герой…»

Че Гевару вожатая одобрила, правда, она решила, что «Чегеварцы» будет звучать приличнее.

Утренняя линейка. Зевающие пионеры выстраивались перед трибуной. Вразнобой долбили барабаны.

– Лаге-е-ерь! Стой, раз-два!

Начальник Василь Василич – взъерошенный, замученный похмельным синдромом мужичонка – замахал на нас руками: давайте быстрее! По утрам у него вечно трещала башка.

– Товарищ председатель совета дружины! Отря-я-яд…

– Че-ва-ва-ва!

– К утренней линейке готов! Наш девиз…

– Че-ва-ва-ва-ва-ва-ва!

Серьезная девочка-председатель сказала «вольно», и мы несколько расслабились.

На трибуну взошел гроза наших тумбочек – лагерный врач Виктор Палыч, именуемый в народе Интерполыч.

– У второго отряда опять проблемы с койками. Я вчера прошелся по корпусу – сплошная неаккуратность! У койки в первой палате вместо головы ноги! Как вам это нравится?

Пристыженные, мы молчали. Тишина стояла такая, что было слышно, как за трибуной чесалась бездомная колли по кличке Моя.

Интерполыч поднял над головой облезлого пупса с западающим глазом.

– Кукла Юля-Чистюля переходит седьмому отряду!

В седьмом – ликование, во втором, нашем, – скорбные вздохи.

– Кто спит в первой палате?! – шипела воспитательница. – А еще девочки – будущие матери!

Я незаметно отступила за спины товарищей.

Вадька Солнцев – лучший друг и соратник – пригнулся к моему уху.

– Ну что, идем сегодня Мою дрессировать?

– Идем. Мне Матвеев булку с маслом в дурака проиграл. Ты выходи после завтрака и стой под окном – я тебе скину.

Интерполыч строго следил, чтобы пионеры ничего не выносили из столовой: он боялся, что у нас в палатах заведутся мыши (хоть мы не возражали). Тем не менее контрабанда процветала. Ловля рыбы, вызывание гномиков, карточная игра – все это делалось «на хлеб».

Мы с Солнцевым нуждались в хлебе особенно – мы надеялись с его помощью приучить Мою убирать за нас территорию.

Во время «Веселых стартов» я заманила ее за трансформаторную будку, украшенную плакатами: «Не влезай – убьет!» и «Пионер растет смелым».

Моя влюбленно смотрела на бутерброд.

– Видишь пустую бутылку? Неси ее сюда!

Глаза Мои светились преданностью и полным непониманием.

– Фас бутылку! А я тебе хлеба с маслицем дам!

– Моя, ты дура! – кипятился Солнцев. – Тебе русским языком говорят: фас!

Ни уговоры, ни угрозы не помогали: Моя соглашалась приносить только палки, которые мы сами же ей и кидали.

После обеда был скандал. Василь Василич носился, как казнокрад перед проверкой, орал на вожатых, но причину гнева не объяснял.

– Всех повыгоняю! На секунду отвернуться нельзя!

Что случилось, мы узнали, вернувшись к корпусу. У крыльца, виляя хвостом, сидела Моя, а рядом валялась поллитровка, только что привезенная Василичем из сельпо.

Перед родительским днем нас погнали на сбор лекарственных трав. Это называлось «трудовой десант».

– Все организованно выходим на мать-и-мачеху! – кричали вожатые фельдфебельскими голосами.

Интерполыч бегал между отрядами и проверял наличие головных уборов. Моя восторженно носилась за ним.

Солнце в небе, пот на лбу, скука в сердце. По зеленому склону, как жуки, ползли пионеры.

– Кто сдаст меньше всех травы, того не отпустим на родительский день! – подбадривало нас руководство.

Мы знали, что это вранье, но нам все равно было страшно. Родительский день для пионера – все равно что побывка для фронтовика.

– О, буренка! – внезапно заорал Солнцев.

Со стороны дороги на мать-и-мачеховое поле забрела одинокая корова. У нее были большие глупые глаза и шкура, похожая на черно-белую карту. Забыв про все на свете, мы ринулись к ней.

– Назад! Она кусается!

Интерполыч метался, растопырив руки, но мы обходили его с флангов. Мы любим коров! Нам нужно срочно погладить это прекрасное животное! Мы хотим отдать ей нашу мать-и-мачеху!

Корова несколько секунд смотрела на нас, а потом бросилась наутек. За ней, скуля и подвизгивая, понеслись Моя и пионеры. Следом – воющее начальство.

Мы не зря играли в «Зарницу». По всем правилам военного искусства мы взяли корову в тиски и прижали к реке. Спасаясь от дураков, она запрыгнула на стоящий на берегу трактор и замычала, вызывая подмогу.

– Ах вы, нехристи!

Почтальонша Анфиса бежала к нам, размахивая хворостиной.

– За что?! – только и успел охнуть Интерполыч.

Подхватив ситцевую юбку, Анфиса вскарабкалась на трактор.

– Никому в город звонить не дам!

Атака тут же захлебнулась. Анфисин телефон был единственным средством связи с Большой землей.

Родительский день. Всех моих подружек давно разобрали, и я одна осталась сидеть на воротах при въезде на территорию. Как выяснилось потом, папа забыл, в какой лагерь сдал ребенка, и приехал совсем не туда.

– А ты что, интернатская?

Ко мне подошел Стас Сундуков – вожатый из четвертого отряда. Девятнадцать лет, майка с иностранным словом и кеды сорок третьего размера – он был очень интересный молодой человек.

Я тоже не была девочкой-ромашкой. Я уже два раза ходила на кино «до шестнадцати», и мне разрешали гулять до десяти.

Видит бог, я не хотела изменять Запаскину. Но у меня не было выбора. По ночам все девчонки в нашей палате рассказывали про своих пацанов: Ольга ждала парня из армии, Светка переписывалась с кубинцем, а Нонка вообще была целованная. Я же, как дура, притворялась, что сплю.

– Ничего и не интернатская, – гордо отозвалась я. – У меня просто дел по горло. Мне некогда с родителями шастать.

Стас стоял и задумчиво плевал на землю. «Интересуется!» – пронеслось у меня в голове.

Я принялась развивать успех.

– А меня в редколлегию назначили. Велели всем сотрудникам к концу смены открытки нарисовать.

Вообще-то редколлегией у нас была Нонка, но Стас вряд ли стал бы это проверять.

Он лениво пнул створку ворот, и я со скрипом уехала в сторону.

«Он меня катает!»

Некоторое время мы молчали.

– Тебе лет-то хоть сколько? – спросил наконец Стас.

Я улыбнулась, как учила Нонна.

– Пятнадцать.

– Да-а? Сегодня вечером танцы в клубе будут. Небось придешь?

– Ага! А ты?

– Ну и я пойду.

– Нонка! – чуть не плакала я. – Меня Сундуков на танцы пригласил!

– Как?!

Получив необходимые советы, я помчалась договариваться насчет гардероба.

Нонкина ярко-розовая кофта, Светкина юбка в полоску, Валькины туфли почти на каблуках… Стрелки на глазах наводили всей палатой – цветными карандашами из запасов редколлегии.

На танцплощадке гремела музыка. Малышня носилась вокруг старших, нарушая нам всю атмосферу.