О, Мексика! Любовь и приключения в Мехико Невилл Люси

Через несколько секунд передо мной со стуком поставили миску супа и блюдо с горячими тортильями. Но ложку мне дать забыли. Черт! Как сказать «ложка»? Как я могла забыть название такого простого предмета? Я заметила, что мой сосед ест суп свернутой в кулек тортильей, и попыталась сделать то же самое, но моя тортилья разломилась пополам и упала в суп.

– Perdn [10], – сказала я, приготовившись к тому, что сейчас придется показывать жестами.

Но тут меня осенило – cuchara.

– Me das ип cuchara? – попросила я, гордясь тем, что смогла вспомнить: в конце концов, это какое-то очень сложное название для такого простого орудия.

Но женщина подозрительно на меня посмотрела и переспросила:

– Qu?

У меня упало сердце. Я повторила свою просьбу.

– Aaah… una cuchara, – медленно повторила она слово, которое, как я думала, я и сказала.

Женщина повернулась к своей седой товарке и подмигнула ей, а та прикрыла рот ладонью и захихикала. «Может, и у слова «ложка“ есть скрытый смысл?» – недоуменно подумала я.

Однако женщина выдала мне ложку.

— Вот вам – UN cuchara, – хмыкнула она, сделав ударение на артикле un .

Ладно, я поняла: я поставила мужской артикль перед существительным женского рода. Совершенно очевидно, что ложка – женщина, как вообще можно думать иначе?

Это казалось мне несправедливым. Все утро я слушала своих студентов, которые спотыкались на новых словах. Они делали множество ошибок, очень смешных, с моей точки зрения, но мне-то удалось скрыть от них свое веселье.

Через несколько минут та из женщин, что была покрупнее, забрала у меня пустую миску из-под супа и заменила ее тарелкой риса с черной фасолью. «Вам-по-нра-вил-ся-суп?» – спросила она, делая паузы после каждого слога, как если бы у меня было плохо с головой. «Да, спасибо».

Она улыбнулась мне и вернулась к своим гигантским горшкам – помешивать еду и привлекать криками прохожих. Но продолжала поглядывать на меня, болтая со своей напарницей. И из-за звона тарелок и болтовни покупателей до меня долетали слова: «…la gringa… такая тощая… и такая белая… одна… очень странно».

Мое присутствие у этого ларька казалось этим женщинам сущей аномалией. Возможно, нечасто случалось, чтобы забавная особа с белой кожей, которая не умеет толком говорить, подошла к их прилавку и заказала mole poblano. Как я могла винить их за то, что они дали себе волю? «Gracias, gerita», – улыбнулась женщина, когда я заплатила за обед.

Я шагала домой по улице Орисаба, и на меня вдруг нахлынуло всепоглощающее чувство оторванности от окружающих меня людей. Когда я в первый раз приехала в Мексику, я наслаждалась своим одиночеством, тем, что никто вокруг не знает, кто я, да и вообще ничего обо мне не знает. Я находила это очень приятным и волнующим: это был шанс на то, чтобы самой выстроить себе новую жизнь. Впервые в жизни я чувствовала себя совершенно независимой и самостоятельной. Но, похоже, эта вызванная приливом адреналина самоуверенность иссякла, и я впервые с момента приезда сюда ощутила свою уязвимость.

Несмотря на то что я целый день проболтала с людьми, я чувствовала себя одинокой. Я нуждалась в ком-то, кому могла бы пожаловаться, кто выслушал бы мои сетования: на то, что меня постоянно называют «белой девушкой»; на досаду от того, что я никогда не могу до конца понять, что происходит или что мне говорят люди; и на невозможно медленный темп, которым, как мне казалось, я изучаю испанский. Я забрела в магазин модной одежды, который находился через дорогу. Это должно было помочь мне успокоиться, прежде чем идти домой, на тот случай, если там окажется Октавио. Я прошла в отдел обуви, потому что мне и вправду нужны были туфли. Продавщица была одета в короткую черную юбку и блестящую розовую футболку. Мое внимание привлекли ее ноги, и я вдруг поняла, что не видела женских ног с тех пор, как сюда приехала. Женщины в Мехико всегда носят закрытую одежду. Если подумать, все юбки и платья, которые я привезла с собой, так и остались запихнутыми в угол чемодана. Здесь казалось более подходящим носить одежду попроще… и подлиннее.

Когда ко мне подошла продавщица, я ощутила прилив адреналина: вот сейчас я попрактикуюсь в испанском. Ляпну ли я какую-нибудь нелепость и вызову неловкое молчание? Или это будет один из тех редких случаев, когда мне удается донести свою мысль в понятной форме?

Однако в ответ на свое оптимистичное «Hola!» я услышала:

— Привет! Вы говорите по-английскому, верно? – У продавщицы было произношение, как в американских фильмах для тинейджеров. Ну да, я призналась, что говорю. Она продолжала: – Дело в том, что мне нужно попрактиковаться в английском… Знаете, на следующей неделе я сдаю понему экзамен, чтобы поступить в университет. Так вам чем-нибудь помочь? Вы хотели бы купить туфли?

Я начала отмечать две основные реакции мексиканцев на иностранца, пытающегося говорить по-испански: они либо находят это ужасно веселым, либо настаивают, чтобы вы говорили с ними по-английски. Но, конечно, как я уже усвоила в тот вечер, когда была на открытии выставки, если они уже знают английский, не заговаривайте с ними на этом языке. Потому что это культурный империализм.

Вернувшись в пустую квартиру, я принялась критически оценивать свое положение. Дневное солнце ярко светило в окно гостиной.

Сидя на ящике из-под фруктов рядом с кактусом, я решала арифметические задачки. Для меня стало неожиданным откровением, что моей работы в «Пятой авеню» будет недостаточно, чтобы свести концы с концами. Я буду зарабатывать там шесть тысяч песо (около 500 долларов в месяц), и этого мне будет хватать только на оплату квартиры. Я приметила еще одни лингвистические курсы возле станции метро «Инсурхентес» и решила пойти туда и попытать счастья.

Когда я вошла, лысеющий мужчина за стойкой рецепции был, похоже, удивлен моему появлению.

— Привет! – с энтузиазмом поздоровался он. – Хотите изучать испанский?

Я начала объяснять, что на самом деле ищу работу. Но прежде чем я успела достать из сумки свое резюме, мужчина встал и пожал мне руку.

— Да, очень хорошо, – сказал он. – Добро пожаловать в колледж «Иностранный без забот». Меня зовут Мануэль, я директор. Вы можете начинать завтра, в три часа.

Директор провел для меня экскурсию по школе: две мрачного вида аудитории, ни учебников, ни материалов. Я должна была сама придумать целую программу. Но это будут всего лишь двухчасовые занятия несколько раз в неделю – дополнительные 400 песо на еду и транспорт.

Мануэль познакомил меня с преподавателем испанского, который сидел за столом в одной из аудиторий и делал записи. У него были длинные волнистые волосы, которые закрывали уши, и изжелта-смуглая кожа. Мануэль заговорил с ним по-английски:

— Это Люси. Она новый преподаватель английского. Это Эдгар, он преподает испанский.

Эдгар посмотрел на меня через круглые, как у Троцкого, очки.

— При-ят-но по-зна-ко-мить-ся, – пробормотал он. – Ой, а вы по-испански говорите? А то английский у меня ужасный.

Я объяснила, что мой испанский гораздо хуже, чем его английский, и мы обменялись взглядами хорошо понимающих друг друга людей. Затем Мануэль потащил меня дальше – чтобы закончить экскурсию по школе. Он сказал мне, что будет очень признателен, если в стенах школы я буду говорить только по-английски, чтобы другие преподаватели и он сам тоже смогли улучшить свой английский.

Когда я выходила на улицу, кто-кто окликнул меня по имени. Это был преподаватель испанского, Эдгар. Он спросил, не хочу ли я потренироваться говорить по-испански. Это было оригинальное предложение.

— Да, – подтвердила я.

Нужно ли говорить, что Эдгар также отчаянно нуждался в практике в английском. Он предложил устроить intercambio – обмен языками, во время которого мы встречались бы и разговаривали один час по-английски и еще один – по-испански.

Через несколько дней мы с Эдгаром встретились после занятий и пошли в ближайшее кафе. Мы нашли место во дворике, который с трудом вмещал даже один-единственный столик.

Я часто ходила мимо этого здания, но никогда не решалась туда заглянуть. Как у многих старых зданий в Колония-Рома, у этого дома обрушились некоторые части, а одной стороной он, кажется, проваливался в почву. Ла-Рома был одним из тех районов, которые сильнее всего пострадали от землетрясения 1985 года. Официальное число жертв так никогда и не было обнародовано, но, по некоторым оценкам, погибло более сорока тысяч жителей города.

Даже сейчас большие участки города оставались не восстановленными. Многие коммуникации все еще не были отремонтированы. До землетрясения вода из-под крана была безопасна для питья – теперь же всем приходилось покупать дорогую воду в бутылках. Многие жители до сих пор оставались без крова – спустя более чем два десятилетия.

Эдгар, которому в 1985 году было четыре года, жил тогда на юге города, который от землетрясения не пострадал. Однако его родные быстро осознали серьезность ситуации, когда увидели, как их любимый телеведущий, Феликс Сордо, погиб под руинами студии, на которую рухнула огромная металлическая антенна, прямо во время эфира утренних новостей. А Октавио чуть раньше рассказал мне о том, что помнил сам: о трупах, которые укладывали штабелями под глыбы льда на бейсбольном поле, соорудив таким образом импровизированный морг.

Так что Ла-Рома, должно быть, вызывала у местных жителей ужасные воспоминания; на самом деле многие выжившие, как я слышала, никогда сюда не вернулись. Из каменистого дворика, где мы сидели, через застекленные двери был виден интерьер маленьких залов, уставленных пыльными полками со старинными книгами. С потолка свисали люстры со свечами, что переносило вас в атмосферу магического реализма, которым пронизана латиноамериканская литература.

Стены дворика поросли вьющимися цветами; над нами в бамбуковой клетке сидел потрепанный зеленый попугай. Я с облегчением увидела, что Эдгар наконец снимает свой красный рюкзак, доверху набитый книгами. Он тащил его на спине всю дорогу от школы «Иностранный без забот». Когда мы сели за столик, к нам подошел кудрявый официант с большим термосом черного кофе и двумя рюмками рома.

Сегодня на Эдгаре были потертые джинсы с высокой талией и фланелевая рубашка, аккуратно заправленная в джинсы. Минут двадцать мы спорили о том, с какого языка начать – английского или испанского. В конце концов я сдалась, и мы начали с испанского.

Я заговорила – нервничая, все время сбиваясь и учащенно дыша, когда не могла вспомнить слово. В такие моменты меня подмывало перейти на английский, но каждый раз, когда я это делала, Эдгар зажимал себе уши до тех пор, пока я снова не переходила на испанский. А через некоторое время Эдгар стал мне настолько интересен, что мне удалось забыть о том, что я общаюсь с ним на иностранном языке. Он говорил так тихо, что приходилось задерживать дыхание, чтобы его расслышать. И что-что было такое в желтом оттенке его кожи, миндалевидном разрезе глаз и медлительности его движений, что вызывало у меня ощущение, будто я сижу перед пожилым китайским мудрецом.

Эдгар дописывал диссертацию по «прикладной педагогике в преподавании латинского языка». Теперь он надеялся получить магистерскую степень по востоковедению в Эль Колехио де Мехико – элитном университете, основанном испанскими интеллектуалами, бежавшими в Мексику от режима Франко.

Однако, чтобы получить стипендию, он должен был подтвердить, что свободно владеет английским, а это было не так. В сущности, он презирал английский. Его всю жизнь принуждали изучать этот язык, а он сопротивлялся, находя утешение в древних языках, таких как латинский, санскрит и арамейский. Еще он довольно свободно говорил на хинди. Но теперь начали сбываться предсказания его родителей и учителей: чтобы следовать своей истинной страсти, он должен был стиснуть зубы и выучить английский.

Отец Эдгара был родом из бедной индейской деревни, и в юности его отдали в садовники в семью богатых немецких инженеров, живших в Мехико. Те отправили его в школу и помогали деньгами вплоть до получения им диплома зубного врача. Вполне понятно, что родители Эдгара совершенно не разделяли страсти сына к мертвым языкам далеких стран и по-прежнему тщетно пытались уговорить его вернуться и закончить свое обучение бухгалтерскому делу.

Когда мы перешли на английский, Эдгара вдруг охватила внезапная робость. Чтобы снова вовлечь его в разговор, я пустилась в обсуждение здешней странной политической ситуации. Что происходит? Как в стране могут быть два президента? Кто из них коррумпирован?

Но Эдгар посоветовал мне, если я хочу понять, что сейчас происходит с мексиканской политикой, прочитать какие-нибудь книги по истории Мексики и предложил обсудить эту тему в следующий раз. Только когда официант начал зажигать свечи на нашем столике, мы заметили, что просидели здесь гораздо дольше двух часов. Мы задали друг другу письменные задания. Он должен был написать сочинение о своей семье, а я – обзор мексиканских новостей.

Эдгар проводил меня до квартиры и подождал, пока я рылась в сумке в поисках ключей. Мы распрощались, договорившись, что будем встречаться каждую неделю в том же месте ради нашей общей цели. Закрывая за собой дверь, я не могла про себя не улыбнуться. Я нашла выход из затруднительного положения, в котором оказалась, ведь я приехала в Мексику с намерением изучать испанский, однако мое выживание здесь зависело от того, сколько времени я буду говорить по-английски. Однако в этом мире нашелся человек, с которым я могла говорить по-испански, не впадая в нервное расстройство. Разумеется, это было возможно только потому, что Эдгар страдал подобным неврозом, но это явно был шаг в верном направлении.

До конца недели я не виделась с Октавио. Он спал, когда я уходила на работу, и поздно ночью я слышала, уже засыпая, как он возвращается домой.

Между тем я прикладывала усилия, чтобы обуздать свою склонную к хаосу натуру и быть идеальной соседкой. Стремясь свести признаки своего существования к минимуму, я каждый раз после душа выбирала из решетки слива все волоски до единого, а потом быстро протирала пол. Я держала все свои пожитки, за исключением зубной пасты и щетки, в шкафу у себя комнате и каждое утро убирала постель, которая, по правде, представляла собой один матрас. Кухней я пользовалась очень редко, только чтобы иногда выпить стакан воды, после чего я немедленно мыла и вытирала стакан и ставила его обратно в шкаф.

И вот наступило утро субботы, а я не слышала, чтобы кто-нибудь выходил из квартиры. Я приложила ухо к двери – тишина. С кухни не доносится ни звука. Тихонько открыв дверь и высунув голову, я увидела, что дверь в комнату Октавио приоткрыта. Но опять же, я не помню, чтобы слышала, как он накануне ночью вернулся домой. На всякий случай набросив на себя одежду, я схватила косметичку с туалетными принадлежностями, в которой еще валялись несколько не просроченных средств для макияжа. Ни при каких обстоятельствах я не могла допустить, чтобы меня увидели до того, как я приму душ. Это решение проистекало из моей тайной потребности скрыть малейшие свои несовершенства от божественно прекрасного соседа.

До ванной было всего пять шагов по коридору – почти никакой опасности быть увиденной.

Я со всех ног бросилась к ванной. Оглядевшись, повернула дверную ручку. К моему ужасу, дверь была заперта. Он успел занять ванную раньше меня! Мне следовало бы раньше встать.

Я поспешила в свою комнату, на бегу думая о том, что же мне теперь делать. Теперь все зависело от того, взял ли он с собой одежду или он выйдет из ванной в полотенце и оденется у себя в комнате. Второй вариант казался мне более вероятным. В этом случае у меня еще оставалась надежда на то, что мне удастся добраться до ванной незамеченной. Главное – выбрать подходящий момент. Мне придется сломя голову пронестись в ванную в то время, пока он будет одеваться у себя в комнате.

Я стояла у двери и ждала. Услышала, как открылась дверь ванной. Шаги. А потом тишина. Медленно, стараясь не шуметь, я повернула ручку своей двери и чуть-чуть ее приоткрыла. Путь был открыт: должно быть, Октавио уже благополучно ушел в свою комнату. Я глубоко вдохнула и припустила по коридору.

Но едва я взялась за ручку двери в ванную, как услышала:

— Привет, Люси!

Я обернулась и увидела, что мой прекрасный сосед стоит на кухне в белом полотенце, обернутом вокруг бедер.

— Я уже думал, что ты сбежала, – с улыбкой сказал он.

Капли воды падали с его темных влажных волос на золотистую грудь и блестели на солнце.

— Ха-ха… Нет… Как видишь, я все еще здесь, – заискивающе пискнула я.

А потом он спросил:

— Пойдем выпьем кофе? То есть если, конечно, ты не занята.

4
Почти революция

Я разглядывала белую скатерть и ряды сияющих столовых приборов. Мы с Октавио сидели рядом на черных диванчиках, через стеклянные стены виднелся сад с аккуратно подстриженной живой изгородью и раскидистыми деревьями. Маленькие цитрусовые деревца в круглых терракотовых горшках были расставлены на равном расстоянии друг от друга по всему ресторану, а на каждом столике была стеклянная ваза с белыми лилиями, которые Диего Ривера сделал символом Мексики. Стая официантов парила вокруг нас в отглаженных белых рубашках и тугих черных «бабочках». Зачем их столько, когда нас только двое во всем ресторане? Что ж, была моя очередь делать заказ. Я остановилась на chilaquiles – типичном мексиканском завтраке из тортилий, жаренных в соусе чили и томатной сальсе, которые подают со сметаной и сыром.

Мне нужно было сказать всего два слова: chilaquiles verdes. Я заказывала еду в забегаловках каждый день – это не должно было быть чем-то из ряда вон. Но присутствие Октавио повышало мой обычный уровень стресса от испанской речи.

Начали.

– Unos chilaquiles por favor, – сказала я, стремясь к тому, чтобы мои слова звучали как можно естественнее.

Но официант повернулся к Октавио и, со смущенным выражением на лице, так хорошо мне знакомым, спросил:

— Что она сказала?

Я с трудом сдержалась, чтобы не запустить ему в голову пышные булочки из стоявшей передо мной корзинки. Но, как только он отошел, я повернулась к Октавио.

— Почему он меня не понял? – была вынуждена спросить я, надеясь, что по голосу не понятно, как я раздосадована.

— Потому что ты говорила недостаточно громко.

— А-а-а…

Мы сидели в ресторане при Каса-Ламма – известном культурном центре и школе искусств, совсем недалеко от нашей квартиры. Это было потрясающее место. Но, несмотря на умиротворяющее журчание воды, льющейся струйками на камушки, которыми был выложен фонтан, опоясывающий здание, я знала, что чувствовала бы себя гораздо комфортнее, сидя на пластмассовом ящике и жуя тортас.

Потом Октавио, как будто прочитав мои мысли, повернулся ко мне и спросил:

— Так ты по-прежнему ешь на улице?

— Ага, каждый день.

Теперь у меня сложился идеальный распорядок питания на улице. По утрам – тамале от старушки у метро «Поланко». После работы – сэндвич и пластиковый стаканчик свежих фруктов от старичка, который каждый день привозил еду в кузове своего фургончика. Позже я находила что поесть в одном из сотен ларьков на улицах Ла-Рома.

Октавио покачал головой с изумленной улыбкой. Поэтому я пустилась в объяснения, что есть на улице – новый для меня опыт. В Австралии все под таким строгим контролем, все так регламентировано, что даже на уличные представления перед прохожими требуется разрешение. Здесь же, в Мексике, улицы многофункциональны. Они служат не просто путем, по которому можно добраться из одного места в другое. Это место, где едят, готовят, продают, покупают, встречаются, устраивают представления. Но Октавио перебил меня и тоном, призванным обличить мой наивный идеализм, пояснил, что коммерческая деятельность в общественных местах здесь также является незаконной и что уличная торговля – это форма организованной преступности: она существует только потому, что полицейские берут взятки. В результате разоряются законопослушные торговцы, так как не могут соперничать со своими не платящими налогов конкурентами, которые воруют электричество и не обязаны платить за аренду помещения.

— Но какой еще есть выбор у людей в стране, где безработные социально не защищены? – спросила я. – Конечно, продавать сандвичи – более безобидное занятие, нежели наркоторговля или похищения людей!

— Ну, легальных возможностей устроиться на работу могло бы быть и больше, если бы люди вроде тебя не поддерживали теневую экономику.

— Ну, по крайней мере, я не ем каждый день в доме у своей матери. – Это все, что я могла сказать в ответ.

Октавио тут же начал оправдываться:

— Мне так просто удобнее… ты же знаешь, у меня такой длинный рабочий день… – Однако он явно был сконфужен, и я решила, что мы квиты.

Мы решили купить кое-какие продукты домой, поскольку мать Октавио предоставила нам холодильник. Оплатив счет, который (слава богу!) сразу забрал Октавио, мы поехали на местный рынок. Ни он, ни я не отважились бы поехать в «Мегамарт» в субботу утром.

Почти в каждой колонии есть свой рынок, известный как ianguis. Это слово из языка науатль, на котором говорят ацтеки. Здесь продают все что угодно: главным образом продукты, но также и растения, цветы, пиньятас[11] и маскарадные костюмы. Мы начали с фруктовых и овощных отделов, пытаясь продолжать разговаривать, в то время как владельцы палаток кричали нам:

– Gero – манго, помидоры, авокадо! Лучшая цена!

Меня утешало то, что Октавио тоже называли белым. Он физически отличался от большинства людей на рынке: его кожа была светлее, и он возвышался над основной массой покупателей, так что потерять его из виду было невозможно. В какой-то момент я увидела, как он спорит с продавцом фруктов.

— Он думал, что я гринго, поэтому попытался взять с меня больше денег, – объяснил Октавио.

Мы быстро прошли через мясной отдел. С крыши свисали туши, под которыми на белый плиточный пол натекли лужи крови. Мужчины с широкими ножами и широкими улыбками стояли рядом, готовые отрезать любую часть туши. Мы зашли в отдел товаров для дома. Октавио обратил мое внимание на плетеный коврик из пальмовых листьев и предложил купить его для нашей гостиной. Я согласилась. А потом он сказал кое-что интересное:

— Знаешь, мы с моей бывшей девушкой никогда не могли договориться, что покупать для дома.

Меня как кирпичом по голове огрели. Октавио не гей. Я и сама уже начала это подозревать, но теперь получила официальное подтверждение.

— Да уж, у нас с ней были такие разные вкусы, – продолжал он.

«У нас с Октавио такой проблемы нет», – самодовольно подумала я. А потом напомнила себе о том, что даже несмотря на то, что Октавио нравятся женщины и мы вместе делаем покупки для нашей квартиры, на самом деле мы в близких отношениях не состоим.

Я слушала, как Октавио рассказывает о своем тяжелом разрыве с канадской подругой, который произошел, когда он решил вернуться в Мексику. Он все еще думал о ней, но, несмотря на отчаянные попытки матери пристроить его к какой-нибудь кузине, с женщинами после возвращения на родину ему не везло. Однако его теперешним потенциальным увлечением была роскошная французская виолончелистка, которая сейчас записывала несколько треков вместе с его группой, и он собирался пригласить ее на ужин. Слова «роскошная французская виолончелистка» убедили меня наконец в том, что у нас с ним все-таки очень мало общего, и я поклялась никогда больше не думать о нем ни в каком романтическом контексте. Такие мысли привели бы к крушению наших гармоничных добрососедских отношений и закончились бы для меня не только разбитым сердцем, но и потерей крыши над головой.

Тут мы добрались до рядов с магической утварью, где продавались всевозможные зелья в бутылках, глиняные фигурки различных святых и младенца Иисуса, ведра с высушенными куриными ножками и кроличьими лапками. Я заметила на одной из бутылочек наклейку с надписью: «Приворотное зелье».

— Смотри, Октавио, – шепнула я, – вот что может тебе помочь со свиданием на следующей неделе.

— Ты полагаешь, что одного моего обаяния будет недостаточно? – отозвался он.

— Ну, все-таки полгода прошло, – улыбнулась я. После чего Октавио подхватил большой арбуз и пригрозил запустить им в меня.

Когда мы уходили с рынка, Октавио признался, что после многих лет, прожитых в таких отлично организованных для жизни странах, как Канада и Швейцария, он хорошо понимает, что я имею в виду, говоря об анархическом очаровании шопинга в Мексике. Октавио, как я поняла, подобно мне, открывал сейчас для себя эту страну. Он не жил здесь с тех пор, как был ребенком, и старался, кажется, заново обрести свои корни, что весьма наглядно отразилось на наших покупках. Кроме продуктов, таких как типично мексиканские сыры, тортильи и авокадо, мы также приобрели традиционный коврик из пальмовых листьев и букет белых лилий.

Разобрав покупки, Октавио должен был уехать на семейный обед в загородный дом своей бабушки, который находился в нескольких часах езды к югу от столицы. Он уезжал на все выходные. Утром он приглашал меня отправиться с ним:

— Поехали! Они все говорят по-английски, и там есть большой бассейн, там понастоящему красиво.

Возможно, с его стороны это была простая любезность, потому что он решил, что мне нечем заняться в выходные. Поблагодарив его за приглашение, я твердо сказала, что у меня другие планы.

Но как только он уехал, до меня дошло, что мне теперь совершенно нечем заняться. Бакс отправился на одну из своих медитаций, а Эдгар… ну, он по-прежнему был всего лишь моим товарищем по языковым занятиям. Сидя на нашем новом коврике ручного плетения, я какое-то время смотрела в окно, а потом решила выйти на улицу и пройтись до интернет-кафе, чтобы позвонить родителям. Но как только я вышла из дому, начался ливень, и я бросилась по лестнице назад и долго смотрела на дождь из окна.

В последнее время дождь шел каждый день, начинаясь после обеда. Обычно он продолжался по нескольку часов. Сегодня, кажется, лило сильнее, чем всегда. Я смотрела, как канава наполняется водой, которая потоками сбегала вниз по улице. Дневной свет померк, а я, откинувшись на спинку дивана, сидела и слушала, как дождь все сильнее барабанит по оконному стеклу. Потом загремел гром – и вдруг наступила полная темнота. Электричество вырубилось. Выглянув в окно, я поняла, что не только в моей квартире: света не было на целой улице.

Пошарив на кухне в поисках спичек, я зажгла свечи на каминной полке. За окном сверкнула молния, и пол задрожал от раскатов грома. Оранжевое сияние свечи колыхнулось, и тени кактуса-магуэя заплясали по комнате. Я гадала, что сейчас делает Октавио.

Кажется, он был очень предан своей семье. Двадцатидевятилетний холостой музыкант, с энтузиазмом едущий проводить выходные с бабушкой и другими старшими родственниками, в Австралии был бы необычным явлением. Я вспомнила о своей собственной бабушке и ощутила укол сожаления. Я приняла решение уехать из Австралии, зная, что вряд ли увижу ее снова.

Три года назад, когда бабушке было семьдесят восемь, она была активной и занятой женщиной: носилась на своем маленьком красном «пежо», развозя пирожные, и помогала членам нашей семьи и своим многочисленным друзьям. Однажды, в день, который я никогда не забуду, ее поразил тяжелый инсульт, и теперь у нее было парализовано все тело, кроме правой руки. Она могла есть и говорить, и ее интеллект почти не пострадал. Теперь за ней в собственном доме ухаживали родные и сиделки, но все знали, что долго она не проживет.

Я была ее первой внучкой, и для меня в детстве бабушка была очень важным человеком. Отгоняя от себя мрачные мысли, я решила завтра ей позвонить.

Я обнаружила, что в большом городе проводить в одиночестве день гораздо приятнее, чем вечер. Утром в воскресенье воздух был свежим, и широкие тенистые улицы Ла-Рома наполнились неспешно гуляющими родителями с детьми. Я решила провести этот день с пользой: поработать над испанским и попытаться понять, кто же на самом деле победил на выборах. Эдгар посоветовал мне почитать газету «La Jornada», потому что «все остальное – это правительственная пропаганда». Но когда я попросила Октавио помочь мне с выбором газеты и сказала, что мне порекомендовали «La Jornada», тот поднял брови:

— Ну, она ведь публикует не репортажи о событиях, а только их трактовку. В этой газете не умеют отделять одно от другого.

Он посоветовал читать «El Universal» .

Так что я купила обе газеты, нашла место на парковой скамейке рядом со статуей Давида и, вооружившись словарем и розовым маркером, принялась листать страницы в поисках нужной информации. На обложке «La Jornada» был размещен снимок Сокало, сделанный с воздуха на прошлой неделе, во время одного из демократических маршей протеста. Казалось, что вся площадь Сокало выстроилась в одно сплошное желтое каре. Говорили, что в этой дмонстрации участвовали два миллиона человек.

Чтение мексиканских газет – совершенно иное дело, нежели чтение газет австралийских. Мексиканские в двадцать раз толще, и почти девяносто процентов новостей – о событиях внутри страны. Когда я просматривала статьи – о войнах наркобаронов, об ужасных похищениях людей, о фермерских войнах за территории, об учителях, в знак протеста перекрывших магистрали в Оахаке, о террористической деятельности социалистов, у меня возникло такое ощущение, что предполагаемая фальсификация выборов только часть общего недуга, поразившего эту страну.

Через несколько часов у меня был двухстраничный список новых испанских слов и общее представление о том, как так получилось, что в Мексике два президента одновременно. Обрадор, кандидат от левой партии ПДР, заявил о том, что результаты выборов были фальсифицированы и что законный президент – это он. Он сформировал движение гражданского сопротивления, которое назвал «законным правительством», и оно ответственно за организацию на прошлой неделе гигантских демонстраций на площади Сокало. Теперь «законное правительство» объявило о том, что они не только оккупируют Сокало, но и перекроют Пасео-де-ла-Реформа, знаменитый 12-километровый проспект в Мехико, до тех пор, пока не добьются пересчета голосов и официального пересмотра итогов выборов.

Если верить статьям в «La Jornada», доказательства подтасовки были обнаружены в различных регионах страны. Аналитики призывали обратить внимание на неравномерность подсчета голосов и на невозможность такого внезапного радикального изменения результатов, какое произошло рано утром и дало Кальдерону огромное преимущество. Постоянно обращаясь к словарю, я смогла изложить это все по-испански.

Пять тридцать утра, понедельник. Самый скверный час в неделе. Я выключила будильник и, все еще завернутая в одеяло, скатилась с матраса на твердый деревянный пол. Уставилась в темноту за окном, борясь с искушением снова закрыть глаза.

Когда я снова взглянула на часы, оказалось, что прошло уже десять минут. Я набросила на себя одежду, сложенную на полу у матраса, и понеслась в ванную. На ходу приглаживая волосы, я выбежала из квартиры и помчалась через пять лестничных пролетов вниз. Если мне повезет с метро, я все еще могу успеть на работу вовремя.

Но когда я очутилась у большой металлической двери, ведущей из подъезда на улицу, она отказалась открываться. Эта дверь открывалась изнутри, но ключ не поворачивался ни в ту, ни в другую сторону. В Мексике у меня вечно были проблемы с открыванием дверей, но до сих пор мне всегда удавалось в конце концов их разрешить. Сейчас я пыталась и наваливаться на дверь, и тянуть ее на себя, и поворачивать ключ под всеми возможными углами. Замок не поддавался. Я начала бешено трясти дверь и скрести ключом во всех возможных направлениях. Без толку. Может, кто-нибудь еще сейчас попытается выйти из дома? Я замерла и прислушалась. Полнейшая тишина.

Тщетно надеясь на то, что это разбудит какого-нибудь милейшего соседа, знающего, что делать, я попробовала снова, на этот раз производя как можно больше шума. Но дверь не поддавалась, и на выручку ко мне никто не пришел. У меня оставался только один возможный выход: разбудить Октавио. Его дверь была закрыта – что, если он не один? Я слышала, как этой ночью он пришел домой очень поздно. Я постучала. Ответа не было, так что я потихоньку отворила дверь. Октавио лежал уткнувшись лицом в по душку и посапывая, и ноги его высовывались за край кровати. Он действительно был очень рослым.

— Октавио, – сказала я, похлопав его по плечу, – мне правда очень жаль тебя будить, но мне нужна твоя помощь.

Он перевернулся на спину и медленно открыл глаза.

– Qu hora es ?[12] – спросил он. Его голос казался более низким в этот утренний час.

— Лучше не спрашивай. – И я объяснила ему проблему.

Он на мгновение закрыл глаза и сделал глубокий вдох. Потом встал с постели. На нем ничего не было, кроме красных «боксерских» шортов, но он отыскал на полу джинсы и оделся. Потянулся, со все еще полузакрытыми глазами, за ящиком с инструментами, стоящим сверху на шкафу.

Пока мы скакали вниз по ступенькам к двери, я продолжала извиняться. Он несколько минут повертел в замке каким-то острым металлическим инструментом из своего ящика, и дверь чудесным образом отворилась. Я рассыпалась в благодарностях.

— Не бери в голову, – пробормотал он, опять по-испански. – Такое случается все время.

Потом он наклонился и обнял меня.

Быстро шагая к метро, я посмотрела на часы и поняла, что у меня осталось всего десять минут до начала урока. Поэтому когда я увидела такси, то импульсивно вытянула руку. Это был один из тех старых зеленых «фольксвагенов-жуков», которые выглядели так, будто находились на последнем издыхании.

«Hola, gera», – улыбнулся таксист, демонстрируя полный комплект металлических зубов. С лобового стекла у него свисала пластмассовая фигурка «старухи с косой», которая закачалась из стороны в сторону, когда мы рванули с места. Я вдруг осознала свою ошибку. Опьянев от неожиданных объятий Октавио, я не проверила номера, когда садилась в такси. Эдгар объяснял мне, как отличить нелегальное такси от официального, и это очень просто, потому что в номере официальных такси есть буква «L», в то время как у нелегальных такси самые обычные номерные знаки.

Любой, кому нужен какой-то дополнительный доход, может решить перекрасить свою машину на манер официальных такси. Тем не менее не каждое нелегальное такси преступно: может, люди всю жизнь искренне мечтали водить такси, но просто не могли себе позволить покупку пригодного для этого автомобиля. Один студент рассказал мне, что у нелегальных такси есть свой профсоюз, или мафия, который каждый месяц платит полиции щедрую мзду, чтобы обеспечить неприкосновенность своим таксистам.

Глядя на затылок водителя со своего сиденья, я гадала, бандит он или нет. Как раз на прошлой неделе я слышала от своих студентов по меньшей мере пять историй о таксистах-похитителях, большая их часть заканчивалась поездкой под дулом пистолета к какому-нибудь банкомату на отшибе. В каждой из этих историй фигурировала третья сторона. Такси останавливалось, рядом с пассажиром усаживался незнакомец и приставлял к его виску револьвер. Я приготовилась выпрыгнуть из машины, если придется, однако забитая машинами дорога гарантировала, что поездка будет медленной и поэтому безопасной.

Было двадцать минут восьмого. Менеджер обычно появлялся в школе не раньше восьми. Я взбежала по лестнице и бросилась по коридору в класс. Но там меня ждали только два члена Утреннего клуба первых жен – Вероника и Марисоль. Не успела я извиниться за опоздание, как меня перебила Вероника:

— Бы тоже застрять в пробке, да? И мы застрять, а другие студенты до сих пор там стоять, – выпалила она. – Знаете, почему сегодня столько пробок? – про должала она, не дожидаясь моего ответа. – Потому что Обрадор – представлять? – перекрыть дороги!

Ну, конечно. Я вспомнила, что сегодня должна была начаться блокада города.

Потом заговорила Марисоль:

— Я всегда знать, что этот человек опасный… – Она имела в виду Обрадора. – Вот, поглядеть, что он делать с городом, как будто в городе и без того уже не… Как вы говорить jodida ?

— Полная задница.

— Да-да, полная задница.

Неделю назад я спросила своих учеников, считают ли они, что имела место фальсификация итогов выборов, решив, что это будет интересной темой для обсуждения. Однако они равнодушно смотрели на меня до тех пор, пока наконец Сильвия не изрекла:

— На самом деле разницы нет, крысы вы предпочитать или свиньи.

Все согласно закивали, а Марисоль заметила, что «тот же принцип можно применить и к мужчинам в целом», и эта реплика благополучно вернула нас к обсуждению их излюбленной темы. Теперь же, когда эти женщины стали проводить еще больше времени в пробках, их политическая позиция сделалась гораздо менее апатичной.

По дороге домой я снова и снова прокручивала в голове события сегодняшнего утра: Октавио, вылезающй из постели в красных шортах, пара сонных реплик по-испански – и вот я вдруг оказываюсь прижатой к его обнаженной груди по пути к дверям. В Мексике объятия и поцелуи при встрече и прощании – это норма даже между коллегами по бизнесу; но было что-что такое в этом полусонном обнаженном объятии, что казалось более интимным, нежели обычное дружеское прощание соседей по квартире. Потом я вспомнила о «роскошной французской виолончелистке» и усилием воли заставила себя остановиться.

Однако я чувствовала, что должна как-то отблагодарить Октавио за помощь. Ибо, как никто другой, понимала, какое это преступление – будить человека в такую рань.

Я решила подарить ему коробку шоколада. Возникла новая проблема: где ее оставить? Положить у него в комнате было бы нетактично, так что я привязала коробку к ручке его двери снаружи, с благодарственной запиской: «Дорогой Октавио, спасибо за то, что ты встал так отвратительно рано, чтобы помочь мне открыть дверь. С любовью, Люси».

Но когда я уже засыпала, мне в голову пришла тревожная мысль: что, если этот жест благодарности непропорционален его любезному поступку? Что, если он усмотрит за моей благодарностью какие-либо иные мотивы? Я вскочила с постели и уничтожила приложенную к подарку записку. Потом написала новый текст, уже без слов «дорогой » и «с любовью ». Теперь, когда не осталось явных признаков того, что я к нему неравнодушна, я могла спать спокойно.

Утром я нашла подсунутый под дверь листок бумаги. Листок был аккуратно сложен корабликом, и на нем было написано: «Gracias por los chocolates, Octavio »[13].

Чем ближе был конец недели, тем хуже становилась ситуация на дорогах, и количество учащихся, посещающих занятия, резко сократилось. Среди тех, кто продолжал ходить, росло недовольство. Я понимала их гнев. Их и без того нелегкая жизнь сделалась еще хуже, чем раньше. Бизнес в этом районе терпел убытки, люди теряли работу. Пробки теперь приобрели такие масштабы, что людям приходилось вставать буквально посреди ночи, чтобы вовремя добраться до работы.

Те, кто ездил на метро, оказались даже в худшем положении. Забитые дороги привели к тому, что на метро стало ездить вдвое больше народу. Теперь мне приходилось вставать в половине пятого утра вместо половины шестого, чтобы иметь возможность втиснуться в вагон. Метро было настолько переполнено, что Сильвия сломала ногу, когда ей пришлось вылезать из окна поезда на своей станции, поскольку выйти через дверь было физически невозможно. На занятия она ходить перестала. Не злились только двое из всех студентов – неграмотные шоферы, чья компания недавно перешла в руки американцев. Они вдруг узнали, что должны выучить английский, чтобы общаться с новым начальством. К раздражению остальных студентов, они начали ходить на занятия в желтых «обрадоровских» футболках.

У Марко были длинные, подкрученные вверх усы и не хватало одного переднего зуба. Он десять лет прожил в Техасе, но работал там на ферме, собирая фрукты вместе с другими мексиканцами. Несколько слов по-английски он все-таки знал: например, «Привет, как жисть?» мужчина выговаривал с идеальным техасским акцентом. Этим его знания исчерпывались. Карлосу, или Чарли, как он просил себя называть, было семьдесят четыре года. Это был маленький седой старичок с необыкновенно большими ушами. Он уже пятьдесят лет возил людей по городу, и уроки английского были для него настоящим событием.

Они приходили каждый день, ровно в девять утра, Марко нервно усмехался, а Чарли сжимал в руках несколько заточенных карандашей и тетрадку, улыбаясь и глубоко дыша, как будто в ожидании какого-то волшебства.

— Здрав-ствуй-те, учи-тель-ни-ца Люси! – с сияющим видом начинал он.

— Здравствуйте, Чарли. Как ваши дела?

Тут он обычно поворачивался к Коко и шептал по-испански:

— Что она сказала?

А Коко отвечала ему, тоже по-испански:

— Она спросила, как у вас сегодня дела.

Тогда он говорил Коко:

— Скажите ей, что у меня все прекрасно, спасибо.

И Коко поворачивалась ко мне и говорила:

— У Чарли все прекрасно.

Потом Марко крепко пожимал мне руку и говорил:

— Привет, как жисть?

И мы втроем отправлялись в класс и начинали урок первый – алфавит, – начиная каждый раз заново с буквы «А». Сегодня, однако, этот порядок был нарушен, когда Марко внезапно перебил меня и спросил, указывая на лицо Обрадора на своей футболке:

— Как говорить «Obrador es presidente?»

— Обрадор – президент, – пояснила я им, и мужчины долго повторяли эту фразу, выражающую их желания.

Маленькая деталь: то, что Марко и Чарли не умели ни писать, ни читать на своем родном языке, совершенно не принималось в расчет новыми американскими владельцами их шоферской компании, которые считали, что им необходимо выучить английский. Неграмотность в Мексике – огромная проблема. Ее причины можно понять: маленькие дети здесь зачастую метут улицы на рассвете или снуют между машинами на больших трассах, продавая сигареты едущим на работу жителям предместий. Хотя образование бесплатно и обязательно для всех, семьям просто необходим дополнительный доход, чтобы выжить.

Я закончила урок в школе «Иностранный без забот» и стояла на улице в ожидании Эдгара, надеясь, что он не забыл о нашем уговоре. Теперь, когда я прочитала все, что нашла по теме, у меня было хоть какое-то отдаленное представление о политической истории Мексики за последние сто лет. Я очень ждала intercambio на этой неделе. Хотя события мексиканской истории показались мне занимательнее многих романов, их запутанность меня ошеломила.

Наконец вышел Эдгар, и вид у него был непривычно взбудораженный.

— Слушай, пойдем-ка посмотрим на блокаду.

На нем тоже была желтая «обрадоровская» футболка. Я согласилась: Пасео-де-ла-Реформа был всего в двадцати минутах ходьбы от школы.

Демократия – явление сравнительно новое для Мексики. Страна вплоть до выборов в 2000 году находилась под «мягкой диктатурой» Институционно-революционной партии (ИРП), которая захватила власть в 1929 году, когда после кровавых конфликтов, один за другим следовавших за Мексиканской революцией 1910–1917 годов, жесткий стиль правления импонировал большинству народа. ИРП подавляла любую оппозицию в течение семидесяти лет, используя бесконечную пропаганду, непотизм, фальсифицируя итоги выборов и бросая подачки бедным крестьянским общинам. Критиков режима подкупали хорошо оплачиваемыми должностями и взятками. Если это не срабатывало, они просто исчезали.

Со временем правительство потеряло всякую осторожность. Тысячи участников мирной студенческой демонстрации были расстреляны войсками в 1968 году – об этом ежегодно вспоминают в траурный день «Резни в Тлателолько». Затем была запоздалая и неадекватная реакция правительства на землетрясение 1985 года, поначалу отвергнувшего международную помощь, а потом – два изнурительных экономических кризиса, в 1980 и в 1990 годах.

Эти ошибки укрепили оппозицию, и в 1988 году ИРП была вынуждена применить еще более грубые методы для фальсификации итогов выборов. Эти выборы саркастически называют «ночью, когда рухнула система». Когда была подсчитана половина голосов, компьютеры таинственным образом вырубились, а на следующий день ИРП объявила о своей победе – как всегда!

Потом, в 2000 году, к удивлению всей нации, на выборах победил «ковбой» из «Кока-колы» Винсенте Фокс – кандидат от правой Партии национального действия (ПНД). Мексика наконец стала демократической страной. Однако в 2006 году шестилетний срок президентства Фокса подошел к концу, а баллотироваться на второй срок запрещено мексиканской конституцией. Новым кандидатом от ПНД стал Фелипе Кальдерон. И тут, не понимаю почему, Фокс – сам давний борец за демократию – вдруг уподобился своим предшественникам и активно занялся фальсификацией итогов выборов.

Объяснение, которое дал этому Октавио, начинало казаться мне все более разумным: это обвинение в фальсификации было всего лишь уловкой с целью увеличить популярность соперников – Партии Демократической революции (ПДР), пробудив дремлющие революционные страсти.

Когда мы с Эдгаром шагали в сторону Пасео-де-ла-Реформа, я спросила его, что он думает о мотивах Винсенте Фокса. Он обрисовал мне гораздо более мрачную картину. Эдгар считал, что в Мексике никогда не было демократически избранного президента. Он объяснял победу Фокса в 2000 году не чем иным, как соглашением между ПНД и ИРП в целях сохранения существующих кругов власти и защиты интересов бизнеса. То же самое относится и к выборам 2006 года. Если бы левой партии Обрадора, ПДР, позволили победить, это вылилось бы в антикоррупционные расследования и политические убийства бывших президентов. Личные счета Фокса также подпадали под подозрение, и у него, возможно, были серьезные основания не допустить официального расследования.

На улицах скопление машин было плотнее, чем обычно. Идти по дороге было легко, потому что заторы были такие, что казалось, будто машины стоят на парковке. Некоторые водители не спускали больших пальцев с гудков, так что нам с Эдгаром приходилось кричать друг другу, лавируя между машинами. Другие просто ругались во весь голос.

В то время как весь остальной город, казалось, погрузился в хаос, проспект Пасео-де-ла-Реформа – источник всех этих неприятностей – являл собой один сплошной праздник. Один из крупнейших и важнейших проспектов столицы, он тянется с запада на восток через весь город. На нем десять полос движения, а вдоль высажены гигантские деревья и стоят различные памятники. На этом проспекте находятся фондовая биржа, американское посольство, федеральный суд и Лос-Пинос – президентская резиденция.

Теперь проспект выглядел так, как я всегда представляла себе Вудстокский фестиваль. Вместо машин толпились огромные массы народа. По обе стороны улицы были поставлены палатки, и ряды их тянулись вдоль дороги в бесконечность. Транспаранты с политическими лозунгами, растянутые через улицу, гласили: «Voto por Voto» («Подсчитаем голос за голосом») и «NO al Pinche Fraude» («НЕТ – чертову надувательству!»).

Несмотря на серьезность этих заявлений, атмосфера на улице царила прямо-таки праздничная. Несколько танцовщиц в огромных масках из папье-маше, изображающих зловредных политиков, покачивали бедрами под спокойные ритмы регги. Чуть дальше был сооружен импровизированный ринг, на котором выступала команда борцов-любителей lucha libre. Мы с Эдгаром купили тамале у проезжавшего мимо разносчика с тележкой и устроились у арены смотреть представление. Босоногие крестьяне рядом с нами взревели и неистово захлопали, когда коренастый малый в пурпурном трико из лайкры сделал кульбит и поверг на обе лопатки своего еще более тучного соперника, тоже затянутого в лайкру.

В нескольких метрах от арены, если пройти дальше по улице, происходило состязание иного рода. Седовласые мужчины сидели рядами друг напротив друга, устремив взгляд на шахматные доски. Похоже, они не обращали никакого внимания ни на громкий бой барабанов по соседству, ни на юных полуобнаженных красоток, самозабвенно отплясывающих в такт. Внезапно хлынул дождь, и мы бросились искать укрытия в ближайшей палатке.

Внутри вокруг пластикового стола сгрудилось семейство, на вид – сельские жители. Пожилая женщина стояла в углу, помешивая что-что в большом котелке над очагом. От чада горящих дров у меня возникло ощущение, будто я в деревне. Мужчина, сидевший во главе стола, жестом пригласил нас сесть вместе с ними. Женщина подошла к нам и, не говоря ни слова, поставила перед нами по миске дымящейся похлебки.

Эдгар заговорил со стариком. Это были крестьяне из какой-то глухой деревни со странным названием. В большом городе они в первый раз. Я посмотрела на их босые ноги и рваную одежду. На что они умудряются здесь жить? – недоумевала я.

Стемнело, и дождь стих, зажглись костры, и донеслись звуки акустической гитары. Мы с Эдгаром поблагодарили своих хозяев и пошли на звуки музыки.

Под статуей Ангела Независимости – одного из важнейших национальных символов Мексики – крестьяне-индейцы пели революционные народные песни под бренчание унизанных пирсингом активистов из неопанков. «Снимите колючую проволоку – это наша земля!» – кричали они.

Меня в глубине души коробило от этих революционных штампов, но в то же время мне хотелось остаться здесь навсегда. Трудно было не поддаться эйфории этого мирного гражданского сопротивления. Обнищавших крестьян, пожилых академиков-социалистов и энергичных подростков из среднего класса объединяло одно – глубокая жажда протеста.

Когда мы брели обратно к станции метро, я спросила Эдгара, как это возможно, чтобы группа активистов вот так просто смогла перекрыть одну из главных магистралей города, и почему для разгона протестующих не привлекаются войска.

Эдгар объяснил мне, что эту блокаду организовала не какая-нибудь горстка активистов, а само правительство штата. Обрадор последние три года был губернатором штата Мехико, и ПДР по-прежнему у власти в столице. Теперь все было понятно. Наверное, и вправду такой масштабный антиправительственный фестиваль могло организовать только правительство.

5
Знакомство с клубникой

Было почти семь утра, и я сидела в классе, освещенном зеленоватым флуоресцентным светом, смотрела в окно и втайне надеялась, что никто из учащихся не явится и я смогу немного вздремнуть. Поскольку город по-прежнему был парализован из-за организованной Обрадором блокады, с каждым днем все меньше людей могло без проблем добраться до места назначения.

Накануне меня предупредили, что ко мне должна прийти новая студентка, но прошло уже десять минут с начала урока, и были неплохие шансы на то, что она так и не появится. Я уже откинулась было в кресле, но не успела я закрыть глаза, как дверь у меня за спиной отворилась, и я внезапно была поражена чарующим ароматом дорогих духов, изяществом и красотой вошедшей и ее черным дизайнерским спортивным костюмом.

— Простите великодушно за опоздание: я была в спортзале, и мой тренер по пилатесу на десять минут дольше вел занятие… Можете в это поверить? – вздохнула женщина.

Она держала в руке огромный стакан кофе из «Старбакса». Никто из моих учащихся не пил кофе из «Старбакса». Большой капучино стоил там около 40 песо. В то время это было всего на 5 песо меньше, чем мексиканская минимальная зарплата за день, и составляло примерно пятую часть моего ежедневного заработка. К тому же сорок песо – это была почти средняя стоимость comida corrida, основного блюда в дешевом ресторане. Тот факт, что в то утро я не успела купить себе привычный капучино из автомата в ближайшем магазинчике, только усугубил мое общее раздражение.