Распутин. Жизнь. Смерть. Тайна Коцюбинский Александр

«Как и все люди, грешен – не святой…»

Присутствовавшие настаивали на составлении протокола. Однако приехавший градоначальник (начальник городской полиции) А. А. Адрианов стал успокаивать хор и уговаривал собравшихся замять дело, дабы не раздражать царскую семью. Сам он, однако, через некоторое время решил добиться личной аудиенции и рассказать все Николаю, но был, в свою очередь, остановлен дворцовым комендантом В. Н. Воейковым. Тогда А. А. Адрианов обратился к ярому врагу Распутина генералу В. Ф. Джунковскому, пользовавшемуся на правах товарища министра внутренних дел возможностью непосредственного доклада государю.

Существует и другая версия, которую излагает, не ссылаясь на источники, А. Н. Боханов. Якобы В. Ф. Джунковский, прослышавший о кутеже в «Яре», потребовал от московского градоначальника А. А. Адрианова сделать ему подробное донесение. Тот прибыл в Петроград и предстал перед заместителем министра лично, так как не решился изложить письменно излишне скандальную историю. И, лишь получив соответствующее конкретное задание, А. А. Адрианов составил требуемый текст, хотя и не сразу.

Со своей стороны, Э. С. Радзинский предлагает своего рода еще одну «подковерную» версию, также недостаточно опирающуюся на источники.

Прежде всего Радзинский отмечает, что Джунковский, несмотря на всю нелюбовь к Распутину, не стал немедленно сообщать императору о происшествии в «Яре». Он решил тщательно подготовиться, чтобы затем бить наверняка. Для этого Джунковский поручил начальнику Московского охранного отделения А. П. Мартынову провести специальное расследование. А затем, не удовлетворясь его результатами, потребовал внести ряд уточнений и дополнений.

Как полагает Радзинский, генерала Джунковского смущала разношерстность компании, в составе которой Распутин прибыл в «Яр» и в которую входили двое газетчиков: не брезгующий литературными делами сомнительной чистоты Н. Н. Соедов и редактор-издатель московской газеты «Новости сезона» С. Л. Кугульский.

С точки зрения Радзинского, такой подбор Распутиным свидетелей своих ресторанных похождений обусловливался тем, что скандал в «Яре» был его обдуманной акцией, призванной спровоцировать Джунковского на усиление антираспутинской активности, которое, в свою очередь, должно было вызвать недовольство Джунковским со стороны царей и способствовать отстранению его от должности. Вот почему Григорий с такой готовностью пошел кутить с двумя агентами-журналистами, убежден Радзинский.

Подобно многим другим предположениям Радзинского, данная конспирологическая гипотеза выглядит совершенно надуманной.

Во-первых, сама мысль о том, что Григорий Распутин устроил пьяный стриптиз в ресторане с тайной целью «спровоцировать отставку генерала Джунковского» выглядит по меньшей мере комичной.

Во-вторых, видеть в поведении Распутина макиавеллистские расчеты – психологически неверно.

Истероид – раб ситуации. Сложные многоходовые интриги – не его удел (к ним обычно проявляют склонность люди с совершенно иным – шизоидным – типом характера). Кроме того, невозможно представить, чтобы находящийся в состоянии продолжительного запоя Григорий, который и в трезвом-то виде вел себя достаточно импульсивно, смог настолько тонко и расчетливо – чуть ли не на несколько дней вперед! – выстроить линию своего поведения, а равно предугадать последующее поведение третьих лиц.

Существует еще одна оригинальная версия данного инцидента, предложенная О. А. Платоновым и представляющаяся еще более вздорной. Согласно ей, вся история с «Яром» – фальшивка, якобы состряпанная командиром корпуса жандармов В. Ф. Джунковским, который, анализируя сведения об образе жизни Распутина, поступающие к нему, решил разыграть «ресторанную карту» и приказал своим подчиненным соорудить громкое дело из ничего. Вряд ли стоит специально опровергать эту гипотезу. Достаточно просто отметить, что она противоречит большому числу вполне достоверных источников.

Все, что мы знаем о характере Григория Распутина и о том состоянии, в котором он находился в описываемое время, позволяет прийти к однозначному выводу: скандальная история с «Яром» выглядит вполне правдоподобной. Хвастливо-демонстрационные черты характера Распутина, человека общительного и добродушного, к тому же страстно жаждущего ежесекундного признания и поклонения, в ситуации алкогольного срыва вполне могли выразиться в форме фривольно-расторможенного куража. Примечательно, что сам Григорий, как будет видно из дальнейшего, отнюдь не отрицал своего непотребного поведения в ресторане «Яр».

Инцидент в «Яре», тут же ставший достоянием гласности, совпал по времени с резким всплеском оппозиционных настроений в обществе, вызванных успешным весенне-летним наступлением немецких войск и захватом ими значительной части российской территории. Практически единодушным требованием общества стал немедленный созыв Государственной думы и уход в отставку министров, снискавших стойкую репутацию «врагов общественности» и распутинских клевретов: внутренних дел – Н. А. Маклакова, военного – В. А. Сухомлинова, юстиции – И. Г. Щегловитова, а также обер-прокурора Святейшего синода В. К. Саблера. В течение июня—июля Николай II уволил всех перечисленных сановников, назначив на их место антираспутинцев.

Над «старцем» в очередной раз сгустились тучи. Какие-то неизвестные люди неожиданно появлялись и исчезали в Покровском. Раздавались угрозы по телефону: «Твои дни сочтены».

Распутин нервничал, опасаясь, что новый глава МВД антираспутинец Н. Б. Щербатов и его заместитель В. Ф. Джунковский подготовят план физического уничтожения «старца».

1 июня 1915 года В. Ф. Джунковский выступил с докладом перед царем о кровавом немецком погроме, случившемся в конце мая в Москве¹⁹⁸. Решив воспользоваться случаем и считая ситуацию благоприятствующей этому, Джунковский подробно рассказал царю и о приключениях Распутина в «Яре». По словам генерала, царь во время доклада «не проронил ни слова, все время пристально смотрел мне прямо в глаза и очень внимательно слушал, только бледность выдавала его волнение. <…> Государь сказал: Благодаря вас». Эти слова меня обрадовали и подбодрили… <…>… ободренный, я стал высказывать Государю мои предположения. Не является ли Распутин объектом, которым пользуются враги государства для гибели России и династии и потому я прошу разрешения установить строжайшее наблюдение за всеми лицами, посещающими Распутина и кого он посещает, а особенно за лицами, подающими ему прошения для передачи на высочайшее имя. Государь на это сказал приблизительно следующее: „Я вас даже прошу это выполнять, но все, что вы будете замечать, вы будете говорить мне непосредственно, это все будет между нами…“»¹⁹⁹

«1-го июня. Понедельник. <…> В 10 час. принял Джунковского по возвращении его из командировки в Москву по случаю беспорядков и погромов. Вечером посидел еще недолго у Ани»²⁰⁰, – записал в Дневнике Николай. Как справедливо отмечает А. Н. Варламов, «возникает логичный вопрос: случайно или нет зашел Император к Вырубовой в очень поздний час, обсуждалось ли между двумя собеседниками происшествие в „Яре“ и какие аргументы могла привести Анна Александровна в защиту своего благодетеля и целителя»²⁰¹.

«Недавно, по словам моих собеседников, – вспоминал А. Д. Самарин, – после доклада Джунковского о деяниях Распутина Государь взял доклад себе и передал его Вырубовой со словами: „Возьмите, прочитайте и полюбуйтесь на своего кумира…“»²⁰²

Судя по всему, Вырубова растерялась и не смогла в тот раз аргументированно оправдать «старца» в глазах императора. В условиях резко усилившегося натиска на него со стороны оппозиционной общественности, взволнованной катастрофой Великого отступления 1915 года, Николай на время решил отойти от линии защиты «старца» любой ценой. Уже 5 июня министр внутренних дел Н. А. Маклаков был отправлен в отставку, уступив место антираспутинцу Н. Б. Щербатову. В начале июля 1915 года обер-прокурора В. К. Саблера заменит еще один «враг Нашего Друга» – А. Д. Самарин, бывший предводитель московского дворянства, который «заявил царю, что он не отвечает за управление делами православной церкви, если Распутину будет разрешено влиять на них из-за кулис»²⁰³, то есть фактически выдвинул ультиматум: «Или он, или я!»

Но к этому времени «старец» уже был, по сути, изгнан Николаем из столицы. Спустя восемь дней после доклада Джунковского царь встретился со «старцем»: «9 июня 1915. Вторник. <…> Вечером посидели с Григорием»²⁰⁴. «Таким Распутин никогда до того даже и не видел государя», – показал на допросе в ЧСК С. П. Белецкий. В ответ на высочайшие упреки Григорий не нашелся что возразить и лишь сокрушался, «что он, как и все люди, грешен – не святой…»²⁰⁵.

