О мастерах старинных 1714 – 1812 Шкловский Виктор
За столом дело перешло нечувствительно на занятие Крыма.
Господин Питт огорчался силой русских, которые текут, заполняя огромный материк зелеными своими мундирами.
Впрочем, молодой министр был мягок и говорил больше о том, что нужно России отказаться от вооруженного нейтралитета. Пусть море останется за Англией.
Торговались и намеками рассказывали друг другу о перехваченных письмах.
Этим граф был доволен, потому что оказалось, что господин Питт распечатал письмо, в которым было написано о том, как при российском дворе почитают добродетель и превосходные таланты Питта-отца и видят с удовольствием, что и сын тем же отличается. Письмо было сочинено с приятностью, включало в себя в то же время некоторую притворную брань. Сочинено оно было для перехвата.
Впрочем, дела были благополучны, и под неопределенные обещания удержаться от защиты свободы путей почти получил граф согласие оставить без препятствия выезд из Англии директора Каронской компании шотландца Гаскойна, нужного для Олонецкого завода.
Выезд техников из Англии в прошлом году запрещен; в запрещении оказалась лазейка: господин Гаскойн решил уехать на собственном корабле, что было законом не оговорено. Делу помогало то, что английские заводы как раз в это время бездействовали и Шотландия вся переживала остановку в делах.
Семен Романович сидел и соображал – то ли он получил, что хотел, то ли получил он от господина Питта только ласковую улыбку да ненужного Англии директора. Потом он вспомнил, что господин Питт хвалил доклад механика Сабакина. Может быть, тот доклад склонил Питта к уступчивости.
Успех сего механика как бы уменьшал яркость выезда господина Гаскойна…
Граф Воронцов диктовал письмо.
Перед ним, склонив голову с длинными волосами, заплетенными в косу, сидел священник в штатском платье, он же секретарь Воронцова, отец Яков Смирнов.
У отца Якова лицо полное, спокойное, широкая борода поседела только на самом подбородке. Глаза полны непоколебимым и сытым спокойствием.
Граф диктовал[2]:
– «Доклад господина Сабакина произошел в помещении Королевского общества, в присутствии самого короля…» Вы пишете, батюшка?
– Запишу сразу, – ответил отец Яков.
Воронцов посмотрел на свои белые руки и продолжал:
– «Доклад этот необходим был для успокоения мнения общественного, возбужденного газетами. Англия любит соблюдать тайны даже в том, в чем тайн нет. Правительство английское запретило выезд в Россию славному господину Уатту, но благодаря нашим ходам разрешено было уехать господину Гаскойну, что и совершено им на собственном корабле…» Вы записали?
Отец Яков начал писать. Воронцов продолжал задумчиво:
– «Доклад Сабакина всех заинтересовал и показал, что Россия не отсталая страна и что мы не столь заинтересованы в вывозе иностранных инженеров, а потому и последовало разрешение…» Что вы об этом думаете, батюшка?
– Конечно, вы правы, ваше сиятельство, но мне кажется, что господин Сабакин, никем не предупрежденный, говорил слишком откровенно и мы, в стремлении своем получить знающего человека из Англии, сами снабдили Англию некоторыми нелишними для нее сведениями.
– Так, батюшка, писать не надо, – сказал граф.
– Я, ваше сиятельство, вашу мысль уже уловил. Разрешите, я прочту?
Священник прочел:
– «Препровождая при сем с курьером Коновницыным рисунок машины для поднятия воды паром, изобретенный находящимся здесь русским механиком Львом Сабакиным, который в прошлом году был прислан сюда по именному ее императорского величества повелению, во-первых, доношу вашему сиятельству, что модель сей машины, им же самим сделанная из меди, была показана многим славным здешним механикам, кои все сказали, что простые, столь хорошо соответствующие намерению оной правила явно доказывают, что изобретатель имеет отменную остроту и склонность к механике; второе, подобный же рисунок сей машины был представлен здешнему королю, который также им был очень доволен и высказал желание видеть модель в самом действии оной. Сей механик, несмотря на то что ему уже за сорок лет, с неусыпным рачением прилежает к изучению аглицкого языка и начальных частей математики, нужных к чтению механических книг… Действительно, сожалеть должно, что на месте его рождения, то есть в Старице, не имел он случая получить лучшее воспитание, но со всем тем неутомимое его старание и ревностная охота к приобретению знаний в механике, кажется, уверяют, что он со временем в состоянии будет изобразить что ни есть весьма полезно: ибо все его изобретения, как-то сия машина, и другая, которую он изобрел колотить сваи, и пр., доказывают, что он более склонен к изобретению вещей полезных, нежели забавных. И как ваше сиятельство… и прежде доставляли двум русским механикам[3] случай воспользоваться императорскою щедротою, то прошу покорнейше к одобрению сего, который действительно обещает пользу отечеству более еще оных, представя сей рисунок с описанием ее и. в. – исходатайствовать высокомонаршее благоволение и некоторую помочь; поелику он, для лучшего изучения механики здесь, поедет в Единбург…»
– Разве он едет в Эдинбург? – спросил граф.
– Видите, ваше сиятельство, если он и совершил ошибку на докладе, то пускай он ее забудет. Что же касается чертежа, который мы должны приложить, то должен признаться, что его у нас украли, что и навело меня на мысль о значительности сообщения господина Сабакина.
– Что же нам делать?
– В бумаге упомянуто, что чертеж послан, – значит, будем считать, что он пропал на почтовой коммуникации.
– Ну, я подписываю, батюшка, – сказал граф, осторожно обмакивая перо в чернила и поправляя белоснежную манжету, чтобы не испачкать ее при писании. – А какие новости, что еще говорят?
– Удивляются в Лондоне на счастье старого знакомого вашего сиятельства Михаила Илларионовича Кутузова, – сказал отец Яков. – Сражается он, и все жив, и даже новые милости получил, и, вместо того чтобы устать, опять затевает учение егерей – учит их сражаться, ползая, и заряжать ружья, лежа на спине.
– Ну? И что еще об этом говорят? – спросил нетерпеливо граф: он не любил слушать о чужих удачах.
– Удивляются, – продолжал отец Яков, – доблести господина Кутузова, но горячность его осуждают и не предсказывают сему бригадиру долгой жизни, впрочем, считая его героем.
Граф поморщился, как будто нерасторопный служитель не вовремя налил ему вина. Он был завистлив.
– Храбрость вообще свойственна русским, – сказал граф, – и для нас она неудивительна.
Глава тринадцатая
В ней Лев Сабакин с империала дилижанса осматривает Англию и посещает знаменитого заводчика Болтона, а также господина Уатта – изобретателя.
Батюшка Яков Смирнов, священник посольской домовой церкви, снарядил Сабакина хорошо и по-модному. Дал он ему зонтик в зеленом чехле, овчинное одеяло русской выработки, потому что ночь, может статься, будет холодная, а Сабакин ехал на верху дилижанса; дал два пистолета на случай встречи с разбойными людьми, палку толстую со стилетом, флягу оплетенную с вишневкой и гуся жареного, завернутого в бумажный картуз.
На империале рядом с механиком сидела краснолицая женщина в пестром, модном, глянцевитом, еще не стиранном ситцевом платье, с полушелковым зонтиком и с индийской, но недорогой шалью на плечах.
С империала дилижанса казалось, что вся Англия едет и перемещается. Еще недавно английские поля белели холстами, положенными на солнце, но сейчас белят материи едким составом в помещениях, и поля пусты.
Дорога бежала навстречу. Почти по пояс в облаках пыли, проезжали верхами купцы с желтыми кожаными саками у седел, торговцы на двуколках и бесчисленные телеги.
Дилижанс быстро катился, прыгая на ухабах.
Вдали проходили фермы под вязами, показывались прореженные аллеи, ведущие к старым кирпичным замкам, и пруды, сверкающие за высокими запрудами.
У прудов стучали сукновальные мельницы.
Шли люди по обочинам, несли вещи, навесив узелки на палки, перекинутые через плечо.
Почти все поля огорожены, в деревнях много заколоченных домов.
Замки съели деревни, но расширились только города.
Дилижанс вбегал в города, пестрые от новых домов, останавливался у таверн.
Сабакин скромно ел своего гуся, пил из фляги вишневку, и с ним разговаривали неохотно.
Раз с империала он увидел, как идет по болотам какой-то старик в шляпе, странно надвинутой на глаза.
Старик шел и мерил дорогу, далеко отставляя от себя длинную палку и изредка нагибаясь.
Женщина в пестрой шали заговорила с Сабакиным:
– Вы иностранец, так должны удивляться. Это Джон Меткаф, слепец из Нерсборо.
– Где его поводырь?
– Вы должны удивляться, – повторила дама, показывая в сторону слепца зонтиком. – Меткаф прокладывает дороги. Сам он ездил без поводыря и тогда, когда еще был лошадиным барышником, а сейчас он ходит по торфяникам, подымается по крутым и каменистым склонам. Никто не понимает, как он прокладывает дороги, но дороги, которые он намечает, мистер, удобнее той, по которой мы едем… а эту дорогу имеют дерзость называть шлагбаумной. Видите, нас опять остановили на заставе.
Дилижанс остановился. Кучер откинул длинную полу пальто, запустил толстую руку за желтое, широкое, как ведро, голенище, достал истертый бумажник, раскрыл его, выгреб из бумажника мешочек с образцом овса, затем кошелек, потом неохотно вытянул из кошелька серебро.
Сторож шлагбаума не торопился и стоял, опершись спиною о бревно.
Сабакин смотрел вдаль. Слепец все шел, шагая широко, изредка нагибаясь и всаживая в землю колышки.
– Я его хорошо знаю, – сказала женщина. – Одна из дорог, которую он проложил, прошла мимо нашего дома, и муж мне купил эту шаль, потому что нам не пришлось уехать в чужой город и садиться там за станок. Наше село стало городом, и мы открыли лавку.
Дилижанс тронулся.
Кормленые лошади бежали охотно. По дороге отставали большие фуры и телеги. Дорога переходила высокими мостами через черные каналы. На каналах женщины в серых шерстяных юбках, низко наклонившись, опустив руки в коротких рукавах почти до земли, тянули тяжелые баржи, влегши в широкие лямки плоской грудью и как будто бодая воздух желто-седыми головами.
Каналы узки, и черная вода, усами поднимаясь у тупого носа серых барок, тихо плескалась о берега.
Вдали показались вышки над каменноугольными шахтами, и опять черные каналы, как будто вся Англия росла и шкура ее треснула от роста и вся пошла черными полосами.
Сабакин сверху смотрел на широкие поля, на купы деревьев и дома с заколоченными окнами.
Почти все пассажиры на империале дремали, но женщина рядом не спала.
– Вы иностранец и должны удивляться, – сказала она. – Посмотрите на мое платье. Прежде мы делали материи с льняной основой, а теперь это чистая хлопчатая бумага, как будто это сделано в Индии.
Над дорогой, прямо над головами едущих на империале, прошло влажное брюхо акведука: канал с барками перекинулся через шоссе.
– Так смотрите же на материал… Скоро мы совсем не будем ввозить лен из этой России. Все изменяется, сосед… Надо идти или вверх, или вниз… Мой муж, после того как дорога прошла через нашу землю, пошел вверх, и я ношу зонтик не для дождя, а для того, чтобы не загореть. Куда вы едете?
Сабакин не ответил.
– Почему вы молчите? Человек в дороге должен быть разговорчив.
Сабакин ехал сейчас не прямо в Эдинбург. Он ехал в Бирмингам, и город приближался. Разноцветно-красные дома не лишали город мрачного вида. Над городом стояли дымы.
Он слез, проверил записки отца Смирнова и решил посетить город, называя себя покупателем из Москвы.
– Москву они, может, и не знают, – сказал священник-дипломат, – но продадут, что спросишь, в незнакомое место, и даже отца с матерью продадут, и даже подполируют продажу, чтобы покупатель не огорчился.
Улица криво вымощена, дома еще не сомкнулись, между домами свалка, на стенах одних домов черная копоть, другие еще алы, как свежеразрубленное мясо.
Стальные изделия в Бирмингаме похожи во всем на тульские и даже несколько превосходят их прекрасной полировкой.
Так писал впоследствии Лев Сабакин в «Еженедельных известиях Вольного экономического общества» за 1787 год, в статье под № 90:
«Стальная работа здесь сперва на полированных стальных досках, кои посредством некоторых валов, колес и ремня через малое водяное колесо (или, при высыхании оной, лошадьми) движутся, обтирается маслом и трепелем[4], потом кладется на вырезанную для сего доску, к пустоте которой вещи точно приноравливаются, и до тех пор обеими руками, которые маслом вымазаны, трется, пока они настоящий стальной лоск совершенно получат. Скважины и фигуры после нитяным мотком, намазанным мелом, вытираются и вычищаются. Смотря по работе, такая расположена и цена. Например, бывают цепочки мужских часов от девяти пенсов до гинеи».
Бирмингам славился выделкой разной галантереи, тем, что звалось в России щепетильным товаром.
Выделывали здесь также фальшивые монеты, которые звались «бирмингамскими пуговицами».
Славился город и просто пуговицами.
В пуговичной мастерской Джемса Пикера кость точила и штамповала, вращая станки, огненная машина, бристольским механиком Иоозброу поставленная. От поршня шатун шел на простой кривошип, как на точильном станке бродячего точильщика. Дело было просто до обидного.
Сабакин долго стоял перед машиной, даже нарушая вежливость.
В следующую комнату его не пустили. Вероятно, там били монету.
В Бирмингаме били монету для малых немецких княжеств, а то и просто фальшивую, так как работа по приготовлению фальшивой монеты технически не отличается от приготовления настоящей.
Дело шло к вечеру, надо идти к господину Болтону.
Господин Метью Болтон был сыном небогатого мастера.
Лет двадцать пять тому назад в Бирмингаме работало много небольших мастерских. Старик Болтон был умен, скуп и умер в середине века, оставив весьма незначительное предприятие.
Сын его придумал новый фасон стальных пряжек. Он делал их в Бирмингаме, отправлял в Париж, и оттуда их рассылали по всему миру – как французские.
На деньги от этих пряжек построен был за каналом, на севере от Бирмингама, завод.
Болтон был человеком сильным, гибким и прочным. Он взялся за производство художественной бронзы, подделывая французские вещи, потом начал брать римские образцы, выписывая их из Италии, прямо с раскопок, и создавать копии.
Другом его был знаменитый английский керамист Веджвуд.
Веджвуд покупал антикварные вещи, подделывал эпохи и на одной своей вазе приказал оттиснуть слова: «Искусство Этрурии возрождается» – и поставить штамп: «Этрурия – Сохо».
Фальшивых монет сам Болтон не делал, считая предприятие мелким, но на фальшивомонетчиков не доносил.
Он сам сконструировал машину для битья монеты и искал для нее крупного покупателя.
На этой машине ребенок мог бить до семидесяти монет в минуту и даже девяносто, если его сильно торопить.
Но Болтону было мало этого дела – он мечтал строить машины для всего мира, он хотел крутить станки всего мира.
Был Болтон уже немолод. Высокий и несколько скошенный назад лоб его суживался напудренными кудрями парика. Глаза сидели неглубоко и смотрели жестко.
Твердый рот с четко обозначенными углами, кос, выдающийся вперед, спокойные и толстые ноздри, полные щеки, полный подбородок, опускающийся на белоснежное жабо, – все означало, что господин Болтон человек важный.
Он был другом Вильяма Гамильтона – знаменитого собирателя античных вещей, анлийского посла в Неаполе, куда его привели любопытство к раскопкам, ведшимся около Везувия, и дипломатические интриги.
Господин Болтон сейчас поднялся с кресел навстречу Льву Сабакину, улыбаясь ему твердо выгравированной улыбкой. Он был любезен, потому что присутствовал на докладе Сабакина и, кроме того, надеялся, что Россия закажет машину для штампования монет.
Большая приемная была уставлена прекрасными вещами, греческими вазами из бархатистой глины, китайским фарфором, темным веджвудским фаянсом, сине-белым и розовато-зеленым саксонским фарфором и недосягаемыми французскими вещами, которые легко подделать, но выдумку которых невозможно предусмотреть.
– Вы запылились, мистер, – сказал Болтон. – Садитесь. Ваш проект насоса со свободным поршнем прекрасен. Мудрое всегда просто как в механике, так и в искусстве.
Сабакин сел в модное кресло с инкрустациями из черного дерева и черепахи, совсем непростое.
Он поставил дорожные свои сапоги на ковер и смотрел на Болтона, зажав в коленях толстую трость и зонтик в зеленом чехле.
Вот Болтон, о котором с такой завистью рассказывал другой друг Уатта – Робисон, служащий петербургского адмиралтейства.
Робисон говорил, что предприниматели любят жениться на овдовевших предприятиях, то есть продолжать дела, потерявшие своих руководителей.
Болтон за десять тысяч купил все опыты разорившегося доктора Ребека и Уатта, а также и все машины и все отливки. Дело казалось рискованным. Но Болтон был удачлив.
Сабакин осматривал комнату. Болтон улыбнулся.
– Я непривередлив и непереборчив, – сказал он. – Англия – кузница мира. Я, купец и литейщик, готов работать на всю Европу и весь мир, приготовлять предметы, в которых мир нуждается, делать их из золота, из серебра, из платины, из черепахи, из меди и чугуна. Теперь, когда друг мой Уатт создал паровую машину, я готов вытачивать даже к каждому новолунию новые луны взамен старых, а также отливать богов для всего мира из любого материала. Я также имею все технические средства для построения паровых машин любого размера, для любого города и любого завода.
Болтон позвонил в серебряный колокольчик и, подождав минуты три, открыл дверь, ведущую на двор.
Среди замусоренного пустыря стояло приземистое строение с широко, вероятно по небрежности, открытыми воротами. Сквозь них видны были два неярко освещенных горна и небольшой токарный станок.
Станок этот был самой простой конструкции, с деревянной станиной. У него не было даже подручников – приспособления для упора руки рабочего.
Болтон сделал недовольный знак.
Ворота испуганно закрылись.
Глава четырнадцатая,
содержащая в себе слова тех, кто в Англии подымался в то время вверх. В этой главе записаны правдивые и хвастливые речи.
Болтон и Сабакин вышли во двор. Кроме низкого здания с горнами, в стороне стояло еще четыре сарая. Над ними возвышалось сооружение – что-то вроде бака из досок, поднятого на перекрещенные бревна.
Паровая машина, всхлипывая и задыхаясь, качала воду в бак; вода лилась оттуда на водяное колесо, от которого во все стороны бежали канатные передачи.
Навстречу Болтону шел уже немолодой человек без шапки. Лоб его был туго перевязан шелковой повязкой; над повязкой дружно начинались густые, уже поседевшие волосы. Жесткие брови над внимательными глазами, тяжелые скулы, тяжелый нос и, главное, руки, еще не отмытые от железа, пальцы, привычно сложенные так, как складывают их для держания напильника, – все это делало человека похожим на мастерового.
– Мой друг Джемс Уатт, – сказал Болтон.
Уатт протянул Сабакину жесткую руку.
Заводчик весело продолжал:
– И вот вы встретились у меня, а могли бы встретиться в Петербурге. Господин Робисон три раза звал Уатта в Россию; предлагали жалованья тысячу фунтов стерлингов в год, но едет к вам не господин Уатт, а господин Гаскойн. Он тоже хороший механик. – Болтон засмеялся.
– Наш гость простит меня, – сказал Уатт, – если я не буду очень разговорчив. Моя мигрень сегодня празднует свой недельный юбилей.
– Войдемте в мастерскую, – попросил Сабакин.
Все вошли в невысокое здание.
Станки и машины в помещении были прикрыты, очевидно, только что, мешками и скатертями.
Сабакин улыбнулся.
– Мы сохраняем так машины от пыли… Может быть, гость хочет выпить чаю? – спросил Болтон.
– Не беспокойтесь, дорогой друг, – сказал Сабакин, – и не под покрывалами в Англии я уже переглядел премножество машин. В Бирмингаме я даже изучил любопытную машину с кривошипом. Таковая машина на глазах моих превращала поршневое движение в действие вращательное. В этом я вижу многие выгоды и превеликие прибытки и удивляюсь, что на столь важной мельнице, как ваша, машины водою крутятся. Впрочем, может быть, у вас есть и другие машины, но день сегодня действительно пылен.
Болтон улыбнулся и еще вежливее сказал:
– Приспособить кривошип к паровой машине так же просто, как начать резать сыр ножом, которым резали хлеб.
– Механика, – проговорил Сабакин, – стремится к простоте, и не думайте, что я с моей стороны высказал недовольство тем, что от меня многое скрывают, потому что и сейчас для меня встречаются новые и удивительные вещи. Я даже имею затруднение в избрании, на которую из встречающихся машин обращать внимание, не вводя рассматриванием кого-нибудь в подозрение, сам зная, как часто под видом дружеского посещения похищают чужие секреты.
– Друг мой, – сказал ласково Болтон, – идемте в беседку – она стоит там, где когда-то была хижина фермера, который запахивал склоны холма.
Они шли мимо шумных закрытых амбаров, в которых штамповали, сверлили, пилили, строгали. На горке зеленела увитая виноградом беседка. Стол был уже накрыт. На столе стояли хрустальные бокалы, бутылки с вином.
– Я не буду пить, – заметил Уатт, – мигрень мне этого не позволяет.
– Мистер Сабакин, – сказал Болтон, – люди разума должны оказывать друг другу услуги. Выпейте вина. Это бордоское вино, оно пахнет фиалкой – запахом скромности и молчаливости. Должен вам также сказать, что вы напрасно были так откровенны на заседании в Королевском обществе. Имеете ли вы патент, заверенный у нас, на вашу машину?
– Нет, – ответил Сабакин.
– Я надеюсь, что вас вообще будут хорошо угощать в Англии, – продолжал Болтон, – но боюсь, что вы еще лучше угостили Англию.
– Не кажется ли вам, господа, – сказал Сабакин, – что великодушие и откровенность должны соединять людей умных и добродетельных? Мне говорили, что господин Уатт был очень небогат, а вот вы, господин Болтон, и ваши компаньоны приняли его без капитала товарищем в равную часть своих доходов.
– Вы говорите по-английски неплохо, но длинными фразами и несколько наивно, – ответил Болтон. – То, что вы сказали, нравится мне, как вещь, сделанная художником не нашего времени. В прошлом году, господин Сабакин, благодаря моему влиянию мы получили в парламенте продление нашего патента на всякого рода вращение, производимое нашей машиной. Мы будем молоть хлеб, тереть краску, вращать станки, подымать и возить тяжести, используя пар, и все это обеспечено королевским патентом.
Уатт поморщился и сказал:
– Демон коловращения овладел миром и доведет нас до сумасшедшего дома или до долговой тюрьмы. Часто мне кажется, что лучше ограничить работу машины только выкачиванием воды. Самое поднятие корзины из шахт можно достичь, выливая выкачанную воду на мельничное колесо.
– Господин Уатт, вы должны верить Болтону, – сказал хозяин. – Нам подает кларет и холодный пунш уважаемый мастер наш Мердок, но и он, не будучи пайщиком нашего предприятия, налаживает огненную повозку для перетаскивания разных грузов и думает о том, нельзя ли газ, получаемый при изготовлении кокса, использовать для освещения. Господин Уатт, хлеб надо сеять, товаром надо торговать, художественные вещи надо производить штампом, корабли не должны стоять на причале, а патенты надо использовать до конца.
Уатт потрогал шелковую повязку на лбу.
– Мистер Сабакин, головная боль меня истощила. Мы с вами оба часовщики и мастера инструментов – люди ремесла. Не думайте, что под скатертями скрыты великие тайны, там только станки, довольно плохо работающие: мы еще не умеем обрабатывать сталь. О, если бы было достаточно только изобретать!.. Я начал с того, что взялся починить модель машины Ньюкомена: модель работала хуже, чем те машины, которые я знал в деле.
– Это зависело от субтильности сложения механизма, от большого охлаждения при уменьшении диаметра цилиндра, – заметил Сабакин.
– Да, вы правы. Я посоветовался с господином Робисоном. Он мне сказал не много. Я пошел сам, пошел, ведомый чутьем механика. Вы слыхали, может быть, про великого слепца, который прокладывает дороги у нас в Англии?
– Да, я видел его.
– Вам повезло. И я работал, как слепой. Усталый от бесплодия мыслей, измученный так, как не устает поденщик, я брел однажды по улице Глазго, опустив голову. Лицо мое обдало паром. Пар валил из подвала. Там была прачечная. На холоде пар сгущался. Тогда я решил: надо пар выпускать из какого ни на есть отверстия в цилиндре, а не охлаждать в самом цилиндре, потому что, охлаждая пар в цилиндре, мы охлаждали и сам цилиндр, теряя теплоту, а не превращая ее в силу. И тогда я побежал весело домой, у меня открылись глаза.
Болтон уже выпил и был весел.
– Так рассказываем мы, – сказал он, – когда берем патент. А на самом деле мы побежали домой и начали читать книги. Обо всем этом уже было написано, об этом говорилось в университете. Вы не надуете господина Сабакина.
– Они не поверили, – сказал Уатт, – а я поверил. И не сердитесь, господин Болтон, я рассказываю это иностранцу, чтобы ему понятно было, как трудно нагнать нас.
– Садитесь, мастер Мердок, – предложил Болтон, – садитесь, Вильям, садитесь, строитель мельниц. Мы все тут друг друга стоим. Чокайтесь со мной и с господином Сабакиным. Выпьемте за удачу, господин Сабакин. В прошлом году мы были накануне разорения, я вложил все в дело, но устоял в то время, когда закрывались другие заводы и лопались банки.
Мердок, немолодой бритолицый человек, спокойно ответил:
– Но выручил вас, сэр, копировальный станок, который выдумал наш дорогой Уатт.
– Обычный пресс, – заметил Болтон, – очень похожий на старую машину типографщиков. Я попрошу принести еще бутылку коньяка.
– Блажен увидевший новое в старом, – сказал Уатт. – Я пью за ваше здоровье, Мердок. Вы умеете видеть.
– Спасибо, сэр. Коньяк сейчас принесут, сэр.
Болтон продолжал:
– Но вы не правы, Уатт, когда говорите, что господин Сабакин ничего не увидел бы в станках, покрытых скатертями. Он увидал бы наши усилия, наши траты. Нам нужно пригнать поршень к цилиндру. Сперва мы удовольствовались, если между поршнем и цилиндром нельзя было просунуть монету. Я применил набивку из волос, пробки, но машина не доизобретена еще и сегодня. Пока ее нельзя делать просто и повторять, как пуговицы.
– Я больше всего, – сказал Уатт, – люблю покой. Я устал делать на станках то, что на них нельзя сделать. Я вижу трудности и нахожу новые решения, но они только новый труд. А если бы мне дали волю, я бы отдыхал. Мне кажется, если бы не рука Болтона, то я бы точил что-нибудь из кости или дерева или чинил бы часы. Мне надоело думать.
– Если надоела мысль, – сказал Болтон, наливая коньяк на дно бокала, – тогда, что ж, давайте выпьем за деньги Болтона. Господин Уатт без меня ушел бы прокладывать каналы. Может быть, и не он бы построил паровую машину. Господин Сабакин, родина там, где человеку хорошо. Директор Каронской компании уехал в Россию. Не хотите ли поступить ко мне и стать между мистером Мердоком и моим компаньоном Уаттом? Я знаю, вы изучаете математику.
– За столом, – ответил Сабакин, – пьют вино, но не меняют отчизну.
– Вы можете потерять удачу за хороший ответ, потому что вы сказали «нет». Но чем же я могу быть вам полезен?
– Дайте мне письмо – я хочу посмотреть глубокие шахты. Хлеб растет на черноземе, а Англия выросла на земляном угле.
– Вы получите письмо. Я дам вам письмо на шахту старого Ребека. Но вернитесь когда-нибудь к нам: в день каждого полнолуния у нас праздник. Долго ли вы пробудете в Эдинбурге?
– Года два.
Глава пятнадцатая,
содержащая описание английского рудника конца XVII1 века.
Рудник, на который приехал Лев Сабакин, находился на берегу канала с темной, как будто ржавой, водой.
Слышно было мерное, знакомое Сабакину пыхтенье пароатмосферной машины. Дым, как большое дерево, стоял над шахтой.
Испачканная угольной пылью крепкая ивовая корзина висела на вороте над черным зевом шахты. Рабочий подтянул корзину. Сабакин перешагнул через ее край. Ворот завертелся.
Небо над тверским механиком начало темнеть и суживаться, по сторонам блестели закопченные бревна шахтного сруба.
Корзина быстро опускалась. Сабакин взглянул вниз – черное дно шахты казалось уже близким.
Небо в отверстии шахты совсем потемнело. В серо-синем, как будто ночном, небе сверкала серебряно-золотая звезда.
Сабакин ждал конца спуска, но в этот момент корзина вошла в тяжелый сернистый дым. Дым поднимался вверх по стенам шахты, точно прилипая к бревнам сруба.
Механик закашлялся, дым и копоть охватили его. В дыму вдруг показался красный свет. Свет стремительно приближался. Корзина быстро опускалась прямо к большой груде пылающего угля.
Из тьмы коридора, уходящего в сторону, показалась серая лошадь, она тащила за собой вагонетку с углем.
Лошадью правила женщина в испачканном холщовом костюме. На лице женщины сквозь слой сажи блестели глаза и зубы.
Женщина поглядела на Сабакина без любопытства и интереса. Она захватила большим крючком корзину, подтащила ее к себе и подала механику измазанную углем руку.
Сабакин вылез. Женщина надавила плечом на вагонетку, опрокинула ее и начала лопатой насыпать уголь в корзину.
Механик осмотрелся. Во все стороны шли широкие подземные улицы. По улицам были настланы доски, по доскам лошади тащили вагонетки с углем. Редкие тусклые ночники освещали темные проходы.
Слой угля в шахте был, очевидно, не менее двух аршин с четвертью. Потолок подземных ходов каменный и казался подштукатуренным.
Мимо Сабакина проходили измазанные углем люди со слюдяными фонарями. Из тьмы вышел рабочий в кожаной шапке. Сабакин протянул ему записку. Рабочий осветил бумагу фонарем, долго читал и, ничего не сказав, повел механика за собой.
Шли долго. По ходам тянуло ветром, но не вольным ветром поля, а подземным сквозняком.
Лев Фомич шел и соображал. Костер на дне шахты развели для вентиляции, воздух над костром согревается, подымается вверх и создает тягу. Значит, с другой стороны шахты есть еще ствол. Глубина шахты – около девяноста сажен. Проветривать ее трудно. Но как рискованно разводить огонь в шахте с деревянным срубом! Ведь кругом уголь! До чего здесь не берегут людей!
Провожатый остановился. Сабакин вошел в подземную комнату.
В комнате стоял большой кирпичный камин, в камине горел каменный уголь.
Все было похоже на обычную английскую таверну.
За столом сидел полный человек – надзиратель.
– Чаю или пива? – спросил он.
– Я устал и отдохну, если вам надо время для того, чтобы приготовить шахту к осмотру, – ответил Лев Сабакин.
– Наша шахта готова всегда! – отвечал надзиратель. – Смотрите что угодно, у нас хорошая рекомендация. Смотрите, это одна из самых больших шахт в Англии. Уже скоро сто лет добывают из нее каменный уголь. Наши штольни подошли под море, над нами проходят корабли, которые везут вам в Россию машины.
– И везут от нас железо по бурному морю, – ответил механик.
– Своды нашей шахты выдерживают бурю, – продолжал надзиратель. – Вы можете здесь считать себя в безопасности, как будто вы осматриваете Лондон! Я вам все покажу. Но, может быть, вы сперва выпьете чаю?
– Нет, идемте.
– Сперва мы посмотрим казармы холостых, потом помещение семейных рабочих.
Рабочие шахты жили под землей. Казармы для холостых были устроены рядом с конюшней. Лошади, спокойные, почти слепые, стояли у яслей и мирно жевали сено.
Под ногами лошадей лежала солома. Нары рабочих чистые, но ничем не покрытые. Для семейных устроены перегородки. За перегородками стоят деревянные кровати, люльки, столы.
Все было так, как наверху, в бедной деревне, но тонуло во мгле: свечи рабочие покупали у надсмотрщика и экономили их.
Читать бесплатно другие книги:
