Теплые вещи Аносов Саша
– Вряд ли. Это было бы нескромно.
– Нескромностью меня не запугать!
До колик хотелось рассказать ему о моих мучениях. Но приходилось молчать. Во-первых, Коля обидится (это ведь в какой-то мере его подарок), во-вторых, разболтает всем, кто подвернется под руку, включая Ольгу, разумеется. Колины глаза блестели из-под ушанки приязнью и любопытством:
– До обеда можете позволить себе все, на что хватит воображения. А после – только то, что дозволено.
«Не уходи!» – хотелось крикнуть в ответ. «Скажу, что дома меня ждут... что приехала бабушка из Москвы, сегодня последний день, обидится... Нет, плохо. Ольга тоже приехала на день и прямо ко мне. Скотобазис! Ну, скажу, что с собакой надо к ветеринару срочно. Что... Господи, как же это гнусно и омерзительно! Может, объясниться? Рассказать честно все как есть, описать свои чувства... Да ну, так еще хуже. Для чего тогда была переписка, лотосовые крючки и прочие древнекитайские заигрывания? Ведь сам, все сам!»
Снег скрипел под ногами, с одинокого фонаря обваливался сизый свет.
– Хочешь, подожду тебя? – участливо спросил Коля, когда мы подошли к телефонной будке на Энтузиастов. Дверь будки не закрывалась из-за утоптанного снега.
– Нет уж, иди давай. Спасибо за сюрприз. Большое спасибо, я хотел сказать.
– Ну, удачи. Да оснастит тебя купидон, – иногда Коля бывает витиеват, хотя мне ли его упрекать.
Сычиков зашагал в темноту широкими лыжными шагами и через полминуты исчез. Пошарив по карманам, я не нашел двушки и бросил в щель десятчик. Оставалась последняя надежда на то, что дома меня и впрямь кто-нибудь остановит. Но мама весело сказала, что что я могу оставаться «у своего любимого Коли» хоть навсегда, скучать никто не будет.
Похоронным шагом плелся я назад к Колиному дому. Мысли тоже замедлили ход и уже не метались в поисках решения, а просто брели, спотыкаясь, к картине удручающего краха. «Скажу, что звонил домой и... и там все серьезно, так что пусть Оля не сердится, мне нужно срочно...»
Поднимаясь по ступенькам, я заносил ногу плавно, точно цапля, и все репетировал фразу, которая формально лжи не содержала, но тем вернее являлась ложью по существу. Не успел отзвучать последний, третий стук, дверь отворилась. Покрасневшая Ольга стояла в одном сапоге. У ног чернела собранная застегнутая сумка. Была в этой сумке холодная сдержанность и надменная немногословность.
– Ты чего? – я вмиг позабыл отрепетированную фразу.
– Ничего. Ухожу, – сказала Ольга равнодушным голосом.
– Как уходишь? Куда? Зачем?
– Погостила, и будет.
– Погоди. Постой. Да сними ты сапог, давай поговорим!
– Можно и в сапогах поговорить, – она по-прежнему не смотрела на меня.
Минуту назад я все на свете отдал бы, чтобы выпутаться из навязанного свидания. Но Ольга приехала ко мне за сто с лишним километров, в Тайгуле у нее нет ни души, а до утра не будет ни электричек, ни автобусов. Куда ей идти?
– Послушай, Оль... Прости меня, виноват я, не спорю. Но зачем тебе уходить? Давай я уйду, а ты оставайся... – Еще не договорив, краснея, я обнаруживал, что предлагаю самый выгодный для себя вариант.
– Ты можешь делать что угодно, – холодно ответила Оля, встряхивая волосами. – Мне все равно.
Сказала и нагнулась за вторым сапогом.
– Да погоди ты! Оставь свой сапог, – и я потянул сапог у нее из рук.
– Отдай! Я все равно уйду, хоть босиком, мне без разницы.
Сейчас рядом стояла и яростно тянула к себе сапог та самая девушка, которая писала гордые, дерзкие письма. Другое лицо, другая осанка, прямой отважный взгляд – амазонка, мушкетер, дева-рыцарь. Это от такой девушки я мечтал отделаться и ее же за это жалел?
– Никуда не отпущу, – твердо заявил я, пытаясь скрыть преображающуюся дрожь. – Хочешь, всю ночь простоим с твоим сапогом, пока он не вытянется в двухметровый ботфорт?
– Всю ночь... тьфу, пропасть!.. Всю жизнь мечтала. Пусти, изверг! Что тебе нужно?
Но я уже знал, что она не уйдет. Мы еще немного поперетягивали сапог, потом я обнял ее и мы переместились в комнату. Со стороны, должно быть, это выглядело, как транспортировка раненого. Уже в комнате, усадив Ольгу на диван, я сам стащил с ее ноги сапог. А потом мы заторопились так, словно у нас было всего несколько секунд, и побежали друг к другу наперегонки, теряя по дороге стыд и обмундирование.
Потом... Потом ночь как-то сразу остыла, превратившись в обыкновенную темноту, комната стала чужой, и опять захотелось оказаться одному, далеко отсюда, дома. Но теперь я уже знал, как с этим бороться. Надо разговаривать!
– Оль!
– М?
– Хочешь чаю?
– Чаю? Ты хочешь чаю?
– А ты разве не хочешь?
– Лежи смирно!
– А почему ты не ответила на последнее письмо?
– Как это не ответила? Вот же, приехала к тебе.
– Ну да. Но мне показалось, что первое письмо тебя разозлило.
– И поэтому ты написал второе в том же духе?
– Но это мой мир, пойми, – я приподнялся и оперся ухом о локоть. – В нем я живу и никому его не открываю. Только тебя туда пустил, а ты...
И тут случилось то, чего я никак не ожидал. Ольга пододвинулась ко мне, прижалась и спросила:
– Хочешь, мы никогда не расстанемся?
А может, она сказала: «Хочешь, мы всегда будем вместе?» Эти слова так ошеломили меня, что вместе с даром речи я вмиг лишился и всех остальных даров – движения, соображения, памяти, вдыхания и выдыхания. Остался один бесценный дар – дар моргания, но теперь, в ночное время и в моем положении он был совершенно бесполезен. На Ольгин вопрос невозможно было ответить «да», потому что завтра мы должны были расстаться и меня это нисколько не пугало, скорее наоборот. Но ответить «нет» немыслимо – все равно что ударить по лицу. Молчание же равносильно отказу.
Если бы можно было сейчас превратиться в муравья, в скромную молекулу и перенестись на каком-нибудь падающем листе вглубь Чайной страны, той самой, что помещается в капле вместе с горами, реками, полями, деревнями, если бы можно было стать незримым, неслышимым и всеми позабытым – я бы непременно это сделал. Но я был по-прежнему огромной мишенью в одном сантиметре от ружейного дула, а местами даже ближе.
– Ладно, я все поняла, извини. Давай спать. – Не знаю, сколько времени прошло до этих Ольгиных слов.
Она отвернулась и замолчала, а я виновато гладил ее плечо через одеяло. Она не плакала. Наверное, проклинала сейчас себя, а уж мне-то известно, каково это – ненавидеть себя. Хуже только жалость к себе.
Затекшее время едва шевелилось. Угольно-черный шкаф, тусклый квадрат окна, одеяло, накрывшее спящую или неспящую Ольгу с головой, – все вокруг было угрюмо-враждебно. «Нужно перетерпеть эту ночь, неужели ты не сможешь просто прожить пять-шесть часов?»
Диван был местом преступления, откуда нельзя сбежать. Но что следовало сделать? Что ответить Ольге? Я еще не знал, что бывают вопросы, на которые нет ответов, хотя именно эти вопросы взывают к ответу мучительнее остальных. А еще я не знал, что любовь бывает так мстительна. Недостаточно было перестать видеться с Кохановской, недостаточно принять решение о своей свободе. Мое решение ничего не значило, я не мог изменить ей, хотя никаких причин хранить верность давно не осталось. Но чем тут провинилась Ольга Шканцева? Лежа рядом с ней, я все пытался понять, на каком перекрестке наших отношений с Кохановской я выбрал неправильный поворот. И каждая мысль о Ленке снова расцарапывала вину перед Ольгой.
Голова раскалывалась, ужасно хотелось повернуться на другой бок, но я боялся разбудить Ольгу (если она, конечно, спала). Как же получилось, что я закрыл глаза? Проснувшись, я увидел, что в комнате светло. Стены окрасились в нежно-абрикосовые тона. Голова болела, но как-то мягко и помимо меня. Недоуменно глядя на оранжевую штору, я пытался понять, что это за место. А вспомнив, сразу посмотрел на диван. Кроме меня, в комнате никого не было. Вскочив и кое-как одевшись, я вышел в столовую. Потом на кухню. Ольга исчезла. Не было и ее сумки. Бросившись к окну, я обшарил взглядом весь снежный двор. Как можно было не услышать? Впрочем, к чувству вины примешивалось и облегчение. Наскоро прибравшись в квартире, сложив стопкой использованное белье в ванной, я ушел, не дожидаясь Коли. Только оставил ему записку: «Любезный друг! Когда вы вернетесь от вашей матери, я уйду к своей. А коли захотите меня вернуть, идите обратно к вашей». Таков наш стиль.
Опять зима лечила и спасала меня своей монотонностью и тишиной. Почему чистовиком называют рукописи? Ведь бумага гораздо чище. Снег перебелял город, и каждый день начинался с чистого листа.
Недели через три из Сверловска пришло последнее письмо. В нем не было ни дерзости, ни обиды. Оно было про Чайную страну. Ольга пыталась писать в том же стиле, что и я. Много раз принимался я за ответ, но слова упирались и прятались под резкими зачеркивающими линиями.
В конце концов, я кое-как написал коротенькую записку. Просил прощения, благодарил за знакомство, еще раз просил прощения. Отвечать в китайском духе не поднималась рука. Чайная страна отдалилась от меня, потому что теперь там правила Ольга, хотя вряд ли знала об этом. Прекратились чайные церемонии, больше не появлялось картин, нарисованных густой заваркой. Даже Колин дом я долго обходил стороной. Я читал книгу Иова и писал маслом. Разумеется, в свободное от работы время.
10
Эта история забылась только тогда, когда я переехал в Москву, разметав по ветру все, что было уютного в моей прежней жизни. История забылась, но не закончилась. На летней сессии, куда я приехал уже из Москвы, а Коля – из Дудинки, мы встретились в июньский вторник после занятий и отправились гулять по бесконечной аллее, осыпаемые тополиным пухом, словно хмелем. Погода была жаркой, предгрозовой, и мы решили заглянуть в кафе-мороженое. Когда мы сидели за столиком, строго поглядывая на вентилятор, создававший видимость работы, Коля вдруг сказал:
– А помнишь Ольгу Шканцеву, к которой мы тогда ездили на Восточную?
– Помню, а что? – насторожился я.
– Она опять вышла замуж. И за кого?
– Нечего на меня так смотреть. За кого?
Тут Коля щелкнул замками модного венгерского «дипломата», купленного в Норильске, и достал конверт. Вынул из конверта фотографию с фигурно обрезанными краями, глянул на нее, хмыкнул и протянул мне. На фото были Ольга в свадебном длинном платье, но без фаты, и парень, тот, «финский домик», к которому я когда-то приревновал Ленку Кохановскую. Но поразило меня не это. Поразило меня то, какая Ольга Шканцева красивая. Она не изменилась, не стала менее узнаваемой. Как же в ней образовалось столько красоты?
Вечером над Сверловском разразилась гроза, которая бродила поблизости много дней. Мы расстались с Колей, я возвращался к Кронбергам, но метрах в двухста от подъезда с неба загрохотала и пошла опрокидываться такая ниагара, что двести метров или два километра – не имело значения. В каждой нитке одежды за секунду оказалось девяносто шесть процентов воды, как в огурцах.
Не знаю, почему, но гроза всегда вызывает во мне ощущение счастья. С этим ощущением я шел, не торопясь, подставляя воде лицо и шлепая по лужам. Дома, переодевшись, я отправился на кухню, поставил на плиту чайник и достал с полки желтую пачку чая «со слоном». Это была первая чайная церемония за два года. Как все же хорош пробуждающий дух крепкого чая! И куда уводит этот винно-золотистый цвет, на который сколько ни гляди – не наглядишься? А раз уводит, значит, должно быть какое-то место, куда этот путь ведет.
Вытертые полотенцем волосы были все еще влажными, и оттого было особенно приятно чувствовать мягкую сухость чистой рубашки.
Глава 5
ПОДАВАЙКИ
1
«Коротко о себе. Я – дурак» – написал мне Коля в письме, где сообщал, что едет в Москву.
Письмо лежало на нашем с бабушкой столе в огромной темной кухне, где, кроме нашего, было еще четыре стола. Четыре ДОТа, четыре страшных деревянных танка, готовых рвануться в бой.
Плита не горела, лампочка умерла. Это было очень кстати – я не хотел видеть ничего, кроме письма.
Как ни странно, вечером на кухне было пусто, и я шел к столу как провидец или сомнамбула, потому что знал, что письмо там. Это было знание отчаяния, того редкого по силе и чистоте отчаяния, когда перестаешь цепляться за жизнь и приноравливаться к ней. Письмо должно было прийти сегодня, если кому-то там важно мое существование.
Смутное сияние прямоугольника на клеенке лишило сил. Стало хорошо.
2
К тому времени пошел второй год с моего переезда из Тайгуля в Москву. Я работал в жилконторе за прописку, ненавидел твердую от шпатлевки и краски спецовку, залепленные известью очки, холод подъездов, которые мы ремонтировали. Пять-шесть человек, которые мной распоряжались, ежедневно напоминали про то, что Москва не резиновая, что незаменимых нет, а если мне что-то не нравится, я могу хоть сегодня паковать чемоданы. Соседи в бабушкиной коммуналке воспринимали мое появление как предвестие оккупации: парень молодой, женится, детей нарожает, а ванная в Хлебном переулке, понятное дело, не резиновей Москвы.
Было и хорошее. Примерно раз в две-три недели я ездил на Казанский вокзал к фирменному поезду номер шестьдесят один «Москва – Тайгуль», через проводницу отправлял посылку маме и получал посылку от нее. Я старался приехать пораньше и смотрел на земляков. Все они казались мне настоящими и счастливыми. Разглядывал бока поезда, грязную наледь крыши, принюхивался к угольному запаху из тамбуров. С упоительной завистью представлял, как замелькают в поспешном отступлении московские окраины, поземка будет выглаживать платформы дальних полустанков, а леса-обходчики в угрюмых шубах побредут толпами за ледяным окошком. Я воображал город Киров, где поезд всегда стоит подолгу, мост через Каму, пермский вокзал. Через полутора суток этот поезд приедет туда, где снегирь солнца кутается в морозные дымы, где остались Клепин, Вялкин, Коля, Дворец имени В. П. Карасева, тайга, Бездонное озеро и, конечно, мой дом.
Еще изредка приходили письма. Письма – самое большое утешение и лучшее лекарство, которое я тогда получал.
Коля сообщал, что ему нужно сходить в Ленинку и сделать выписки для диплома. Кроме того, в письме были Колины любовные стихи и различные заказы. Глядя на странички из школьной тетрадки в линейку, я мысленно вглядывался в его тайгульскую квартиру, в мохнатые от инея деревья за его окном, вспоминал последний Новый год, Саньку, Фуата... «Коля скоро приедет. Значит, жить можно» – все московские узлы, туго затянутые моим терпением, распутывались, теряли значение и разглаживались, словно дневные тяготы в минуты мирного засыпания. Расслабление означало, что у меня вновь есть силы.
3
Хотя я точно знал, когда он приедет, Коля нагрянул. Учитывая, что поезд из Тайгуля приходит в пять часов двадцать минут утра, по-другому быть не могло. Все же я не Вячеслав Иванов, который ложился после открытия продуктовых магазинов и крепко спал до заката. Хотелось бы вести такую жизнь, но никто меня не поддерживает. Поэтому, как правило, приходится ложиться около часа ночи и просыпаться со вторыми петухами. А Коля приехал, когда даже первые петухи видели злачные петушиные сны.
Коле я был рад всегда, даже в шесть утра зимой. Если я и поворчал немного, назвав друга «чебурек-амфибия» и «упырь бородатый», то исключительно в целях создания родственной атмосферы.
Бабушки дома не было, она гостила у моих родителей, я был кум королю в двух комнатах коммуналки, а приезд друга сулил весь воскресный день и еще несколько вечеров счастливого общения.
Коля поставил на пол огромную спортивную сумку, так что из комнаты сразу улетучилась домашность. Он был дик и неприютен, в бороде звенели сосульки. Возможно, Коля вез их с самого Урала.
– Мишаил! Пока не забыл. Маман передавала тебе привет и просила купить напиток «Летний». А еще какао «Золотой ярлык».
– Все?
– Вроде да.
– Хорошее начало. А из духовного?
– Из духовного недурно бы фильмов ужасов с Брюсом Ли. Но это уже не маме.
– Маме, конечно, лучше бы фильмы ужасов с Дмитрием Харатьяном.
– Давай завтракать, хотя есть-то, по большому счету, неохота. У тебя сыр имеется? – с капризной снисходительностью спросил Коля. Дескать, от такого человека, как я, всего можно ожидать.
– Имеется.
– Бог с тобой, уговорил. Давай ты сваришь кофе, а я пока поем сыру.
– Давай ты поешь пока фигу, а я принесу тебе масло!
Потом мы долго ждали рассвета, сидя на прадедовском диване, пили кофе и ели гренки с сыром. Я невольно прислушивался к коридору. Коммуналка спала. Коля рассказывал о своих любовных похождениях.
4
В этот период времени Николай периодически устраивал холостяцкие мальчишники и торопил время своего развода. Жена Коли Санька жила в Дудинке, а он на сессиях и после сессий дон-жуанствовал в Сверловске и в Тайгуле. То ходил вечерами настраивать рояль к Светке Вележ, то писал целыми тетрадями стихи Ольге из Верхней Талды, то наезжал к Августе, которая была «свой парень» и замужем за молодым, подающим надежды патологоанатомом, но спала с Колей... Всего этого было недостаточно. Любой дон-жуанский список казался Коле слишком коротким, и поэтому он постоянно находился в поиске: «Одну ягодку беру, на другую смотрю, третью замечаю, а четвертая мерещится».
В Москве жила Августина подруга Людик, которой Коля собирался нанести визит, как только рассветет.
Что касается меня, то я хотел сохранения Колиной семьи.
С одной стороны, вроде бы – не мое дело. Тем более что до знакомства с Колей я считал его «неподходящей кандидатурой» для Саньки. Бывает у мужчин такая бескорыстная ревность... Самому не надо, но всех других мужчин хочешь отогнать. С другой – их семья принадлежала к моему миру, который понемногу исчезал и которого было болезненно жаль.
Снег на крышах стал из электро-розового прозаически-голубым, помытая посуда сохла на полотенце. Мы вышли из дому. В зимнее субботнее утро людей на улицах почти не было, в переулке гудела снегоуборочная машина. Купив на Арбатской площади пару горячих напудренных пончиков, мы вошли в метро, топая по лужам талой воды. В вестибюле нас уже ждала Людик в пятнистой кроличьей шубке и шапке-рукаве типа «труба». Гулкий вестибюль был наполнен голосами и стуком монет в разменных автоматах.
Людик оказалась сероглазой барышней лестного для мужчин миниатюрного роста, в светлых кудряшках перманента. Разговаривая с Колей, она часто с кукольным кокетством выговаривала «ш» как «ф», что выдавало в ней человека, обделенного вниманием в детстве. Со мной Людик почти не говорила, а если все же заговаривала, то произносила слова обыкновенно, без кокетства. Наверное, чувствовала мое неодобрение.
«Поезд следует до станции Измайловский парк! До станции Измайловский парк поезд! До Измайловского парка!» – закричал из динамиков незримый машинист, где-то там, в своей кабинке упиваясь растерянностью тех, чьи планы коварно расстроил.
Поезд тронулся, и справа раздался ноющий голос: «Люти-топри-ви-извинитте нас что ми вам опращаемся. Ми сами люти не местные, ми люти беженци, живем на вокзале-отиннадцать-семей...»
Этот текст я слышал уже раз сто, и голос, кажется, тоже. Видимо, где-то существовал центр подготовки нищих, и какие-то исследования выявили, что лучше говорить именно про одиннадцать семей. Девять – маловато, не угадывается массовый характер, десять – слишком округленно, двенадцать – тоже неслучайное число, с претензией. А одиннадцать – самый раз. И где таким семьям жить, как не на вокзале, «пока власти не устроят на работу»? На вокзале – значит, недавно. На вокзале нельзя жить вечно. Одиннадцать семей на вокзале было в миллион раз хуже, чем одна семья у себя дома. К тому же они не собираются попрошайничать вечно, а ждут, когда власти устроят их на работу. Словом, текст про семьи на вокзале и «поможите-кто-по-капейке-кто-куском-хлепа» звучал в метро изо дня в день, как вальс из кинофильма «Метель».
Коля же слышал его впервые и пытался осмыслить. А я решился взглянуть на попрошаек, потому что обычно отводил глаза в сторону или даже закрывал из-за чувства неловкости и фальши.
Я увидел маленькую женщину в темном платке и вязаной кофте. На руках она держала спящую девочку, а рядом шел с шапкой пятилетний мальчуган с чрезвычайно веселыми черными глазами. Он подходил к сидящим пассажирам в приличных пальто и гладил их по коленкам.
Пошарив в кармане, Людик догнала беженку с вокзала и попыталась дать ей денег. Беженка движением головы показала на мальчонку с шапкой, и Людик положила бумажку ему. Мальчик не обратил на Людика никакого внимания. Он как раз выбрал себе молодую женщину в енотовой шубе и приготовился к хищному самоунижению. Девушка пыталась не смотреть на мальчика, но было ясно, что мальчик цепкий и выбора у него нет, как и у хозяйки шубы.
– Он похож на маленького Дон-Жуана, – поэтически сказал Коля, когда мы вышли из вагона на Щелковской.
– А по-моему, он похож на пиявку, – возразила Людик.
– Медицинскую? – уточнил Коля, как будто связь с медициной меняла самую суть пиявки.
– Как теперь называть твой дон-жуанский список? – задумался я.
– Что-то, связанное со здоровьем... Ценное и полезное. Список...
– Дуремара, – вдруг сказала Людик. Пожалуй, что-то в ней все-таки было.
Вестибюль конечной станции выстилался плотными рядами шевелюр и шапок, волнующихся и плывущих в противоположных направлениях.
5
Зима бросалась под ноги поземкой, из-под земли выходили паровые призраки, брели до угла и там распадались. Мы шатались по Первомайскому универмагу, сначала вылавливая пункты Колиного списка, а потом покупая уже без списка сокровища, каких нельзя было купить в Тайгуле: махровую подстилку для ванной, фен, боксерский шелковый халат.
Хождение по залам универмага в жарком пальто выматывало. Казалось, суета отхватывает самые ценные куски субботнего времени и именно здесь, в магазине, выходной тратится быстрей и напраснее всего. Наконец Коля тоже устал, и мы двинулись на выход. На обратном пути в вагоне нам встретилась еще одна из одиннадцати вокзальных семей, на этот раз под руководством отца, и не с мальчиком, а с двумя чумазыми девочками.
Девочка постарше в грязной желтой кофте отстала и бродила по вагону одна. Волосы были выкрашены хной. Она не стесняясь становилась на колени, гладила по руке свою жертву, ныла и канючила до того момента, пока жертва не сломается. Калмычка лет двадцати в дорогом кожаном пальто вынула из кармана ключи и сжала их в кулаке. Нищенка продолжала оглаживать ее колени, склонив голову набок. Получив горстку мелочи, она села тут же, рядом и стала медленно и равнодушно бросать монетки в щель между диванными подушками.
В Тайгуле нищих не было совсем. Возможно, об этом заботились власти. Но скорее всего, протягивать руку было просто бессмысленно. Можно было подкараулить кого-нибудь в парке или у гаражей, можно разбомбить киоск «Союзпечати» или собирать бутылки. Но протянуть руку за милостыней – безнадежно. Никто ничего не подаст. Нищие встречались только в пригородных поездах – и то очень редко.
Я помню одну слепую женщину, которая появлялась в сверловской электричке. Изредка мы с Колей видели ее, когда вдвоем ездили на сессию. Певица всегда была в одном и том же вишневом зимнем пальто, сером пуховом платке, суконных сапогах и пела одну и ту же песню. Голос у слепой был глубокий, чистый, женственный, она пела проникновенно, пытаясь взять за душу каждого пассажира, но прежде всего – саму себя. Себя она пронимала всегда – во многом благодаря выбранной песне. Это была песня про прекрасную девушку, которую где-то за Курильскою грядой повстречал рыбак. Повстречал и всю дорогу тосковал о ней, качаясь и вздрагивая в своей утлой рыбацкой шаланде.
Женщина в вишневом пальто брала первые ноты, а потом медленно взмывала голосом ввысь, слегка недовзмыв до нужной высоты. Главное, она очень увлекалась именно этим процессом замедленного въезжания и съезжания. В результате мелодия местами напоминала лирическую пожарную сирену:
- Ничего моряк о ней не знааэл,
- Вел шаланду в море он, тоскууууууя.
(На этом «у» голос мотало почище шаланды, грозя слушателям морской болезнью.)
- Никогда еще морской причааэл
- Не видал красавицу такууууую.
Но в этот раз морскому причалу сильно повезло, а рыбаку – тем более. Дальше рыбак возвращался на берег, встречал красавицу и предлагал ей выйти за него замуж:
- Будь моей красавицей женооооооэй!
- Здесь у моря будет счастье с наами,
- Будь моей русалкой дорогооооооэй!
- Я тебя искал, искал годаааами!
Потом шел драматический куплет, на котором и без того лебединая песня становилась просто душераздирающей. Возможно, оттого что певица чувствовала – песня сложена лично про нее:
- Подняла красавица глаза,
- По его лицу ведя рукою,
- Но моряк не думал, не гадал,
- Что девушка была совсем слепооою. (В слове «слепою» каждый звук покачивался конусом вишневого желе.)
Ноты медленно проносились по вагону, как ордена на траурных бархатных подушках. Но невыносимо было не это. Невыносимо было слушать певицу в обществе Коли. Хорошо, если он не пытался подпеть примадонне. Но пропустить ее номер без комментариев, прибавлений и прибауток он просто не мог. Например, на самом трогательном месте он мог вполголоса сказать: «Подняла красавица КамАЗ». Или даже показать своей кощунственной рукой, как именно подняла красавица воображаемые глаза. Я чувствовал, что смеяться грешно, но победить смех не мог. Мне было стыдно за свою наблюдательную насмешливость, за неспособность бесхитростного сочувствия. Но при этом так хорошо было ехать вдвоем с Колей, вместе смеяться и радоваться нашей дружной, во всем согласной глупости!
Потом мы шли по Новому Арбату. Казалось, мы движемся против людского течения и против ветра одновременно. Коля нес два больших пакета, шапка и борода были забиты снегом.
На вечер были назначены гастроли на «Первомайской», в общежитии Первого меда. Нас пригласили в гости.
6
Идти в гости – значит хоть немного родиться заново. А если там будут незнакомые девушки – тем более. Ворча, что мне там нечего делать, что и идти-то никуда не хочется, и неужто нельзя оставить меня в покое и уединении среди моих любимых книг, я стал собираться с тревожной радостью. Продолжая нудить, надел свой самый красивый свитер, причесался, нашел на полке бабушкиного шкафа новый носовой платок, зачехлил гитару. Застегивая «молнию» на чехле, я особенно ясно почувствовал красоту пока незнакомой девушки, которую сегодня, возможно, встречу.
Коля только отвлекал меня своими глупыми замечаниями о цинизме и незакомплексованности медицинских работниц, сулящих нам обильные плотские пиршества.
– Представь: юные полуобнаженные гурии в белых халатиках извиваются на шелковых подушках... – витийствовал он. – Они ведь знают об анатомии такое, что нам и не снилось...
– Мне чаще снится тригонометрия.
– ...А следовательно, – торжественно повысил он голос, – эти девушки очень подкованы насчет тайных наслаждений.
– Представляю лекцию о тайных наслаждениях... Развалина-профессор надтреснувшим голосом рассказывает студентам про явления в тонком кишечнике, позволяющие испытать особую форму экстаза.
– Мне приятнее думать о молодой аспирантке и ее гибких наглядных пособиях.
Реальность же была такова. В маленькой комнатке с тремя разнокалиберными кроватями сидели четыре девушки. Если они и знали что-то о тайных наслаждениях, то точно дали подписку о неразглашении. Девушки были домашние, толстенькие и положительные. Их звали Тоня, Жанна и Лена. Людика, понятное дело, звали Людик. На фоне подруг она выглядела кинозвездой. Тоня, девушка в голубых лыжных штанах, принесла вскипевший чайник, а Жанна нарезала рулет с абрикосовым повидлом. «Вдруг придет еще кто-нибудь?» – подумал я.
Мы поговорили немного о тяготах высшего медицинского образования, деликатно обходя престарелого специалиста по гедонистической анатомии, повспоминали, как у кого готовили дома, а потом Коля расчехлил мою гитару, и Тоня сказала:
– Давайте, Николай! Чтобы душа сначала свернулась, а потом развернулась!
Коля взял гитару, долго подтягивал четвертую струну, а потом запел:
- Изгиб гитары желтой,
- а может и не желтой,
- а может не гитары,
- а может не изгиб...
Но поскольку никто, кроме меня, не захихикал, он посерьезнел и спел песню про то, как «молодца сковали золотым кольцом». Украдкой поглядев на Колину руку, я заметил, что свое обручальное кольцо он так и не снял.
Мы пробыли в гостях около двух часов. Сначала нам вежливо хлопали, мы вежливо выполняли заявки. Потом нам это надоело, и мы стали играть в одну из любимых наших игр, которая называлась: «Испортил песню, дурак»... Например, если я пел «У вашего крыльца не дрогнет колокольчик», Коля возвышал голос и пел то же самое, только слово «крыльца» заменял на «отца». Или, к примеру, во время Колиного исполнения я изображал все, о чем пелось в данный момент. Иногда выходило довольно смешно. «И никогда тяжелый шар земной не уплывет под вашими ногами». Ясное дело, тяжелый шар земной отплывал по-лягушачьи, держа курс прямо на Колины тапки.
В общем, мы наконец развеселились. Когда мы стали собираться, Жанна попросила нас посидеть еще, но как-то неубедительно, всего один раз.
На улице, на свежем воздухе, мы одновременно вздохнули. Все было в порядке, и встреча с таинственной незнакомкой просто отодвигалась на следующий раз. В воздухе носились не снежинки, а какие-то скрипичные искорки игривого холода.
Несмотря на позднее время, в метро нам встретилась ночная семейная бригада, просившая денег. Кстати, вот что интересно. Ни один из просящих милостыню в метро никогда не начинает свой монолог, пока не тронется поезд. Казалось бы, лучше говорить, когда тебя точно все услышат. Но просящие ждут, когда поезд станет набирать ход и к голосу прибавится вой мотора и скрежет колес. Звуки дороги – как звуки музыки. Они скрадывают ощущение фальши и прибавляют выразительности.
– Почему всегда так? – спросил вдруг Коля.
– Как?
– Почему они всегда просят, чтобы им дали денег? Почему никто не подойдет и не взмолится: «Николай, будьте добры, примите, ради бога, наш скромный вклад в ваше материальное благосостояние»?
Из этих-то слов, собственно, и возникла идея гениального мини-спектакля «Подавайки».
Мысль о возвращении милостыни нам показалась забавной, авангардистской и совершенно безобидной. Скрипя розоватым снегом, мы обсуждали все детали и реплики, перебивая друг друга и радуясь бодрящему коктейлю ночного мороза и вдохновения. Завтра мы сделаем то, чего не делал никто и никогда: мы станем раздавать долги нищих. Кстати, повторять наше представление искренне никому не советую.
7
Утром Коля долго сидел на краю постели и незряче моргал сонными маленькими глазами. Без очков он был беззащитно-уютным, как старичок. И хотя очки никого не делают силачом, без очков Коля казался рыцарем, снявшим латы.
– Медицинские работницы Москвы безнадежно отстают от сексуальной революции. Но мы разбудим их Герцена, – сказал он промасленным от сна голосом.
– Я бы на месте их Герцена не просыпался, – ответил я, портя произношение праведным зевком.
Представление было намечено на сегодня. И сегодня пришло. Мы опять были втроем. Закупив свежих бубликов и разменяв деньги, мы вновь спускались под землю, словно герои античной мифологии.
Правда, вероломный Людик (которой очень не понравился наш замысел) решила остаться в соседнем вагоне, чтобы мы ее не позорили. Куда это годится? У нас был наш собственный зритель, и этот зритель нам изменил. Был ли это знак? Нет, не было никакого знака! Если бы тут оказалась Санька, она зашла бы вместе с нами. А Людик... Людик неплохая девушка и будущий врач-терапевт. Но она не из наших. С ней нельзя идти в атаку. Оставалось надеяться, что она по крайней мере будет делать перевязки раненым, когда бой закончится.
Все сидячие места в вагоне были заняты, кроме того, у каждых дверей стояло человека по два-три. Но проход был свободен. Я достал большой пластиковый пакет, на котором было нарисовано сто долларов и осторожно встряхнул его. Звука почти не было слышно. Вдруг я ясно понял, почему нищие не начинают говорить, пока поезд не трогается с места. Это все от стыда. Невозможно в тишине обратиться к незнакомым людям с тем, что им явно не понравится. Можно предложить гелевые ручки, набор отверток, можно запеть или заиграть на скрипке. Но просить людей о деньгах гораздо тяжелее, чем предлагать что-нибудь купить или послушать.
Тем не менее, когда двери захлопнулись и поезд стал набирать воющую скорость, Коля заговорил:
– Люти топрие, ви извините что ми вам обращаемся. Ми сами уже местные, ми уже люди НЭ беженцы.
– Ми живем в общежитии отиннадцать семей, – продолжил я, пытаясь куда-нибудь пристроить свой взгляд.
Все люди, которые ехали в вагоне, смотрели на нас. Было даже ощущение, что глазеет не только наш вагон, а весь состав. Восхищенных взглядов не было, у людей не наворачивались слезы умиления, никто даже не улыбался.
Исполнительское искусство всегда рождается при соприкосновении артиста с публикой. И любой исполнитель знает, как много зависит от понимания и настроя зала. Зал может вдохновить выступающего, нащупать в нем неведомую для самого артиста силу и сыграть на нем настоящий гимн (актер в этом случае приписывает все заслуги себе одному). Но если зритель скучает, если он пережидает номер, если его заставили явиться на представление или он сам забрел туда по недоразумению, горе мастеру художественного слова, конец музыканту, каюк актеру. При равнодушном, непонимающем или враждебном зале он вынужден играть не пьесу, а свою игру в другом, хорошем зале. Как если бы зал ему сочувствовал. Имитировать искру. Можно играть на гитаре и одной рукой. Звук будет. Но хорошо играть на гитаре одной рукой невозможно.
– Тэпэр власти устроили нас на работу, – сообщил я, пытаясь не слишком долго смотреть в глаза коренастому дяде с угрюмыми ассирийскими глазами, похожему на переодетого мясника. За ним сидела старушка, которая глядела на нас с Колей с сочувствием и испугом. Ни один из пасссажиров не разделял нашей веселости. Было понятно, что мы просто понапрасну отвлекли людей от их мыслей. Я решил психологически обращаться к Коле, а смотреть в какую-нибудь милую безобидную точку в районе поручней...
– НЭ помогайте, чем могайте... – подхватил Коля (чувствовалось, что он в гораздо лучшей форме). – Я имею в виду, НЭ поможите, даже эсли можите. Ми пришли отдавать вам кто капейка, кто кусок хлепам.
– Забирайтэ ваше допро, низкий поклон от братьев, отцов, дэдов и бабов.
Понимания во взглядах не прибавилось. Скорее, наоборот. Если появление обычных попрошаек просто немного портило настроение, здесь происходило какое-то издевательство и безобразие.
– Здоровые лбы, а туда же, – укоризненно сказала рядом со мной женщина в фиолетовом китайском пуховике с бирюзовым воротником.
– Работать не хотят.
– Ми не брать! Ми давать! – истерически-восторженно взвизгивал Николай.
Тут я взял пакет и стал доставать оттуда свежие бублики, с которых сыпался мак. Вначале никто брать бублики не хотел, люди переглядывались и незримо крутили пальцами у виска.
– Пожалуйста, не стесняйтесь, – стал говорить я, выбиваясь из роли инопопрошайки. – Берите! Хорошие!
– Харощи! Очэнь харощи! – поправил меня Коля, который уже расстегнул свою дурацкую борсетку.
Тут трое парней, сидевшие под надписью «Места для пассажиров с детьми и лиц пожилого возраста», взяли у меня по бублику. Они улыбались. Это меня немного успокоило. Все же я нервничал и торопился. Через полминуты поезд должен был приехать на «Алексеевскую». Это означало, что войдут новые люди, которые уж совсем ничего о нас не знают. Поэтому я спешил, хотя гораздо лучше было оставаться спокойным. У меня взяли еще три бублика, когда Коля начал раздавать деньги. Точнее, начал пытаться. Попытался начать. Потому что при виде купюр, вытаскиваемых из борсетки, люди вжимались в спинки вагонных диванов и махали руками. Они отталкивали воздух перед Колиными бумажками, как будто он пытался передать им мокрицу или мохнатого паука. Люди загомонили, зашумели, хотя я смог расслышать только обрывки:
– Идите, идите, молодой человек!
– Деньги трудом даются, а вы...
– Дурак, что ли? Идиот!
Поезд уже замедлял ход и въезжал на светлую, безлюдную в этот час «Алексеевскую». Ворчание и брюзжание достигли апогея, а может, просто стали слышнее из-за утихания поезда. «Осторожно, двери закрываются. Следующая станция – ВДНХ», – ничего не видя и не понимая, произнес степенный диктор.
– Прошшайтэ, люти топрие, – вскричал Коля в дверях и резко, взмахнув, бросил в середину вагона горсть монет и мелких ассигнаций. Тут мы почему-то побежали прочь от закрывающихся дверей, и с нами Людик, все видевшая из своей скрадки.
8
Мы поднялись на эскалаторе, возбужденные и очень живые. С каждой секундой недовольство и тревога уходили, пузырилась радость, серебристо искажавшая к лучшему картину случившегося.
По Проспекту Мира мчались потоки машин, развозя ледяную пересоленую кашу, временные киоски наперебой кричали люминесцентными вывесками странные временные слова вроде «ООО Мегавкус», «Люмбарго» или «Цвет мяса»...
Перебивая друг друга и хохоча, мы монтировали впечатления в яркий фильм, и только Людик была отголоском того недоумения, которым этот фильм был встречен в вагоне.
– Да, интересно, – задумчиво произнес Коля, – почему все так испугались наших денег? Думали, что они отравлены красной ртутью?
– А ты как считаешь? – с внезапным возмущением сказала Людик. – Вы же людям показали, что они нищие! И не просто нищие, а такие, которым нищие подают.
Не успели мы переварить эту идею, как нас догнали трое, в одном из которых я узнал парня, взявшего у меня бублик.
– Слышь, земляк, давай отойдем, – высоким голоском скрипнул один из них, небольшого роста, в черной «аляске» с серым мехом на капюшоне. Меня подтолкнули плечом, и мы с Колей оказались под аркой длинной многоэтажки. Краем глаза я увидел, как блестит лед на дальнем выходе из полутьмы.
– Вы ребята богатые. Значит, надо поделиться, правильно?
– Да вы, господа, не поняли, – начал Коля, – суть была в искусстве... Концепция...
Но они не стали слушать про суть. Кричащего Людика отпихнули в сторону, а нас схватили за куртки. Мой страх подпрыгнул на ту ступеньку, на которой наступает его превращение в злобу, я схватил своего обидчика за руку, пытаясь провести какой-то детский прием. Послышался треск ниток, похожий на отрыв календарного листка. Шапка моя упала. Потом было мелькание планов: удар в мое ухо, ответный удар головой кому-то в нос, крик матом благим и обыкновенным, убегающие в арку фигуры. Коля брезгливо отряхивался. Я искал свою рыжую китайскую шапку.
– Столица называется, – выговорил Николай, часто дыша. – Никто не понимает концептуалистов.
– Надо в милицию идти, – сказала Людик, глаза которой теперь горели участием и любопытством.
– Боюсь, там концептуалистов тоже не оценят, – ответил я. Мне было жарко.
Чувствуя себя еще большими победителями, чем до героически отбитого нападения, мы вернулись на Проспект Мира. Мы заслужили награду. А поскольку наградить нас могли только мы же сами, было решено зайти в какое-нибудь небольшое милое кафе и отпраздновать все победы ближайшего получаса. Уровень кафе должен был быть существенно выше, чем у пельменной, но несколько скромнее, чем у «Националя».
Людик сейчас все время что-то говорила, а мы величественно высились в молчании. Скупо бросали веские золотые слова. Например, «пожалуй». Или «отнюдь». Честно говоря, я не понимал Людика. Коля ходил с обручальным кольцом, при Людике заигрывал с другими девицами и через несколько дней должен был уехать в Тайгуль. Зачем он нужен Людику, не дуре и собою тоже недурной?
Хотя было всего-то часа три пополудни, казалось, что уже вечер. Небо навалилось на землю, и половина Останкинской башни, проколов облака, тянула из неба микстуру незримого. Свернув в один из переулков, вливавшихся в Проспект Мира, а может, вытекавших из него, мы набрели на небольшую кондитерскую «Кофе-мулат». Половина столиков была пуста, шоколадного цвета портьеры превращали темный день в театральную полночь, на стенках полыхали цветами шелковые светильники. С потолка мурлыкал нежно-гнусавый гобой в окружении прицокивающего пиццикато струнных.
Только когда мы снимали пальто и шубы, обнаружилось страшное. Колина борсетка исчезла. Исчезла борсетка, а с нею пропали деньги, обратный билет на поезд и студенческий билет.
Это была катастрофа. Я получал в конторе по семьсот тысяч рублей в самые тучные месяцы. Обычно зарплата не поднималась выше шестисот тысяч. Людик была студенткой. Конечно, Коля мог бы обратиться к своей маме, но он и без того взял у нее деньги на разные заказы, которые выполнил только отчасти.
По инерции мы все же остались в «Кофе-мулат». Звуки гобоя напоминали о восточном коварстве и заклинателях змей, а у черного кофе был привкус несчастья.
– Надо же было разбросать столько милостыни! – подумал я вслух.
– Да, это Бог вас наказал, – заявила Людик безо всякого злорадства.
– Прямо хоть иди записываться в клуб «Одиннадцать семей», – проворчал Коля.
Но поскольку мы были молоды и легкомысленны, тоски нашей хватило ровно на четверть часа. Кто-то на небе, а может, тот, кто заправлял музыкальным оформлением кондитерской, сменил пластинку. Вместо гобоев, фаготов и дудуков заиграли гитары. Свежее фламенко с испанским огоньком. Запахло вдруг апельсинами и морем, беда вновь превращалась в приключение.
– Мишаил! – сказал Коля, стараясь перекричать музыку. – Мы ведь артисты, мы очень неплохие артисты. И сегодняшний день это доказал.
– Согласен. Дальше что? – кричал я в ответ.
Читать бесплатно другие книги:
