Ход с дамы пик Топильская Елена

— Если, конечно, у тебя есть мотивы тут переночевать, я вмешиваться не буду…

— Нету мотивов… — Сзади послышались хрюканье и глухой стук — это Задов, внимательно слушая наш разговор по параллельной трубке, колотил себя лапой в грудь, что должно было означать «Я! Я — мотив!».

— А с Задовым в одном помещении ночевать буду только по приговору суда. — Задов с трубкой в руке упал на разломанный следовательский диван и изобразил лебедя, умирающего от несчастной любви. Я свободной рукой стукнула его по спине и продолжила разговор.

— А если ты хочешь ночевать дома, могу подбросить, — раздалось в трубке.

— Хочу! — завопила я, подскочив на месте.

— Тогда спускайся.

— Лечу!

Я быстро покидала в сумку свои постельные принадлежности (много лет назад моя наставница — опытный следователь — мне посоветовала брать с собой на дежурство простынку и наволочку, все приятнее будет коротать редкие мгновения отдыха, постелив чистое бельишко на засаленный казенный матрас), за две минуты сочинила рапорт с отчетом о дежурстве по городу, указав в нем, что свежевозбужденное уголовное дело я забираю с собой, приняв его по указанию районного прокурора к своему производству, и намереваюсь работать по нему в ближайший выходной, увы.

Пихнув в бок успевшего заснуть Задова, я помахала ему ручкой и выбежала в ночь.

На первом же перекрестке Синцов заложил такой крутой вираж, что меня бросило прямо на него, и я невольно прижалась щекой к его мягкой куртке.

— Извини, — сказал он, выравнивая машину. — Испугалась?

— Нет, — ответила я, усаживаясь поудобнее. — Я тебе доверяю.

Он удовлетворенно кивнул. Синцовские способности водить машину в экстремальных условиях я знала давно. Он мог и по тротуару проехать, если не хватало места на проезжей части, и вписаться с точностью до миллиметра в зазор между трамваем и каким-нибудь джипом, да еще и на солидной скорости. А тихо он вообще не ездил, приговаривая: «Тормоза придумал трус». При этом я совершенно не испытывала страха, сидя рядом с этим милицейским Шумахером, — и вправду доверяла.

А от его куртки пахло табаком и еще таким почти неуловимым запахом, по которому можно безошибочно узнать одинокого мужчину. Одинокого — это такого, у которого нет жены; приходящие любовницы не в счет. Или жена есть, но только по паспорту, а на самом деле они с ней давно уже существуют, как параллельные прямые, не пересекаясь своими жизнями. Я этот запах научилась ловить не хуже служебной собаки; так пахнет от каждого второго опера.

— Тебя что, жена бросила, Андрюшка? — спросила я, стараясь, чтобы вопрос звучал шутливо. Но Андрей, как я и ожидала, не улыбнулся. И даже не повернулся ко мне, продолжал смотреть на дорогу.

— Ты торопишься?

— Я? Да в общем, нет. Ребенка дома нет, так что до утра я совершенно свободна. А что?

— Может, посидим, кофейку попьем? Я тебе как раз расскажу и про маньяка, который женщин мочит, и про то, что меня жена бросила.

Я растерялась.

— Извини, я не хотела…

— Чего ты извиняешься? — Он остановил машину около круглосуточной забегаловки напротив районного управления внутренних дел. Бывала я тут неоднократно, это такой оперской притон, где за смешные деньги можно прикинуться важным барином и посмаковать крепкий кофе, да еще если учесть, что всех местных оперов здесь знают в лицо и по имени и за неделю до зарплаты начинают отпускать им в кредит…

Я подождала, пока он закроет машину, и мы вместе вошли в плюшевое кафе совершенно советских времен. Занят был только один столик. Под тусклыми бра на пластиковых стульях сидели несколько человек в сигаретном дыму, склонившись головами друг к другу. По всей видимости, шло обсуждение текущих оперативных разработок. Или результатов последнего матча «Зенит» — «Алания».

