Никто, кроме президента Гурский Лев
«Это Сова. Флигель чист, – сообщил Грудцын. Не без некоторого разочарования. – На чердаке, вероятно, держали заложника. Но давно. Дата на упаковке йогурта – недельной давности».
– Твой плюсквамперфект, получи и распишись, – вслух сказал мне Рябунский. – Не-де-ля!
– Может, он разлюбил йогурты, – возразил я. Просто из духа противоречия. – Может, объявил голодовку. Или его переместили из флигеля в дом…
«Это Нырок, – доложил Шульга. – В доме чисто. Обошли все помещения, указанные на плане. Ни мертвых, ни живых не найдено».
– Сам видишь, – сказал Володя, пропуская меня в калитку, открытую передовой группой, – ни живых, ни мертвых. Ни собак, ни людей. Штурмовать некого. Нырок, Сова! – обратился он к своим. – Обе группы выводите сюда, во двор… Похоже, пустышка, – с сожалением в голосе добавил он, уже опять мне. – Макс, извини, это я отмечу в рапорте. Ничего не поделаешь, служба.
Слово «пустышка» означало, что спецназ сдернули с места напрасно. Минимальное наказание за это – унизительная выволочка в кабинете генерала Голубева. Плюс мелочи: лишение премии, лишение на месяц казенного транспорта, урезание лимитов на бензин, если используешь свой автомобиль… погоди-ка, Макс!
– Володя, – быстро спросил я Рябунского, – а машины здесь какие-нибудь нашли?
– Нырок, Сова, слышали вопрос? У кого есть информация по машинам, ответьте капитану Лаптеву, – распорядился Володя.
«Рядом с флигелем, согласно плану, есть стоянка под навесом, – сообщил мне Грудцын. – Но там нет ни одной машины».
– А следы? Следы недавней стоянки машин? – уцепился я.
«Нет, – ответил Сова. – Следы протекторов – очень старые».
– Вот! – торжествующе сказал я.
– Что «вот»? – не понял Рябунский. – Ну старые. Значит, машину отогнали, например, в автосер…
– Три! – перебил я его. – У Звягинцева должно быть три машины на ходу, а еще коллекционный «плимут» в нерабочем состоянии. У меня данные из ГИБДД, самые последние… Тебе кто план дома дал?
Ребята из первой и второй групп между тем уже подтянулись во двор. Оба мини-планшета у старших групп были не выключены, и я взял один у Грудцына.
– План? Да как всегда. – Рябунский еще не понял, к чему я клоню. – Техотдел нашего Управления регистрации и архивных… Постой-постой! Ты думаешь, что они…
– Они эти фонды обновляют раз в тысячу лет, – сказал я и сунул ему под самый нос планшет. – Ты погляди: заметил клумбу? А где она на самом деле? Или вот: здесь на плане значится беседка. Ну-ка, оглянись по сторонам – ты ее видишь? Наверно, и с гаражом такая же путаница. Сам ты бы какую устроил тут стоянку?
– Ясное дело, подземную, – без раздумий ответил мне Рябунский и тут же в досаде хлопнул себя по лбу. – Ах, дьявол! Сержант Шульга! Что, по-твоему, за этим стальным перекрытием? Во-он, левее ступенек на веранду?
– Глухая стена, – сверившись с планом, доложил Нырок. – Кирпичи. За ними фундамент и сваи, больше ничего.
Рябунский подошел вплотную к перекрытию, послюнил палец и приблизил его к тому месту, где стальной лист почти упирался в кирпичную кладку.
– Мы идиоты, – с грустью поведал он личному составу. – Доверились филькиной грамоте. Все идиоты, включая меня и исключая капитана Лаптева. Вот она, нормальная дверь в подземный гараж. На электрической тяге, и даже не очень замаскированная. Шульга, Грудцын, быстро ищите проводку, будем аккуратно открывать. Кто у нас главные мастера по механике с электроникой? Вартанов и Кузьмичев? Работайте в темпе и тихо. Сигнализацию, упаси господи, не потревожьте, наверняка она тут есть…
Через две или три минуты стальной лист бесшумно отодвинулся вбок, освобождая широкий проход – вернее, проезд.
– Первым я войду, – шепотом сказал я Рябунскому. – Ты сам говорил: тут штурмовать некого. Значит, и мне можно в авангард.
Володя ответил мне меланхолической гримасой, означавшей нечто вроде: «Убьют – пеняй на себя!» – однако пропустил меня вперед. Краем глаза я увидел, что следом за мной, с интервалом чуть ли не в метр, был послан Шульга. Для прикрытия.
Полутемный коридор привел меня в огромный, хорошо освещенный неоновыми лампами подземный зал. Здесь было вольготно четырем машинам. Даже оставалось полно места для двух человеческих спин, которые склонились над багажником крайнего авто. А еще там была уже знакомая мне лохматая собака: она-то и почуяла гостей раньше всех, злобно гавкнув.
В гулком подвале лай превратился в гром. Люди у багажника мигом развернулись лицами ко мне. Женщина и мужчина. Сусанна – раз, незнакомый блондин – два. На фото в досье Сергиенко был коротко пострижен, но я его узнал и с длинными волосами.
Отряд Рябунского немного поотстал, и потому в первую секунду сладкая парочка вообразила, должно быть, что явился сюда я один. То есть меня можно запросто загрызть.
Сусанна с блондином что-то выкрикнули одновременно, и пес, рыча, кинулся в мою сторону. На мое счастье, кричали они хоть и хором, но разное. Это чуть задержало пса на старте, а затем Шульга просто не дал ему шанса добраться до моего горла.
Подвинув меня в сторону, сержант четко, как на учениях, произвел пуск дротика в собачью грудь. Снадобье из ампулы дало мгновенный эффект: прыжок пес закончил на бетонном полу уже неподвижным лохматым бревном. Лапы, зубы и хвост были скованы временным параличом – только в глазах у псины по-прежнему билось желание достать меня и выполнить команду. Ну уж дудки!
Теперь ничто не мешало подойти к машине. Я перешагнул пса, сделал несколько шагов, оттеснил локтем одеревеневших разом Сусанну с Сергиенко и рассмотрел мужчину, лежащего в багажнике.
Тот был помят, но явно жив – это хорошо. Плохо другое: он ничуть не походил на магната Звягинцева… Хотя, могу поклясться, я знал этого человека!
– Сусанна Евгеньевна, дорогая, – искренне удивился я, – а за каким чертом вы похитили уличного продавца газет?
30. ПАВЕЛ ПЕТРОВИЧ
Охранник приоткрыл дверь моей камеры, глянул настороженно и убедился, что узник не решетку пилит и не заточку полирует, а всего-то читает книгу. Это разрешено.
Обе собаки, явившиеся следом, подозрительно обнюхали воздух, клацнули зубами, но тоже ничего враждебного в атмосфере не нашли. Фокин мог заходить ко мне без опаски. Уж сегодня и завтра, подумал я, тут его здоровью ничто не угрожает – по причинам, знать которые Собаководу, впрочем, совсем не обязательно. Я слишком долго терпел, чтобы сорваться с нарезки в последние дни.
– Здравствуй, Паша, – произнес Фокин и уселся на стул между двумя бдящими псами.
– Виделись уже, – буркнул я, с показной неохотой откладывая книгу. – Причем дважды. Утром здесь, а потом еще в Кремле, где некто Фокин полчаса изображал моего охранника. Я чего, должен теперь по сто раз на день здороваться? Наказание мне такое?
Я догадывался: Собаководу по душе – если, конечно, у такой твари есть душа – мое мелкое брюзжание. Это знак того, что он, сильный и крутой, выигрывает, а пленный и глупый Павел Петрович Волин с ног до головы в минусах. Фактически сдался. Может только огрызаться, словно песик на железной цепи.
– Грубишь, – удовлетворенно сказал Фокин. – А я ведь тебя порадовать пришел. Про что сначала рассказать, про хорошее или про очень хорошее?
– Про плохое, пожалуйста, – хмуро ответил я, внутренне собравшись. Ничего отрадного от Собаковода ждать не приходилось.
– Начну с просто хорошего, – как будто не услышав моих слов, объявил Фокин. – Ты сегодня отлично держался на встрече с этим Васей из ООН, молодец. Вот так же и веди себя завтра в Большом театре. Если все пройдет без фокусов, то послезавтра поставят тебе телевизор, будешь смотреть и веселиться… Пока, правда, только «Дискавери», про зверушек, но там, глядишь, есть перспектива…
– Какая еще перспектива? – не пожелал я веселиться. – Мыльные оперы, что ли, вместо новостей?
– От этих новостей, Паша, одни расстройства, – ухмыльнулся в ответ Собаковод. – И ума, и желудка. Мы тебя ценим, а значит, оберегаем. Ты нам, Паша, слишком дорого достался…
Сам того не желая, Собаковод все-таки принес мне новость, притом отличнейшую: впервые за все время моего плена он употребил «мы» вместо «я»! Может, правда, он выдал множественное число ненамеренно, забывшись. Но вдруг мне сегодня откроют второго, Музыканта? В качестве милости за послушание и прилежание?
– Мы – это кто? – спросил я напрямик. – Я ведь чувствую, Фокин, вас тут главных двое. Не трехрублевое же дело, государственное.
Собаковод поморщился. Должно быть, «мы» вылетело у него из пасти все-таки случайно. Приятнее корчить из себя главного в одиночку, чем делить павлиньи перья с напарником. Но сводить все к банальной ошибке Фокин не стал. Почел ниже своего достоинства.
– Один, двое, трое… – проворчал он. – Что ты меня ловишь на слове? Все настроение испортил. Да хоть десятеро нас! Тебе-то, Паша, какая разница? Ты имеешь дело со мной – точка. Твоя обязанность – исполнять мои приказы и не нарываться. Я для тебя сейчас все: бог, отец родной и воинский начальник. Усвоил?
– Так точно, усвоил. – Я поднес ладонь к воображаемому козырьку. – А над моим начальником Фокиным есть, наверное, еще один начальник. Он и заказывает музычку, да?
Я выбрал для разговора слегка взвинченный тон автобусного пассажира в час пик. Злить Собаковода было опрометчиво, но играть в миролюбие – подозрительно. Эмоции должны быть на поверхности. Крепыши без нервов вызывают чересчур много вопросов. Штирлиц в 45-м, как известно, сгорел не оттого, что где-то оставил пальчики, а оттого, что на фоне всеобщего хаоса глупо бравировал выдержкой. Ему бы суетиться и норку себе прикапывать – глядишь, за арийца бы сошел. А он выпячивал нордическую волю, и все вокруг иззавидовались: наш-то штандартенфюрер, сволочь такая, уже на кого-то работает…
– Ты обнаглел, Паша, – почти с сожалением проговорил Фокин. Мои музыкальные намеки его не тронули. – Телевизор, значит, тебе отменяется. Вякни еще что-нибудь такое, я и завтрашний балет мигом отменю…
Взгляд его на миг стал испытующим: он хотел понять, испугала ли меня последняя фраза.
Это была проверочка, сообразил я, да еще не самая тонкая. Стоило мне хотя бы чуть занервничать и сделать шаг назад, как план мой летел в тартарары. Нельзя отступать. Нельзя даже на полсекунды дать Собаководу понять, насколько мне важен культпоход в театр.
Похоже, Фокин не был уверен окончательно, что я ничего такого не затеял. Если я сейчас плохо сыграю, ни в Большой, ни в Малый меня не выпустят – ни завтра, ни вообще когда-нибудь. Да и Козицкого сразу возьмут под подозрение. Как-то раз Собаководу втемяшилось в голову, будто во время встречи с президентом Македонии я тайно перемигнулся с гостем. Через день мой тюремщик словно между прочим заметил, что македонский самолет со всей делегацией исчез с локаторов над Адриатикой. «Птичка, наверное, в мотор попала», – с мерзкой улыбкой добавил он…
– Иди в жопу со своим балетом! – как можно грубее ответил я и взял книжку, показывая, что разговор окончен. – Сам никуда не пойду. В гробу я видал Большой театр, тебя и твоих вонючих псов!
Теперь уже я искоса следил за его реакцией. Ага! В глазах Собаковода что-то мелькнуло, и лицо еле заметно расслабилось. Он принял мою игру за правду! Он поверил! Верь, Фокин, верь, что ты всем рулишь, что я у тебя под контролем. Как только ты вообразишь меня одним из ручных псов, я тебя укушу.
– Ну ты развоевался! – Фокин по-хозяйски закинул ногу на ногу. Грубость мою он не стал парировать своей. Значит, веду я себя правильно. – Куда идти и с кем встречаться – решать не тебе. Ты что думаешь, мало всяких разных к тебе набивалось? Те же корейцы прямо замучали – так им хотелось президента увидеть. Но шиш им, узкоглазым, перебьются. Скажи спасибо, тебе Василия этого устроили, все-таки он из наших, из славян… Короче, Паша, так: с капризами ты завязывай. Прикажу – пойдешь в театр, прикажу – сам станцуешь маленьких лебедей. Ясно?
– Да, да, все ясно, – устало сказал я. Теперь Собаковод должен увидеть: мой костерок опять притух, вино моей злости перебродило в уксус. – Начальство прикажет – превращусь в мотылька и буду порхать над лампочкой… Это все на сегодня?
– Почти. – Фокин не торопился уходить. – Про хорошее мы с тобой поговорили, осталось про очень хорошее. Ты вот хамишь, а я тебе, между прочим, подарок делаю… Цени, сам склеил!
Собаковод пошарил в нагрудном кармане и достал оттуда свернутый в несколько раз желтый листок, который оказался мятой бумажной короной с зубчиками – такой ее обычно представляют в сказках.
– Надевай, – хохотнул он, – ты у нас царем будешь.
– Ни за что, – отбоярился я фразой управдома Бунши. – Мне не нужно твое царство, Фокин.
Последнее время Собаковод все чаще и с возрастающим упорством подавал мне разные монархические намеки. То табакерку вдруг приносил с царским вензелем, то среди моих книг утром появлялись тома жэзээловских «Династии Рюриковичей» и «Династии Романовых». А однажды я, съев суп, обнаружил на дне тарелки портрет Александра Третьего. Или, может, то был Никита Михалков в роли Александра Третьего? Признаться, физиономии русских самодержцев, кроме Петра и Николая Второго, я помню неотчетливо.
– Да кто тебя спрашивает, нужно тебе или не нужно? – с презрением сказал Фокин и бросил бумажную корону мне на кровать. – Будет приказ – коронуешься, как положено… В Большой театр он, видите ли, передумал! Пойдешь и будешь сидеть, к царской ложе привыкать. Монархи на Руси ходили по балетам, и ты будешь. Со временем балеринку какую-нибудь тебе дадут, все цари у нас были по этому делу…
Я понял, отчего они разрешили встречу с Козицким. Это у них что-то вроде предпродажной подготовки меня. Будущий генсек ООН обязан увидеть президента Волина в здравом уме и трезвой памяти. То есть в скором времени мировой общественности представят нового императора Павла. Один Павел Петрович на Руси уже был – значит, я буду Павлом Вторым. Я вспомнил, чем кончил мой царственный тезка… Табакерку, выходит, носили мне со смыслом.
– А каким же монархом я буду, абсолютным или, допустим, конституционным? – вяло спросил я.
Любопытству моему следовало выглядеть угасающим, инерционным: по легенде, Паша уже скис, перегорел, сопротивления не окажет. Хоть вы короля-солнце из него лепите, хоть японского микадо.
– Не бойсь, все сделаем, как в Европе, – весело ответил Собаковод. Музыкант, похоже, успел его натаскать по теме. – И царь, и Конституция будут в одном флаконе. Ее, конечно, малость переделают, чтобы царь мог в любой момент всех послать на хер и управлять, как его левая пятка захочет… И на посты назначать, само собой, кого пожелает.
Раз меня посвятили в их план, смекнул я, стало быть, перемены вот-вот грядут. Таиться им больше нет смысла. Президент – пленник скоропортящийся, два срока максимум, из которых Волину осталось полсрока. У царя же срок годности не ограничен. Ситуацию можно законсервировать надо-о-олго. Я буду кремлевской Железной Полумаской: вроде как у власти и одновременно в тюрьме.
– Думаете, все вам сойдет с рук? – спросил я. Надеюсь, в голосе моем было достаточно тоски и безнадеги.
– Без проблем, – весело подмигнул Фокин. – Западу наплевать, наш народишко будет рад, а тебе, Паша, куда деваться? Попробуй рыпнись – и еще одна подлодка будет на твоей совести. Или самолетик пассажирский еще один грохнется. Ну а рыпнешься посильнее – и кое-чьи детишки отправятся вслед за мамочкой… В общем, – добавил он самодовольно, – все козыри у нас.
Как бы не так, дружок, подумал я с очень холодной и очень спокойной ненавистью. Одного туза в рукаве и я припас на завтра. Только бы Козицкий не подвел.
31. BASIL KOSIZKY
Сердюк проверил по карте, высунулся из окна машины, затем опять глянул на карту, наморщил нос и, наконец, сделал вывод:
– Кажется, приехали. Чистый Гарлем, Василь Палыч! И как здесь только люди живут?
Опустив стекло, я посмотрел по сторонам. Конечно же, Сердюк был не прав. Мой личный телохранитель, быстро сделавшийся патриотом Нью-Йорка, еще быстрее привык к вычищенному, выглаженному, чуть ли не вылизанному элитному дип-кварталу, где жила ооновская публика; в гордыне своей он позабыл, как выглядит обычный спальный район мегаполиса – хоть Киева, хоть Москвы.
Этот был далеко не из худших. Здесь, положим, отсутствовали всякие изыски, вроде квадратных газончиков, радующих глаз аккуратной фасонной стрижкой, или разноцветных семейств садовых гномов, которые бы заманивали местную малышню с ними поиграть. Зато не было и явных свалок мусора на тротуаре и зияющих провалов окон. Более того: вход в нужный нам подъезд был перекрыт металлической дверью, еще не успевшей заржаветь, исцарапаться и обезобразиться надписями от всей широты душевной. Маленькое окошечко, забранное решеткой, подразумевало наличие консьержки. Нет уж, никакой тут не Гарлем. Даже не Квинс.
– Жмите кнопку, Сердюк, – сказал я, когда мы с ним приблизились к двери. Дюссолье, Палинка и Шрайбер, страхуя тылы, следовали за нами в некотором отдалении. – И будьте повежливее, иначе нас могут сюда не пустить. Помните, мы с вами знаем только номер квартиры. Спросят: «К кому идете?», говорите туманно: «К знакомым». Поняли?
– А як же, – браво ответил мой бодигард. – Все будет в лучшем виде. Действуем тактично и дипломатично.
С этими словами он крепко придавил кнопку вызова консьержки, заорал «Эй!» и для верности еще забарабанил в дверь, сперва кулаком, потом коленом. Если это и была дипломатия, то, богом клянусь, не наша, не ооновская, а штатовская – выездная модель для стран третьего мира. Где он, интересно, такого нахватался?
Окошечко с лязгом приотворилось.
– Мы в двадцать первую, к знакомым! – Чтобы не канителиться, Сердюк выпалил здешней бабке все сразу и потянул за ручку двери. В полной уверенности, что теперь-то нам и откроют.
Не на таковских напал. Тут вам не рiдная Нью-Йоркщина.
– Документы есть? – потребовали из окошечка.
Сердюк похлопал по карманам и озадаченно взглянул на меня. Свой диппаспорт он, разумеется, оставил в чемодане, а бэдж-идентификатор с микрочипом, пригодный в Кремле, тут был бесполезен: ни фотографии, ни фамилии на этом куске пластика не было. Лишь герб ООН и номер. Самое смешное, что я и сам не удосужился захватить паспорт или удостоверение личности. Чиновники моего ранга обычно перемещаются по зеленым коридорам, досмотру не подлежат, бумажек с собой не носят. Кроме незначительных сумм денег для покупки сувениров детям и внукам.
– Ханс, Янек, Жан-Луи! – Сердюк поспешно развернулся к трем другим охранникам. – Ксивы у кого-нибудь есть? Хоть какие?
– Немае, – развел руками австриец.
– Ноу ксив, – с грустью доложил чех.
А обстоятельный Жан-Луи вытащил из кармана водительские права, читательский билет, парковочный талон, квитанцию из прачечной. Весь ворох был передан Сердюку. Тот выбрал белую пластиковую карточку водителя и показал ее в окошечко.
– Шо за фото? – злобно спросила консьержка, сверяя Сердюка с изображением гвинейца. – Шо-то ты не дюже похож. И написано не по-нашему… Не пущу! – Окошечко захлопнулось.
В старушечьем голосе мне послышались незабвенные малороссийские интонации: такие за полжизни не вытравишь. Даже я от них совсем отделаться не смог.
– Ну ведьма! – рассердился мой бодигард и шепотом предложил: – Может, для быстроты дверь рванем? Я тут рядом магазинчик присмотрел, хозяйственный, мы как раз мимо ехали. Возьмем там нитроэмали, мастики, ацетона, сухого спирта, еще кое-какой мелочи… а, Василь Палыч? Пропорции я помню, смешаю зараз, работы на полчаса. Граммов сто в тротиловом эквиваленте организую, и никто особо не пострадает. Тетку, правда, слегка контузить может, дверью, но тут уж сама виновата…
Мысленно я ужаснулся, представив, как и. о. генсека ООН с боем врывается в московский подъезд. После такой гуманитарной миссии меня и Сердюка пинками вышибут из Объединенных Наций. Одна надежда – переедем из Большого Яблока в дистрикт Коламбия и устроимся работать в Пентагоне.
– Никаких взрывов, даже и думать забудьте! – таким же шепотом окоротил я бодигарда. – Есть идея получше: будем давить на ностальгию. Вы голос-то ее слышали? Наш человек. По сигналу готовьтесь грянуть свою любимую.
Я наклонился поближе к закрытому окошечку, вспомнил детство золотое и выдал пару ужасно неполиткорректных тирад:
– Клятые москали! Шоб у вас у усих очи повылазили!
Окошечко тут же открылось снова. Уже пошире, чем раньше.
– Откуда ж вы, хлопчики? – спросила консьержка совсем другим тоном. Теплым, домашним, приветливым.
– З Кыеву, мамо, – почти что не солгал я, делая знак своим.
– Дывлюсь я на нiбо, тай думку гадаю… – тут же завел Сердюк.
– Чому я не сокiл, чому не лiтаю… – дружно подхватили песню Ян, Ханс и Жан-Луи.
Особенно красиво и печально вел главную тему Жан-Луи Дюссолье. У гвинейца, я давно заметил, неплохо поставленный баритон.
Прочие брали в основном громкостью и задушевностью. Я немного опасался, что двух куплетов – дальше слова никто из наших не знал! – может оказаться мало. В репертуаре моей охраны было, насколько я помню, еще по паре куплетов «Червоной руты», «Черемшины» и «Ты ж менэ пiдманула».
Хватило, однако, и половины «Сокiла». Уже в середине песни стальная дверь гостеприимно отворилась.
– Як же гарно спиваете, – зашмыгала носом растроганная консьержка. Ее плечи укутывала выцветшая жовто-блакитная шаль, в седую косичку вплетена оранжевая ленточка. – Слухаю и плачу. Ступайте, громадяне, лифт вже прыйшов. Двадцать першая квартира на четвертом…
Когда двери лифта за нами закрылись, Сердюк назидательно произнес, обращаясь к подчиненным:
– Учитесь, парни, у меня и Василь Палыча, как надо вести переговоры! Раз – и в дамках. Дипломатия – это искусство невозможного. А вам бы только кулаками помахать.
От такого нахальства я оторопел и молчал до четвертого этажа включительно, где наша команда разделилась. Янек спустился на один лестничный пролет, Ханс взял под контроль площадку над нами, Жан-Луи остался на посту у лифта. К дверям двадцать первой квартиры мы, таким образом, подошли вдвоем с Сердюком. Я извлек из портмоне записку Волина и вновь повторил про себя пароль и отзыв, а после нажал на кнопку.
Вместо трели звонка раздались звуки страстного и пряного латиноамериканского танго. К двери с той стороны подкатило что-то скрипящее, звякающее, велосипедообразное. Совсем уж дряхлый голосочек прошамкал:
– Кто там?
Чувствуя себя Красной Шапочкой, которая по пути к бабушке накушалась в лесу мухоморов, я тем не менее сказал:
– По объявлению. У вас продается белый какаду?
Послышался железный лязг отпираемых замков, в количестве не менее пяти, а затем дверь отворилась. Прямо за ней мы увидели столетний божий одуванчик в чепчике и инвалидной коляске. Старушку почти целиком скрывало мексиканское пончо, из-под которого выглядывали только голова черепахи Тортиллы и левая лапка с зажатым в ней лорнетом. Некоторое время старушка разглядывала нас через лорнет, потом отъехала назад, пропуская в единственную комнату с блеклыми розовенькими обоями и какими-то невразумительными зайчиками-пупсиками на стенных фото. Пока мы осматривались, хозяйка еще долго скрежетала замками.
Наконец, она присоединилась к гостям, вновь изучила нас сквозь старинные окуляры и лишь затем снизошла до отзыва:
– Какаду продан, но могу предложить марабу.
Теперь мне осталось проговорить свой ответ на ее отзыв:
– Нам, татарам, все равно – лишь бы квакать умел.
По-моему, это был самый дурацкий в мире обмен репликами. По сравнению с ним даже печально знаменитый «славянский шкаф» казался образчиком глубокомыслия. Сердюк, не решаясь засмеяться и не в силах удержаться, издал звук, похожий на кваканье и хрюканье одновременно.
– Ура! – неожиданно бодрым голосом воскликнула хозяйка. – Здравствуйте, мои дорогие, садитесь.
Она мигом запрятала куда-то лорнет, смахнула чепчик и откинула пончо. Сразу выяснилось, что ей на вид – уже не сто с лишним лет, но около семидесяти, не больше. Мой телохранитель нервно сглотнул, вдруг осознав, что все это время мы с ним были под прицелом какого-то длинноствольного оружия, которое пряталось в складках хозяйского пончо, а теперь стремительно исчезло в одном из ящиков комода.
– Я так рада, что Пашенька меня еще помнит, – продолжила старушка. – Можете называть меня Розой Григорьевной, или Марисабель, или, если хотите, Вандой Прилепской, выбирайте сами… эти имена все равно фальшивые. Вам, кстати, я тоже не советую именовать себя по-настоящему. Так будет безопаснее.
– Зовите меня Пантелеймон, – степенно соврал ей Сердюк.
– Артур, – представился и я. В детстве мне хотелось носить именно такое красивое и чуть загадочное имя.
Тем временем фальшивая Марисабель уже возбужденно заколесила по комнате, переворачивая рамки с зайчиками-пупсиками мордочками к стенам. На обратных сторонах обнаруживались черно-белые фотографии, где царил президент Волин – очень загорелый и совсем еще юный. Да и сама хозяйка здесь выглядела далеко не старушкой, а почтенной сеньорой в возрасте.
– Пашенька был у меня самым молодым связным в Сан-Луис-Потоси, это между Тампико и Гвадалахарой… – с гордостью поведала нам она, указывая на снимки. – Вот здесь ему двадцать два, тут он уже на год старше… Нет, не волнуйтесь, – прибавила она, – это уже не гостайна, большинство данных рассекречено… Пашенька приходил с донесениями на мою гасьенду под видом одного из герильерос. Вы, наверное, не знаете, каким он был терпеливым, как умел ждать – лучше всех. У него была великая способность затаиться, изготовиться, выбрать момент, пока враг ослабит бдительность… Вы представьте себе: темная ночь, в небе еле светит луна, воют койоты, и вдруг появляется он – весь в черных кожаных бандерас, обвешанный мачетес и пистолерос…
Мне показалось, что она слегка заговаривается. Или малость привирает для конспирации. Я не великий знаток истории, но, по-моему, последняя герилья в тех местах иссякла еще лет сто назад, а Бандерас – тот вообще киноактер.
Охранник мой, в отличие от меня, слушал хозяйку с полным доверием и профессиональным интересом, вставляя толковые реплики по ходу рассказа, переспрашивая там, где чего-то не понимал. В разведке Сердюк служебно не продвинулся дальше атташе при посольстве Украины, поэтому к джеймсам бондам всегда относился почтительно и чуть завистливо. Старушка же, оценив его внимание, сыпала все новыми географическими названиями, экзотическими именами, знойными словечками. Я потерял счет всем этим амигос, кабальерос, лью-бэрримор-диас, риверас и меркадерас.
– Нам бы чемоданчик… – деликатно вклинился я в рассказ хозяйки где-то на полпути из Эрмосильо в Гомес-Паласио, куда молодой Волин мчался один, без компаньерос, со срочной шифровкой, по пути отбиваясь от полчищ зловредных ранчерос и коварных сикейрос.
– Ах, простите меня, старую, – засуетилась ненастоящая Ванда Прилепская, – я тут болтаю, а промедление смерти подобно… На минутку пройдите в кухню, хорошо?
Минуту спустя нас с Сердюком позвали обратно. На столике лежал слегка потертый «дипломат» желтой кожи.
– Артур, Пантелеймон! – обратилась к нам хозяйка, пододвигая чемоданчик в нашу сторону. Голос ее был взволнован, а тон строг. – Возьмите и передайте ему. Здесь все, что нужно человеку в беде… Нет-нет, не успокаивайте меня, я знаю. Раз вы пришли за его «тревожным» чемоданчиком – значит, Паша в беде. Так мы условились. А я ведь его предупреждала, когда он только-только уходил из разведки в политику: напрасно, Пашенька, ты это затеял, зря, губишь свой талант на корню. Хорошие, качественные разведчики-нелегалы, говорила я ему, большая редкость, зато политиков – на пятачок пучок. Опытного нелегала предать может один человек, от силы. И то, скорее всего, под пыткой. А политиков – тех наоборот: предают все, кому не лень. Да еще с удовольствием.
32. МАКС ЛАПТЕВ
Спасибо вооруженному спецназу: не окажись его рядом, продавец газет был бы немедля разорван на куски.
– Это подло! гадко! гнусно! – кричала на него Сусанна Евгеньевна, потрясая кулачками. – Вы обманули женщину! Зачем вы обманули женщину? Зачем вы назвали себя журналистом? Как вам не совестно, в ваши-то годы?!
– Я не называл себя журналистом, – сердито оборонялся продавец газет. – Вам русским языком было сказано: я – работник прессы! Это общее понятие, оно включает и репортеров, и печатников, и экспедиторов, и розничных торговцев… Мы все – пресса!
– Но вы же сказали, что ведете журналистское расследование! Вы мне солгали! солгали! Боже, как противно!
– Если бы я вам сказал правду, вы бы меня давно убили!
– Да кому вы нужны, чтобы вас убивать! Убивают самых лучших, честных, самых достойных… – В голосе Сусанны зазвучали нешуточные слезы. – Мой бедный Звягинцев погиб, а вы, таракан вареный, жалкий и низкий трусишка, почему-то живы!
– Я жив не «почему-то», а потому, что вы хотели устроить мне несчастный случай, но вам помешали, – не сдавался работник прессы. – И насчет тараканов я попросил бы без намеков! Это, к вашему сведению, иньюриа вербалис – оскорбление словом.
– Вся ваша жизнь – один несчастный случай и одно большое оскорбление! – восклицала Сусанна, заламывая руки. – Если человек в таком возрасте идет на улицу торговать газетами, то с ним все ясно. Это как скверы мести или в подъездах полы мыть. Вы кто – алкоголик? бомж?
– Я – не бомж, а редактор газеты… ну то есть я был им.
– А-а! – вдова кинула на него победоносный взгляд. – Теперь я припоминаю точно! Редактор-расстрига! Этот таракан приходил к моему дорогому Звягинцеву просить деньги на новую газету именно потому, что его вышибли из старой… Максим, – обратилась она ко мне, – товарищ капитан! Прикажите его арестовать! Он проник в частные владения, врал, втирался в доверие, а когда его попросили, как человека, немножко посидеть в багажнике…
– Ничего себе – «немножко»! – оскорбился бывший редактор. – Часа три, не меньше, а до этого – в чулане… И по поводу таракана еще раз прошу оградить меня от хамства. Пусть она вам лучше расскажет, товарищ капитан, как они своего дорогого Звягинцева под газоном закапывали.
– Ложь! Наглая беспардонная ложь! – топнула ножкой Сусанна. – Только сейчас вы утверждали, будто сидели в чулане и в багажнике. Откуда же вам знать, что и где у нас закопано?
– Вы про это сами и говорили, – не без злорадства сообщил ей в ответ недавний узник. – Между чуланом и багажником.
– Вздор, ничего такого я не говорила… кажется… – На лице вдовы Звягинцева отразилось сомнение. – Сергиенко, я разве это говорила?
Сергиенко потерянно кивнул.
– Правда, что ли? – с удивлением сказала Сусанна. – Надо же, какая я дура! Ну допустим, сболтнула по-женски, было дело. И что? Разве я когда-нибудь говорила, что я его убила?.. Будьте честным, – обратилась она к торговцу газетами, – вы это от меня слышали?
– Нет, – признал тот, – этого я от вас не слышал.
– Вот! – торжествующе объявила вдова. – Спасибо, я ошибалась в вас. Вы благородный и симпатичный человек, и выглядите молодо, и усы вам замечательно идут… Кстати, вы женаты? Впрочем, об этом после… Максим! – Она опять повернулась ко мне. – Я хочу сделать заявление. По поводу моего бывшего мужа гражданина Сергиенко Эс Вэ.
Я приблизительно догадывался, каково будет заявление. К этому все шло. Лиса, попав в капкан, ради свободы пожертвует одной своей лапой. А если чужими – так и всех четырех не жалко.
– Пожалуйста, – сказал я вежливо. – Излагайте.
Сусанна Евгеньевна поправила серебристую прическу, сделала глубокий вдох и выдохнула.
– Это страшный человек! – Она указала пальцем на понурого гражданина Эс Вэ. – Держите его крепко-крепко и не выпускайте. Он владеет гипнозом! Он погрузил меня в транс, и я даже не могла пошевелиться, когда он делал свое черное дело…
Обвинительную речь перебил шум шагов: в гараж вернулись Шульга и Грудцын, которых Рябунский, едва заслышав про газон, мигом наладил во двор – проверять.
– Дерн поднят вместе с травой и потом снова уложен, – доложил сержант. – Под слоем дерна явные следы земляных работ, примерно недельной давности. Надо дождаться понятых и можно копать.
– Вот и доказательство моих слов! – воскликнула Сусанна. – Копайте, труп вам все подтвердит… То есть я хочу сказать, что рядом с телом бедного Звягинцева вы найдете такую кувалду. Я забыла, как она не по-русски называется… идиотское такое слово, там еще два мягких знака…
– Мьельнир, – нарушил свое молчание Сергиенко. У него было лицо человека из очереди к стоматологу. Страдальческое и отрешенное. – Мьельнир, бестолочь! Молот Тора!
– Слышали? Его собственное признание! – обрадовалась вдова. – Чистосердечное! На той кувалде наверняка остались отпечатки… Видите, он маньяк, хуже Пяста. Тоже не мог смириться, что у нас все кончено. Явился из Норвегии, из ревности укокошил бедного Звягинцева, под газоном его закопал, меня тоже заставил копать, держал в нало… в заложницах. Я вам про это уже говорила!
– Вы мне про это еще не говорили, – мягко поправил я.
– Да? – удивилась Сусанна. – А про что я вам уже говорила? В смысле, про что я вам еще не говорила?
– Про одну из двух старых алмазных шахт Звягинцева, например, не говорили, – предположил я. – Которые в Якутии. Про то, как муж переписал ее на ваше имя, и там сразу нашлось десять камней, пятьсот каратов в общей сложности…
– Ты же, гулльвейг, сказала мне – пять камней! – снова подал голос Сергиенко. Судя по тону, над его зубами уже основательно потрудилось сверло бормашины. – Всего сто каратов!
– Тебе и пяти много! – с раздражением прикрикнула на него безутешная вдова. – Сколько ни дай, все просадишь! Ты, любимый, такой же корыстный тип, как и мой золотой Звягинцев, да будет земля ему пухом. Но тот хоть цедил мне эти жалкие копейки, а ты, чучело, все их забирал. И благо бы на нас тратил, или на нашу дочь, или пускай на казино. Ведь ты же все вбухивал в идиотские раскопки! В эти свои мерзкие, гадкие, поганые, никчемные норве…
На середине последнего слова Сергиенко бросился на Сусанну Евгеньевну. То ли он и впрямь кое-что перенял из бойцовских повадок своих древних конунгов, то ли парни Рябунского, увлеченные препирательством бывших супругов, на секунду отвлеклись и проявили роковую беспечность, но факт есть факт: спецназовцы лихорадочно защелкали затворами «кедров» лишь в тот миг, когда Сергиенко, прикрываясь Сусанной, уже держал возле ее горла лезвие кинжала, невесть откуда взявшегося.
– Стреляйте в него, стреляйте, он меня убьет! – истошно завопила Сусанна. – То есть нет, подождите, не надо, не стреляйте, а то еще промахнетесь и попадете в меня!
Рябунский озадаченно нахмурился. Спецназовцы чуть занервничали, стягивая кольцо. Наибольшее хладнокровие проявил экс-редактор.
– Ничего страшного, если разок и промахнутся, – желчно заметил он. – Она с ним заодно. Не верю я ни в какие гипнозы.
– Пожалуй, я тоже не верю, – согласился с ним я. Зверская гримаса Сергиенко выглядела чрезмерной. Прежнее, страдальческое выражение смотрелось куда естественней. – Володя, ты бы отвел ребят на пару шагов назад: не будет он ее резать. Милые бранятся – только тешатся.
– То-то я смотрю, он ножик странно держит, – задумчиво согласился Рябунский. – Вроде у горла, но как-то невзаправду и очень издалека… Парни, отбой. Объявляю всем устный выговор за проявленную халатность. Это вам будет стоить сегодня лишних двух часов тренировок.
– Ладно, отпусти меня, чучело, – спокойным тоном сказала вдова Звягинцева. – Ни хрена ты, любимый, делать не умеешь.
Сергиенко все еще по инерции жутко скалился, напрягал мускулы, сводил брови к переносице. Недолго думая, Сусанна врезала ему локтем поддых и без труда освободилась, пока ее бывший муж с вытаращенными от боли глазами ловил ртом воздух.
Кинжал звякнул о бетонный пол. Шульга подобрал холодное оружие, попробовал пальцем лезвие, хмыкнул, передал Володе, а тот – мне. Это был довольно красивый и совершенно тупой музейный экспонат. Им даже цыпленка зарезать было бы непросто.
Тем не менее и Сусанну, и Сергиенко заковали в металлические браслеты – на всякий случай. Во избежание новых проблем.
– Женщину в наручники – это кошмарная низость, – объявила вдова во всеуслышанье. А персонально мне добавила: – Вы, капитан, об этом еще сильно пожалеете. Завтра же меня освободят, а вас выгонят из органов к чертовой бабушке… Мне просто надо вспомнить один телефонный номер…
Чтобы не мешать Сусанне Евгеньевне вспоминать, я тактично отошел подальше, вглубь гаража. Работник прессы увязался за мной.
– А мне еще долго здесь быть? – жалобно спросил он. – Не нравится мне этот гараж, и вообще это Усково. Нет, я, конечно, понимаю: тентанда омниа – в жизни надо все испытать. Но мне на сегодня уже хватит… И левый ботинок, обратите внимание, у меня погрызли… Когда ваши следователи приедут?
– С минуты на минуту, – обнадежил я его. – Уже звонили с дороги. Вы им расскажете о том, что видели и слышали, протокол подпишете и свободны… Кстати о свободе. Я только сейчас додумался, почему вы «Свободной газетой» не торгуете. Потому что ее раньше редактировали, я угадал? Вы Морозов, Виктор Ноевич?
Бывший редактор молодецки подкрутил усы:
– Читали меня? Мои передовицы? Мою рубрику «Меа кульпа»?
– Ну, скорее, наслышан о вас, – немного разочаровал я его. – От жены, Елены Лаптевой. Она когда-то работала в вашей газете. Правда, Лена считала вас кабинетным работником и никогда не говорила, что вы склонны к авантюризму…
– Ну какой же я авантюрист? – вздохнул Морозов. – Лена права. У меня, что называется, игноти нулла купида – нет тяги к приключениям на свою голову. Вы мне только дайте редакторский кабинет, и я из него не выйду до пенсии. Самому надоело бегать от ментов с этими чертовыми газетами. Это вам вот хорошо: арестовали кого надо, браслеты надели, и можно ехать отдыхать.
– Отдых – это да. Отдых мы очень уважаем, – мечтательно подтвердил я. – Часов эдак десять глубокого здорового сна, и чтобы выключить телефон…
Услужливый поганец мобильник тут же проиграл мне «Темную ночь».
– Ты где? – деловито спросил Сердюк. – Тебе до центра сколько добираться? Час? А быстрее никак не можешь? Давай, Макс, шевелись, ты нам нужен позарез, в гробу отдохнешь!
33. КАХОВСКИЙ
С прошлого раза обстановка не изменилась. Все та же комната пять на шесть. Замызганные стены, грязноватые пол и потолок. Одна тусклая лампочка, обвитая старой лентой от мух. Два окна с грубо приваренными решетками. Глянцевый поясной портрет президента Волина на одной стене. На другой – ветхий плакат с трехглавой гидрой мирового терроризма, издыхающей под милицейским сапогом. Два стула, стол. Майор за столом.
В отличие от всей обстановки, майор был не тот, что раньше. Прежний – пожилой, узкий в плечах, костистый и разболтанный, словно складной метр, Елистратов, – все уже про меня понял и оттого не доставал по-глупому. Новый был хоть и моложе с виду, зато гораздо шире в обхват и как-то намного массивней. Когда он шевелил головой, то делался чрезвычайно похож на офисный аппарат для горячей штамповки. Такой мы смеха ради купили у японской «Ниппон эйгася» на «Экспо-2000», чтобы он у нас прямо в холле первого этажа шлепал значки, брелоки, кофейные стаканчики и прочую мелкую дрянь. Тех денег, которые мы шутя отдали японцам, сейчас мне бы хватило на год нормальной жизни, а то и полтора.
– Ну че, – сказал майор, – садись, олигарх, давай знакомиться. Я – Липунов Никита Вадимович, а ты у нас, значит, будешь типа Каховский Сергей Михайлович, условно-досрочно освобожденный из мест лишения по ходатайству… с учетом предварительного… угу… без права выезда за пределы… русский, разведенный, зарегистрирован по адресу… В натуре, что ли, русский? И прям совсем-совсем не еврей?
– На одну восьмую еврей, – немного утешил я его, устраиваясь на привычно-скрипучем казенном стуле, – куда же нам без них? По линии прадедушки, торговца скобяным товаром, купца первой гильдии города Серпухова… А вы, гражданин майор, извините, что, генеалогией интересуетесь?
– Угу, – пробурчал Липунов. – Гинекологией.
Он взялся шуршать бумажками, разложенными на столе перед ним. Я же тем временем сам с собою заключил пари насчет ближайшей четверти часа. По моим прикидкам, сперва должна была последовать небольшая художественная речь о росте преступности в нашем районе и бедственном положении милиции. Просить у меня денег Никита Вадимович начнет минуты через три, а угрожать – через пять. Елистратов, его предшественник, при первом нашем свидании по-стариковски тянул резину едва ли не полчаса, пока не дошел до сути. Но этот, помоложе и попрытче, урежет обязаловку втрое.
Плохо я думал о гражданине майоре! И клянчить, и угрожать он принялся почти одновременно, без преамбул – минуты не прошло.
– Тут у нас, короче, в районе досуговый центр организуется, – сказал он, не поднимая головы от бумажек. – Ну там сауна, бильярдная, бар, киношка, спортзал… типа чтобы работник правопорядка мог культурно расслабиться в свободные от службы часы. Идея клевая, но, сам понимаешь, кой-чего для нее не хватает. Как думаешь, условно-досрочно освобожденный гражданин Каховский Сергей Михайлович, чего?
Очень мне не хотелось задираться сейчас с майором. Ни у кого язык не повернется обозвать Каховского жадиной-говядиной. Сколько я денег раскидал по разным благотворительным фондам – не сосчитать. До последнего, пока ФНС не вытрясла из меня все до грошика, я изворачивался, но хоть как-то еще подпирал несколько интернатов, два театра, картинную галерею, литературную премию… Но попрошаек наглых я всегда ставил на место: и в те хлебные времена, когда от денег ломились депозиты, и в теперешние, стесненные, когда всю мою текущую наличность обнимает один худой дистрофик-бумажник.
– Чего не хватает? – переспросил я. – Статейки, думаю, одной в Уголовном Кодексе РФ. «Принуждение к спонсорству при отягчающих обстоятельствах».
Майор вскинул голову. Растерянность, промелькнувшая у него в глазах, быстро перетекла в раздражение и злость. Похоже, старик Елистратов не предупредил его о степени моего упрямства. Забыл. Либо нарочно подкузьмил прыткого коллегу.
– А вот я щас пометочку тебе сделаю, хочешь? – предложил Липунов. – «Нарушение режима условно-досрочного освобождения». Напишу, к примеру, что ты не приходил сегодня отмечаться. Пометка – раз, пометка – два, и ты уже опять в Бутырке… А хочешь, прямо щас в обезьянник отправлю? Мне тут без вопросов найти свидетелей, что ты драку затеял со мной при исполнении.
Я сложил руки и протянул их майору.
– Вяжите, гражданин начальник, – объявил я. – Вы тут главный, вам видней… Только не удивляйтесь, если к вам вскорости явятся гости с «Радио Свобода», «Би-би-си» и «Си-эн-эн». Они-то видели, что я сюда зашел, и время засекли. Нас, олигархов, на фу-фу не возьмешь. Разве я пришел бы к вам без страховки?
Блефовал я самым беззастенчивым образом. И «Би-би-си», и «Си-эн-эн», и даже «Свобода» давно забыли про Каховского. Меня помнили, пока судили. Меня поминали, пока сидел. Но стоило мне выйти, как у забугорных СМИ нашлись дела поважнее. Что, в общем, логично: по сравнению со многими у меня все еще не так плохо. Есть работа, жилье в Москве, на здоровье не жалуюсь. Счастливчик.