«Государь сделал старцу весьма строгое внушение, и тот должен был уехать к себе в Покровское», – свидетельствует А. И. Спиридович²⁰⁶. «Распутин уехал к себе на родину, в село Покровское, около Тюмени, в Тобольской губернии. Его приятельницы, „распутинки“, как их называют, утверждают, что он отправился отдохнуть немного, „по совету своего врача“, и скоро вернется. Истина же в том, что император повелел ему удалиться», – записал у себя в дневнике Морис Палеолог²⁰⁷.

Забегая вперед, следует заметить, что обет молчания Джунковский не исполнил. «Ах, дружок, он нечестный человек, он показал грязную бумагу (против Нашего Друга) Дмитрию, который рассказал про это Павлу и Але. – Это такой грех, и будто бы ты сказал, что тебе надоели эти грязные истории и желаешь, чтобы Он был строго наказан», – писала Александра Федоровна мужу 22 июня 1915 года. И тут же переходила в контратаку: «Видишь, как он перевирает твои слова и приказания – клеветники должны быть наказаны, а не Он. <…> Ах, мой дружок, когда же наконец ты ударишь кулаком по столу и прикрикнешь на Дж.[унковского] и других, которые поступают неправильно? Никто тебя не боится, а они должны – они должны дрожать перед тобой…»²⁰⁸

Александра Федоровна прекрасно знала, где расположена ахиллесова пята ее супруга, вечно неуверенного в себе и тем более не терпящего, когда подданные пытаются лукавить с ним и держать его за дурачка. «Всюду враги, ложь», – заклинала императрица, и Николай в очередной раз убеждался в том, что, кроме жены и крохотного круга близких людей, центральное место среди которых занимал Наш Друг, ни на кого положиться было нельзя…

«Друзья Старца дружно поднялись на его защиту, – описывал дальнейшее развитие событий Спиридович. – В Москву для проверки сообщенных Джунковским сведений о скандале „У Яра“ был послан, неофициально, любимец царской семьи флигель-адъютант Саблин. Туда же выехал с той же целью и пробиравшийся в доверие к Анне Александровне Белецкий. Стали собирать справки. Уволенный Московский градоначальник Адрианов сообщил оправдывающие Старца сведения. Он переменил фронт. Все делалось тихо и секретно, по-семейному»²⁰⁹.

Флигель-адъютант в целом справился с заданием императрицы: «На очевидцев скандала в „Яре“ оказали давление, попеременно запугивая и взывая к чувству милосердия. Один из свидетелей объяснял полковнику П. П. Заварзину, почему были изменены первоначальные показания: „Да, знаете, с одной стороны, мы поняли, что Распутин действительно в силе, почему ссориться с ним не имеет никакого смысла, а с другой – выходило как-то некрасиво – пользоваться его гостеприимством и на него же доносить“. В результате предвзятого расследования вырисовывалась совершенно иная картина. Получалось, что Распутин скромно поужинал со своими друзьями и чинно уехал из „Яра“, а все разговоры о финансовых махинациях – измышления, интрига Джунковского»²¹⁰.

Кроме того, на руку защитникам «старца» сыграло и то, что в докладе Джунковского (опиравшемся на доклад начальника Московского охранного отделения полковника П. П. Мартынова) содержалась фактологическая ошибка. Кутившая с Г. Распутиным Анна Ивановна Решетникова была атрибутирована как другая «А. И.» – Анисья Ивановна, являвшаяся в действительности пожилой благообразной вдовой почетного гражданина, передвигавшейся с большим трудом и не имевшей к распутинской истории никакого отношения. В итоге подлинность всего сообщения в глазах императора сделалась сомнительной, что облегчило интригу против Джунковского со стороны Александры Федоровны…

В конце концов комиссией Саблина было установлено, что на ужине в «Яре» Григорий ничего предосудительного не совершил. Командир императорской яхты «Штандарт» капитан первого ранга Н. П. Саблин сделал все, о чем его попросила императрица, несмотря на то что в ходе расследования сам он стал относиться к Распутину заметно хуже. В какой-то момент это даже вызвало беспокойство со стороны Александры Федоровны, проявившееся в ее письмах к мужу.

После того как царице удалось отбить атаку «врагов Нашего Друга» и убедить Николая в том, что «старец» стал жертвой грязной клеветы, все оппозиционные демарши и протестные кампании, которые продолжали нарастать, были обречены на провал.

19 июля открылось заседание чрезвычайной сессии Государственной думы. 22 июля пала Варшава. С самого начала в своих выступлениях думцы приняли резко оппозиционный тон.

Однако в этой ситуации Николай повел себя иначе, чем пару месяцев назад. Он решил больше не поддаваться на давление со стороны тех, кому, как убеждала его супруга, нельзя было доверять. Тем более что, казалось, она была права и в том, что говорила о недопустимости уступок и необходимости «стукнуть кулаком по столу», – иначе «все будут на нас наседать»²¹¹. Так оно вроде бы и получалось. Стоило поменять в угоду общественности нескольких министров, как Дума тут же вслед за тем потребовала головы председателя Совета министров И. Л. Горемыкина, которого не без основания подозревала в связях со «старцем».

Когда же царь решил вступить в должность Верховного главнокомандующего, сместив с нее великого князя Николая Николаевича, то столкнулся с единодушным и крайне эмоциональным сопротивлением со стороны не только оппозиционно настроенной общественности, но даже собственных министров. Большая часть членов кабинета стремилась к контакту и взаимопониманию с думским большинством, которое, в свою очередь, расценивало увольнение активного антираспутинца Николая Николаевича как симптом торжества «шпионской» распутинской партии.

На фоне разгорающегося конфликта царя с только что созванной им Думой и назначенными им же самим министрами, из Покровского, по телеграмме Александры Федоровны, 31 июля срочно примчался Распутин. Поводом для возвращения явилось издание брошюры «Мои мысли и размышления», опубликованной по настоянию Вырубовой и лично откорректированной государыней. В тот же день Григорий имел беседу с Николаем.

«31 июля 1915. Пятница. <…> Заехали к Ане (Вырубовой. – А. К., Д. К.), где видели Григория и его сына»²¹², – записал в Дневнике царь.

В ходе этой аудиенции «старец», судя по всему, укрепил царя в намерении принять на себя бремя управления всей русской армией. Правда, в тот раз он не смог (или не рискнул) поднять вопрос о том, чтобы его единственный сын Дмитрий не был отправлен фронт (позднее Александре Федоровне удастся определить его в свой санитарный поезд).

Либо в этот же день, либо на следующий²¹³ Распутин, судя по всему, встретился отдельно с Александрой Федоровной: «А потом спросила меня Мама: „Правда ли, што говорят, што ты (это я) с женщинами… Имеешь?..“ И тут я сказал Маме такое, што, может, и сам не понимал в себе, ибо сие не от ума… а от духа… Вот, сказал я: „Дух мой мучается… люди соблазняют… Пьянный – творю пьянное!.. Но в трезвости вижу нутро человечье… и так больно… так больно… што только в пьянном огне забываю…“ – „А пошто, – спросила Мама, – не берешь на себя муку, а топишь ее в вине?“ – „Потому што срамоту вижу только в отрезвлении… потому трезваго к себе не подпустят человеки“. – „А нас видишь ты? нутро… видишь?“ – тихо спросила Мама. И такое страшное увидел я… што сказал Ей: „Помни, ежели меня с тобой не будет… то великую муку твою выпью… и в тебя волью радость великую… ибо мука земная – во царствие путь… Где ноги твои слезами радости омою… А боле не спрашивай!..“ Но уже она не спрашивала. Тихия слезы капали на мои руки… И она шептала, целуя мои пальцы: „О, мой Спаситель, мой Бог, мой Христос!“ И уже уложив ее на кушетку, я услыхал ея шепот. Будто сквозь сон: „Молю тебя… обо всем этом… Аннушке не говори! Не надо!..“ Не скажу… Только сам думаю, што это: бабье, а не царское… – Молить, просить, как нищая… А володеть должна, как Царица»²¹⁴.

Запись в Дневнике императора от 4 августа свидетельствует о том, что духовная идиллия в отношениях императора со «старцем» вроде бы восстановилась: «Вечером приехал Григорий, побеседовал с нами и благословил меня иконой»²¹⁵ (скорее всего, по случаю грядущего вступления Николая в должность главнокомандующего).

Возможно, именно в эти дни (Матрена Распутина пишет о «второй половине 1915 года», когда вести с фронтов «становились все хуже), Григорий, дабы окончательно стереть осадок о московской истории, впервые за весь период войны выступил с «милитаристской» инициативой, направленной на поддержку боевого духа православного воинства. «Душевно переживая от невозможности как-то помочь несчастным на фронте, отец… послал великому князю Николаю Николаевичу записку, в которой просил разрешения приехать в передовые части, чтобы помолиться вместе с солдатами»²¹⁶. Ответ гласил: «Приезжай. С радостью тебя повешу»²¹⁷. Впрочем, учитывая, что реакцию великого князя было несложно предугадать, это, быть может, была еще и «хитрая провокация», призванная укрепить Николая в намерении снять Николая Николаевича с должности главнокомандующего.

Однако противники Распутина не сразу почувствовали изменение конъюнктуры и продолжили борьбу за его удаление из столицы. Стремясь ковать железо, пока горячо, министр внутренних дел Н. Б. Щербатов попытался добиться скорейшего отъезда Григория из Петрограда. Ни глава МВД, ни другие влиятельные лица не хотели и не могли понять главного: в сложившихся условиях Николай с Распутиным все равно не расстанется.

«Сам император, – полагает С. Л. Фирсов, – искренне считал себя религиозно ответственным только перед Богом. Признать же Гр. Распутина еретиком или просто пойти навстречу общественному мнению, требовавшему удалить „старца“, значило по большому счету признаться в отсутствии религиозной интуиции и, следовательно, усомниться в собственных религиозных правах (как Помазанника Божия и Верховного Ктитора главенствующей конфессии). Для искренно верующего человека, каким был император Николай II, подобное признание было невозможно»²¹⁸.

Такое объяснение представляется идеологически усложненным. В действительности дело заключалось в том, что, начиная с весны 1915 года, Николай и Александра вновь, как и в предвоенный период, остались перед лицом разбушевавшейся оппозиционной стихии, психологически оградить от которой их мог только один человек – Григорий Распутин. И чем непроходимее оказывалась пропасть недоверия между царями и их подданными, тем влиятельнее и политически масштабней становилась фигура «старца».

Когда Николая упрекали в том, что его дружба с Распутиным гибельна для династии, царь неизменно возражал: «Как раз наоборот… Вот посмотрите: когдау меня забота, сомнение, неприятность, мне достаточно пять минут поговорить с Григорием, чтобы тотчас почувствовать себя укрепленным и успокоенным. Он всегда умеет сказать мне то, что мне нужно услышать. И действие его слов длится целые недели…»²¹⁹

В этих условиях любые направленные против «старца» инсинуации приобретали в глазах царя и особенно царицы обратный смысл: «…сказала Мама: „Чем боле тебя ругают, тем ты мне дороже…“ – „А почему такое?“ – спрашиваю у Ей… „А потому, – говорит, – што я понимаю, што все худое ты оставляешь там, штобы ко мне притти очищенным… И я тебя жалею за те муки, што ты от людей принимаешь для меня… и еще ты мне оттого дороже!..“»²²⁰

И все же на следующий день после благословения царя иконой, 5 августа, Григорий Распутин вынужденно отбыл в Покровское. Э. С. Радзинский объясняет это решение тем, что Николай и Александра якобы стремились таким образом не допустить того, чтобы в общественном сознании имя Распутина соединилось с грядущими заведомо непопулярными кадровыми решениями – отставкой главнокомандующего великого князя Николая Николаевича и назначением на его место самого императора.

Думается, что, помимо этого, решение императора свидетельствовало еще и о том, что история с «Яром», хотя и была официально «похоронена», все же оставила в душе Николая тяжелый осадок, в итоге чего царь так легко удалил Нашего Друга на сравнительно долгое время²²¹.

Почувствовав, что размолвка с государем полностью не преодолена и будучи фактически спешно вытуренным из Петербурга, оскорбленный Распутин впал в состояние психологической декомпенсации.

На пароходе «Товар-Пар», везшем его в Тобольск, пьяный Григорий стал нарочито куражиться: собрал вокруг себя солдат, призывал их петь хором, обозвал официанта «жуликом», заявив, что тот украл у него три тысячи рублей, наконец, «позволил себе неуважительно отозваться об императрице и ее августейших дочерях»²²², а в заключение, будучи совершенно пьяным, уснул в своей каюте и обмочился.

На Распутина было заведено сразу два дела: «бытовое» (об оскорблении официанта) и «политическое» (об оскорблении царственных особ). Однако непродолжительное время, когда Николай II готов был начать верить полицейским донесениям, компрометирующим «старца», прошло. 15 августа генерал Джунковский неожиданно для себя получил отставку. А история с хулиганскими выходками «старца» на пароходе «Товар-Пар» вскоре канула в Лету. Как пишет С. П. Белецкий, «факт происшествия этого не был в достаточной степени дознанием установлен, так как многие из пассажиров не были опрошены за нерозыском и неуказанием их заявительницею»²²³.

Тем временем общественность, ободренная стремительным отъездом Распутина из Петрограда²²⁴, продолжала развивать натиск на самодержца. В оппозицию, по сути, перешла даже часть императорского правительства.

21 августа подавляющее большинство членов Совета министров подписало коллективный протест против своего председателя – И. Л. Горемыкина, а также против планируемой отставки Николая Николаевича с поста Верховного главнокомандующего.

22 августа в Думе окончательно сложился оппозиционный по отношению к И. Л. Горемыкину Прогрессивный блок, в который вошло большинство думских фракций, включая умеренно-монархические.

Но буря и натиск фронды разбились о новую (а точнее, все ту же старую, лишь на миг поколебленную было) стену самодержавного упрямства.

23-го числа Николай подписал указ о своем назначении Верховным главнокомандующим и вскоре отбыл в Ставку.

Известие о смещении Николая Николаевича с поста главнокомандующего вызвало общий шок. Мало кто верил в военную звезду невезучего императора. Кроме того, отъезд Николая II из столицы в Ставку означал еще большее усиление влияния на внутренние дела в государстве со стороны «темных сил» – Григория Распутина и тех, кого считали его покровителями и приспешниками.

Охота на «святого черта»

По словам тогдашнего руководителя МИД С. Д. Сазонова, «центр правительственной власти, за продолжительным отсутствием Государя, перешел в руки несведущих и недостойных людей, сгруппировавшихся вокруг Императрицы и ее вдохновителей, во главе которых находился приобретший позорную известность Распутин»²²⁵. Определяющим, как отмечает историк А. Я. Аврех, при назначении на все ответственные посты отныне стало отношение того или иного сановника к Нашему Другу и равным образом отношение Нашего Друга к предполагаемой кандидатуре.

Конечно, не стоит думать, что Распутин «заменил царя» или что он хотя бы полностью контролировал политическую волю Александры Федоровны. Именно в это время Григорий жаловался П. Г. Курлову: «Иногда целый год приходится упрашивать Государя и Императрицу для удовлетворения какого-нибудь ходатайства»²²⁶. Тем не менее было ясно, что атака антираспутинских сил отбита и что сложности, возникшие летом 1915 года в отношениях между царем и «старцем», остались позади.

3 сентября царским указом был приостановлен созыв Государственной думы, которая готовила антираспутинский запрос правительству. Спустя два дня Николай II дал отставку начальнику своей походной военной канцелярии – антираспутинцу князю Владимиру Орлову (через него проходили письма царствующих особ), с которым решил расстаться, несмотря на двадцатилетнюю дружбу. После этого в отставку постепенно стали отправляться один за другим члены правительства, выступавшие против Распутина и Горемыкина.

Со своей стороны, Анна Вырубова, обеспокоенная дальнейшей судьбой «отца Григория», поручила князю М. М. Андронникову подыскать подходящую кандидатуру на пост директора Департамента полиции. Андронников предложил С. П. Белецкого, уволенного в свое время В. Ф. Джунковским и готового на все ради возвращения в должность. После этого Вырубова решила, что министром внутренних дел легче всего назначить А. Н. Хвостова, нижегородского экс-губернатора и лидера крайне правой фракции Государственной думы. Сметливая, но не слишком хорошо разбирающаяся в политических нюансах фрейлина, вероятно, полагала, что таким образом и думцев удастся успокоить, и «интерес соблюсти». Кроме того, она, вероятно, помнила, что кандидатура Хвостова обсуждалась еще в 1911 году и что тогда Распутин дал понять, что этот кандидат в целом хорош и, хотя еще слишком «молод и горяч», может пригодиться в будущем.

23 сентября царь вернулся из Ставки в столицу.

24 сентября А. А. Вырубова вызвала Распутина из Покровского.

26 сентября вместо А. Д. Самарина обер-прокурором Синода назначен Александр Волжин – дальний родственник А. Н. Хвостова.

27 сентября А. Н. Хвостов стал управляющим МВД.

28 сентября запланированное назначение получил С. П. Белецкий.

В тот же день в Петроград прибыл Распутин, и в царском Дневнике появилась запись: «Вечер провели хорошо у Ани с Григорием»²²⁷.

Царское расположение, таким образом, вернулось к Григорию полностью. Встречи с императором стали происходить регулярно, когда тот наведывался из Ставки в столицу.

«28 сентября 1915. Понедельник. <…> Вечер провели хорошо у Ани с Григорием».

«21 октября 1915. Среда. <…> Вечером видели Григория у Ани».

«21 ноября 1915. Суббота. <…> Вечером посидели у Ани с Григорием»²²⁸.

На первый взгляд Распутин мог чувствовать себя победителем. Тем не менее он ощущал, что эта его победа – из разряда пирровых. Ведь было ясно: общественность, у которой из-под самого носа похитили заветный дар под названием «министерство доверия», никогда этого Распутину не простит. «Душа очень скорбит, – жаловался „старец“, – от скорби даже оглох. Бывает на душе два часа хорошо, а потом неладно… Да потому… [что] неладно творится в стране, да проклятые газеты пишут обо мне, сильно меня раздражают, придется судиться». Григорий получал анонимные письма с требованием немедленно создать ответственное министерство – а не то «тебя убьем, пощады не будет – рука у нас не дрогнет, как у Гусевой». Уже после приезда какая-то неизвестная дама справлялась о нем у жены швейцара в доме на Гороховой: когда Распутин ездит в Царское Село, когда и куда он ходит в церковь.

Очередной придворный ренессанс «отца Григория» еще более углубил пропасть психологического отчуждения между царями, с одной стороны, и общественностью – с другой. Однако ближайшие события, казалось, подтвердили глубокий и спасительный для царской семьи смысл появления Распутина в Петрограде.

24 ноября 1915 года Николай вместе с Алексеем отбыл в Ставку, а уже 3 декабря 1915 года у Алексея на фоне простуды началось неостанавливаемое носовое кровотечение. 5 декабря император вместе с сыном возвратился в Царское Село, куда на следующий день был вызван Григорий. Распутин приехал, дал Алексею яблоко, погладил его по голове, прочел молитвы, и состояние мальчика сразу же стало улучшаться.

«6 декабря 1915. Воскресенье. <…> После обеда приехал Григорий; посидели вместе у кровати Алексея»²²⁹.

В этом месяце Николай встречался с Распутиным еще по меньшей мере дважды.

«11 декабря 1915. Пятница. <…> После чая недолго видели Григория».

«26 декабря 1915. Суббота. <…> До всенощной у нас посидел Григорий»²³⁰.

Но чем дальше в стране развивался политический кризис, тем меньше царское расположение могло служить для «старца» гарантией безопасности.

Идиллия «Распутин—Андронников—Белецкий—Хвостов», в рамках которой министр внутренних дел А. Н. Хвостов и его товарищ (заместитель) С. П. Белецкий давали Распутину de facto возможность контролировать МВД, а М. М. Андронников играл роль посредника в отношениях Распутина с другими сановниками, продолжалась недолго. Противоречий между всеми участниками этой колченогой «квадриги» с самого начала было предостаточно, однако главным являлось то, что Хвостов, рассчитывавший при помощи Распутина занять кресло председателя Совета министров, столкнулся с явным нежеланием Григория помочь ему в этом деле: «Больно много сразу хочет А. Н. Хвостов, пусть не горячится; все будет в свою пору»²³¹.

Тогда «Алешка» (так называл Хвостова Распутин), обладавший, кроме того, как выяснилось, незаурядным криминальным темпераментом, решил раз и навсегда покончить с излишне строптивым «старцем». Разработанных Хвостовым сценариев покушения на «отца Григория» хватило бы на детективный сериал.

Сперва решено было отправить Распутина в поездку по святым местам, поручив сопровождающему его игумену Мартемиану столкнуть «старца» под поезд. В докладе государю Хвостов подчеркивал, что «поездка Распутина по святым местам не только будет полезна в смысле умиротворения Государственной думы, но и рассеет всякие несправедливые толки о жизни Распутина и будет свидетельствовать о религиозных порывах его натуры». Распутин от путешествия, однако, предусмотрительно уклонился.

Тогда стали думать о том, чтобы выманить Распутина из дома приглашением какой-нибудь дамы, дабы в темном переулке оглушить, задушить и бросить в Неву.

Хотели также подсыпать Григорию яд в вино, для чего планировалось участие начальника распутинской охраны полковника М. Комиссарова.

Разгорячившийся Хвостов планировал даже собственноручно пристрелить «старца».

Потом решили, что для начала не худо бы просто поколотить Распутина – для острастки, а также для того, чтобы морально подготовить двор к возможному убийству.

Все эти планы остались нереализованными по причине нерешительности и недостаточной серьезности их организаторов и исполнителей.

20 января 1916 года Николай – под прямым давлением со стороны Александры Федоровны, Распутина и митрополита Питирима – назначил на пост председателя Совета министров не А. Н. Хвостова, как планировалось до того, а шестидесятивосьмилетнего Б. В. Штюрмера. «Старикашка на веревочке» – так определил его сам «старец».

Возмущенный разум Хвостова заработал еще более бешено. Возник план убийства Распутина есаулом Каменевым в автомобиле. Затем решено было привлечь к организации покушения журналиста Б. М. Ржевского, который должен был связаться с находившимся за границей Илиодором. Предполагалось, что тот должен будет помочь организовать убийство Распутина силами своих старых знакомых – царицынских «молодцов», коим было назначено вознаграждение в размере одной тысячи рублей на каждого.

Однако директор Департамента полиции С. П. Белецкий, решивший к этому времени начать интригу против своего шефа, то есть А. Н. Хвостова (которого он с самого начала планировал подсидеть), собрал на Б. М. Ржевского исчерпывающий компромат, после чего, с документами в руках, «загнал Ржевского в угол» и заставил во всем признаться.

Одновременно слухи о готовящемся на него покушении дошли и до самого «старца». Скорее всего, утечку информации (сознательно или по глупости) допустил сам Б. М. Ржевский.

«Вот видишь? – моя рука. Вот эту руку поцеловал министр, и он хочет меня убить», – сокрушался Распутин, обращаясь к Манасевичу-Мануйлову²³². «И кто убить-то хочет… Толстопузый… Алешка Хвостов» (Алексей Хвостов действительно был одним из самых крупных – по части объема талии – государственных мужей в империи. – А. К., Д. К.). «Понимаешь… – говорил раздираемый обидой и жалостью к себе „старец“, – смерть возле меня. Она ко мне лезет, как потаскуха… Уже много раз я ее гнал… Потому у меня своя звезда»²³³.

Через Распутина о готовящемся убийстве узнали Александра Федоровна и Вырубова, организовавшие срочное расследование по линии военной контрразведки. Белецкий, решивший попридержать компромат на Ржевского до лучших времен, в данном случае просчитался и не попал в число лиц, своевременно угодивших императрице.

Догоняя «ушедший поезд», Белецкий учинил обыск на квартире у Ржевского и обнаружил там письмо Ржевского к Хвостову, прямо компрометирующее последнего. Ни словом не обмолвясь о находке Хвостову, Белецкий одновременно вынудил его выслать Ржевского в Сибирь за обнаруженную незаконную торговлю железнодорожными билетами Красного Креста. Хвостов рвал и метал, но вынужден был сплясать под дудку своего заместителя.

8 февраля 1916 года вернувшийся из Ставки Николай отдал премьер-министру Штюрмеру распоряжение начать расследование по делу о заговоре против Распутина. Расследование, правда, вскоре зашло в тупик: Ржевский отказался от всех антихвостовских заявлений, а Хвостов, в свою очередь, смог убедить Николая в служебной нечистоплотности Белецкого, в результате чего последний был снят с должности директора Департамента полиции.

Понимая, что «распутинская партия» все равно продолжит развивать атаку, Хвостов решил активизировать натиск на «старца», рассчитывая, вероятно, что в какой-то момент император испугается гнева общественности и сдастся, то есть перестанет защищать Распутина. Активно распуская слухи о том, что Распутин шпион, А. Н. Хвостов приказал провести обыск у нескольких его друзей и выслал из столицы распутинского секретаря Арона Симановича.

Тем временем расследование, инициированное Александрой Федоровной, раздобыло необходимые улики против А. Н. Хвостова, и его контратака была с трудом отбита. Кроме того, «Алешку» выдал Илиодор. Так и не дождавшись от министра-сообщника обещанных денег, Илиодор прислал Распутину подробный план готовившегося на него покушения, прося Григория «возбудить вопрос о разрешении Илиодору прибыть в столицу»²³⁴.

В разгар организованной против него Хвостовым интриги Распутин предпринял ловкий политический ход: уговорил царя лично явиться в Думу и примириться таким образом с либеральными оппозиционерами, сказав им: «Я ваш, и вы мои, из-за чего нам ссориться, будем жить в ладу»²³⁵. Эта идея созрела у Распутина еще раньше, однако воплотить ее в жизнь он решил именно теперь. «А знаешь что? – говорил он еще до размолвки Хвостову. – Я его пошлю самого в Думу: пускай поедет, откроет, и никто ничего не посмеет сделать»²³⁶.

9 февраля 1916 года Николай в первый и последний раз в жизни переступил порог Государственной думы. Депутаты были до такой степени тронуты высочайшим вниманием, что вплоть до осени 1916 года вели себя относительно спокойно. Хвостов в итоге остался без потенциальной поддержки со стороны думцев, и его смещение не вызвало того шквала возмущения, который в противном случае был бы неизбежен.

В начале 1916 года обер-прокурором Синода вместо близкого к Хвостову А. Волжина, оказавшегося к тому же излишне строптивым, был назначен Николай Раев – экс-директор Высших женских курсов.

Царь вернулся из Ставки в Петроград 18 февраля, однако на увольнение А. Н. Хвостова решился лишь 27-го числа. В этот день Николай позвал Распутина причащаться и говеть, с горечью рассказывал впоследствии А. Н. Хвостов, «и в день причастия обнял его и сказал: „Мы никогда с тобой не расстанемся»… и вынул бумажку – мою отставку“²³⁷. К слову, царский Дневник в этот день о встрече с Григорием не упоминает, хотя и начинается с сообщения о том, что Николай и члены его семьи утром «сподобились причаститься Святых Христовых Тайн»²³⁸. Если Хвостов не выдумал рассказанный им эпизод, это свидетельствует о том, что в этот период, как и в начале знакомства, Николай письменно фиксировал не все свои встречи со «старцем».

Колебания царя, продолжавшиеся несколько дней, были вполне объяснимы. Отставка ультрамонархиста только за то, что он осмелился противостоять «старцу», пусть даже в столь своеобразной форме, как организация заказного убийства, не могла не вызвать в обществе очередную волну раздражения, силу которой заранее предугадать было невозможно.

Хвостов, правда, падать духом не собирался и, удаляясь с поста руководителя МВД, по слухам, прихватил – в качестве «выходного пособия» – миллион казенных рублей…

Одолевший Хвостова Распутин стал еще активнее вмешиваться в политику, слать бесконечные записки министрам, банкирам, различным влиятельным лицам, контролировать назначения, повышения, помилования, отсрочки, освобождения, субсидии.

Продолжала усиливаться хотя и не абсолютная, но все же очень сильная зависимость от него императрицы. 26 апреля 1916 года Александра Федоровна шокировала высшее общество тем, что решила причаститься вместе с Распутиным в Федоровском соборе. Как считает Морис Палеолог, именно в этот период царица окончательно уверилась в том, что «ей выпала миссия спасти Православную Русь и что ей для успеха в этом необходимы указания и покровительство Распутина…²³⁹».

Избавившись от угрозы со стороны Хвостова, Распутин, однако, не почувствовал, да и не мог почувствовать себя в безопасности: «Я еще раз… вытолкал смерть… Но она придет снова… Как голодная девка пристает…»²⁴⁰

В течение весны—лета 1916 года Григорий, как бы предчувствуя неладное, стремится покинуть столицу и несколько раз выезжает в Покровское, но каждый раз императрица вызывает его обратно.

В столице тем временем, как вспоминал позднее учитель царских детей Пьер Жильяр, все видели в Распутине «пагубного советчика при дворе, на него возлагали ответственность за все бедствия, от которых страдала страна. Его обвиняли во всех пороках и всяческих излишествах, из него делали чудовищное и отвратительное, почти сказочное существо, способное на все низости и мерзости. Для многих он был порождением дьявола, Антихристом, пришествие которого должно было положить начало самым страшным бедствиям»²⁴¹. Прощаясь 3 августа с персоналом МИД, отправленный в отставку С. Д. Сазонов желчно резюмировал: «Император царствует, но управляет императрица… Под указку Распутина»²⁴².

«Вместе с чувством неуважения к особе государыни императрицы Александры Федоровны, – указывалось в это же время в одном из докладов Департамента полиции, – необходимо еще отметить и распространение в массе чувства озлобления в отношении ее как немки. Государыню императрицу и даже в интеллигентных кругах считают вдохновительницей и руководительницей кампании в пользу сепаратного мира с Германией»²⁴³.

«Страна ждала своего избавления и страстно желала, чтобы кто-нибудь освободил ее от человека, которого она считала злым гением России»²⁴⁴.

К осени 1916 года сформировалась новая команда «старца», состоящая из премьер-министра Б. В. Штюрмера, начальника его канцелярии, многолетнего агента Департамента полиции и политического проходимца И. Ф. Манасевича-Мануйлова, давнего распутинского конфидента П. А. Бадмаева. 6 сентября 1916 года к этой группе присоединился последний глава царского МВД А. Д. Протопопов – давний пациент Бадмаева (лечился от прогрессивного паралича), до назначения на должность занимавший пост товарища председателя Государственной думы. Этот человек искренне стремился к тому, чтобы спасти Григория от гибели, но так и не сумел это сделать…

Мнимый больной патриот

История заговора против Григория Распутина и его убийства по сей день выглядит мутноватой. Не до конца понятен истинный мотив главного убийцы – Феликса Юсупова. Не вполне ясно также, кто явился главным инициатором этого криминального действа. Невозможно, таким образом, более или менее однозначно ответить и на вопрос о том, каким образом заговорщикам удалось заманить в смертельную ловушку человека, тончайшая интуиция которого до той поры не знала осечек.

Основная версия трагедии, разыгравшейся в ночь с 16 на 17 декабря в фамильном дворце Юсуповых на Мойке, 94, изложена в мемуарах двух непосредственных участников покушения: князя Ф. Ф. Юсупова-младшего (на протяжении жизни автор частично корректировал свои воспоминания) и крайне правого депутата Государственной думы В. М. Пуришкевича. Несмотря на то что оба этих источника, согласно мнению большинства историков, в полной мере достоверными считаться не могут, они по сей день остаются той фактологической базой, которую не может обойти ни одно исследование, посвященное изучению истории гибели Григория Распутина.

Самостоятельное источниковое значение имеют также «Записки» великого князя Николая Михайловича Романова, находившегося в тот период в тесном контакте с Юсуповым-младшим, еще одним сообщником – великим князем Дмитрием Павловичем (а также и В. М. Пуришкевичем) – и черпавшего сведения, касающиеся обстоятельств убийства «старца», из первых рук.

Все три упомянутых источника фактически признают, что авторский патент на организацию покушения принадлежит Феликсу Юсупову.

В опубликованном отрывке из «Дневника» В. М. Пуришкевича содержится следующая запись от 21 ноября 1916 года, сделанная спустя два дня после того, как Владимир Митрофанович выступил в Государственной думе с яркой антираспутинской речью:

«Сегодня, ровно в 9 час. утра, ко мне приехал князь Юсупов… „Ваша речь не принесет тех результатов, которых вы ожидаете, – заявил он мне сразу. – Государь не любит, когда давят на его волю, и значение Распутина, надо думать, не только не уменьшится, но, наоборот, окрепнет…“

„Что же делать?“ – заметил я. Он загадочно улыбнулся и, пристально посмотрев мне в глаза немигающим взглядом, процедил сквозь зубы: „устранить Распутина“.

Я засмеялся.

„Хорошо сказать, – заметил я, – а кто возьмется за это, когда в России нет решительных людей, а правительство, которое могло бы это выполнить само, и выполнить искусно, держится Распутиным и бережет его как зеницу ока?“

„Да, – ответил Юсупов, – на правительство рассчитывать нельзя, а люди все-таки в России найдутся“. – „Вы думаете?“ – „Я в этом уверен, и один из них перед вами…“»

Последняя юсуповская реплика отнюдь не должна рассматриваться как намек Феликса на то, что идея заговора явилась плодом коллективного творчества нескольких заговорщиков, «одним из которых» был князь Феликс. Из дальнейшего ясно следует, что Юсупов вполне определенно представил себя Пуришкевичу как инициатора и главного организатора покушения, имеющего все основания называть его замысел «мой план».

Великий князь Николай Михайлович пишет о том, что Юсупов пришел к мысли о необходимости физического уничтожения Распутина после того, как «возобновил знакомство» с ним осенью 1916 года: «Чем больше они виделись, тем больше Распутин становился ему противным, и он с ужасом думал, что другие (т. е. Александра Федоровна и государь) находятся вполне под его властью и что России угрожают самые пагубные последствия… А тем временем Распутин… откровенно высказывал ему свои невероятные планы на будущее. К концу декабря было решено подписать сепаратный мир с Германией. Это вызвало у Юсупова желание, а вскоре и твердое решение покончить с ним во что бы то ни стало». При этом причины, побудившие Феликса начать общение со «старцем», прерванное несколько лет назад, Николай Михайлович никак не раскрывает.

Сам Ф. Ф. Юсупов утверждает, что к идее физического устранения «старца» пришел вполне самостоятельно, хотя и намекает на косвенное влияние со стороны семьи: «Эта мысль (уничтожить преступного «старца». – А. К., Д. К.) зародилась во мне впервые во время одного разговора с моей женой и матерью в 1915 году, когда мы говорили об ужасных последствиях распутинского влияния. Дальнейший ход политических событий снова вернул меня к этой мысли, и она все сильнее укреплялась в моем сознании».

Сразу, однако, следует отметить, что, решая вопрос о достоверности мемуаров Феликса Юсупова, необходимо учитывать то, что, декларируя свое намерение «рассказать правду в ответ на лживые россказни, всюду печатавшиеся»²⁴⁵, в действительности убийца Распутина стремился в первую очередь к несколько иному. А именно к тому, чтобы любой ценой морально и исторически оправдать свой в высшей степени политически спорный – особенно в свете всех последующих событий²⁴⁶ – поступок, к тому же явившийся тяжким уголовным преступлением.

Решить данную задачу Юсупову было тем сложнее, что, повествуя о своем убойном предприятии, он вынужден был покрывать пеленой лукавых намеков и недосказанности – или же вовсе утаивать – часть фактов, связанных с именами великих князей, а также иных лиц, чью прямую либо косвенную причастность к убийству Распутина Юсупов не считал возможным обнародовать.

Не приняв во внимание все это, невозможно объяснить те грубые фактологические несуразности, которыми изобилуют стилистически гладкие юсуповские мемуары и которые серьезным образом затрудняют поиск ответов на ключевые вопросы, возникающие в связи с историей трагедии, разыгравшейся в ночь с 16 на 17 декабря 1916 года в фамильном дворце князя Юсупова, что на набережной Мойки…

Итак, если верить Юсупову, то, начиная с 1915 года – то есть, напомним, с того времени, как, с одной стороны, Распутин вернул себе расположение императора, а с другой – началось Великое отступление русской армии под натиском германских войск, – молодой князь стал видеть в Распутине «корень зла», из-за которого «немецкая партия, имевшая в лице „старца“ столь ценного помощника, конечно, торжествовала»: «Получая самые последние сведения, иногда тайные и чрезвычайной важности, императрица посылала за Распутиным и советовалась с ним, а если принять во внимание, кем он был окружен, то станет неудивительным, что при таких условиях в Германии заблаговременно знали почти о каждом нашем наступлении, также о всех планах и переменах военного и политического характера»²⁴⁷.

Понимая, как человек просвещенный, что одних лишь подозрений и косвенных улик для окончательного вынесения смертного приговора недостаточно, Юсупов спешит представить себя добросовестным следопытом-мстителем: «Я решил, не придавая особого значения всем волнующим слухам, прежде всего фактически убедиться в предательской роли Распутина и получить неопровержимые данные об его измене», «ближе познакомившись с ним самим» и воспользовавшись с этой целью «приглашениями М. Г.» – поклонницы «старца» Марии (Муни) Головиной, давней знакомой Феликса²⁴⁸, впервые представившей его Распутину еще в 1909 году.

Далее, однако, начинаются первые неувязки: «От М. Г. я узнал, что Распутин постоянно спрашивает обо мне».

Вопрос: если, как на этом настаивает сам Юсупов, первый и единственный раз они с Распутиным виделись в конце 1909 года, можно ли допустить, что спустя семь лет, в конце 1916 года – аккурат к тому моменту, когда Феликс задумал его физически уничтожить, – «старец» вдруг начал «постоянно спрашивать» о своем давнем, однократно виденном знакомом?

Впрочем, несколькими страницами ниже Юсупов вдруг заявляет о том, что его «первая встреча» с Распутиным состоялась «четыре года назад»²⁴⁹, то есть, как нетрудно вычислить, в 1912, а отнюдь не в 1909 году. Примечательно, что в тексте воспоминаний, составленном Феликсом Юсуповым в 1950-е годы на основе публикации 1927 года, данная хронологическая нелепость опущена.

И вновь – сумбур вместо логики.

Из пересказанной Юсуповым его беседы с М. Г., состоявшейся в конце 1916 года – незадолго до встречи со «старцем», – ясно следует, что, во-первых, князь уже к тому моменту был абсолютно убежден в необходимости устранения Распутина, а во-вторых, что подозрение в принадлежности к «немецкой партии» являлось лишь одной из предъявляемых «старцу» инвектив. Помимо этого, Юсупов обвинил его также в развращенности, невежестве, прямом вторжении в государственные дела и, наконец, в подрыве авторитета царской власти как внутри России, так и за границей. «Вернувшись домой, я стал обдумывать свой дальнейший образ действий. То, что я слышал от М. Г., только еще лишний раз подтвердило мне, что против Распутина одними словами бороться недостаточно. Бессильны логика, бессильны самые веские данные для убеждения людей с помраченным сознанием…»

Все это, как нетрудно заметить, косвенным образом дезавуирует утверждение Юсупова о том, что он якобы «не придавал значения всем волнующим слухам» и, собираясь сблизиться с Распутиным, стремился «прежде всего фактически убедиться в предательской роли Распутина и получить неопровержимые данные о его измене». В действительности у Юсупова с самого начала имелось априорное идеологическое обоснование виновности Распутина – независимо от его реальной или мнимой шпионской деятельности. В основе этой априорной виновности лежал сам факт близости к престолу «человека с такой ужасной репутацией».

Именно поэтому, еще до начала общения с Распутиным и выяснения вопроса о его прямом либо косвенном шпионаже, Юсупова и днем и ночью уже терзала «одна навязчивая мысль – мысль избавить Россию от ее опаснейшего внутреннего врага». Причем это была именно мысль об убийстве: «Как можно убить человека и сознательно готовиться к этому убийству? Мысль об этом томила и мучила меня. Но вместе с тем внутренний голос мне говорил: „Всякое убийство есть преступление и грех, но, во имя Родины, возьми этот грех на свою совесть… Сколько на войне убивают неповинных людей, потому что они «враги отечества»… А здесь должен умереть один…“ <…> Понемногу все мои сомнения и колебания исчезли. Я почувствовал спокойную решимость и поставил перед собой ясную цель: уничтожить Распутина. Эта мысль глубоко и прочно засела в моей голове и руководила уже всеми моими дальнейшими поступками».

И снова логический сбой.

«Не раз слышав о том, что Распутин хвастается тем, что обладает даром исцелять всякие болезни, я решил, что самым удобным способом сближения с ним будет попросить его заняться моим лечением, тем более что как раз в это время я чувствовал себя не совсем здоровым. Я ему рассказал, что уже много лет я обращаюсь к разным докторам, но до сих пор мне не помогли».

Казалось бы, если Распутин сам жаждет встреч с Феликсом, зачем нужны дополнительные поводы для постоянного общения, к тому же такие специфические, как врачебное пользование у «старца»?

Да и расчет Юсупова «слегка подлечиться» у человека, которого он собирался как можно скорее убить, выглядит – и логически, и психологически – довольно странным. Тем более что – если верить самому князю – он изначально относился к медицинским способностям Распутина в высшей степени скептически, полагая его зловредным шарлатаном, использующим свои знахарские методы воздействия на организм во вред пациентам, в частности царю: «Великий князь (Дмитрий Павлович. – А. К., Д. К.) сообщил мне свои наблюдения над происходящим в Ставке. Он заметил, что с государем творится что-то неладное. С каждым днем он становится все более безразличным ко всему окружающему, ко всем происходящим событиям. По его мнению, все это – следствие злого умысла, что государя спаивают каким-нибудь снадобьем, которое притупляюще действует на его умственные и волевые способности»²⁵⁰; «Лечение Распутиным государя и наследника различными травами, конечно, производилось при помощи Бадмаева… Сообщество этих двух людей – темного тибетца и еще более темного „старца“ – невольно внушало ужас».

И вот, несмотря на декларируемый «ужас» перед распутинской витологией и фитотерапией, Феликс соглашается пройти полноценный курс лечения у «старца»…

Переписывая свои воспоминания в 1950-е годы, Юсупов отредактировал данный отрывок, постаравшись представить себя «мнимым больным»: «Распутин вечно похвалялся даром целителя, и решил я, что, дабы сблизиться с ним, попрошу лечить меня. Объявил ему, что болен. Сказал, что испытываю сильную усталость, а доктора ничего не могут сделать»²⁵¹. Эта позднейшая редактура, однако, не отменяет странности того факта, что Юсупов согласился доверить свое здоровье человеку, которого, согласно собственному признанию, ненавидел и которого считал не врачом, а всего лишь сообщником «ловкого знахаря» Бадмаева.

Еще более странным выглядит дальнейшее.

Распутин клюет: «Вылечу тебя… Что доктора? Ничего не смыслят… Так себе, только разные лекарства прописывают, а толку нет… Еще хуже бывает от ихнего лечения. У меня, милый, не так, у меня все выздоравливают, потому что по-Божьему лечу, Божьими средствами, а не то что всякой дрянью…» В этот момент Григория неожиданно по телефону вызывают – как выясняется позднее, в Царское Село, – и он, молча попрощавшись, торопливо уезжает.

Казалось бы, «мнимый больной» у цели: ему остается лишь проявить настойчивость и как можно скорее заманить «мнимого лекаря» в смертельную ловушку. Однако князь неожиданно приходит к совершенно иному выводу: «Эта встреча со „старцем“ произвела на меня довольно неопределенное впечатление, и я решил пока не искать свидания с ним, но ждать, когда он сам захочет меня видеть».

В тот же вечер Юсупову приносят записку, в которой М. Г. от имени Распутина извиняется перед Феликсом за столь внезапный отъезд и приглашает прийти на следующий день в тот же час: «В этой же записке она по поручению „старца“ просила меня захватить с собой гитару, так как Распутин очень любил цыганское пение и, узнав, что я пою, выразил желание меня послушать. <…> Захватив с собой гитару, я в условленное время отправился в дом Г. …»

И опять – сплошные вопросы. Кто и когда успел сообщить Распутину о вокально-инструментальных талантах Феликса? И почему вдруг поводом для встречи оказалась не антиастеническая терапия, а нечто прямо противоположное – приятное и притом вполне активное совместное времяпрепровождение?

Но, допустим, Распутин, вопреки изначальным расчетам Юсупова, клюнул на него не как на возможного пациента, а как на веселого и симпатичного компаньона. Казалось бы, это заметно облегчает князю решение основной задачи, поскольку избавляет от необходимости симулировать лечение. Однако, пропев в тот вечер Григорию несколько грустных и веселых цыганских песен, Феликс неожиданно заявляет: «Вот вам нравится мое пение… а если бы вы знали, как у меня на душе тяжело. Энергии у меня много, желания работать тоже, а работать не могу – очень быстро утомляюсь и становлюсь больным…»

Распутин обещает «мигом» выправить Юсупова: «Вот поедешь со мной к цыганам – всю болезнь как рукой снимет». Но князь не хочет к цыганам и уклоняется от прямого ответа на приглашение. На какой-то момент создается впечатление, что все разговоры о лечении – своеобразный предлог для организации иных – вполне развлекательных – форм общения, причем это понимают оба: и «старец», и князь…

«Распутин, видимо, почувствовал ко мне… симпатию; на прощание он мне сказал:

„Хочу тебя почаще видеть, почаще… Приходи ко мне чайку попить, только уведомь заранее“»²⁵².

Но если «лечебная тема» – всего лишь предлог, зачем Юсупов постоянно о ней вспоминает? Почему бы ему не двинуться более легким путем и не принять «музыкально-развлекательный» вариант, к которому явно тяготеет «старец», как основной?

Быть может, игра в доктора и пациента каким-то образом способна ускорить реализацию криминального замысла? Но если так, то чем тогда объяснить то, что Феликс в очередной раз берет тайм-аут?

В тот же вечер по телефону он сообщает Распутину о своем отказе ехать к цыганам, ссылаясь на необходимость усиленно готовиться к «репетициям» (экзаменам) в Пажеском корпусе. При этом, вместо того чтобы предложить какие-либо иные формы взаимного общения, князь фактически уклоняется от дальнейших встреч со «старцем»: «Подготовка к репетициям действительно занимала у меня много времени, благодаря чему мои свидания с Распутиным на время прекратились».

Если нежелание Феликса ехать вместе с Григорием на «Виллу Родэ» еще можно как-то объяснить соображениями конспирации, то его ремарка относительно невозможности активно готовить заговор, имеющий целью спасти империю от неминуемого краха, в связи с большой загруженностью по учебе выглядит откровенной нелепицей.

Из дальнейшего, однако, выясняется, что в действительности Феликс озабочен отнюдь не своими школярскими делами: просто он вынуждает Распутина помучиться ожиданием и, в свою очередь, ждет, когда тот не выдержит. Ждать приходится недолго.

«Однажды, возвращаясь из корпуса и проезжая мимо дома, где жила семья Г., я встретился с М. Г. Она меня остановила:

– Как же вам не стыдно? Григорий Ефимович столько времени вас ждет к себе, а вы его совсем забыли! Если вы к нему заедете, то он вас простит. Я завтра у него буду; хотите, поедем вместе?

Я согласился».

В ходе очередной встречи Феликс, если верить его рассказу, весь вечер зондирует «старца» на предмет его гипотетической шпионско-вредительской деятельности, задавая ему картонно-риторические вопросы и пытаясь по ходу дела «прямодушно» его увещевать: «Григорий Ефимович, неужели вы на самом деле можете Думу распустить, и каким образом?»; «Почему вы знаете, Григорий Ефимович, чего от вас самих разные люди добиваются и какие у них цели? Может быть, они вами пользуются для своих грязных расчетов?»; «Григорий Ефимович, ведь этого мало еще, что вас любят государь и императрица… ведь вы знаете, как о вас дурно говорят… И всем этим рассказам верят не только в России, но и за границей… Вот я и думаю, что если на самом деле вы любите государя и государыню, то вам следовало бы отстраниться от них и уехать подобру-поздорову к себе в Сибирь, а то, не ровен час, прихлопнуть вас могут…»

Независимо от того, до какой степени содержание беседы в изложении Юсупова соответствовало действительности, нельзя не обратить внимание на тот факт, что, судя по реакции самого Распутина, его воображение в тот момент занимал отнюдь не разговор на политическую тему:

«Эй, ты, – обратился он к М. Г., – пойди-ка в другую комнату, а мы тут с ним поболтаем…

Оставшись наедине со мной, Распутин пододвинулся и взял меня за руку.

„Ну что, милый, – ласковым голосом произнес он, – нравится тебе моя квартира? Хороша?.. Ну вот, теперь и приезжай почаще, хорошо тебе будет…“

Он гладил мою руку и пристально смотрел мне в глаза.

„Ты не бойся меня, – заговорил он вкрадчиво, – вот как поближе-то сойдемся, то и увидишь, что я за человек такой… Я все могу…“

…Не отводя от меня глаз, Распутин погладил меня по спине, хитро улыбнулся и вкрадчивым, слащавым голосом спросил, не хочу ли я вина. Получив утвердительный ответ, он достал бутылку мадеры, налил себе и мне и выпил за мое здоровье.

„Когда опять ко мне приедешь?“ – спросил он…»

Несмотря на то что Распутин явно готов встретиться с Юсуповым как можно скорее, молодой князь в очередной раз выдерживает паузу и просит М. Г. позвонить «после того, как она снова увидится со „старцем“. Мне очень хотелось узнать, какое впечатление произвел на него мой последний с ним разговор».

Объяснение это выглядит тем более лукавым, что вслед за тем Юсупов признается – никаких надежд на «распутинское преображение» у него в тот момент не было: «Вспоминая все, что я только что слышал… я невольно сопоставлял это с нашим намерением удалить „старца“ от царской семьи мирным путем. Теперь мне становилось ясно, что никакими способами нельзя будет добиться его отъезда из Петербурга навсегда: он слишком твердо чувствует под собой почву, слишком дорожит своим положением… Отчетливо рисовалась моему сознанию необходимость прибегнуть к последнему средству избавления России от ее злого гения…»

Дождавшись звонка от М. Г., Феликс вновь отказывается ехать к цыганам и вместо этого напрашивается к «старцу» в гости. На протяжении всего прошлого свидания ни Юсупов, ни Распутин ни словом не упоминали о медицинской теме. Тем удивительнее, что на сей раз она всплывает практически сразу же: «Он особенно был ласков со мною в этот день, и я ему напомнил о его обещании меня лечить».

Распутин отводит Юсупова к себе в кабинет и укладывает на диван, долго гладит Феликса, пристально вглядывается ему в глаза, кладет обе руки ему на лоб и замирает, стоя на коленях, после чего вскакивает и делает пассы. «После этого гипнотического сеанса я много раз бывал у Распутина… Лечение продолжалось, и с каждым днем доверие „старца“ ко мне возрастало».

На протяжении всего этого времени Юсупов, по его словам, продолжал усиленно выуживать из «старца» компрометирующие его факты. По версии Феликса, «старец» охотно рассказывал ему о своем решающем влиянии на государственные дела и высшие кадровые назначения, о том, что лечит царя травками, после которых у того «на душе мир, и все ему хорошо, все весело – да ай-люли малина», о том, что сочувствует идее скорейшего прекращения войны, намекал на желательность отправки Николая II в Ливадию и передачи всей реальной власти Александре Федоровне, предлагал Феликсу стать его помощником, соблазняя назначением на министерский пост.

Все эти факты, как нетрудно заметить, не позволяли сделать вывод о прямой или косвенной принадлежности «старца» к «немецкой партии». И хотя вроде бы участь его в любом случае была решена, Феликс продолжал терпеливо копить компромат.

Наконец во время одного из посещений распутинской квартиры Юсупову довелось наблюдать сквозь дверную щель разговор «старца» с какими-то подозрительными субъектами: «У четырех был, несомненно, ярко выраженный еврейский тип; трое других, до странности похожие между собою, были белобрысые, с красными лицами и маленькими глазами». В этих посетителях князю тут же причудились таинственные «зелененькие» – друзья не менее таинственных «зеленых», живущих в Швеции, о которых Распутин упомянул вскользь в одном из разговоров. «После всего того, что я от него слышал, у меня не было сомнений, что предо мною было сборище шпионов»²⁵³.

И вновь, в который уже раз «путаясь в показаниях», Юсупов пытается убедить читателя, что пришел к выводу о необходимости убить Распутина под воздействием «неопровержимых улик», а отнюдь не соображений общеполитического или какого-либо еще характера.

«После всех моих встреч с Распутиным, всего виденного и слышанного мною я окончательно убедился, что в нем скрыто все зло и главная причина всех несчастий России: не будет Распутина – не будет и той сатанинской силы, в руки которой попали государь и императрица…

Можно ли было щадить Распутина, который губил Россию и династию, который своим предательством увеличивал количество жертв на войне?.. Следовательно, вопрос стоял уже не в том, нужно ли было вообще уничтожить Распутина, а только в том, мог ли именно я брать на себя эту ответственность?

И я ее взял.

Я больше не мог продолжать эту отвратительную игру в „дружбу“, которая так меня тяготила».

Решив наконец перевести план по устранению «старца» из лечебно-подготовительной в убойно-завершающую плоскость, Юсупов и его компаньоны – великий князь Дмитрий Павлович и поручик С. М. Сухотин – попытались привлечь к заговору кого-нибудь из думских либералов, способных, по мнению Юсупова со товарищи, подыскать подходящую кандидатуру непосредственного исполнителя среди «революционеров»: «Для людей его (Юсупова. – А. К., Д. К.) круга, очевидно, не было разницы между оппозицией и революцией»²⁵⁴.

«Первый, к кому я обратился, был Маклаков…»

Стоп!

Воспоминания депутата IV Государственной думы правого кадета Василия Маклакова, опубликованные в 1928 году в Париже, свидетельствуют: первые контакты Маклакова с Юсуповым на тему о грядущем убийстве Распутина состоялись в начале ноября 1916 года. В свою очередь, первое после многолетней разлуки свидание Феликса со «старцем» на квартире М. Г., согласно точному указанию самой Марии Головиной, произошло 17 ноября 1916 года.

Иными словами, если верить Маклакову, то получается, что Юсупов лжет, когда утверждает, что обратился к нему с предложением убить Распутина уже после того, как вошел в контакт со «старцем»: в действительности встреча Маклакова и Юсупова приключилась как минимум за две недели до первого рандеву Феликса с Григорием на квартире М. Г.

Можно, конечно, допустить, что думский златоуст Василий Алексеевич, указывающий точное время встречи – между шестью и семью часами вечера, – путает при этом начало и конец месяца. Однако даже в этом случае непреложным остается то, что его разговор с Феликсом состоялся не позже 20 ноября. Юсупов сообщает о том, что протелефонировал Пуришкевичу, возвратясь домой после встречи с Маклаковым. Пуришкевич, со своей стороны, указывает точную дату первого юсуповского звонка: 20 ноября 1916 года.

Таким образом, даже если Маклаков в своих мемуарах перепутал хронологию, – даже в этом случае невозможно признать достоверным утверждение Юсупова о том, что он решил обратиться к думцам с предложением убить Распутина лишь после того, как в ходе многочисленных встреч со «старцем» воочию убедился в его предательской сущности. Ибо в этом случае придется признать, что все общение будущих убийцы и жертвы, включая задушевное пение романсов и продолжительное «лечение», многодневные паузы и многочасовые душеспасительные беседы, смогло уложиться в отрезок времени с 17 по 20 ноября, то есть в два-три дня. Как нетрудно понять, это совершенно немыслимо.

Приходится, таким образом, признать, что весь так называемый информационно-ознакомительный этап подготовки покушения – не более чем красивая легенда, придуманная Юсуповым постфактум с единственной целью: доказать «романтическую добросовестность» своих уголовных намерений. В действительности Юсупов с самого начала знал не только то, что Распутин будет непременно убит, но даже то, когда и где именно это случится.

20 ноября Феликс написал своей жене Ирине, находившейся в Крыму: «Я ужасно занят разработкой плана об уничтожении Р[аспутина]. Это теперь просто необходимо, а то все будет кончено. Для этого я часто вижусь с М. Гол[овиной] и с ним [Распутиным]. Они меня очень полюбили и во всем со мной откровенны… Ты должна тоже в том участвовать. Дм. Павл. обо всем знает и помогает. Все это произойдет в середине декабря»²⁵⁵. В записи В. М. Пуришкевича от 21 ноября содержится прямое указание на то, что к этому моменту у Феликса уже имелся готовый план покушения, согласно которому убийство Распутина должно было произойти именно в юсуповском дворце, притом в самом непродолжительном будущем. «Если вы свободны сегодня, – обратился князь к думскому депутату, завершая беседу с ним, – приезжайте ко мне… а я вам сообщу мой план, исполнимость коего будет находиться в прямой зависимости от степени душевного спокойствия Григория Ефимовича и желания его посетить мой дом вечером в один из ближайших дней»²⁵⁶ (курсив наш. – А. К., Д. К.).

Итак, сообщение Юсупова о том, что окончательный план покушения он выработал совместно с Дмитрием Павловичем, С. М. Сухотиным и В. М. Пуришкевичем лишь на следующий день после первой встречи с В. М. Пуришкевичем, то есть 22 ноября, – очередная хронологическая подтасовка.

Здесь Юсупов допускает еще одну неточность, судя по всему явившуюся неизбежным следствием учиненной им общей путаницы со временем. Он пишет о том, что после определения дня убийства ему «выпадала крайне тяжелая обязанность в течение еще двух недель поддерживать дружеские отношения с Распутиным», хотя в действительности до середины декабря, на которую было намечено покушение, как нетрудно подсчитать, оставалось еще более трех недель. Эта ошибка лишний раз свидетельствует об искаженности всей юсуповской хронологии.

Сказанное не оставляет сомнений в том, что мемуары Феликса Юсупова – тщательно, хотя и не особо грациозно сконструированная полуправда, которую правильнее даже назвать ложью, изготовленной из отдельных кусочков правды.

Что касается «Дневника» В. М. Пуришкевича, то этот источник также не позволяет воссоздать достоверную картину случившегося, поскольку, во-первых, повествует лишь о заключительной фазе заговора, а во-вторых, также не свободен от фактологической тенденциозности, в частности связанной с навязчивым стремлением автора доказать непричастность Дмитрия Павловича к стрельбе.

Требующими исключительно осторожного к себе отношения следует признать и «Записки» Николая Михайловича. Судя по многим признакам, так же как и в случае с «Дневником» В. М. Пуришкевича, одной из главных целей составления этого документа явилось создание (с явным расчетом на последующее обнародование) такой версии, которая представила бы центральной фигурой всего действа князя Феликса, максимально затушевав при этом «великокняжеский фактор», включая фактор самого Николая Михайловича.

Тщательный анализ всей совокупности известных на сегодня фактов и свидетельств позволяет предположить, что история гибели Григория Распутина в действительности была куда более долгой, сложной и многофигурной, чем она предстает в рассказах непосредственных убийц.

Заказчики и исполнители

Разговоры о необходимости любой ценой удалить «старца» от императорского двора, судя по всему, активизировались в великокняжеской среде в начале 1915 года. Наиболее агрессивно по отношению к Распутину и к «немецкой партии», негласной покровительницей которой считалась Александра Федоровна, были настроены вдовствующая императрица Мария Федоровна, великая княгиня Елизавета Федоровна, великие князья Николай Николаевич, Николай и Александр Михайловичи, а также некоторые другие царские родственники.

Весенне-летний политический кризис 1915 года, закончившийся поражением антираспутинских сил, изгнанием из правительства министров, неугодных «старцу», и заменой их «твердыми распутинцами», как можно предположить, сам собой поставил перед великосветской фрондой вопрос о физическом уничтожении зловещего предводителя «темных сил». Однако в условиях отсутствия в дореволюционной России развитого рынка наемных убийц перед высочайшими белоручками, замыслившими преступное дело, возникли серьезные трудности.

Э. С. Радзинский сообщает о найденном в архиве Феликса Юсупова документе, в котором рассказывается о попытке заказать убийство Распутина певице А. А. Беллинг, согласно филерским донесениям в феврале 1916 года несколько раз посещавшей квартиру «старца». Как сообщает сама Беллинг, ее по телефону попросил о встрече «низкий, красивый, немного суховатый голос», а на следующий день в отдельный кабинет ресторана «Донон», где должна была произойти встреча, вошла «статная высокая фигура»: «И хотя он не снял пальто и лицо его было скрыто под маской, мне показалось, что я не первый раз его вижу». Незнакомец предложил певице «выбрать способ убрать Распутина»: «Мы не будем говорить вам, что беремся оградить вас от возмездия „сверху“… Даже вернее всего, что вас уничтожат. Но, зная, что цель вашей жизни – дочь, мы гарантируем ей царское обеспечение на всю жизнь».

Последний пассаж, в котором речь идет о возможном «возмездии „сверху“, позволяет предположить, что в период, когда имел место данный разговор – если он, разумеется, вообще имел место, – убийство Распутина рассматривалось заинтересованными силами как возможный паллиатив более хлопотным и рискованным предприятиям, таким как заключение Александры Федоровны в монастырь или тем паче свержение Николая II, о чем, начиная с середины 1915 года, велись беспрестанные разговоры на всех этажах гвардейско-великосветской фронды, включая самые верхние.