— Есть будешь? — спросил меня Андрей.

— Ты что! — Я вяло изобразила возмущение.

— Хочешь сказать, что ночью ты не ешь? Не ври.

Я покаянно склонила голову. Конечно, я ем ночью. Как и девяносто девять процентов следователей, которые иногда только ночью получают возможность наесться за все сутки.

— Ладно, как хочешь. Тебе чай или кофе?

— А сливки к кофе тут есть?

— Только в наборе с марципанами. Сгущенка тебя устроит?

Я кивнула и стала вытирать со стола липкое пятно случайно застрявшим в дырявом стаканчике огрызком бумажной салфетки. Краем глаза я наблюдала, как Андрей, подойдя к стойке, любезничает с пышногрудой пожилой буфетчицей — вот ей-то он улыбался. Так и есть, он без денег, поскольку буфетчица открыла какой-то талмуд и внесла туда соответствующие записи. Потом она поставила на поднос тарелку с двумя бутербродами с сыром, две чашки кофе и аккуратно налила в бокал сто граммов коньяку. Улыбнувшись ей еще раз, Андрей бережно понес снедь к нашему столику.

— Ты же за рулем, — укорила я его, кивнув на коньяк.

— А где руль? — поднял он брови, и опять без улыбки. — Ты не составишь мне компанию?

— Составлю, — решилась я. Конечно, стоит мне выпить, особенно после трудового дня, глаза тут же начнут закрываться, но зато, может, я хоть немножко сниму напряжение, накопившееся за долгое дежурство по городу. Каждому следователю и оперу наверняка знакомо это чувство, когда после рабочего дня или ночи невозможно переключиться на обычную жизнь, вроде ты уже свободен — закончил допрос, сменился с дежурства, а тебя все еще перетряхивает, и ты нет-нет, да и крутишь в мозгу отдельные эпизоды «войны» и ловишь себя на том, что не слышишь окружающих.

Андрей кивнул и пошел к буфетной стойке. Когда он вернулся со второй порцией коньяка, мы тихо чокнулись. Андрей закрыл глаза и вдохнул аромат из бокала. А потом одним тягучим глотком выпил коньяк и выжидательно глянул на меня.

— Я так не могу, залпом.

— Да пей ты, как сможешь. В этой забегаловке на удивление приличные коньяк и кофе.

Я пригубила из бокала и пожалела, что заказала кофе со сгущенкой, лучше бы я вылила туда коньяк. Все-таки крепкие напитки не для меня. Синцов, внимательно посмотрев на меня, словно прочитал мои мысли.

— Все такая же ты, Швецова, извращенка: сто лет на следствии, а пить не научилась и курить небось тоже. Не закурила?

— Бросила в восьмом классе, — машинально ответила я.

— То есть?

— Когда я училась в восьмом классе, мальчик, который мне нравился, стал курить, ну, и я закурила, в воспитательных целях, чтобы показать ему, как это некрасиво. Мальчику было по фиг, а вот мне не понравилось, я и бросила.

— Понятно. Уже тогда ты мужиков воспитывала.

— Ага, только на четвертом десятке поняла, что мужика не перевоспитаешь. Что выросло, то выросло.

— Молодец, что хоть сейчас поняла. Вообще до женщин это не доходит.

— А что, ты пострадал от перевоспитания?

Синцов пожал плечами:

— Устала?

— Устала, — ответила я тихо. Я действительно очень устала. И это была самая отвратительная усталость, которая опустошает до самой последней клетки. Та усталость, которая держит, не позволяя отдохнуть.

— Но еще соображаешь?

— В меру способностей.

— — Ладно, помучаю тебя кой-какими подробностями. Ешь. — Он подвинул ко мне блюдце с бутербродом, и я послушно откусила кусок. — Значит, так. Две недели назад, тоже в субботу, в три часа дня гражданка Иванова, тридцати лет от роду, возвращалась домой из магазина. С тремя сумками в руках она зашла в парадную своего дома на улице Левина, но до квартиры не дошла. Ее труп был обнаружен мужем, вышедшим на шум.

— Ножевые?

— Десять колото-резаных, все спереди.

— Что взяли?

— Сняли с шеи золотую цепочку.

— Нормально.

— Да, если учесть, что из открытой сумки торчал кошелек, набитый деньгами.

— Набитый — это что значит?

— Около пяти тысяч. В десять раз больше, чем стоит цепочка, которую, между прочим, еще нужно толкнуть.

— Может, ему нужна была именно цепочка. Невеста заказала.

Синцов ухмыльнулся. Мы оба вспомнили давнее дело: молодой человек накануне собственной свадьбы «снял» девушку облегченного поведения в баре на Фонтанке, удовлетворил свои сексуальные притязания, а потом стал ее убивать, причем в ход пошло все, что было под рукой, — утюги, мясорубки, лукорезки, даже гриф от штанги. Мозги по стенам летали, останки девушки соскребали с лукорезок. А молодой человек после всего снял с руки жертвы обручальное кольцо, которое от души подарил своей невесте. Адвокат, защищавший его на следствии, все время мурлыкал песенку «Обручальное кольцо — не простое украшенье»…

— Короче, Андрей, ты считаешь, что это один злодей?

— Значит, так, Маша, я ничего не считаю. А посмотреть дело надо. Скажу сразу — осмотр был хреновый, за полчаса нашкрябали протокол, ничего не изъяли да и лестницу сразу затоптали.

— Ну, и чего ты от меня хочешь? Дело-то в другом районе…

— А ты попроси его в производство. Договорись в городской прокуратуре….

— Добрый ты. Знаешь, сколько у меня своих?

— Да не больше, чем обычно. Ага?

— Ты мне лучше скажи, что мы будем делать по свежаку? По трупу Антоничевой?

— Что-что… Назначишь экспертизы…

— Это я и без тебя знаю. Версии какие?

— Местные наркоманы.

— Так.

— Отвергнутый возлюбленный.

— Так.

— Что «так»? Ты сама-то поучаствуй. У тебя какие версии?

— Никаких, Андрей, кроме тех, которые ты назвал. Да, кстати, папа девочки — сотрудник администрации президента.

— Да-а? — Андрей присвистнул. — Ты не находишь, что это меняет дело?

— И что? Убийство девочки, с которой папа не живет уже десять лет, с целью воздействия на администрацию президента? За уши притянуто.

— Может быть, может быть… А другие дети есть у этого папы?

— Понятия не имею. Папу допросить не удалось. Маме надо хоть чуть-чуть в себя прийти. На неделе допрошу. Ты мне лучше скажи, ты со мной работаешь?

— А ты еще не поняла? Павел меня отрядил в полное твое распоряжение. С учетом трупа Ивановой… Ну, и еще парочки трупов в других районах.

— Ага, и еще двадцати пяти оперативно-поисковых дел прошлых лет. А я, как одна из жен в гареме, буду годами ждать свидания. — У меня сам собой закрылся один глаз — результат употребления крепкого спиртного на ночь глядя. Я подняла веко пальцем, поскольку усилием воли глаз открываться отказывался.

— А выход, Машуня, знаешь, какой?

— Знаю. Попросить все твои трупы в свое производство. Шантажист.

Синцов довольно ухмыльнулся.

— Ты не представляешь, Маша, насколько удобнее работать с одним следователем, чем мотаться по городу, всех вас обслуживая.

— Андрей, поехали, отвезешь меня домой, — взмолилась я. — Видишь, я уже пальцами веки держу, чтобы не уснуть прямо тут, за столом. Завтра позвони, вместе сходим к шефу докладываться.

— А работать сегодня не будем? — фальшиво удивился Синцов. — Я бы парочку наркотов отловил, ты бы их допросила…

— Шантажист и садист. Поехали, — сказала я уже в полусне.

— Ну вот… А чего мы приезжали-то? Коньячку попить? — С этими словами Андрей заглянул в мой бокал, вылил остатки моего коньяка себе и одним махом допил его. — Уплочено.

Это было моим последним впечатлением от дежурства. Дорогу домой я помню как в тумане, и как в тумане происходил мой вечерний туалет перед отходом ко сну. То, что он все-таки имел место, я поняла, проснувшись утром в надлежащем виде — в расстеленной постели, со смытой косметикой, намазанная кремом. Начиналось воскресенье — новый трудовой день.

Ученые всерьез изучают природу сна, вычисляют, что значат те картинки, которые скрашивают нам ночной отдых от жизни. У меня есть своя теория природы сновидений. Когда отдыхающий организм перестает требовать от мозга работы, а мозг перестает отделять мысли от впечатлений, он просто зачерпывает щедрой пригоршней клеточки с информацией о том, что мы видели, слышали и осмысливали сегодня, вчера, месяц или год назад, перемешивает наподобие цветных стекляшек в калейдоскопе и рассыпает перед нашими закрытыми глазами. Вот и все.

Я проснулась на кадре просторной парадной в историческом центре и уже поняла, что проснулась, хотя перед моими глазами еще стояла панорама этой просторной парадной, усеянной телами женщин. И около каждого тела стоял убийца, около каждой жертвы — свой. Тьфу, подумала я, нет, чтобы приснилось что-нибудь приятное, создающее настроение. Хотя вполне понятно, почему калейдоскоп выкинул мне именно этот набор впечатлений.

На часах было одиннадцать, мне следовало быстро вскочить, глотнуть чая и нестись за сыном на двух видах транспорта.

Умывшись, я заглянула в чайник. Вчерашняя заварка вызвала у меня отвращение. Я открыла холодильник и минуты три тупо разглядывала полки, но ничто из имевшихся там продуктов не разбудило во мне аппетита. Ну и ладно.

До метро я добежала так быстро, что даже не успела понять, какая на улице погода. Зато ожидая трамвая, я от души нахлебалась промозглого холода и мерзкого моросящего дождя. В трамвае все пихались и орали раздражающе громкими голосами, кондуктор с немытыми волосами отпускал пошлые шутки, протискиваясь между безбилетниками. Грязная и вонючая дворняга, невесть за кем увязавшаяся в трамвай, улеглась прямо мне на ноги, похрюкивая от удовольствия, и вытерла свои непотребные космы о мои сапоги.

До дома Игоря я доехала в состоянии тихого бешенства. Войдя в подъезд, я подумала, что если лифт не работает, я просто лопну от злости. После полуторасуточного дежурства и рваного сна подниматься на шестой этаж по идиотской лестнице, которая в 137-й серии наших блочных памятников архитектуры наглухо отделена от квартир и лифтовой шахты и на которой, ежели что приключится, можно обораться, ни одна душа тебя не услышит, да еще и свет там хронически не горит, — для меня это слишком.

Но лифт работал. Нажимая кнопку звонка, я молила Бога, чтобы Игорь сдал мне ребенка молча, потому что отчетливо понимала — если он что-нибудь вякнет, я устрою такой скандал с истерикой, что мало не покажется. Как говорит моя коллега — старший следователь городской прокуратуры Корунова, мягкая и женственная мать семейства — «Я, когда домой с работы прихожу, сразу домашних предупреждаю: прячьте ножи…»

К счастью, открыл мне не бывший муж, а ребенок, мокрый и запыхавшийся.

— Собирайся, Хрюндик, — сказала я, потрепав его вспотевшие вихры. — А чего ты такой взъерошенный?

— А мы с папой играли, — объявил мне Хрюндик, завязывая шнурки на кроссовках. — Мы соревновались.

— В чем?

— В чем? Бегали. То есть я бегал.

— То есть?

— Ну, папа придумал мне такое испытание: он поднимается к нам на лифте, а я бегу по лестнице, и кто быстрее добежит.

Ну вот, пробил мой час. Я задохнулась от возмущения.

— Игорь! — заорала я не своим голосом.

— Ну что? — В дверях появился бывший супруг в халате и шлепанцах. Уже успел переодеться. Заметает следы, злорадно подумала я.

— У тебя как с головой? — голосом тихой стервы начала я.

— Что еще? — подозрительно осведомился он, отступая в глубь квартиры.

Ага, подумала я, забоялся; ничего, сейчас получишь по полной программе…

— Я хочу понять, ты полный идиот или у тебя еще есть шансы? Как у тебя ума хватило ребенка отправлять одного по этой вашей Богом забытой лестнице?! В вашем районе, где маньяк на маньяке сидит и маньяком погоняет?! Вместо того, чтобы глаз с него не спускать, ты… — Я не смогла продолжить, у меня навернулись слезы.

— А что такого? — искренне удивился Игорь.

— Ты действительно не понимаешь? Ты?! Подполковник милиции?

— Да что с ним может случиться? Успокойся, истеричка!

— Лучше быть истеричкой, чем болваном, которому на собственного ребенка наплевать! Гоша, собирайся! — заорала я еще громче и швырнула ребенку шапку.

Игорь покрутил пальцем у виска.

— Что, очередная любовь не удалась? Конечно, только я один мог тебя терпеть, больше дураков нет, — сказал он с иезуитским выражением лица. — Так ты на нас-то свое настроение не срывай.

Испуганный Хрюндик напялил вязаную шапку и вытянулся по стойке «смирно». Я схватила его за руку и потащила к лифту.

В лифте я, отвернувшись, тихо всхлипывала. Ребенок пытался заглянуть мне в лицо, но я закрылась рукой. Выходя из парадной, Гошка продолжал тревожно вглядываться в меня и нечаянно наступил в лужу, обдав себя и меня водой. Я накричала на него, в совершенно недопустимых выражениях требуя, чтобы он смотрел под ноги, не вел себя как свинья и не заставлял мать, и без того уставшую на работе, лишний раз стирать свои и его шмотки, поскольку он дома палец о палец не ударит, а я и работаю, и дома его обслуживаю, и т. д. и т. п. Еще до того как я закончила эту тираду, я отчетливо поняла, что веду себя и впрямь как истеричка, что ни в коем случае нельзя так поступать с ребенком, который к тому же ни в чем не виноват. Однако машинально докричала до конца. И после этого с ужасом осознала, что за неимением рядом взрослого мужчины, на котором я могу сорвать настроение, я срываю его на своем маленьком мужчине, который вынужден терпеть по малолетству. И что неизвестно, какой образ женщины в результате сложится в его неокрепшей душе и как это повлияет на его отношения с женским полом в дальнейшем. В общем, своими руками взрываю грядущее личное счастье ненаглядного сыночка… От этих мыслей я заплакала еще горше, слезы полились уже потоком. Ребенок, еще не подозревающий, что его, по моим прикидкам, ждет тоскливая судьба холостяка, обделенного женской любовью, остановился и заставил остановиться меня.

— Мама, — сказал он серьезно, — ну что ты так расстраиваешься? Ничего со мной еще не случилось. Я больше не буду бегать по лестнице. Ты из-за этого так расстроилась?

— Да, — отведя в сторону взгляд, ответила я. Хотя мой мысленный ответ был более развернутым. Про себя я сказала, что расстроилась так из-за того, что его идиот-отец поливает меня грязью за отсутствие материнского инстинкта, а сам ставит дурацкие эксперименты на ребенке да еще и не может в его присутствии удержаться от нетактичных замечаний по поводу моей неудавшейся личной жизни. Мне очень хотелось высказаться на эту тему вслух, но у меня еще осталось кое-какое самообладание. Нельзя одному родителю говорить ребенку плохо про другого родителя (хотя я не уверена, что Игорь придерживается такого же принципа).

Мой деликатный мальчик не сказал мне ни слова упрека по поводу моих непедагогичных воплей — взял меня за руку и повел к трамвайной остановке. По дороге я подуспокоилась, и только изредка шмыгала носом. Ребенок молча достал из кармана носовой платок и протянул мне. Тут я подумала, что в некоторых случаях Гошка ведет себя со мной, как взрослый по отношению к неразумному дитяте: никогда не спорит, не пререкается и не отвечает криком на крик, просто замолкает и терпеливо ждет, пока я приду в себя.

Но мне все равно не давала покоя мысль о том, что вокруг полно опасностей.

— Гошенька, — сказала я, беря его за руку перед тем как перейти дорогу к метро, — ты все равно соблюдай правила безопасного поведения…

— Да знаю я все, ма, — откликнулся он. — С незнакомыми не знакомиться, на провокации не поддаваться…

— Ни с кем из посторонних никуда не ходить, — подхватила я. — Даже если очень попросят. Ты же знаешь, сколько маньяков по городу бродит.

— Ма, ну что я, идиот, что ли? Ни с кем я никуда не пойду.

— Даже если тебе что-то пообещают?

— Даже если. А что мне могут пообещать такого?

— Ну, деньги, например. Ты же у меня мальчик прижимистый, денежки любишь.

— Ой, ну сколько денег? За три рубля я никуда не пойду.

— А если сто долларов пообещают?

— Тогда тем более не пойду. Сейчас времена такие, кто ж сто долларов просто так отдаст? Сразу понятно, что маньяк.

Заехав домой, мы забрали гитару под отчаянные вскрики ребенка: «Мама, осторожней, тут струны!», «Мама, не задень инструмент!», «Мама, не толкни меня, я же с гитарой!» и направились в сторону учительского дома. Путь наш лежал мимо осмотренного мною вчера места происшествия, и я, запихнув ребенка на урок, решила пройтись маршрутом убитой девочки. Все-таки мне не давала покоя мысль о том, где она встретилась с убийцей? Раз, по данным поквартирного обхода, в парадной никого не было, значит, злодей где-то увидел девочку и пошел за нею. Вот вопрос, где? Она вышла из дома и направилась прямиком в булочную. Эту булочную я знаю, по выходным, особенно днем, народа там практически не бывает. Надо зайти туда, спросить, не бросился ли продавцам в глаза кто-нибудь из покупателей накануне?

Погода неожиданно разгулялась, светило яркое солнышко, и совершенно не верилось, что вчера здесь произошло убийство и на каменном полу парадной лежал в крови труп, и плакали родители…

Я зашла в булочную и, воспользовавшись отсутствием покупателей, предъявила сонной продавщице удостоверение. Она без эмоций скользнула по нему взглядом, и я спросила, работала ли она вчера в три часа дня.

— Работала, — кивнула она головой, не проявляя никакого интереса к происходящему.

— После обеда много было покупателей?

— Да никого. Девочка только два бублика брала, половинку ржаного и багет.

— Это вы так запоминаете, кто что берет? — поразилась я.

— Да она каждую субботу одно и то же берет, я ее знаю.

— По имени знаете? — уточнила я.

— Да зачем мне это надо? В лицо помню. Два хвостика, пальто в клеточку, вежливая такая девочка, всегда мелочь ищет, без сдачи дает.

— Она сразу ушла, как все купила?

— Сразу.

— А кто-нибудь еще входил в булочную, пока она не ушла?

— Не-а.

— А вы не заметили, ее никто не ждал на улице?

— Никто не ждал, сразу пошла налево.

— Спасибо. До свидания.

Продавщица кивнула, глядя в пространство за моей спиной. Идеальная свидетельница, подумала я. Быстро и точно выдает информацию, сама ни о чем не спрашивает. Я вышла из булочной, соображая, стоит ли завтра посылать к ней оперативника — допросить на протокол, или махнуть рукой, ограничившись этим разговором. Все равно к раскрытию этот допрос не приведет.

Дорога от булочной до парадной, где жила потерпевшая, заняла у меня семь минут. Весьма респектабельная дорога, даже ни одной подворотни мне не встретилось. Ни одного места, где могла бы стоять кучка молодых балбесов-наркоманов или просто скучающих представителей золотой молодежи и увязаться за проходившей мимо девочкой. Ни одного места, где мог бы притаиться злодей-маньяк и откуда воспаленный взгляд его мог зацепиться за девочку с детской прической в виде двух хвостиков. Значит, ждали в парадной? Зашли туда непосредственно перед тем, как вошла Антоничева? Зачем? С целью убить ее? С целью убить кого-то другого? С целью убить все равно кого? Хотели просто ограбить, но испугались сами? Надо будет покрутиться в парадной вместе с Синцовым, поприкидывать, какова могла быть диспозиция участников этой драмы, если это было нападение с целью ограбления и если это было целенаправленное убийство. Если хотели ограбить, то должны были стоять лицом к лицу. Может, их было несколько — один стоял перед потерпевшей, другой набросился сзади? А если сразу набросились сзади, то с какой целью? На попытку изнасилования, равно как и на развратные действия не похоже; а что касается разбоя — надо подумать. Сережку все-таки из уха выдернули.

Задумавшись, я прошла мимо дома учителя музыки. Какие-то городские птицы на карнизе надрывались во всю глотку, прямо по-весеннему, и воздух был прозрачным, как весной, несмотря на то, что на дворе стоял октябрь; из открытой форточки учительской квартиры доносились робкие гитарные переборы, и это заставило меня опомниться. Посмотрев на часы, я вошла в парадную. Урок заканчивался, и мне предстояло уговорить Хрюндика на полчасика забрести в прокуратуру, где ждал меня с докладом шеф.

Сквозь терпкий запах кошачьей мочи я ощутила еще какой-то неприятный флюид, до боли напоминавший ароматы мест происшествия, когда переворачивают труп и от него несет гнилостными миазмами вперемешку с застарелым перегаром. Когда глаза привыкли к полумраку парадной, мой взгляд уперся в грузное тело, перегораживающее лестничный марш. Господи, неужели еще один труп женщины, да еще и я его обнаружила! — лихорадочно пронеслось у меня в голове. Не дав этой мысли развиться, тело заворочалось и захрюкало. Распухшая бомжиха сучила ногами в спущенных чулках, пытаясь удобнее устроиться на ступеньках и забыться алкогольным сном.

Плюнув от досады, я с трудом перелезла через эту гору пьяного мяса и, позвонив в дверь квартиры учителя, спросила, нельзя ли восцользоваться черным ходом, поскольку парадный выход на улицу блокирован спящей бомжихой. Учитель не позволил нам воспользоваться черным ходом, а просто-напросто вызвал наряд милиции, чего я, следователь прокуратуры, сделать не догадалась, и бомжиху через десять минут эвакуировали. Путь был свободен.

Как я и ожидала, Хрюндик не проявил энтузиазма, услышав, что мы еще должны зайти в прокуратуру.

— А что я там буду делать? — совершенно логично спросил он. Надо сказать, что мой ребенок терпеть не может проводить время просто так, ему нужно времяпрепровождение со смыслом.

— Поиграешь на гитаре, — предложила я.

— Я уже играл сегодня.

— Детуля, — заканючила я, — мне нужно немножко поработать. Совсем чуть-чуть, а потом мы пойдем домой, а по дороге купим тебе компьютерную игру.

— Торг здесь неуместен, — отрезал детуля. — И вообще, мамочка, ты когда-нибудь можешь посвятить мне выходные полностью? Или у тебя на меня времени не хватает?

Началось, подумала я. Неужели у всех мужиков это в крови, прямо с малолетства — ревновать близкую женщину к работе?

— Малыш. — Я присела перед ним на корточки, и он вынужден был остановиться, глядя на меня сверху вниз. — Я хотела бы проводить с тобой все свое время, и когда-то было именно так. Когда ты только родился, ты нуждался во мне каждую секунду. Но сейчас ты подрос и уже в состоянии занять себя сам.

— Ну и что? — хмуро спросил он.

— Если бы я бросила работу, сидела бы с тобой дома, то это была бы не я. Ты согласен на другую маму?

— Нет, — подумав, ответил он. — Уговорила. Не хочу я тащиться в прокуратуру, но ради мамы придется пожертвовать собой.

— Какой у тебя большой словарный запас, — подивилась я, внутренне возликовав.

— Весь в маму, — пробурчал мой бременский музыкант, поправляя на плече ремень гитарного чехла. — Кстати, ма. Нам вчера объявили оценки за триместр.

— Ну, и чем порадуешь? «Троек» много? — спросила я для проформы, поскольку мой мальчик учился хорошо, на «четыре» и «пять».

— Одна, — ответил он, глядя в сторону и почему-то ухмыляясь.

— Ну, и по какому же предмету?

— Ты будешь смеяться.

— Ну-ну?

— По музыке.

Мой чертенок хитро улыбнулся.

— Гоша! За что «тройка»?

— Да у нас учительница какая-то своеобразная…

— Учительница? А может, не надо на зеркало пенять, коли с лицом проблемы?

— Ма, я ценю твой юмор, только у меня в журнале стоят две «двойки» и «тройка». Так что еще спасибо, что не «пара» в триместре.

— Ага, спасибо, — машинально сказала я. — А за что же все-таки «пары»?

— Ну, я же сказал, что она своеобразная. Первая «пара» за то, что я смотрел на нее злыми глазами…

— Что?

— Ну, она так сказала.

— Так. А вторая?

— А я уже не помню. Наверное, тетрадку не принес.

Все понятно. Как говорит моя подруга Регина, у которой двое пацанов и гораздо больший опыт в общении с педагогами: «Ну что, срочно покупай большой букет — и в школу…»

— Кролик, а тебе самому не смешно? Я бы еще поняла, если бы тебе «пары» ставили за отсутствие музыкальных способностей…

— А кстати, мамочка, что у тебя было по музыке?

— У меня? «Пятерочка».

— «Пятерочка»? — хитро прищурился Гоша. — А ты все время говорила, что тебе медведь на ухо наступил.

— Наступил.

— А за что же «пятерочка»?

— А за то, что я красиво записывала в тетрадку тексты песен.

— А-а.

— Вот так-то. Делай выводы.

За воспитательными беседами и дорога до прокуратуры незаметно пролетела. Когда мы входили в прокуратурский подъезд, нам побибикала стоявшая за углом машина, в которой я не сразу признала синцовскую «шестерку». Я придержала дверь и подождала, пока Андрей закроет машину и догонит нас. Он уважительно пожал моему сыну руку, потрогал гитару, обменялся с Гошкой парой непонятных мне музыкальных терминов, и мы пошли по длинному прокуратурскому коридору, непривычно пустынному в выходной. Дверь в приемную была открыта, из кабинета прокурора доносилось радио — песни семидесятых годов.

— Гошенька, посиди в приемной немножко, мы быстренько, — заискивающе сказала я, подталкивая ребенка к секретарскому месту.

Он мрачно посмотрел на меня и вздохнул:

— Ну что с тобой поделаешь… А можно, я на машинке попечатаю?

Страницы: «« 12345678 ... »»

Читать бесплатно другие книги:

«Есть люди, которые хотят познать все, и есть люди, которым тошно от того, что они уже познали. И во...
«– Бесконечная мера вашего невежества – даже не забавна…...
«Подумать хотелось....
«Чем крепче нервы, тем ближе цель. С этим изречением я познакомился в девятнадцать лет: прочитал тат...
«…Записную книжку, черненькую, дешевую, я поднял из-под ног в толкотне аэропорта. Оглянулся, помахав...