Никто, кроме президента Гурский Лев

72. МАКС ЛАПТЕВ

Подпись была: «Нектарий Светоносный». Это четверостишие отпечатали на всех ресторанных салфетках. В стремлении заработать побольше рекламных сребреников Фердик Изюмов перешагнул все границы приличий, не пощадив даже моего любимого Гумилева. К счастью, подлый стишок я заметил первым и припрятал салфетки под широкую плоскую хлебницу – еще до того, как строчками успела заинтересоваться моя любознательная семья…

– Так за что мы пьем? – спросила меня дочь Анька.

– Что значит «мы»? – Вместо ответа я погрозил ей пальцем. – У нас свое питье, у тебя свое. Мы с мамой сейчас чокнемся шампанским, а ты морально поддержишь нас пепси-колой. Поняла?

– В принципе, да, – кивнула дочка. – Пап, а можно я вас морально поддержу еще и кусочком торта? Он такой вкусный.

– Валяй, – разрешил я, – бюджет позволяет.

Ресторан «Сулико», куда мы пришли втроем, добавил в меню к шашлыку и винам еще несколько тортов – таких вкусных, что даже Анька, твердо поклявшаяся на томе «Гарри Поттера» беречь талию смолоду, сегодня свой зарок сама же дважды нарушала.

– Ну а за что же мы все-таки пьем? – спросила уже Ленка. – Как обычно, за твою премию?

Я задумался. Поводов на самом деле было много. Я остался жив, победил злодеев, помог в хорошем деле не самым плохим людям и даже вернул расположение моего шефа, генерала Голубева. Майором, правда, в очередной раз я так и не стал: поскольку все подвиги во славу Конституции капитан Лаптев совершал, формально находясь в отпуске, на его служебный рост они не могли повлиять. Но денежной премией меня не обделили. Получил я, кстати, и Почетную грамоту от Президента в замечательной золоченой рамке, а также устное приглашение перейти к нему в охрану. Но когда я тактично отказался от этой чести, никто особо не настаивал. Думаю, Павлу Петровичу Волину и самому не слишком-то хотелось постоянно видеть рядом с собой живое напоминание о грустном эпизоде в его биографии.

– Выпьем за премию! – провозгласил я. – Ура!

73. КАХОВСКИЙ

Черная летучая мышь на желтом фоне взмахнула крыльями. «Outbox» опустел. Последний экономический обзор Сергея Иванова отправился в редакцию «Бизнес-новостей». Отныне я свободен. Прежние мои обязательства перед редакцией благополучно выполнены, теперь с газетной аналитикой покончено – как, кстати, и с Серегой Ивановым. Прости, дружок. У меня теперь есть реальная работа. Я снова Каховский и снова в бизнесе.

Естественно, масштабы мои пока скромные. По сравнению с тем, что у меня было до ареста и процесса, – сущие вдовьи слезки. И это несмотря на мою полную и прижизненную реабилитацию по всем уголовным статьям. Давно замечено: наше государство, даже приносящее тебе извинения, похоже на тех самых данайцев. Верить ему бессмысленно – все равно надует. Осуждали-то меня с конфискацией, а реабилитировали без. Отлично сработал механизм закона, который мы называем «О скупке краденого в РФ». Все, кто урвал куски разоренного «Пластикса», считаются добросовестными приобретателями и ничего возвращать мне, сто раз невиновному, не обязаны. Правда, родная страна выдала мне денежный эквивалент утраченного, строго высчитав его стоимость – но не на момент моей посадки, а на момент чтения приговора. То есть когда акции «Пластикса» стоили копейки. Что составило примерно одну двухсотую всей былой роскоши олигарха Каховского.

Наверное, еще столько же я бы отжал в Страсбурге. А умей я клянчить с упором на былые заслуги, мне бы еще что-то перепало прямо тут в Москве. Всего и делов – сочинить жалобное письмо в администрацию президента. Волин не жлоб, он добро помнит. Он ведь даже сгоряча предлагал мне синекуру – должность еще одного вице-премьера при Клычкове. Все регалии в наличии и ответственности ноль. Хотя и влияния на экономику тоже никакого.

Потому я и отказался. Бездельничать на казенных харчах мне еще в Бутырке надоело. Спасибо, я лучше поработаю. Мой первый заветный заводик пластмассового литья в Воронеже отныне снова принадлежит мне. Его-то выкупить обратно денег у меня хватило – благо мадам Сусанна, ныне замороченная адвокатами и докторами, распродавала активы покойного мужа дешево, почти по демпингу…

Дважды прогудел паровозик, и мне в ящик упало два письма. Первое было автоматическим подтверждением из «Бизнес-новостей», что обзор дошел. Второе было опять от Таисии Тавро. Даже не открывая, я уже знал, о чем послание. Писательница снова будет упрашивать меня прочесть и оценить ее опус «Возвращение олигарха» – тот самый, который она накатала за две недели, сидя в ванной. То есть освободили ее из плена гораздо раньше: часов примерно через шесть. Но ей до того понравилось творить взаперти, что она потом нарочно требовала от своего литагента закрывать дверь ванной снаружи – для пущего вдохновения.

Нет уж, дудки, Таисия Глебовна, подумал я и привычно отправил оба письма в корзину. Я вам не советчик и не судья. Пишите что хотите. Воскрешайте своего Рылеева, делайте его супергероем, жените его на кинозвезде – слова против не скажу. Меня вообще с завтрашнего дня нет в Москве. Я возвращаюсь в Воронеж и начинаю все сначала. Чтобы подняться в прошлой жизни, мне потребовалось десять лет. Но тогда, в начале пути, меня никто не знал. Теперь у Каховского есть имя под любой кредит. Да и стартовый капитал у меня – хоть и маленький, а поболее, чем в те времена. И еще есть опыт, плохой и хороший, – пригодится и тот, и другой… Думаю, в этот раз я управлюсь лет за пять.

Интересно, согласится ли Валентина, старший менеджер «Кофе Zen», продолжить свою завидную карьеру не в Москве, а в городе Воронеже? Кажется, я еще успеваю съездить к ней на Белорусскую и лично спросить об этом.

74. ФЕРДИНАНД ИЗЮМОВ

Никакое благоухание ароматических трав не перешибет запаха свежей олифы. Доказано малярами made in Moldova. Ну и что с того? Пусть пахнет, лично я носа не отверну. Когда воняет не что-нибудь, а твоя родная обитель, восставшая из пекла и свежеотремонтированная на халяву, то бог готов терпеть вонь и другим велит. Ибо, если закрыть глаза на запах, в остальном избушка-Фортуна повернулась к нам передом. Пусть говорят, что жизнь редко бывает похожа на конфетку и на Голливуд. Однако в жизни тоже случаются хэппи-энды: победители премированы, побежденные кремированы, а мое дело по статье «Организация массовых беспорядков», не успев толком открыться, превратилось в «Мелкое хулиганство», за которое был назначен штраф в одну тысячу рублей. И ту суд второй инстанции сократил до жалкой сотни… Да что там суд людской! Даже отец Афанасий – наиболее ругачий поп-менеджер местной епархии – и тот поменял свою анафему на аллилуйю по самому выгодному для меня курсу. Батюшка более не обзывает меня исчадьем ада. Теперь он ходит перенимать мой опыт работы с молодежью. А как же? Я – бог в авторитете. Влившись в мою паству, самый последний сукин скин быстро учится толерантности и въезжает: что для эллина, что для иудея Свет состоит из одних и тех же квантов. Поэтому и Ахиллес со своей пятой графой, и джедай Илья Наумович Муромец – оба единородные братья по Свету…

– Дети мои, – объявил я четверым новым кандидатам в адепты, двум телкам и двум козлищам, – хочу напомнить вам кое-что. По традиции Обращение требует полной аскезы и углубленного изучения Нектариева Четырехкнижия. Но, учитывая ваши заслуги лично перед богом, а также тот факт, что ваши грехи мне, в принципе, известны, я обращаю вас по экспресс-программе. Тем более, тираж Четырехкнижия все равно сгорел – и Свет с ним. Есть, как вы знаете, книжки повеселее.

Я ударил в гонг – не столь антикварный как тот, что был раньше, но тоже довольно древний, с надписью «Titaniс» по верхнему ободку. Марта, Мария и Адажио, тихие и торжественные, в парадных хламидах с люрексом, внесли очередную порцию духовной пищи.

Обеим боевым лесбиянкам, Контактной Лизе и Адской Маше, достались «Робинзон Крузо» и «Манон Леско». Одноглазый Субкоманданте Витек, бывший лучший яйцеметатель нацвозов, получил экземпляр «Одного дня Ивана Денисовича». А Еве Ферботен, она же Евгений Нетушкин – без серьги и макияжа, ради такого случая! – была вручена «Анна Каренина» в двух томах.

– Внемлите же, обращаемые! – с подъемом произнес я. – Ныне опять пришла пора распахнуть свои души и впустить туда еще немного истины, горькой и сладкой. Мне, Нектарию Светоносному, ради вашего же хлеба насущного и вашей же колбасы насущной, порою приходится ужимать и поправлять чужие шедевры, жертвуя качеством. Но что дозволено вашему богу, то вам, о мои духовные чада, категорически западло. Ну-ка дружно вспомним, чему я вас учил. Итак, настоящим адептом Света можно стать только тогда…

– …когда обогатишь свою душу всеми богатствами, накопленными смертными, – хором продолжила паства.

Эта формула пришла ко мне во сне как откровение. И я, проснувшись, сразу ее записал на клочке, а затем повелел выбить по металлу. Позже я сообразил, что примерно на ту же тему высказывался дедушка Ильич. Но у меня-то гораздо правильней звучит! И, в конце концов, Попов и Маркони тоже изобрели радио независимо друг от друга.

– Что значит имя? – спросил я у четверки, важно вздымая палец.

– Роза пахнет розой, хоть розой назови ее, хоть чем! – воодушевленно откликнулись мои будущие адепты.

– Что такое истина?

– Истина прежде всего в том, что у тебя болит голова! – и тут не подкачали все четверо.

—Что – слава?

– Яркая заплата! На ветхом рубище певца!

– Ну и последний вопрос. Что есть красота?

– Огонь! – радостно завопили обращаемые. – Мерцающий! В сосуде!

Я подал знак, и четверо приняли позу внимающих. В новой редакции она выглядела так: роденовский мыслитель (мыслительница), у которого (которой) между щекой и кулаком зажата книга (брошюра). Коленопреклонения я официально отменил – пиетета мне и так хватает, а вот хламиды, когда ползаешь, быстрее вытираются.

– В целом, ничего, – одобрил я. – Задумчивость во взоре еще не каждый из вас вытягивает, но прогресс налицо. А теперь ступайте, дети мои, и готовьтесь. Послезавтра спрошу с вас по всей строгости… Тогда же, кстати, последний срок зачета по «Винни-Пуху». Имейте в виду: тех, кто проманкирует, лишу благодати.

75. BASIL KOSIZKY

– Во-первых, есть «Аль-Каида», – Сердюк стал неторопливо загибать пальцы, – во-вторых, «Пурпурный джихад», в-третьих, «Хезболла»… Это, Василь Палыч, я только арабов называю, а ведь тут, в Нью-Йорке, учтите, и своих психованных пруд пруди. «Армия освобождения белой расы», «Легион СС», «Патриоты Манхэттена»… У меня они все выписаны, тридцать два наименования…

С тех пор как Генассамблея единогласно утвердила меня генсеком ООН, мой бодигард буквально помешался на безопасности. Всю свою команду он изнурял учениями, делая скидку только для еще хворого Шрайбера. Штат охраны генсека вырос втрое, передвигались мы не меньше чем на пяти бронированных «майбахах», а придирки Сердюка превысили все разумные пределы. Я, скажем, хочу сводить турецкую делегацию на бродвейских «Продюсеров», а Сердюк – упирается, и ни в какую: в «Сент-Джеймсе», оказывается, чересчур узкие проходы, мало запасных выходов и слишком низкие балконы; если кто-нибудь оттуда бросит бомбу в партер, всем каюк… Ладно, не пойдем на Бродвей, пускай, узкие проходы, хорошо, верю. Тогда, может, сводим гостей в «Метрополитен-оперу»? Там проходы – шире не бывает, «Хаммер» свободно проедет. Тоже, представьте, никак нельзя: в новом здании Линкольновского центра, видите ли, чересчур высокие потолки. Это, мол, позволяет снайперам при определенной сноровке, закалке, тренировке… Короче, знаменитой «Федры» я отныне не увижу… Ну а в Карнеги-холл хотя бы мне можно? Шиш! Место небезопасное: на 57-й улице, между 6-й и 7-й авеню, нет нормальной парковки, поэтому пятьдесят метров придется пройти пешком. И любой чокнутый с «поясом шахида», подойдя поближе… В общем, крышка по-любому.

– И что же мне теперь, по-вашему, никуда и сходить нельзя? – рассердился я. – Сердюк, голубчик, поймите, наконец: я – должностное лицо, а не шоколадный пломбир. Меня нельзя держать в холодильнике. Мне надо общаться, мне надо перемещаться, у меня по десять встреч в день! И вдобавок после каждого второго саммита культурная программа. Из чего ее прикажете верстать? Мюзиклы вы забраковали, оперу тоже, в «Мэдисон Сквер Гарден» опять же нельзя… В кино их водить?

– Ну не обязательно в кино, – утешил меня Сердюк. – Я тут местные русские газеты полистал и кое-что подходящее нашел. Завтра вот, например, в театре «Миллениум» вроде бы неплохая гастрольная программа – «Звезды российской сцены», два отделения с антрактом. Тут и споют по-нашему, и спляшут понятно, и пошутят как надо. Опять же билеты недорогие. Сюда кого угодно можно водить – хоть турок, хоть монголов, хоть марсиан…

– Где это еще ваш «Миллениум»? – подозрительно спросил я. – В Бруклине небось? Ничего не скажешь, безопасный райончик вы нашли!.. И потом: какие такие звезды нам там спляшут? Ну-ка, признавайтесь, Сердюк, вы опять меня хотите заставить любоваться вашей Васильчиковой?

– Театр – он в Бруклине, да, – подтвердил мой бодигард. – Ну и что? Чем вам Бруклин плох? Конечно, вечером там гулять не стоит – часы и бумажник конфискуют. Так мы и не будем там гулять. А с точки зрения терактов как раз все идеально: арабы с бомбами фиг прорвутся, их тамошние евреи сами же уделают… В конце концов, зальчик там маленький, можно весь его выкупить и охрану выставить по периметру… И Васильчиковой, между прочим, в программе нет. Мне она разонравилась после «Марфы», когда ногой сцену проломила… нет уж, нам бы чего полегче.

Сердюк немного помолчал, вздохнул и признался:

– У них там, правда, тот самый трансвестит в программе заявлен… Ну пародист, который мамочку мою, покойную Веру Петровну, позорит. Я его в Москве искал, а он сюда приехал…

– Так бы сразу и сказали! – обрадовался я. – Это меняет дело.

Было бы великим свинством не помочь Сердюку в исполнении его давнего желания: месть – дело благородное. Но было бы также великой глупостью не выторговать за это кое-каких поблажек себе.

– Значит, решено, – добавил я, – завтра я поведу турок в ваш этот «Миллениум», но! Есть два обязательных условия. Сильно парня не бить – это раз. А второе – в обмен на вашего трансвестита вы полностью снимаете запрет с «Метрополитен-оперы» и хотя бы частично – с Карнеги-холла… Как, договорились? По-моему, это честная сделка. Ну давайте, соображайте быстрее, я ведь могу и передумать. И, кстати, не забудьте, что за все время существования ООН на генсеков еще не покушались ни разу.

– Это шантаж, Василий Палыч, – печально укорил меня Сердюк. – Грубый и недипломатичный… Но хоть бронежилет-то в оперу вы можете надевать?

76. ШКОЛЬНИК

В жизни федерального министра есть плюсы и минусы. Среди минусов – хронический дефицит времени. В числе плюсов – право не таскать с собой повсюду сигареты и зажигалку: едва ты захочешь курить, люди вокруг сами тебе предложат и сами все дадут…

Я вышел на лестницу, похлопал по карманам – и ко мне сразу же со всех сторон устремились раскрытые пачки. Поблагодарив кивком, я из всего многоцветья выбрал «Яву». После чего мою сигарету мгновенно окружило озерцо предупредительно вспыхнувших огоньков.

– Ну как сегодня, Лев Абрамович? – спросил полузнакомый паренек из службы информвещания. – Нам с ребятами показалось, что младшие секторы сыграли лучше, чем старшие.

– Так и есть, – согласился я, затягиваясь. – Тинейджеры плохо знают Ираиду, для них она не очень попсовата. Зато малышня, особенно с первого по третий, ценит ее песенки к мультикам.

– И мы их ценим, – не без ехидства заметил главный дизайнер Рустик Коган, – так что ж, по-вашему, мы в детство впали?

– Судя по новым заставкам к рекламе, – отбил я пас, – ваша, дорогой Рустам Яковлевич, служба дизайна впала уж, скорее, в противоположную крайность. Даже при Ленце у нас на канале не было столько ностальгии. Сплошь Вучетичи, Веры Мухины и фонтаны ВДНХ. Вы бы их Захаром, что ли, Сиротининым разбавили…

Рустик несогласно хмыкнул. Из угла тотчас высунулась тоненькая рука с диктофоном, на котором блестела фирменная эмблема газеты «Московский листок». И девичий голос поинтересовался у меня:

– Это личная позиция телеведущего Льва Школьника или это мнение министра культуры Льва Школьника?

Я вздохнул. После известных событий лестничная площадка на нашем этаже превратилась в популярную курилку. Теперь сюда наведывались сверху, спускались снизу и не ленились заглядывать даже из других «останкинских» корпусов. Миша Леонтьев с Якубовичем – и те, пробегая мимо по какой-нибудь служебной надобности, нередко устраивали перекур рядом со студийным павильоном «Угадайки». Но, конечно же, в особенности часто тут ошивался Буба Кудасов со своей коронной байкой «Как я полчаса замещал президента России». День ото дня рассказ его дополнялся все новыми и новыми живописными подробностями, и вскоре уже никто не сомневался, что судьба страны решалась именно на этих десяти квадратных метрах и при непосредственном участии отважного Бубы. Под влиянием этих россказней новое руководство канала даже некоторое время носилось с идеей повесить здесь портрет Волина или, того лучше, открыть памятную дощечку с президентским профилем. Но Старая площадь идею зарубила. И понятно, почему: трудно сочинить надпись под профилем. «На этом месте Президент Российской Федерации П. П. Волин размозжил башку собаководу Фокину»? Не звучит… Впрочем, и без барельефчика народ в курилке не переводился. Были среди них ходоки по культурным делам, которые рассчитывали поймать министра вне его рабочего кабинета. Случались тут родители, мечтающие пристроить чад на мое шоу. Сюда же регулярно заглядывали и репортеры в надежде раскрутить меня на эксклюзив: для правительства Клычкова, пусть даже сильно омоложенного и европеизированного, министр-шоумен оставался фигурой экзотической. Похоже, и сегодня труженица пера надеется подловить меня на слове. Ну ладно.

– Это личная позиция телезрителя Льва Школьника, – сказал я, наклоняясь к самому диктофону. – Не более того. Министерство же культуры, как вам известно, не вмешивается в работу телеканалов – ни метровых, ни дециметровых, ни кабельных… И, предваряя ваш следующий вопрос, говорю: «Нет». Что бы ни сочиняли ваши коллеги, я не собираюсь уходить с телевидения. Так и напишите.

Сказанное было чистой правдой. Рано или поздно, при Волине или уже при другом президенте, меня все равно опять попрут из министров. Но вот телевидение в моей жизни, надеюсь, по-прежнему останется. И не только потому, что рулить культурой в России примерно такое же вдохновляющее занятие, как и наполнение решетом бездонной бочки. Просто, боюсь, меня никогда не радовал пост большого начальника. Мне всегда хотелось руководить маленьким, веселым, конкретным и не очень глупым процессом – таким, как моя «Угадайка». Власть приходит и власть уходит, а шоу продолжается всегда.

77. РЕДАКТОР МОРОЗОВ

Китель был узковат в плечах, шинель попахивала нафталином, фуражка с непривычки натирала лоб, а в ботинки приходилось класть две стельки, чтобы ступни не выскальзывали. Однако в целом я был доволен. Мне нравился мой нынешний статус. Я имел право ходить в штатском, но предпочитал форму. Должна быть наглядность, черт возьми. Хоминес амплиус окулис, квам аурибус кредунт. Менты больше верят зрению, чем слуху.

– Ждем тут, – велел я водителю Кирилычу, а порученцу Валере, сидящему на переднем сиденье, скомандовал: – Будь начеку. Смотри в оба. И не пропусти их, когда появятся…

Ожидание было недолгим. Уже минут через десять после того, как Дима продал несколько экземпляров «Листка», явились попрошайки в погонах. Один воровато огляделся, другой подступил к продавцу газет. Начинался наезд по классической схеме. Только мы ее сейчас поломаем – в другой раз никому неповадно будет.

– Вперед! – сказал я Кирилычу, и наш скромный «BMW», преодолев двести метров дороги, со свистом приткнулся у бордюра.

Валера выскочил из машины, распахнул заднюю дверцу. И на свет явился я, Виктор Ноевич Морозов, во всем своем грозном и карающем генеральско-милицейском величии.

Менты вытянулись во фрунт и оцепенели. Дима, предупрежденный заранее, потер ладоши: он обожал эти сеансы борьбы с мелким рэкетом. Как и я, он не надеялся отучить всех ментов трясти всех уличных торговцев. Но, если прав академик Павлов и условные рефлексы – медицинский факт, то хотя бы уличных продавцов газет рано или поздно обязаны оставить в покое. Охотой на вампирчиков в ментовских погонах я занимался добровольно, из любви к справедливости. Пускай я надел мундир и принял звание, но за своих коллег, работников прессы, болею по-прежнему. Надеюсь, и они ко мне так же. Гратиа гратиам парит. Рука руку пиарит.

Полчаса я зловещим голосом объяснял двум попрошайкам, что с ними будет в следующий раз, если товарищ генерал застанет их за этим постыдным занятием, которое позорит наши славные органы. После чего я громко свистнул, и мы с Димой понаблюдали, как оба пристыженных соколика несутся прочь, подбирая полы шинелей.

– Ну как сегодня успехи? – поинтересовался я.

И раньше, когда мы оба торговали газетами возле метро, Дима относился ко мне с подобающим уважением. А после того, как я согласно специальныму указу Президента Волина вырос в звании от майора запаса до генерал-лейтенанта милиции и получил редакторское кресло в новой ведомственной газете с приличным бюджетом, юноша уж тем более не отказывался мне помочь. В том числе и с промоушеном.

– Десять штук продал, Виктор Ноевич, – бравым голосом доложил Дима. – Расхваливаю ее вовсю. Да и народ сам начинает соображать потихоньку, что газета ваша ничего. Каждый день по новому покупателю прибавляется. До «Листка», понятно, далеко, но берут уже, берут. На той неделе буду не пятнадцать, а двадцать штук заказывать… Только вот название, вы не сердитесь, многих отпугивает.

– Название как название, – строго сказал я. – До революции вот были «Полицейские ведомости», и ничего, хорошо расходились.

– Да нет, это я так, к слову, – стушевался Дима.

Честно говоря, я и сам чувствовал, что с названием у меня что-то не совсем в порядке. «Свободная милицейская газета» – звучит неплохо. Достойно, красиво, увесисто. Но все же у меня было странное ощущение, что одно слово тут лишнее. Хотелось бы только понять, какое именно.

78. ПАВЕЛ ПЕТРОВИЧ

Дверь распахнулась, и на красный ковер моего рабочего кабинета со скрипом и веселым дребезжаньем заехала мотоколяска.

– Буэнос диас, Роза Григорьевна! – поприветствовал я бабушку Марисабель ее любимым конспиративным именем.

Ради ее удобства я велел оборудовать Кремль наклонными пандусами для комфортного проезда коляски по всем его закоулочкам.

– Буэнос диас, Павел Петрович! – расцвела благодарной улыбкой новая руководительница администрации Президента России.

Как и во времена нашей совместной работы на благо советской внешней разведки, она проявляла в общении со мной немалый такт. Едва бабушка выяснила, каким образом обращался ко мне покойный Собаковод, она тут же напрочь отказалась от фамильярных «Паши» и «Пашеньки». И, сколько я ее потом ни уговаривал, именовала меня с тех пор только по имени-отчеству, даже когда при наших беседах не было посторонних. Саму троицу главных заговорщиков она презрительно не удостаивала имен вовсе: мертвому Фокину приклеила прозвище Эль Перреро, мертвому Желткову – Эль Ниньо, а живой Соловьев, переехавший из тюремной больницы в элитную психушку, получил, конечно же, кличку Эль Марьячи.

Никогда бы не подумал, что, позвав в Кремль бабушку Марисабель, я так быстро и качественно подниму международный рейтинг России. Политкорректность сегодня – великая вещь. Оказывается, ты можешь скверно справляться с инфляцией или с терроризмом, тебе можно вводить кривой Налоговый кодекс и драконовский кодекс Уголовный, у тебя в стране могут быть высокий уровень коррупции и низкий – рождаемости… Но если ты одновременно с тем показываешь миру, что готов трепетно относиться к правам женщин, престарелых, инвалидов и даже назначаешь на высокий пост старушку-колясочницу, тебе разом простится многое. А я-то определил ее на службу безо всякой задней мысли! Я просто был уверен, что на этого человека абсолютно точно могу положиться. Наше с ней общее шпионское прошлое – это во-первых. Богатый опыт, житейский и боевой, – во-вторых. Никаких политических амбиций – в-третьих. Ну и, кроме того, строгая ворчливая бабушка была незаменима для пригляда и за детьми, и за мной.

– Какие новости? – спросил я. – Рутины не надо, сводки я после почитаю. Просто скажите, есть что-нибудь интересное? Кто-нибудь от меня чего-нибудь хочет?

– Слезное письмо от Союза композиторов, – хихикнула бабушка Марисабель. – Жалуются, что верховная власть совсем про них забыла. Не уделяет внимания всем этим симфониям и ламбадам.

С музыкой и музыкантами во всех окрестностях Кремля старушка, признаться, обошлась круто. Везде она видела «пятую колонну» Соловьева и любые проявления гармонического и мелодического зачищала на полметра вглубь. Кремлевский духовой оркестр был распущен, Кремлевский хор переведен в Питер, тамбурмажор отправлен на пенсию, а на церемониях награждения вместо живых скрипачей и трубачей стал играть CD-проигрыватель. Исключения были сделаны только для сэра Пола Маккартни с Ростроповичем. И, само собой, для нашего общего любимца Карлоса Сантаны. Когда тот исполняет «Бесамэ мучо», я чувствую, что мне снова двадцать два.

– Письмо проигнорировать, – повелел я. – Дела музыкальные в ведении Минкультуры, пускай обращаются к Школьнику. Что еще?

– Есть обращение от Патриарха. Его Святейшество просит, чтобы мы как-то ограничили Нектария. Он их здорово теснит по Москве.

– Ответить вежливо, но твердо, – распорядился я. – Как мы всегда на такое отвечаем: Россия, мол, государство светское, многоконфессиональное, перед Конституцией все равны и так далее… Про то, что именно Нектарий, а не они, дает столице пятипроцентную экономию электричества, писать не надо. Сами догадаются… Еще новости?

– Всероссийская ассоциация ветеринаров протестует против попыток запретить в России кетамин…

– Что значит попыток? – Мной овладело раздражение. Я не забыл мерзкого чувства, когда стеклянный холод бежит по венам и подступает к самому горлу. – Разве эта гадость до сих пор законодательно не запрещена? Я же обращался к Думе!

– Есть сложности, – вздохнула бабушка Марисабель. – Кетамин не включен в мировой реестр наркосодержащих препаратов, распространение которых преследуется по закону. А Россия подписывала международные протоколы о соответствии наших стандартов мировым. Это надо в Совбез ООН обращаться с отдельным меморандумом…

– Бюрократы! – проворчал я. – Ну и обратимся, проблем-то. Пусть МИД готовит текст, я подпишу. Заразу надо пресекать в корне. Уж Козицкий, я думаю, нашу просьбу в Совбезе поддержит… Ладно, Роза Григорьевна, на сегодня все. Вы свободны. Грасиас.

Мотоколяска главы президентской администрации, однако, не тронулась с места.

– От Славы и Настеньки устная просьба, – сообщила бабушка.

И по тону ее я понял: эта проблема без меня не решается. Мелкие прихоти сына и дочки не требовали моего участия. Марисабель сама знала, что детишек, переживших такой кошмар, надо баловать, баловать и еще раз баловать – пока они не оттают окончательно.

– И что же они на сей раз хотят? – полюбопытствовал я. – Мне казалось, что у них есть все. Или мы что-то забыли?

– Они хотят… – В голосе бабушки Марисабель я внезапно расслышал кое-что необычное. Робость, смущение, чуть ли не суеверный страх. – Они, Павел Петрович, хотят… завести песика…

– Что? – подскочил я с места. – Что-о-о-о-о?!

– Песика. Собачку. Маленькую…

Наверное, в лице у меня проступило нечто жуткое, потому что глава моей администрации немедленно вцепилась в пульт управления мотоколяской, резко сдала назад и откатилась метра на два от моего рабочего стола.

– Ни за что! – громким задушенным шепотом произнес я, изо всех сил удерживаясь от того, чтобы не заорать в голос, не стукнуть по столу. – Что угодно, но только не это! Рыбок, морскую свинку, хомячка, попугайчика, зайчика, гремучую змею – пожалуйста, ради бога! Но собаку – никогда! Слышите меня? Ни-ког-да!

Октябрь 2004 – март 2005