Билет в одну сторону Костина Наталья

– Это кто? Фельдшер ваш? – сразу же насторожился тот, которого я должен был заманить в машину.

И здесь я каким-то седьмым, актерским чувством понял: вранье не проканает. Поэтому весьма натурально скривился:

– Какой там фельдшер! Это из этого их ополчения. Стали нам давать их на ночные смены – по городу теперь опасно. Толку, конечно, от них никакого, но с ними нас хотя бы не тормозят. Ну и защита… от них же самих.

– А-а-а… понятно. – На лице моего визави отчетливо читалось облегчение.

– Я ему сказал, что за другом заехать надо. У вас нет… выпить чего-нибудь? Для него.

– Ждите здесь, – быстро сказал Жук. – Я сейчас. Возьму деньги и водки… этому ублюдку.

Калитка хлопнула, свет погас. Слышно было, как человек по ту сторону забора сначала быстро пошел, а потом перешел на бег. С нашей же стороны ограды ко мне подскочил Веник:

– На хера ты его отпустил?!

– Спокойно… все должно быть достоверно. Он щас вернется. А вот ты на хера выперся из машины в своей форме и берцах? Еще и автомат прихватил! Чуть не спалил нас тут всех, млять, на хер! – окрысился я, не думая, что пять минут назад только и мечтал о том, чтобы наша операция сорвалась, и этот, да пусть он сто раз фашист и бандеровец, просто не вышел бы из своего трехэтажного особняка.

– Да, млять… не дотумкал, – сплюнул Веник. – Так чего – поедет он или как? Чего он опять домой похерачил?

– За баблом и за выпивкой. Деньги на лекарства и врачей, водка – для тебя, – зло сказал я. – Ты – ополченец. Врачи на «скорых» ночью ездят в сопровождении ополчения. Такой теперь порядок. Не знал?

– Ну, Грек, ты и здоров врать! – восхитился Веник и заржал.

– Все врут, – сказал я тоном доктора Хауса, вышедшего на поклон на красную дорожку. Я чувствовал, что свою часть работы выполнил хорошо. Свою роль я отыграл блестяще. Этот Андрей Жук сейчас выйдет и сядет в машину – сам, без каких-либо насильственных действий с нашей стороны. А дальше… о том, что будет дальше, думать не хотелось. Хотя что я действительно корчу из себя чистоплюя? Война есть война. Или мы их, или они нас. И здесь, как говорится, все средства хороши.

– Эй, где вы тут? Встречайте гостью! Я Устинову принесла! Новую!

– Маруська, мы здесь! – изо всех сил заорала я, потому что было как раз три часа дня, вот-вот должно было начаться ежедневное «трах-бах-тарарах».

Именно по этому поводу мы с моей гостьей – Маруськиной тезкой Марьей Васильевной, нашей школьной «русичкой», и спустились в погреб, потеснив Женьку, увлеченно резавшую что-то из бумаги, и приготовились коротать три часа артобстрела.

Собственно, в нашем незавидном подвале пожилая и не приспособленная лазить по крутым лестницам Марья Васильевна оказалась совершенно случайно: героически преодолев своими отекшими артритными ногами километр от своего дома до моего, чтобы обсудить «некоторые аспекты педагогического процесса, потому как первое сентября – оно только кажется далеким, а на самом деле уже не за горами», моя престарелая коллега оказалась перед дилеммой – или преодолеть не внушающую доверия стремянку, первая ступенька которой, едва моя сослуживица на нее ступила, угрожающе скрипнула, или же пересидеть обстрел в кухне либо в доме. Разумеется, я предложила составить ей компанию, но Мария Васильевна, надевшая по случаю визита выходное платье с кружевным воротничком, гордо отказалась:

– Если вы, моя дорогая, не спуститесь и с вами или с Женюшей что-то, не дай бог, случится, я себе по гроб жизни не прощу!

Гроба жизни я не желала никому, тем более милейшей своей сотруднице, и поэтому она, пыхтя и стеная, преодолела все семь скользких и местами подгнивших перекладин и буквально кулем свалилась с последней прямо на тренькнувшие под ее массой подушки старой софы.

– Походной погреб надо было строить! Походной, как у меня! – горестно восклицает она, потирая ушибленную ногу.

Я согласно киваю:

– В следующий раз непременно так и сделаю!

На что Марья Васильевна с ужасом отмахивается:

– Да никакого следующего раза! И этого лета нам с лихвой хватает! Не приведи Господь!

Не успеваем мы достойно разместиться, как на голову обрушивается еще один персонаж:

– Привет всем!

Запыхавшаяся Маруська оглушительно бухает лядой и также хлопается на наш импровизированный диван.

– Дитям мороженое, бабам – роман!

Из кармана извлекается карамелька, неизвестно как дожившая у сладкоежки Маруськи до этого часа, и вручается Женьке, которая тут же алчно сдирает с нее обертку и сует за щеку. Почти сразу мой ребенок смущается и двумя пальцами извлекает угощение:

– Мам, хочешь? Тетя Маша, хотите?

– Кушай, деточка. – Наша филологиня совершенно растрогалась. – Какой ребенок воспитанный!

– Ничё, школа все поправит. – Маруська подмигивает Женьке и с победным видом шлепает на импровизированный стол – лист фанеры, приколоченный к старой бочке, – новый яркий томик формата покет-бук. – Не спрашивайте, как мне это досталось, но это был подвиг почище, чем мюнхаузеновский, когда он сам себя вытащил за волосы из болота!

– Я эту гадость не читаю принципиально. – Мария Васильевна пальчиком брезгливо тычет в книгу, не касаясь, впрочем, самой обложки.

– Почему? – искренне удивляется Маруська.

– Ну, во-первых, романы Устиновой устроены все одинаково: герои – невзрачная, бедная (читай – нищая), но умная женщина не первой молодости…

– Прям как мы с вами! – фыркает Маруська, а Марьвасильна невозмутимо продолжает:

– …и богатый, но некрасивый мужчина крайне неприятного поведения, который потом оказывается милым, воспитанным и вообще привлекательным героем. Впрочем, она также хорошеет к концу книги. Бывают вариации, но не выходящие за рамки концепции. Короче, любовь-морковь со множеством бытовых деталей и все такое при-и-иторное! Словом, конфетка, а не роман. Восточная сладость, рахат-лукум, посыпанный сахарной пудрой. Да, и все время что-то не то капает, не то падает с тихим приятным звуком.

– Я б сейчас не отказалась от приторного, да и от любови-моркови тоже, – пробормотала моя подруга. – И чтоб не ухало и бахало, а именно с тихим приятным звуком! И посыпанное сахарной пудрой. Да нормальное чтиво, Марьвасильна, чего там! Как раз оторваться и забыться. И чтоб никаких тебе ополченцев с расстрельными списками не голосовавших за их сраную республику, пьяных казаков в поисках самогона, мин в кукурузе и дамских литературных кружков по вонючим подвалам. Пардон, тебя это не касается. – Маруська повернулась ко мне и по-кошачьи сверкнула в полутьме глазами. – У тебя подвальчик очень даже ничего. Фиалками не пахнет, но и забродившей позапрошлогодней капусты, как у некоторых, в обонятельном поле не наблюдается. Эх, лечь бы сейчас нормально на диванчик да кофейку сварганить и читать… читать… Или в Инете зависнуть, и чтоб связь и свет не выключали! И чтоб, если в три часа ночи, как позавчера, стрельбы почему-то не случилось, никакая зараза тебе не звонила и не интересовалась: «А почему это вдруг не стреляют? Каждую ночь стреляют, а сегодня вдруг нет! Вы, как работник бюджетной сферы, обязаны знать!» Ой, блин… работник бюджетной сферы! Наверное, уже даже и не полусферы… Остался от нашего бюджета так, жалкий обгрызанный сектор. Интересно, школу-то хоть первого сентября откроют или как? – Маруська снова пронзила тьму своим строгим математическим взором и закончила: – Всей радости в жизни только и осталось – кукурузу варить и романы в погребе читать.

– Ну, сознаюсь честно, – Марья Васильевна привычным жестом ткнула в оправу сползающих на нос очков, – я тоже раньше этого автора с удовольствием э-э-э… почитывала. Пока не нарвалась на один такой опус, где действие происходило в Украине. Какой-то там знаменитый русский писатель, читай сама Устинова, приехал в гости в Киев, и вот там с ним и случился детектив.

– Помню, помню! – обрадовалась Маруся. – И не свежий романчик, а так… давно уже.

– А не заметили случайно, – едко продолжает русичка, – что в этом самом несвежем чтиве все украинцы, причем как бедные, так и богатые, как негодяи, так и вполне себе приличные люди, выставлены идиотами? Ну просто умственно отсталыми дебилами с явными признаками вырождения?

– Да нет, вроде…

– Ну значит, невнимательно читали! – отрезала наша строгая коллега. – Да, так вот, меня это просто поразило! И я немножко даже обиделась – за всех нас ин корпоре… в целом, так сказать! И перестала Устинову покупать! Из принципа.

– Ну, мало ли какие у людей комплексы. – Маруська развела руками так широко, насколько позволяло наше тесное узилище. – Может, у нее первый муж был украинец. И негодяй, – хихикнула она. – И к тому же идиот. У меня первый тоже был не чай с мармеладом… Как вспомню, так вздрогну!

– А зачем же за идиотов и негодяев замуж выходить?

– Ну… случается. Знаете, в гормональном угаре.

– Непорядочно это и нечистоплотно – даже в гормональном угаре писать вот такие книжки и выставлять в неприглядном свете целую нацию!

– Да ла-а-адно, – протянула Маруська. – Романчик еще вполне приличный был. Просто невинная детская шалость по сравнению с тем, что они сейчас все разом вытворяют. Каждый день по раштиви о нас такое говорят, что волосы дыбом сразу по всему телу! Ой, тут вчера баба одна – давно уж у них там подвизается – то она солдатская мать, то «изнасилованная беженка», то «пострадавшая от нацистов». И та-ак она рыдала, так вопила, даже следы от пыток показывала – шариковой ручкой нарисованные, не иначе. Говорит, пришел «Правый сектор», привел маленького мальчика, дал ей в руки топор и приказал борщ варить! А она два часа вокруг ходила – так и не смогла, хи-хи. И воет, и сопли по своей откормленной роже размазывает!

– Да вы что?! Ребенка зарубить?! – ахнула Марья Васильевна, уронила на пол очки, и они там как-то особо зловеще хрупнули – совсем даже не с тихим приятным звуком, а так, что я даже перепугалась.

Зная, что новыми очками сейчас не разжиться ни за какие коврижки, Маруська тут же плюхнулась на пол и стала шарить, звякая порожними банками и распугивая пауков.

– Вот! – Моя подруга торжествующе достала драгоценный артефакт. – Как новые! Кстати, там у тебя возле стенки банка битая и стекла до фига! Чуть не порезалась!

– Это я от крыс!

– Ну тогда пускай. Крысы – это просто бр-р-р-р!

– Спасибо, Машечка… да, а как же ребенок?

– Какой ребенок?

– Ну которого… топором? Чем все закончилось?

– А… Пришел «Правый сектор», назвал тетку дурой, забрал топор, нарубил дров, сварил борщ и всех накормил. Это я анекдот в тему ввернула! – заржала Маруська на весь подвал: смеяться деликатно она не умеет, но ее это не портит, если честно.

– О-о-о… – облегченно выдохнула Марья Васильевна, чья нежная душа, взращенная на бунинских «Темных аллеях» и тургеневских «Вешних водах», совершенно не понимала стёба. – А я уж думала…

– Если честно, не досмотрела я эту ересь. Меня вообще чуть там, прям в кресле, в этом самом их сепаратистском гадючнике не стошнило. Дома, понятное дело, мне и в голову не придет ТАКОЕ смотреть. Это я в Донецк по случаю моталась и, пока в этой самой идиотской парикмахерской сидела, всякого насмотрелась. Уже даже и стрижке с покраской не рада была…

– Маська, ты в Донецк ездила? – тут же уточнила я. – И мне не сказала?!

Мне чего только не было нужно, начиная с капель в нос и заканчивая сгущенкой, о которой Женька с тоскливыми вздохами вспоминала каждый вечер, перед тем как уснуть.

– Сама не знала, что поеду. В одну минуту все решилось. Просто прыгнула в машину в чем была – и понеслась. Даже денег сколько надо не взяла.

– В парикмахерскую, однако же, сходила! – Я завистливо, в тусклом свете издыхающего фонаря, который вчера позабыла воткнуть на зарядку, когда появилось электричество, оглядела свежую прическу подруги.

– Никакого удовольствия не получила, чес-слово! – виновато зачастила Маруська. – Хорошо еще, что я этой ихней простыней замотана была, не то точно запустила бы в телик чем-нибудь тяжелым! Уф-ф-ф… И сейчас даже мерзко! Зато книжкой для тебя разжилась и карамелек двести грамм купила – отстояла очередь два часа, а давали всего по двести на руки. Самые дешевые, которые раньше по тридцать гривень были, теперь по сто двадцать, и за те дерутся!

– А как вообще? – поинтересовалась Марья Васильевна. – Как настроение, так сказать, в массах?

– Наши молчат – оно и понятно. Какой дурак сейчас высовываться будет? Полные подвалы, говорят, и пытают… Люди пропадают прям среди бела дня, после трех вообще никто носа на улицу не кажет. Но, однако, в некоторых местах написано… не будь тут ребенка, я бы вам озвучила, что! А нарисовано – ваще отпад! Говорят, Мурзилка какой-то рисует. Они там от него все с ума сходят. Я в одном месте наткнулась – прям обомлела. Хотела на телефон сфотить, но побоялась. Говорят, не только за фотки, но даже за одну такую попытку могут сразу того…

– Расстрелять?! – вскинулась Марья Васильевна.

– И расстрелять тоже. Но сначала затащить в подвал и употребить по назначению. А у меня прическа новая. Может при этом растрепаться. Короче, не стала я… о чем теперь жалею. Все-таки надо было.

– А знаете, – неожиданно сказала я, – чего нам всем сейчас не хватает?

– Чтобы кончилась война! Вот так, враз: просыпаемся утром – а ее нет! – тут же выпалила Маруська. – Чтобы это был просто дурной сон.

– Стабильности, – высказалась и Марья Васильевна.

– Да, стабильности! И чтобы опять девчонки без оглядки замуж выходили, не думая, что жениха на войну заберут или, что еще хуже, убьют! Вы заметили, что даже свадеб сейчас гораздо меньше играют? А ведь это неправильно!

– Ну какие сейчас свадьбы… – начала было Марья Васильевна, но Маруська тут же ее перебила:

– Даже в Великую Отечественную были свадьбы – пусть самые скромные – но все же были. А у нас в последнее время совсем тихо. Да оно и верно: у нас народ привык гулять широко, дня по три, да чтоб все родичи приехали – а их никак меньше двухсот не бывает! И чтоб сначала в садочке, а потом всем колхозом на шашлыки на ставок, а тут какой интерес? Только все сядут, только закричат «Горько» – как начнет шарашить! И что – всех гостей по погребам? Слышали, как минометами похоронную процессию в Горловке накрыло? Кроме покойника еще пять человек в куски. А потом придумали: это «Правый сектор» в наступление со знаменами шел! Тут иной раз из дому страшно выходить.

– Мась, я вот думаю… – Я прокашлялась, чтобы как можно полнее донести мысль, которая давно уже вертелась у меня на языке, но все никак не находила слушателей. – Нам сейчас даже не праздники нужны и не наши степные разгульные свадьбы – хотя мы, конечно, все по ним ужасно соскучились. Я думаю, больше всего во время войны людям нужна просто любовь. Любовь как явление. Как внутреннее состояние души. Чтобы любили изо всех сил, без оглядки на общественный статус, на то, что убить могут… чтоб все – как в последний раз. И чтобы сердце замирало не от взрывов, а от «любит-не-любит»… Вот, честное слово, если бы было в кого, я бы хоть сегодня влюбилась. Просто для того, чтобы забыть обо всем этом. Чтобы не видеть этого кошмара. Чтобы просто его не замечать. Я думаю, только любовь нас всех и спасет в конце концов. Когда начнут целоваться под «Градами», не думая о том, что сейчас, сию минуту, должны будут умереть. Чтобы… чтобы было не все равно, чтобы не пересиживать – а ЖИТЬ. Кого-то ждать. И любить назло всему и всем…

Наверное, я говорила сбивчиво и произнесла не совсем то, что думала, просто не сумела высказать то, что хотела, – но все притихли. Даже Женька, которой до первой любви было еще расти и расти. И шебутная Маруська, дважды побывавшая замужем. И солидная Марьвасильна в синем платье с кружевным воротничком, которое она надевала по праздникам, в гости и просто, чтобы нравиться. Себе. Нам. Миру. Потому что, если ты перестаешь нравиться – хотя бы себе самой, тебе можно больше не прятаться в погреб. Ты УЖЕ умер. Погиб – но не смертью храбрых, которые любят и под пулями, а просто исчез. Растворился. Позволил рутине убить себя, свою душу. И возможно, ты еще много лет будешь выглядеть вполне живым: учить детей, щипать уток, окучивать картошку, петь, рассказывать дрянные анекдоты, даже выступать по телевизору, чтобы наставлять других, как правильно жить… но, если в том, что ты делаешь, нет той самой любви, которая и есть основа мира, – ты погиб. Окончательно. Безвозвратно.

– На, нюхни! – Веник ткнул мне в лицо маленький пластиковый пакетик с белым порошком внутри, и я послушно взял. Никогда этого не делал, не пробовал – но то, что случилось, нужно было как-то занюхать, запить, забыть, стереть из памяти.

– Зачистить теперь надо, – мрачно сказал Санёк, выходя из-за двери и вытирая руки.

Да, «зачистить» – вот верное слово. Правильное. Все, все надо зачистить. И начать нужно не с этих людей, а прежде всего с себя…

– Слышь, что я говорю, Грек?

Кокаин что-то сделал с моим мозгом – мир внезапно обрел небывалую ясность, обозначились контуры и границы одних вещей, а другие, не такие приятные, постоянно высверливающие мозг, наоборот, подернулись дымкой, ушли, притихли и уже не теребили меня ежесекундно, требуя ответов, которых у меня просто-напросто не было.

Этот Андрей Жук оказался крепким орешком: выбить из него просьбу о выкупе, да еще на камеру было непросто. Да, кокаин – великая вещь! Впервые за эти четыре дня я перестал чувствовать себя измазанным по уши в дерьме. Все стало легким, несущественным… Все, кроме перевязанной резинкой толстой денежной пачки. Двадцать тонн баксов. Моя доля за похищение, выбитые зубы, сломанные ребра и хриплое: «Папа, ты должен передать по указанному адресу шестьдесят тысяч долларов. Мелкими непомеченными купюрами. Пожалуйста, сделай это быстро. Иначе они меня убьют…» Нет, лично я его не бил. Хотя лучше бы бил – потому что я НАБЛЮДАЛ. Выбирал самый выгодный ракурс, когда те двое, хекая и примериваясь, пинали на полу скрюченное тело. Я не притронулся к этому Жуку пальцем, но был замаран больше, чем они, – хотя бы потому, что ПОНИМАЛ всю мерзость того, что мы сделали. Понимал – и ничего. Проглотил. Взял эти поганые деньги. Я стоял в углу с камерой и снимал только потому, что в этом у меня было больше опыта. Иначе я бы тоже бил – с носка, с оттяжкой, со зверским наслаждением садиста… Какой же я был дурак, когда думал, что мое участие во всем этом ограничится ролью врача «скорой»! Не-е-ет, такой оплаты за эпизодические роли не бывает!

– Чего, забрало? – усмехнулся Веник. – Словил приход? Чё ты там бормочешь? Смотри, мля, бабки не потеряй! А еще лучше – давай мне, я спрячу. У меня теперь такая хавира, мама не горюй! В натуре, шикарную хату отжал. Еще документы на нее выправлю, и все – законный владелец. Сказали, всем нашим будут ихнее барахло раздавать, ну, тех кто не вернется, конечно… гы-гы-гы! Млять, Санёк, можно подумать, они сюда за своим барахлом возвращаться станут! Да кто их, сук гр…баных, на порог пустит теперь? Бандерлоги вонючие… пусть теперь пиндосам[1] лижут. Не, ну хата, конечно, – закачаешься! В самом центре, четыре комнаты, с сейфом в стене даже! Ковры, шторки там эти самые, паркет, мебель-шмебель, на кухне полный фарш. А кровать! Просто сексодром какой-то. Лялька как вернется – обоссытся от счастья. А то загнали их в какой-то Ухрюпинск, живут в палатках, на детей ни хера не выплачивают! Прям хоть самому Путину пиши – чего ж, млять, беженцам не дают чего обещали? Даже по телефону домой позвонить – и то очередь. Две минуты в день – и будь здоров.

– Это все местные уроды, – мрачно прокомментировал Санёк. – Путин небось ничего и не знает. Я тоже теперь своих буду обратно вызывать. Говорили – в Москву поселят, в Питер… А дали барак какой-то в Карелии, глухое село, крыша в пяти местах течет, малой кашляет уже. В столовке кормят, только чтоб не сдохли, а местные – не, ну падлы, точно! – говорят, что наши у них еще и работу отбирают! Не, млять, мы за кого тут кровь проливаем? За русский мир или чего? Тогда заткните хлебало и давайте – пашите для победы, как все мы тут! А то обещают, обещают – и до сих пор войска не ввели. Я имею в виду официально, конечно. Объявили бы бандерштату полноценную войну, и все – вставай страна огромная! Через две недели были бы и в Киеве, и во Львове, и в Харькове, я тебе, млять, точно говорю! Вдарили бы сразу через весь фронт, к е…ням, а то телятся, телятся как г…доны, на хер…

– Да ладно. – Веник солидно покашлял. – Это дело государственное, не нам с тобой решать. А вообще видал, сколько нам техники каждую неделю перебрасывают? Укропам теперь крышка, зуб даю! Они, млять, и до сентября на хер не доживут! Вчера вертушку ихнюю сбили – пускай, млять, не летают в нашем небе, с…ки гр…баные! Рожденный ползать – летать не должен, гы-ы-ы…

– Да слыхал – хорошо, конечно! Теперь «Буков» этих навалом, шмаляй хоть по вертушкам, хоть по самолетам. Нам бы техники, техники побольше, а людей мы найдем… дурное дело нехитрое. Оно само наводится, кнопочки только нажимать! Слушай, – спохватился Санек и прервал свои излияния, – Грек, с этим-то что-то делать надо?

– С кем?

Во всем теле у меня стоял приятный звон, а в голове перемешались Веникова новая мебель, изрыгающие огонь «Буки», дурное дело, которое и впрямь оказалось нехитрым – выманить человека из дому, избить до полусмерти и записать на камеру: «Папа, приезжай… или они меня убьют!» Кнопочки, горящая вертушка, кухня-шмухля с полным фаршем, сейф, в который, конечно, хорошо было бы положить бабки – а то что мне с ними делать? Банков тут уже нет. Но таскать с собой котлету в двадцать тонн мелкими – это, я вам скажу, как-то придает уверенности в завтрашнем дне… или стремно? Я никак не мог разобраться в себе, а кокаин… Он, конечно, был хорош в своем роде, но совсем не облегчал выбор.

Веник сидел напротив и ухмылялся – должно быть, его веселил мой потерянный и одновременно расслабленный вид. Санёк хмурился. А что – нормальные ребята… Если бы еще не было за скрипучей подвальной дверью этого кровавого месива, полного фарша, бывшего когда-то человеком по имени Андрей Жук, все вообще было бы в полный кайф… Даже свет из заросшего пыльной паутиной подвального полуслепого окошка сейчас казался мне теплым и солнечным. Хотя я знал, что на улице снова льет как из ведра. Холодное лето две тыщи четырнадцатого… Хорошее название для фильма. Даже классное…

– Дай сюда!

Санёк легко отобрал у кореша остаток белого порошка, картинно достал из внутреннего кармана точно такую же, как у меня, пачку долларов, с треском выдрал оттуда две новенькие бумажки, на одной раскатал дорожки, вторую же, поплевав на пальцы, скрутил в тугую трубочку и со свистом втянул кокаин.

– Хорошо было бы и папашку его грохнуть, – мечтательно сказал он, послюнил палец, снял остатки наркотика с банкноты и втер себе в десны. – Но это уже безвозмездно, то есть даром!

Наш «старшой», как он сам себя называл, распахнул во всю ширь черную кариесную пасть и захохотал:

– Могли бы, конечно, и его легко взять – с Греком мы еще и не то провернем! – но кто ж нам за его вонючую укропскую шкуру заплатит?

– А выбить из него номер счета? – предложил Веник.

– От умный! Всраться и не жить! А получать как? Ни хрена нам в том же Киеве не снимут, даже по доверенности. Не канают теперь у них наши доверенности! – зло сказал Санёк. – Еще залетишь с ними, с Жуками этими. Он там у себя наверняка подстраховался, засветишься – и сразу на цугундер! Так что давайте… кончайте его – да и дело с концом. Он нас всех видел.

– Слышал, Грек? – толкнул меня в бок Веник. – Вывезешь его ночью подальше, в степь, кончишь и зароешь.

– Я?!

– Не, млять, я! – оскалился Веник. – Не, ну ты в натуре тормозишь по-черному! Мы и так, с этой п…расиной тут трое суток сидим, дежурство пропустили, знаешь, сколько бабок улетело, чтобы отмазаться? И тебя, между прочим, тоже это касается. Мы за тебя тоже, млять, долю внесли!

– Сколько?

– Пятьсот!

Веник явно врал, но я не стал спорить. Молча отсчитал нужные бумажки и ткнул ему в руки.

– Нам с Саньком сейчас заступать, а ты его вывезешь и грохнешь. Дальше тянуть некуда. И чтоб все чисто было. Мобилу его тоже зачистишь. Держи, я в этих айфонах-смартфонах не разбираюсь, я человек простой! Все проверишь: чтоб ни фоток никаких стремных, ничего. Если что – никто с нас ему не звонил, мы этого Жука не видели и знать не знаем! И еще: на крайняк, вдруг что – нас в городе не было, мы трое суток у моего кума в Горловке на днюхе сидели, квасили. Он подтвердит. На! – Он бросил мне ключи от машины, а я машинально поймал их. – То-то же, – сделал неожиданный вывод Веник. – Замазаться не хотел, а придется! Министр, б…, культуры и кинематографии, га-га-га! А придется! – повторил он. – Все у нас будут ихней жовто-блакытной кровью умываться! Только так с ними и надо! Они наших для своих бойцов на органы пускают, а что лишнее – пиндосам самолетами отправляют. Почки, и все остальное. А те берут – и не за спасибо. Продают они нас, за грязное пиндосье бабло продают! Слыхал – целый батальон негров уже воюет? Голубые береты на черных ж…пах, б…! А мы не ссым, нам тоже на днях десантуры подкинут, так что там видно будет, кто первым обосрется! Россию на колени не поставить! Отсосут, мать их… Ладно, мы двинули. Наручники с него потом снимешь, понял? Еще пригодятся. Лопата в багажнике.

Хлопнула подвальная дверь, и я остался один. Нет, не один: за моей спиной, в каморке непонятного назначения, среди ржавых, сочащихся влагой труб, был тот, которого мне предстояло ночью вывезти в степь и убить. Просто выстрелить в затылок, снять наручники, вырыть яму поглубже и похоронить. Похоронить точно так же, как мы хороним все свои неблаговидные поступки, гнусность, предательство и подлость – чтобы с глаз долой, больше не думать обо всем этом, не видеть и не вспоминать.

– Ну вот скажи мне как учитель учителю – чего они от нас добиваются, а?

Мы уже изрядно нагрузились вишневой настойкой, запасы которой с каждым заседанием нашего клуба «детей и мам подземелья» неуклонно таяли. Судя по запыленности сегодняшней бутылки, продукт был весьма и весьма выдержанный – чего нельзя было сказать о нас да и о ситуации в целом.

Сегодня не стреляют – выходной у них там, что ли? Дождя тоже нет. Вчера еще лило как из ведра, а сегодня распогодилось, развёдрилось, как и не было ничего. Вот бы и с войной так! Встанешь – а она рассосалась, растворились в воздухе груды искореженного металла на полях, исчезли неразорвавшиеся снаряды, к которым и подходить даже страшно, мужики – да и бабы тоже – поснимали камуфляж, забросили в ставки автоматы, гранаты, ПЗРК и чего там еще есть, да и разошлись по своим делам. Кто обратно в шахту, кто – в техникум, поликлинику, на завод… мало ли прекрасных мест на свете по сравнению с окопами, блиндажами или блокпостами? И чтобы не было ни сгоревших домов, ни растяжек вдоль дорог, ни страшных отметин от стальных гусениц на асфальте, ни сожженных машин у обочин… Чтобы в магазин можно было пойти когда угодно, хоть в десять вечера, а не строго с восьми до десяти утра, когда не стреляют и не так страшно, чтобы банки работали; чтобы можно было нажать кнопочку и позвонить кому угодно – хоть в Харьков, хоть в Донецк, хоть во Львов или даже в Дрезден. