Земля обетованная Моруа Андре

XXXVII

15 сентября 1923. – Я намеревалась по возвращении Альбера открыть ему всю правду и потребовать свободы. Но захлебнулась, помимо воли, в домашней рутине, которая не оставила мне места для таких решительных действий. Альбера тут же вызвал к себе Пуанкаре, который решил послать его в Рур для переговоров с германскими промышленниками. Он едет уже завтра, и я ничего ему не сказала. Правда, я надеялась, что меня выдадут другие – Роланда, Оноре, Эжен, няня Флойд, – избавив тем самым от необходимости объясняться. Но наши слуги, похоже, не стали сплетничать, а Роланда, со свойственным ей цинизмом, объявила мне:

– Милая Клер, я знаю вашу тайну, но, будьте уверены, никто не сохранит ее лучше меня. Вы со мной не боретесь, и я не стану бороться с вами. Ведь если патрон разведется, я рискую получить соперницу, во сто раз более опасную. Поэтому я буду на вашей стороне.

– А как же Альбер? – спросила я. – Что ему известно? Что он думает?

Она засмеялась:

– У Альбера сейчас такие сложные проблемы, что ему прежде всего нужен покой в личной жизни.

Как же мне было тяжело: целый месяц готовиться к бесстрашному признанию, а потом, так ничего и не сделав, снова погрязнуть в болоте обмана.

2 октября 1923. – Эта прекрасная осень, которая должна была стать самой счастливой в моей жизни, принесла мне, напротив, одни горести. В сентябре Кристиан уехал из Парижа; две недели назад он вернулся, и мы встречаемся – довольно часто, но тайком и наспех. Я всегда порицала женщин типа Роланды; и мне тяжело сознавать, что теперь они считают меня «своей». Мне отвратительны их понимающие взгляды, предложения водить дружбу, договариваться о взаимной спасительной лжи. Но разве я имею право возмущаться? Разве я не делаю то, что всегда осуждала? Чтобы проводить воскресные дни с Кристианом, я вынуждена полагаться на молчание моей горничной и шофера. Они дают мне понять, что я в них нуждаюсь, и я чувствую, что между собой они насмехаются над «развратными хозяевами». Я презираю, ненавижу себя. Зато Кристиан, будучи безбожником, не мучится подобными чувствами – и потому, что для него физическое наслаждение превыше всего, и потому, что он живет на обочине любого общества. А вот для меня, права я или нет, грех, особенно плотский, был и остается самым ужасным из всех. Да и какое удовольствие я получаю от этих мимолетных объятий? Хотела было написать: никакого. Но это неправда. Если бы я не любила Кристиана, мне было бы легко отказаться от него, порвать. Увы, я его люблю; я хочу быть рядом с ним; я восхищаюсь его умом, его творчеством, его близостью; мне приятно чувствовать, что я ему полезна, даже необходима. Я уже не смогла бы жить без него, только хочется, чтобы эта жизнь была честной, открытой и чистой – да, чистой!

3 декабря 1923. – Я редко открываю эту тетрадь, мне почти нечего записывать. И все-таки время от времени меня обуревает властное желание подвести итоги. Выразить свои чувства к Кристиану. Свое растущее восхищение им как поэтом. В настоящий момент он пишет, на тему Мерлина и Вивианы, которую я ему подсказала, драму, прекрасную и более человечную, чем его предыдущие произведения. Как приятно сознавать, что он принял почти все мои пожелания! «Вы оказываете на мою работу самое благотворное влияние», – сказал он мне, и я чувствую, что мою власть над ним (если таковая и существует) можно назвать скорее духовной, нежели физической. О, как я горжусь этим! Кристиан-человек восхищает меня своим абсолютным бескорыстием, интеллектуальным благородством. Деньги, почести, успех, даже слава ему совершенно безразличны. Он стремится создавать произведения, которые мог бы любить сам. Ничто другое его не интересует, да и я нужна ему лишь в той мере, в какой способствую его творчеству. А Кристиан-любовник? Увы, в этом любой мужчина может только разочаровать меня. Еще в первые наши вечера на мысе Фреэль я чувствовала, с какой тревогой, с каким стыдом и смущением Кристиан маскировал поэзией обнаженность своего желания. Сейчас он, кажется, уже считает естественным и привычным, когда я дарю ему свое тело, хотя для меня этот акт все еще остается жертвоприношением – смиренным, но подневольным. Двойственность натуры Кристиана: волшебник, повелитель божественных теней – и студент, циничный и развращенный. Но я люблю его таким, какой он есть.

8 декабря 1923. – Убожество ледяной каморки на первом этаже, где Кристиан принимает меня. Моя спальня в башне Сарразака – просто райский уголок в сравнении с этим мрачным, сырым колодцем. Ну как мужчины могут думать, что женщине приятно раздеваться в пять часов пополудни в безобразной, плохо натопленной и задымленной комнате?! Если когда-нибудь Кристиан прочтет мой дневник, он будет удивлен, даже возмущен. Но я когда-то обещала себе писать все как есть. Иначе зачем вести дневник?

10 декабря 1923. – Долгий разговор с Эдме. Я уже давно хотела попросить ее рассказать мне про Паолу Бьонди, про Фанни: мне нужно знать все о «предыдущей» жизни Кристиана, в которую она посвящена больше, чем я. Правда, я не могу безоговорочно верить Эдме: с тех пор как Кристиан любит меня, я чувствую в ней непонятное предубеждение ко мне. Она, конечно, в этом не признается, да, вероятно, и сама не осознаёт его, но я-то чувствую, что она привыкла быть для него конфиденткой, советчицей и сердится оттого, что я заняла ее место. Вот почему она говорит о нем уже не с таким пылким восторгом, как прежде. По ее словам, Паола Бьонди была женщиной легких нравов, имела множество любовников и Кристиана ни во что не ставила. Эта красивая итальянка, владелица виллы близ Флоренции, в свое время предоставила Кристиану романтический павильон в саду, где он мог работать; Эдме намекнула, что именно это его с ней и связывало. Я ей не верю. Что же касается Фанни Менетрие, по словам Эдме, она любила Кристиана до тех пор, пока не убедилась, что нужна ему больше, чем он ей. Вначале их связывала общая любовь к искусству каждого из них и восхищение талантом другого. Но со временем она устала от этого человека, пренебрегавшего всеми обязанностями главы семьи. Если верить Эдме, Фанни стала искать и нашла более приземленного спутника. Девочка – ее зовут Гиацинта, и Эдме ее видела, – очень похожа на отца. Я хотела бы с ней познакомиться.

20 декабря 1923. – Решила сделать Кристиану рождественский сюрприз, который, надеюсь, приведет его в восторг. Я нашла в одном старом доме на левом берегу Сены квартирку из трех комнат, которую сняла на свое имя и которую с удовольствием обставляю теперь, бегая по антикварным лавкам. Из окон он сможет любоваться старым запущенным садом, где прячется какой-то монастырь и где прогуливаются монахини. Деревянные панели квартиры очень хороши, а полки я постепенно заполняю его любимыми книгами. Таким образом, мне нетрудно представлять себе, что я живу здесь вместе с ним. Увы! Пока это всего лишь одна из тех историй, которые я рассказывала себе в детстве, но, кто знает… Вдруг когда-нибудь…

26 декабря 1923. – Я привела Кристиана в нашу квартиру. Она ему понравилась, и его детская, простодушная радость восхитила меня. Приятно смотреть, как естественно принимает он все, что для него делается. Иногда он даже вызывает во мне ощущение, будто я его служанка. Это короткое, мимолетное чувство. Но я противлюсь ему всей душой! Словно я и впрямь взбунтовавшаяся рабыня, с ее смутной тягой к возмездию.

3 февраля 1924. – Великая радость: я уговорила Жан-Филиппа Монтеля написать музыку на либретто, которое Кристиан по моей просьбе создаст на основе своей драмы «Мерлин и Вивиана». Я уверена, что этот спектакль произведет фурор и прославит Кристиана перед широкой публикой, ведь он давно уже достоин этого. Благодаря дружеским отношениям Пуанкаре с Альбером мне удалось добиться у дирекции Опера Комик права внеочередного представления оперы. Если бы еще год назад мне сказали, что я воспользуюсь высоким положением мужа ради любовника, я бы отвергла эту гипотезу с высокомерным презрением. И может быть, тогда была бы права?

5 февраля 1924. – Вчера вечером дома, во время ужина, ожесточенный спор между Альбером и банкиром Ольманом по поводу курса франка. Я ровно ничего в этом не понимаю, но меня поразили основательность и сила аргументов моего мужа.

– Война, – сказал он, – стоила Франции большей части того, чем она владела. Логика требует, чтобы общество под названием Франция сократило свой капитал и чтобы каждый француз смирился с этой потерей, дабы спокойно пользоваться тем, что осталось. Вы же, напротив, собираетесь повысить покупательную способность франка, доведя ее, елико возможно, до прежнего, довоенного уровня и превратив нашу потерю в увеличение капитала. Это финансовая политика для сумасшедшего дома.

– И однако, – возразил Ольман, – именно эту политику проводит Пуанкаре, которого, я полагаю, вы уважаете.

– Да, – ответил Альбер, – но отношение господина Пуанкаре к франку я назову чисто сентиментальным. Это реакция лотарингца и патриота, который думает так: «Мы выиграли войну и, следовательно, ничего не потеряли – ни пяди нашей земли, ни гроша из нашего золотого запаса». Это благородная позиция, но итоги должны выражаться в точных цифрах, а не в чувствах. Если количество товаров уменьшилось, а курс франка поднялся, значит покупательная способность каждого франка понизилась. Это и ребенку ясно.

Тут даже я его поняла и восхитилась его острым умом, таким проницательным, когда это касается знакомых ему вещей. Эдме Ларивьер когда-то сказала мне:

– Вы ошиблись, не пожелав перевоспитать своего мужа вместо того, чтобы искать на стороне: материал был великолепный.

Это верно, но я не могла стать для Альбера тем, что ему было нужно.

25 февраля 1924. – Катастрофа. Альбер получил – и показал мне – анонимное письмо, разоблачающее мое «развратное» (sic!) поведение. Судя по стилю, оно написано каким-то заводским рабочим, вероятно со слов моего шофера, так как в нем содержатся вполне определенные сведения. Альбер, страшно раздраженный, сказал мне:

– Так дальше не может продолжаться. Я требую уважения к себе в моем собственном доме. Либо ты впредь будешь вести себя безупречно, либо мы разведемся. Лучше мучительная, но короткая операция, чем долгая болезнь.

Мое решение было принято мгновенно. Я не откажусь от Кристиана. Но предвижу нападки со всех сторон. Мама будет против меня, как и дядя Шарль, мисс Бринкер, Сибилла, Эдме, Ларивьер, Роланда, а может быть, увы! – и сам Кристиан. Не потому, что не любит меня, но разводиться, снова вступать в брак, консультироваться с адвокатами, собирать необходимые документы – все эти сложные процедуры испугают его. Он стремится лишь к одному – забыть о прозе жизни и всецело посвятить себя творчеству. И если мне придется вынудить его хотя бы на короткое время спуститься на землю, он меня проклянет.

27 марта 1924. – Вчера трехчасовой спор с Кристианом, ужасный, почти оскорбительный для меня, потому что он твердил одно:

– Вы же знаете, я не создан для брака. Я уже избавился от одной семьи, и не для того, чтобы погрязнуть в другой. Художник не должен жениться. Его искусство живет вечным обновлением, надеждами и потерями. А незыблемость брака губит его.

И еще он сказал: «Равновесие у нас, писателей, – это неустойчивость, а лучшая погода – ураган».

Сам себе противореча, он перемежал все это уверениями в любви, несомненно искренними. Но мне было больно. Я навязала ему ответственность за нас обоих, а это слово его ужасает. Все закончилось тем, чем и кончаются ссоры любовников, но, странное дело, я никогда еще не была настолько близка к Земле обетованной. Слезы и горе возбудили во мне какой-то яростный, неукротимый и нездоровый пыл. Однако я все же не преодолела ту «стену», хотя твердо знаю, что брак подарит мне доступ в рай. До сих пор меня сковывало в объятиях Кристиана сознание незаконности, непрочности нашей тайной любви. Зато в полноте и спокойствии нашей совместной жизни все обязательно наладится.

10 апреля 1924. – Решено: мы с Альбером разведемся без лишнего шума, как только Кристиан получит от Фанни согласие на развод. Альбер повел себя благородно: он согласился подождать при условии, что я обещаю оставить ему сына. Ну, вот и окончен первый акт моей жизни. Стал ли он полным фиаско? Надеюсь, что нет. В общем-то, я не причинила Альберу непоправимого несчастья. Но я ухожу вовремя. Женщина может только любить или разрушать – а я его не любила.

XXXVIII

Кристиан Менетрие никак не мог решиться на новый брак – так лошадь артачится перед препятствием. Он любил Клер, но боялся, что она принудит его к своему образу жизни, отвратив от творчества и от него самого.

– Вы знакомы с таким множеством людей! – говорил он ей. – Я не смогу жить в этой толпе. Для того чтобы люди поставляли мне материал для книг, я должен видеться с каждым из них долго, наедине и томить на малом огне их признания. А что я, по-вашему, могу делать в полной гостиной? В обществе я чувствую себя несчастным, немым и никчемным.

– Если вы пожелаете, Кристиан, я никого больше не стану принимать. И не сочту это такой уж великой жертвой.

– Кроме того, вы слишком богаты, моя дорогая. Даже после развода у вас останется огромное состояние. А я не желаю быть богатым, это противоестественно. Что знают богачи о жизни? Только слуг и других богачей. Уже не помню, кто это сказал, что для них земля – это пустыня, уставленная мажордомами. Богатой женщине чуждо материнство, поскольку ее ребенка растят другие. Богатый мужчина не знает любви – ведь он может ее купить. А мне, для моего творчества, необходимы матери и любовники, бедняки, простые солдаты и рабочие. И от всего этого вы меня отгородите, хочется вам того или нет.

– Но почему, Кристиан? Еще вчера вы принимали от своих почти незнакомых поклонниц дома, круизы, гостеприимство. Так почему бы вам не разделить такую жизнь со своей женой?

– Это не одно и то же. Я соглашался лишь на короткие привалы и всегда был волен сбежать. Кроме того, чтобы разделить с вами вашу жизнь, мне придется открыто бросить Фанни, которая была мне верной подругой в трудные годы. Если я это сделаю, мои друзья строго осудят меня, и сердце подскажет мне, что они правы.

– Неужели у вас такое чувствительное сердце, Кристиан? Вы ведь, как и я, эгоцентрист. Впрочем, что касается Фанни, вам не стоит терзаться угрызениями совести. С тех пор как я занимаюсь своим разводом, мой поверенный установил за ней тайное наблюдение. Мне стало известно, что у нее есть своя жизнь, и это вполне естественно, раз вы не живете с нею; в любом случае это не позволяет ей ни судить вас, ни препятствовать нашим планам.

И тут Кристиан пришел в неистовую ярость, изумившую Клер:

– Вы установили слежку за моей женой? Да по какому праву? Кто вам позволил вмешиваться? Поистине, Клер, вы бесчувственное, непостижимое существо! Как вы не понимаете, что некоторые ваши поступки шокируют и отвращают меня от вас?!

Наконец в ноябре 1925 года двойной развод был утвержден «на основании взаимной вины и неприязни сторон», и летом следующего года Менетрие женился на Клер.

Она долго совещалась с адвокатами – специалистами по делам религии в надежде изыскать способ аннулировать свой первый брак в Риме и заключить второй церковный брак. С этой целью она дала Сибилле щекотливое поручение к матери – сама она побоялась обращаться к ней в этой деликатной ситуации. И Сибилле пришлось отправиться в Сарразак, поскольку мадам Форжо, с тех пор как ее дочь затеяла развод, воздерживалась от поездок в Париж.

– Понимаете, тетя Анриетта, – сказала Сибилла, – Клер – человек религиозный и безумно хочет венчаться в церкви, но, похоже, это зависит только от вас. Да-да, поверьте, это именно так. Клер утверждает, что, если вы заявите, будто оказывали на нее давление и принудили выйти замуж за господина Ларрака по расчету, Церковь может признать этот брак недействительным.

– Но как же это возможно, если от их союза родился сын?!

– О, вы знаете, тетя Анриетта, я не сильна в церковной юриспруденции. Мне казалось, как и вам, что церковный брак нерасторжим… ну, разве что он не был осуществлен по причине бессилия одного из супругов, что в данном случае не имеет места. Но кажется, есть и другие прецеденты для аннулирования. Ведь что делает брак священным таинством? – взаимное согласие супругов. Так вот, если ваша дочь вступила в брак по принуждению, то в глазах Церкви она является незамужней женщиной.

– Да как же это? – воскликнула мадам Форжо. – В один прекрасный день Клер обручается в Бретани с человеком, которого я в глаза не видела, а теперь она хочет заставить меня сказать, что я выдала ее замуж силой? Ну, знаешь ли, Сибилла, всему есть пределы, даже бессмыслице!

– Я вас прекрасно понимаю, тетя Анриетта, но думаю, что гражданский брак Клер возмутил бы вас еще сильнее.

– Скажу больше: я вообще не посчитаю это браком. И категорически отказываюсь лжесвидетельствовать в церковном суде. Для этого я слишком почитаю религию.

На том переговоры и окончились, и Клер пришлось заключить свой второй брак всего лишь в мэрии Восьмого округа. Генеральша Форжо на свадьбу не приехала.

– Я не собираюсь одобрять своим присутствием это безумие, – заявила она госпоже де Савиньяк. – Если Клер угодно погубить свою жизнь, то пусть все знают, что я против этой авантюры.

– Но ведь она выходит замуж за человека, наделенного великим талантом, – мягко возразила Анна де Савиньяк.

– Лично я никогда не понимала его писанину! – отрезала генеральша. – Да и не в том дело. Я знать его не хочу, потому что не считаю своим зятем. И пока брак Клер не расторгнут Церковью, он был и останется единственно законным союзом между ней и отцом ее ребенка. А я всегда буду предана бедному Альберу, он вел себя в высшей степени благородно.

Дядя Шарль оказался более снисходительным, что было с его стороны довольно смелым поступком, если учесть значительную роль клиентуры Ларрака в делах его фирмы. Но он любил Клер, а кроме того, мадам Жанен, знавшая, что лирическая драма Менетрие будет поставлена в Опера Комик, сказала ему:

– Будьте на их стороне. Мало ли что… Может быть, когда-то и мне перепадет там роль.

Поэтому Шарль Форжо сказал Клер, когда она объявила ему о предстоящей свадьбе:

– Вот как, мамзель Клерон? Значит, решила сменить муженька, выйти за другого? Твоя матушка этим крайне недовольна, знаешь ли. Она прямо засыпала меня письмами – хочет, чтобы я вмешался в это дело, чтобы я отрекся от тебя… Но я все-таки буду твоим свидетелем – это уже входит у меня в привычку.

Свидетельницей Кристиана стала Эдме Ларивьер. А Сибилла и Роже, стремясь сохранить дружбу с Клер и одновременно проявить осторожность, срочно организовали «деловую поездку» в Лондон как раз на время ее свадьбы и прислали оттуда телеграмму, в которой, вместо поздравлений, стояла дежурная фраза «желаем счастья».

17 сентября 1926. – Вчера состоялась наша свадьба. Ну что сказать… Я так надеялась… но судьба оказалась безжалостной ко мне! Во-первых, наш брак все же не стал церковным, и я горько сожалею об этом, терзаюсь угрызениями совести. Гражданский брак – просто жалкая формальность, не вызывающая никаких чувств. Мне казалось, что я расписываюсь в договоре об аренде или в получении паспорта. Кристиан так откровенно скучал, что я пожалела его и почувствовала себя кругом виноватой. Мэр произнес напыщенную речь, в которой назвал «Орфея» «жемчужиной французской словесности». Я даже испугалась, что Кристиан сейчас встанет и уйдет. А потом… Мы планировали провести первый вечер нашей супружеской жизни вдали от Парижа. Я сама любовно выбрала в Компьени комнату с окнами, выходящими в лес. Но как раз в тот момент, когда мы собрались выезжать, на Париж обрушилась какая-то чудовищная гроза. Машина, которую я заказала, не пришла, застряв в этом потопе. И Кристиан, уставший от церемонии, воспользовался этим предлогом, чтобы остаться в Париже. Мы уныло поужинали у «Файо» и вернулись из ресторана в квартиру, так что наша «ночь любви» не ознаменовалась никакой переменой декораций. Громы и молнии не унимались до самого утра. Видимо, моя ненавистница Афродита добилась от Зевса этой божьей угрозы моему счастью. «Все пропало, мадам!» – как сетовал мой дорогой аббат. И мне захотелось, словно владелице Монтальского замка, начертать на наших стенах: «Больше не надеюсь!»

20 сентября 1926. – Я прекрасно знаю, чего ждала, на что уповала:

Да, вот и я хотела «мечтою время превозмочь, ускорив ход часов, поторопив недели»! Но в жизни, о мой милый Верлен, счастья не бывает, не бывает никогда. Наш домашний очаг– всего лишь эта крошечная квартирка, которую я с такой любовью обставила для Кристиана и которую он завалил книгами и нотами, превратив ее в храм беспорядка, в приют пыли.

– Кристиан, – сказала я сегодня утром, – вы позволите мне прибрать на вашем столе?

– Дорогая моя, – кротко ответил он, – если вы дотронетесь хотя бы до одного листка, мы расстанемся навсегда!

«О, эти мужчины! – сказала бы мисс Бринкер. – Нечистые, самодовольные животные».

23 сентября 1926. – Прежде всего я должна куда-нибудь переселить Кристиана. На улице Варенн я подыскала для нас большой дом. Самое трудное – уговорить его перебраться туда. Но это необходимо. Здесь, в трех комнатушках, я все время натыкаюсь на его посетителей. Нынче утром я вошла к нему, когда он обсуждал какую-то сцену с Монтелем, и сразу поняла, что мое присутствие раздражает их обоих. А кроме того, сюда наведываются и посетительницы. Я прекрасно понимаю, что должна их терпеть, ведь его всегда будут осаждать журналистки, поклонницы, актрисы. Но я предпочитаю их не видеть.

25 сентября 1926. – Я пригласила сюда моего сына, чтобы он не отвыкал от меня, но его приход обернулся полной катастрофой. Няня Флойд с ужасом взирала на горы книг. А Берти все твердил:

– Вы здесь живете, мама? А почему вы живете в таком маленьком домике?

Потом он вдруг решил, что стопки книг – это вражеская крепость, бросился на них и стал носиться по кабинету, производя не меньше разрушений, чем некогда танки его отца. Кристиан, который до этого с ангельским терпением пытался развлечь его, рисуя поезда, домики и зверюшек, внезапно пришел в ярость. Берти расплакался и сказал мне:

– Мама, а когда этот злой господин уйдет отсюда?

– Вот сейчас же и уйду! – выкрикнул Кристиан и ушел.

15 октября 1926. – Уже меньше стычек: во-первых, наша семейная жизнь, дневная и ночная, наконец устоялась; во-вторых, начались репетиции «Мерлина и Вивианы», они захватили нас обоих и, как ни странно, крепко сплотили. Но сменить эту рутину на мечту мне так и не удалось. «Больше не надеюсь, больше не надеюсь, больше не надеюсь!»

XXXIX

В декабре 1926 года в театре Опера Комик состоялась премьера «Мерлина и Вивианы», и это положило начало блистательной карьере автора, а его лирическая драма заняла первое место в ряду самых популярных спектаклей мира. Со времен «Луизы»,[96] со времен «Пеллеаса и Мелизанды» ни одно французское произведение ХХ века не знало такого оглушительного триумфа. Через год этот спектакль прошел в театрах Метрополитен-опера и Ковент-Гарден, приведя публику в подлинный экстаз. Нью-Йорк стал называть именем «Вивиана» свои духи, ткани и яхты, а новый зимний спортивный курорт получил название «Броселианд-парк». Шум, поднявшийся вокруг имени Менетрие, быстро умножил количество его читателей. Сборник стихотворений в прозе «Классические и варварские мифы», опубликованный зимой 1927/28 года, достиг тиража, изумившего как издателя, так и самого автора.

– А я-то считал себя трудным писателем! – с легкой горечью говорил Кристиан.

– Можно быть трудным писателем, но нельзя им оставаться вечно, – утешал его Монтель. – Посмотрите, что творится у нас, музыкантов. Нынешние дети с колыбели понимают Дебюсси, а их отцы привыкали к нему годами.

Клер сыграла тайную, но огромную роль в новых успехах своего мужа. Она не только подсказала ему идею сделать из «Мерлина» лирическую драму, но еще и организовывала и подпитывала его нарождавшуюся славу. Она приучила к регулярному труду литератора, который по натуре был малотрудолюбив. До их свадьбы Кристиан, предоставленный самому себе, вставал на заре, с удивительным тщанием варил себе черный кофе, два-три часа работал за письменным столом, а в остальное время бродил где придется и грезил. Вторую половину дня он любил проводить в обществе подруг, таких как Эдме Реваль, Паола Бьонди или Дениза Ольман, которые обхаживали его, точно балованного ребенка; лежа на диване, он выслушивал их откровения или просил читать ему вслух его любимых авторов. Клер, движимая жгучей ревностью, энергично устранила этих жриц – поглотительниц времени. Она тщательно охраняла покой супруга, когда он работал, подстегивала его, направляла, требовала все новых драм, поэм, сказок – и получала их. За три года, прошедшие после их свадьбы, Кристиан написал больше, чем за предыдущие пятнадцать лет.

Принесла ли она ему счастье? Трудно судить. Известность и богатство не доставляли Кристиану Менетрие никакого удовольствия. Вкусы у него были простые, и он терпеть не мог около себя слуг.

– Я хочу быть уверенным, что никто не войдет в комнату, где я работаю, – говорил он Клер, – вот для меня самая большая роскошь.

Он безмерно радовался, выпуская из-под пера своих персонажей, а Клер умело поддерживала пылавший в нем огонь вдохновения. Она всегда была готова не только терпеливо, но и с нескрываемым удовольствием подолгу обсуждать с ним развитие действия в той или иной сцене, выразительность той или иной реплики, выбор нужного слова. Может быть, именно оттого, что в ней самой погиб писатель, она стала для Кристиана неоценимой помощницей в его исканиях, и, без сомнения, только поэтому он терпел ее домашнюю, довольно тягостную тиранию.

Однако сама Клер по-прежнему относилась к большинству людей надменно и бессердечно. Она гораздо полнее, чем он, насладилась плодами его успеха. Наконец-то ее жажда славы, зародившаяся еще в детстве, была удовлетворена. Имя Менетрие, его творчество стали теперь известными и почитаемыми не только во Франции, но и во всем мире. Ненасытная гордыня Клер находила в этом некоторое утоление. Но чем была ее сердечная жизнь? Что представляла собой пара Кристиан – Клер как частица человеческого общества, как двое любящих супругов? Эдме Ларивьер, которая провела несколько дней в Лимузене у мадам де Савиньяк, попыталась ответить на этот вопрос своей хозяйки.

– Со светской точки зрения, – сказала она, – это несомненный триумф. Кристиан был писателем – любимцем элиты; Клер направила его туда, где он, ничем не пожертвовав, обрел самую широкую аудиторию. Разумеется, ему завидуют собратья по перу. Поль Суде пишет о Кристиане, что «его следует есть под соусом из мифов», – согласитесь, это довольно странно. Сегодня в парижских литературных кругах модно говорить, что «Клер популяризирует Менетрие». Будем справедливы, это вовсе не так. Она уводит его от метафизических и политических тем, приучает интересоваться больше чувствами, нежели идеями, нацеливает на сюжеты, доступные пониманию читателей, а особенно читательниц. Разве это плохо? Не думаю. В конце концов, Толстой и Бальзак – нетрудные авторы, но это не мешает им быть великими писателями, совсем напротив. Недруги Кристиана утверждают, что его творчество стало чересчур женственным. Но в любом произведении необходима толика «женственности», если оно претендует на описание человечества. И те, кто это отрицает, упускают из виду половину проблемы. Только не думайте, будто я потворствую Клер! Могу вам признаться, что она давно уже раздражает и разочаровывает меня.

– Неужели?! Вы ведь так любили ее! – воскликнула мадам де Савиньяк.

– Да, она очень нравилась мне, когда была молодой девушкой. В те времена она отличалась душевным благородством и любовью к прекрасному, что меня очень трогало. Но ее первый брак меня удивил и даже слегка шокировал. Тогда я еще не была знакома с Ларраком и сурово осуждала его. Однако с тех пор я близко узнала его и могу сказать, что он, на свой лад и несмотря на свои недостатки, вполне достойный человек. Клер этого не поняла – или не захотела понять. И в результате упустила один из самых блестящих шансов, какие выпадали когда-либо на долю женщины.

– Да, ее мать говорила мне то же самое. Но как вы объясняете это поведение? Вы ведь сами утверждали, что Клер очень умна.

– Это довольно загадочная история. Я готова поверить – судя по вопросам, которые задавала мне Клер, а также по признаниям любовницы Ларрака, мадам Верье, – что это драма сексуального характера. И драма, которая не окончена, ибо она повторяется в браке с Менетрие.

Мадам де Савиньяк воздела руки к небу:

– Ах, до чего же сложно устроены современные молодые женщины! Я-то думала, что этот второй брак заключен по любви!

– И вы были правы. Вначале это была безумная страсть и с той, и с другой стороны. Но я бы ничуть не удивилась (учтите, это не более чем гипотеза)… ну, в общем, для меня не стало бы неожиданностью, если бы я узнала, что в основе этой взаимной любви было недоразумение. Вполне возможно (я повторяю: возможно, а не бесспорно), что Клер вышла замуж за поэта, а Кристиан женился на женщине. Вы понимаете, что я хочу сказать?

– Нет, – робко промолвила мадам де Савиньяк.

– Ну, слушайте! У меня такое впечатление, что Клер всю свою жизнь лелеет представление о любви, которое создала из своего чтения, из своих грез, но которое категорически не совпадает с обычной земной любовью. Тогда как Кристиан, которого я хорошо изучила, обычный чувственный мужчина, настолько же приземленный в своей личной жизни, насколько возвышенным он был в своих первых стихах. До женитьбы на Клер он держал при себе множество поклонниц, среди которых, наряду с порядочными женщинами вроде меня, были записные грешницы, и вовсю наслаждался их обществом. Отсюда и этот болезненный разрыв между тем, чего Клер ожидала, и тем, что получила.

Мадам де Савиньяк залилась стыдливым румянцем:

– О, все молодые девушки мечтают до свадьбы, но потом… потом приходится…

– Вот именно. Ошибка или, если угодно, беда Клер в том, что она не желает отказываться от волшебных грез своей юности. В ней угадывается сопротивление, род тормоза, и сама она словно заключена в непроницаемую броню. Во всяком случае, совершенно ясно, что она и в новом браке не нашла удовлетворения. Я в этом абсолютно уверена, вижу это по множеству признаков, которые не могут обмануть женский взгляд: во-первых, неестественное возбуждение, желание постоянно быть на виду, блистать, очаровывать, несовместимое с ленивым счастьем женщины, наслаждающейся вдали от публики своими супружескими радостями; затем – болезненное озлобление, горечь и зависть к счастью других, совершенно не свойственные женщине, довольной своей судьбой. Я уже говорила вам, что характер Клер до ее замужества поразил меня истинным благородством. Так почему же теперь она с таким удовольствием выслушивает сплетни, порочащие ее подруг? Почему объясняет наши поступки самыми коварными, самыми низкими мотивами? Почему выказывает по поводу мужчин и жизни прозорливый, но убийственный пессимизм?

– В самом деле, почему же? – наивно спросила Анна де Савиньяк.

– Да потому, что она несчастна, – ответила Эдме. – И пытается убедить себя, чтобы оправдать собственные скрытые неудачи, что все жизни, в особенности жизни влюбленных, обречены на провал. Я уже наблюдала эту черту в других женщинах.

– Значит, вы больше не любите Клер?

– О, я бы не сказала… Я и сейчас готова ее любить, я отнюдь не злопамятна. Хотя могла бы во многом ее упрекнуть. Когда я вторично вышла замуж, то призналась Клер, которую считала самой близкой своей подругой, как я счастлива. К моему великому удивлению, она приняла мои слова с огорчением, почти с гневом. И заявила, что если бы я «обожала» своего первого мужа, как «утверждала когда-то», то не могла бы так скоро влюбиться в другого мужчину. Вот одно из надуманных убеждений, которыми она буквально напичкана. Я на нее не сержусь, хотя она говорила обо мне много плохого Кристиану и даже Франсуа. Нет, я просто жалею ее. Но конечно, мне уже не так приятно видеться с ней; я бы стала и вовсе избегать наших встреч, если бы не мои дружеские чувства к Кристиану. Я считаю, что разумная супружеская пара должна окружать себя только счастливыми и дружными семьями. Раздоры и пессимизм заразны. Скажите, вы когда-нибудь встречаетесь с госпожой Форжо?

– Как минимум раз в неделю, – ответила мадам де Савиньяк. – Она приняла сторону своего бывшего зятя, и тот часто привозит к ней внука. Полагаю, он выплачивает пенсион его бабушке. Во всяком случае, Сарразак, кажется, процветает.

– Я слышала от мужа, – сказала Эдме, – что господин Ларрак выкупил у нее Сарразак для своего сына, стало быть это он содержит имение.

– А, тогда все понятно! – воскликнула мадам де Савиньяк. – Малыш очень мил, но слишком избалован. Кстати, в Лимузене Клер больше всего порицают за то, что она так легко отказалась от сына. Неужели она не испытывает никаких материнских чувств?

– Ну, что вы хотите, все одно к одному! – вздохнула Эдме. – Я уверена, что Клер пыталась быть хорошей матерью. Да она и сейчас видится время от времени с Альбером-младшим, но для нее это очень тягостно.

– Вот чего не понимаю! – сказала мадам де Савиньяк. – Для меня единственное счастье женщины в том, которое приносят ей дети.

– Ну, все не так-то просто, – возразила Эдме. – Лично я различаю несколько видов женщин: «наседки», живущие только своими детьми; «любовницы», целиком посвятившие себя своим возлюбленным, и «гибриды», которым очень бы хотелось перейти в категорию «любовниц», но которые из чувства долга жертвуют собой ради потомства. Мне кажется, я отношусь как раз к этим последним.

– А Клер? – спросила мадам де Савиньяк.

– О, Клер – особый случай. Она сосредоточена лишь на самой себе.

– Бедняжка Клер! – кротко сказала мадам де Савиньяк. – Вечно у нее все не по-людски.

XL

Великие отцы победы умирали. Клемансо покоился стоя в своей вандейской усыпальнице; в честь Фоша под сводами Нотр-Дама звонко пели трубы; Пуанкаре, обессиленный, разбитый односторонним параличом, плакал, как ребенок, в своем доме на юге Франции; поверженный Бриан дремал на заседаниях советов. Поколение гигантов сменяли болтливые, алчные пигмеи, вылезавшие на свет божий из французских провинций; тем временем в других странах власть захватывали наглые последыши Макиавелли.

Коллективные страхи порождали личные неврозы. Эдме Ларивьер была права, утверждая, что супруги Менетрие безнадежно увязли в неразрешимых проблемах. Кристиан считал жену излишне возбудимой, неуживчивой. Клер упрекала себя в беспричинной, необъяснимой нервозности и язвительности, которые она осознавала, но тщетно пыталась подавить. Да и как она могла бы объясниться с мужем по поводу своих комплексов? Решив скрыть от Кристиана в их первые вечера на мысе Фреэль свои обманутые надежды, она тем самым обрекла себя на дальнейшее молчание. Разве она не сказала тогда, что «божественно счастлива»? И вот теперь ей только и оставалось, что с завистью взирать со своих бесплодных вершин на цветущие долины и благоуханные рощи Земли обетованной. Временами она делала попытку найти в каком-нибудь случайном враче проводника, который помог бы ей перейти тайными контрабандными тропами эту загадочную границу.

Доктор Крэ принял в штыки ее стремление исповедаться, сказав одно:

– Рожайте детей, мадам! Рожайте детей! Франция нуждается в них. А счастье… о, в супружестве есть масса способов быть счастливой! И лучший из них – сделать счастливыми как можно больше людей вокруг себя. Терпение, благорасположенность, милосердие – вот что гораздо важнее всех этих дурацких проблем, которыми нынешние дамы прожужжали мне все уши. Наши предки, мадам, сделали бы комедии из всех ваших драм, и были бы правы.

Но вот однажды вечером, за столом у мадам Шуэн, Клер оказалась соседкой молодого доктора Маролля и порасспросила его, начав с классической формулы: «Одна моя подруга рассказала…» После ужина она села рядом с ним в укромном уголке гостиной и, сбросив маску, заговорила о себе.

– Мне трудно ответить на ваши вопросы, мадам, – сказал ей Маролль, – не проведя так называемого анализа. Вы, конечно, женщина проницательная, умная, и объяснения, которые вы сами мне подсказываете, могут быть справедливы. Да, вполне возможно, что, будучи в детстве свидетельницей, как вы сказали, неудачного брака ваших родителей, вы воспроизвели эту плачевную модель в обоих ваших браках; вполне возможно, что ваша матушка травмировала вас, неумело внушив страх перед беременностью; вполне возможно, что на вас оказала пагубное влияние ваша воспитательница – старая дева; и, наконец, вполне возможно, что важную роль в этом сыграло чисто женское стремление главенствовать и добиваться реванша. Все это более чем правдоподобно. Но, поверьте мне, эти гипотезы слишком поверхностны, чтобы считаться основополагающими; анализ же способен выявить другие элементы, о которых вы и не подозреваете и в которых как раз и скрыт корень зла.

– А что вы называете анализом, доктор? Я абсолютно невежественна в этой области. Вы имеете в виду истолкование снов? Мне кажется, их значение сильно преувеличено.

– Нет, анализ гораздо более сложен, чем простое толкование снов. Это исследование самыми различными способами всех сторон вашего подсознания. Впрочем, что бы вы ни говорили, сны также играют большую роль в раскрытии комплексов.

– А почему, доктор?

– Потому что в них, и только в них, подсознание свободно выражает себя. Сон, мадам, это тот тюремный дворик, где ваши желания, днем томящиеся за решеткой приличий и запретов, могут прогуливаться по ночам. Жизнь любого разума – это борьба между раем и адом, между обществом и личностью. И если инстинкт стаи торжествует над дневным состоянием индивида, то сексуальный инстинкт берет реванш в состоянии сна. А вместе с ним и другие антиобщественные инстинкты. Мало кто из цивилизованных людей способен на сознательное убийство врага; во сне же многие из них грезят о смерти ненавистного существа. Только чаще всего мы контролируем себя даже во сне, и наши так называемые преступные желания сводятся к чисто символической форме. Именно это и делает толкование снов таким трудным для нетренированных умов. Где чаще всего происходит действие в ваших снах, мадам? В наше время или в детстве?

– Всегда в детстве, – ответила Клер.

– Вы дважды выходили замуж, не так ли? Снятся ли вам когда-нибудь ваши мужья?

– Нет, никогда. Изредка я вижу во сне органиста из нашей деревенской церкви.

– А других мужчин?

– В моей жизни не было других мужчин.

– И все-таки… вы так хороши собой…

– Ну да, за мной, конечно, ухаживали. В начале моего первого брака я была настолько наивна, что меня трогал интерес мужчин, которых я считала незаурядными. Увы, скоро я обнаружила, что все они, даже самые умные, переставали интересоваться мною, как только понимали, что я «неподатлива». Более того, они становились моими недругами.

– И ни один из них не смог затронуть ваши чувства?

– Ни один. Когда мне стало ясно, что дружба – чистая дружба мужчины и женщины – невозможна, я постаралась окружить себя безразличными мне людьми, не оставив места для общения с родственными душами. И так было вплоть до встречи с Кристианом. Но скажите мне, доктор, когда заканчивается ваш анализ? По каким признакам вы понимаете, что пациент исцелен?

– Больной считается исцеленным в тот день, – ответил Маролль, – когда мне удается заставить его увидеть себя таким, каков он на самом деле, когда он способен осознать свои истинные желания, свои амбиции, а иногда и свою жестокость и понять причину этих отклонений от нормы. Невротик почти всегда страдает чрезмерной гордыней. Чем сильнее его эгоцентризм, тем более благородным и возвышенным он почитает себя самого. Садист, жаждущий крови, потому что он любит кровь, оправдывает свои намерения благородными предлогами – социальной революцией, патриотизмом. Он выздоровеет не тогда, когда перестанет воображать себя великим, а когда согласится быть великим в рамках общества и считаться с окружающими. Он будет исцелен – как прекрасно выразился один драматург – в тот день, когда откажется от своего идеала, повелевающего ему со славой умереть во имя некой цели, и примет для себя идеал куда более благородный – скромно жить во имя некой цели.

Клер с надеждой во взгляде наклонилась к молодому врачу:

– Вы не представляете, доктор, как верны ваши слова в отношении меня. Ведь в продолжение всего моего отрочества я желала героически погибнуть за что-нибудь, и сколько долгих лет я безуспешно борюсь с собой, стараясь избавиться от самомнения.

– Это вполне ординарный случай, – сказал Маролль. – Я наблюдал сотнями такие детские фиксации, как ваши.

– И вы их исцеляли?

Он улыбнулся:

– Скажу вам честно – лишь некоторые из них.

Он собрался встать, но она, дрожа от волнения, удержала его:

– Доктор, а почему моя память непрерывно возвращает меня к этому детству, которое, в общем-то, не было счастливым?

– Люди наделены замечательным свойством забывать неприятные свойства того или иного образа, и прошлые или удаленные объекты всегда кажутся им более желанными, нежели теперешние. Вот отчего некоторые мужчины, перенесшие все ужасы войны, мечтают вернуться в те времена. Это не значит, что тогда война нравилась им, это просто аберрация памяти. Вероятно, по той же причине так фальшивы все любовные романы. Самый пессимистически настроенный автор не способен отразить и сотой доли реальных жизненных трудностей. В сравнении с действительностью «Мадам Бовари» – просто сладенькая идиллия.

– Ах, как вы правы, доктор! – воскликнула Клер. – Все романы, за исключением, может быть, прустовских, преступное надувательство!

В этот момент Клер была твердо намерена просить доктора Маролля о сеансе анализа. Но все же не решилась, вероятно опасаясь того, что он мог бы обнаружить в ней.

XLI

Насилие расползалось по всей планете, беря верх над справедливостью. Война в Эфиопии, на которую общество трусливо закрыло глаза, нанесла Европе смертельный удар.[97] Маниакальное преследование евреев в Германии достигло пика безумия, но либеральные нации не отвечали на него действиями, которые можно было бы назвать законными и необходимыми. Во Франции левые партии готовились к объединению в Национальный фронт. У правых же не было ни вождей, ни политической программы. Банк Франции ратовал за дефляцию, и Альбер Ларрак утверждал, что страну погубит глупость ее финансистов. Гитлер быстро набирал политический вес; Муссолини произносил громовые речи; Лаваль юлил. И только Черчилль, точно Кассандра-провидица, предрекал миру неизбежную катастрофу. Тем временем на этом минном поле, готовом взорваться, трудящиеся продолжали усердно работать, Монтель сочинял музыку к балету, Ларрак конструировал автоматическую коробку скоростей, а Менетрие писал «Клеопатру».

В декабре его пригласили в Соединенные Штаты на премьеру «Мерлина и Вивианы».

Музыкальная драма привлекла внимание к первоисточнику: один американский автор перевел ее и либретто. Кристиан и Клер провели два месяца в Нью-Йорке, где их принимали по-королевски. Правда, Менетрие был не совсем доволен тем, что переводчик включил в либретто «Мерлина» две сцены из его же «Орфея» и половину акта из «Альцеста», но ему очень понравилось все чисто американское, что он увидел в литературе и искусстве. На торжественном приеме, организованном в его честь в нью-йоркском ПЕН-клубе, он сказал:

«У американцев будет, да и уже есть, одна из величайших литератур в мире. Остерегайтесь только одного – стать придатком английской литературы. Мы, европейцы, умоляем вас: будьте самими собой, пишите по-американски. Лишь в этом случае вы поможете нам обновиться, обогатив Старый Свет неисчерпаемыми сокровищами поэзии и юмора, коими богат ваш континент…»

Эта речь дала повод к оживленной дискуссии, которая на целых два месяца сделала супругов Менетрие одной из звездных пар Нью-Йорка. Непрерывный поток приглашений, празднеств, почестей, интервью держал их в таком сумасшедшем напряжении, что Клер на короткое время забыла о раздирающих ее внутренних противоречиях. И все-таки она продолжала с пристальным вниманием следить за проблемами, которые, по ее мнению, являлись главными в жизни. В течение всего их американского турне она живо интересовалась бытом и настроениями американских женщин.

– Какой роман вы могли бы написать об этой стране! – говорила она Кристиану.

– Увы, на это я не способен! – отвечал он. – Для романа об Америке нужно быть американцем по крови, потомком ее великих теней. А открыть новую страну в моем возрасте пд силу историку или путешественнику, но не художнику. Француз может стать Токвиллем или Зигфридом Америки, но не ее Бальзаком.

Супруги Менетрие возвращались во Францию в начале марта 1936 года на пакетботе «Париж» вместе с другой писательской парой – Бертраном Шмитом и его женой. Бертран читал лекции в Принстонском университете, а Изабель его сопровождала. Морские путешествия способствуют быстрому сближению. Две пары подружились гораздо теснее, чем в Париже; у них вошло в привычку встречаться на прогулочной палубе и, лежа в шезлонгах, делиться впечатлениями.

– Америка – счастливая страна, – сказал Бертран, – и она умеет хранить свое счастье. Проявления ненависти здесь далеко не так сильны, как у нас. Религии, расы, национальности, климатические условия создают в Соединенных Штатах столь бесконечное разнообразие, что борьба политических партий уже не отличается таким ожесточением, как в Европе.

– Их партии, может быть, и безобидны, – возразил Кристиан, – но неужели вы думаете, что политические страсти от этого менее жестоки? Американские левые проникнуты революционным духом куда глубже наших.

– Только в теории, – ответил Бертран. – А на практике здешняя революция может быть статистической, бюрократической, формалистской, но никоим образом не кровавой. Англосаксов всегда будет спасать уважение к законам.

– Отнюдь не уверен, – сказал Кристиан. – Да и долго ли Америке суждено быть англосаксонской?

Молодой матрос прикрыл пледом ноги Клер, устроившейся рядом с мужчинами. Она с минуту послушала их, потом перевела разговор на более интересные ей темы:

– Мне говорили, что Америка некогда была пуританской страной. Я этого не заметила. Какая свобода в отношениях между молодыми людьми и девушками! И какая вольность выражений! Однажды я присутствовала на лекции о браке в женском колледже. Преподаватель с самым серьезным видом говорил такие вещи, которые у нас вогнали бы в краску любого полицейского. Он объяснял в научных терминах, до какого предела может дойти юная пара, не состоящая в браке. А их книги!.. Подумать только, что прежде англосаксов шокировала дерзость французских романов… С тех пор они превзошли нас в этой области!

– Не спешите с выводами! – возразил ей Бертран. – То, что вы видели в Нью-Йорке, отнюдь не типично для страны в целом. В Америке еще много оазисов пуританства. А то, что вы описали, родилось совсем недавно и частично обязано своим существованием успеху фрейдизма. Вся американская интеллигенция вдруг осознала, что у нее есть подсознание, а наука узаконила сексуальное влечение.

– Может быть, – ответила Клер, – но, каковы бы ни были причины, трансформация общества стала фактом. И фактом счастливым. Теперь юная девушка вступает в брак, прекрасно зная, что ее ждет. А если до этого она встречалась со многими молодыми людьми, то привыкла ко всем этапам интимных отношений. Лично я считаю, что это прекрасно.

– А я с вами не соглашусь, – сказала Изабель. – То, что легкодоступно, теряет ценность. Ну что значит любовь для девушки, которая привыкла дарить поцелуи в обмен на бутоньерку с орхидеей, а все остальное – ради ужина и посещения театра?! Для нее это просто приятный вид спорта, и больше ничего. Разве сможет она испытать мучительные и прекрасные чувства романтических героинь или средневековых дам, готовых пожертвовать жизнью ради свидания с возлюбленным?! И потом, чего стоит в действительности сама пресловутая наука о любви? В одном колледже Бертран как-то сделал комплимент жене такого преподавателя, читавшего лекции о супружеском счастье. На что она ответила с невыразимым презрением: «Супружеское счастье? Брак? Да что он понимает в этом, бедняга?!»

– А вы полагаете, что сексуальность когда-нибудь утратит свою ценность? – спросил Кристиан. – Ведь это же инстинкт; он всегда доставлял и впредь будет доставлять одни и те же наслаждения.

– Не всегда! – жестко возразила Клер. – Инстинкт непоощряемый, неразвитый может погибнуть из-за грубого принуждения. Американская система совместного обучения, умелая реклама в журналах, культ красоты человеческого тела, свободное обсуждение этих тем – все это способствует расцвету ранней сексуальности. Тогда как у нас…

– Воспитание не убивает инстинкт, – прервал ее Кристиан. – Самое большее, что оно делает, – это обрекает его на подпольное существование.

– У меня в Соединенных Штатах есть друзья, и некоторые из них – настоящие пуритане, – сказал Бертран. – Их сексуальность совсем не мертва, напротив, – обострена. Но кое-кому из них нужно напиться, чтобы найти в себе смелость удовлетворить ее…

– И это не очень желательное положение вещей, – прервала его Изабель. – Нет, я лично не думаю, что старинные нравы французских провинций, замалчивание некоторых вещей, стыдливость, а при случае и жертвенность так уж плохи. У них были свои недостатки, а у американской системы – свои.

– Да, но последствия американской системы не так тяжелы, как наши, – сказала Клер. – Я допускаю, что девушка из СО[98] не испытывает таких глубоких чувств, как владелица замка в средневековом Лимузене. Но что в этом плохого? Значит, у нее высвобождаются душевные силы для других мыслей, других дел. По крайней мере, она хотя бы ограждена от наших неврозов.

Кристиан слушал жену с некоторым беспокойством. Изабель Шмит возразила:

– Ограждена? А вы в этом уверены? Для начала нужно бы узнать статистику: меньше ли в Америке неврозов и навязчивых состояний, чем в Европе? Если судить по тому значению, которое у них придается исследованию этих проблем, то разницы нет никакой. Вы ведь, как и я, присутствовали на обедах американских женщин, дорогая. Разве вы не заметили, что они говорят только о фрустрациях, о разводах, о ментальной жестокости и сексуальной несовместимости?

– Честно говоря, – сказал Бертран, – я тоже не знаю, где шире пропасть между любовью в представлениях подростков и реальностью плотской любви – у нас или в Соединенных Штатах, уж не там ли? Не забывайте и еще одно: в современной Европе романы читает только интеллектуальная элита, а широкие массы ведут здоровое, чисто инстинктивное существование, тогда как в Соединенных Штатах именно широкие массы приобщаются к этим райским, обманчивым грезам. Вот почему я считаю, что Америка находится в гораздо большей опасности.

– Я согласна с Бертраном, – сказала Изабель. – Наши великие романисты имеют мужество быть грубыми, реалистичными, неприятными, проницательными. Читайте Мориака, читайте Жюля Ромена, Дюамеля, Лакретеля, Колетт. Или писателей старшего поколения – Флобера, Мопассана. Вот где честно отображена действительность.

– Читайте, – подхватил Кристиан, – Хемингуэя, Драйзера, Колдуэлла, Дос Пассоса, Дороти Паркер. Мне кажется, что по части реализма и проницательности…

– Согласен, – перебил его Бертран. – Но только отношение к жизни у среднего американца сформировано не Хемингуэем и не Дороти Паркер, оно сформировано Голливудом.

– Голливудом исправленным, очищенным многочисленными экспериментами, – сказала Клер. – А это большая разница.

Бертран предложил Кристиану пройтись по палубе, и женщины остались одни. Клер, обычно сурово относившаяся к представительницам своего пола, не просто терпела, но и высоко ценила общество Изабель Шмит. Помолчав, она сказала:

– Я давно хочу задать вам один вопрос. Прежде я не осмеливалась, но теперь, когда мы лучше узнали друг друга… Вы ведь выходили замуж трижды, не так ли? И вы любили… действительно любили… всех троих мужей?

– Даже не знаю, что ответить, – простодушно ответила Изабель. – За своего первого мужа я вышла в разгар войны, и наш брак длился ровно столько, сколько его увольнительная. В феврале тысяча девятьсот шестнадцатого года его убили под Верденом, и я овдовела еще до того, как стала совершеннолетней. После войны я вышла за Филиппа Марсена, он тоже был вдовцом.

– А не сын ли он сенатора от Верхней Вьенны?

– Да, верно. Марсена жили в Гандумасе, близ Лиможа и в пятидесяти километрах от вашего Сарразака.

– В самом деле. Я часто слышала в детстве разговоры о ФилиппеМарсена; тогда все порицали его первый брак, который так скверно окончился.

– Я вижу, у жителей Лимузена хорошая память, – сказала Изабель. – Филипп был безумно влюблен в свою первую жену. Она бросила его и ушла к другому, а через год застрелилась.[99]

Клер, которой нравились истории о любовных напастях, попросила Изабель подробно рассказать об этой довоенной трагедии, а затем стала расспрашивать ее о супружеской жизни во втором браке.

– Филипп женился на мне из дружеских чувств, – сказала Изабель, – он просто хотел начать новую жизнь, а я… я страстно любила его.

– Вы были с ним несчастны?

– И да и нет. Он привнес в мою жизнь романтическое страдание, заставил испытать ревность, но был очень обаятельным, и я прожила рядом с ним четыре необыкновенно насыщенных года. Филипп умер молодым, как раз в тот момент, когда наш брак наконец обрел равновесие, которое можно было назвать счастьем.

– В самом деле? – промолвила Клер. – Ну а Бертран Шмит? Когда вы вышли за него замуж?

– Много позже, в тысяча девятьсот двадцать восьмом году. Мне было тогда тридцать два года. А теперь уже сорок.

– Вы одна из тех редких женщин, которые не скрывают свой возраст, – сказала Клер.

– А зачем мне его скрывать? – ответила Изабель, снимая свою маленькую фетровую шляпку. – Смотрите, я уже совсем седая.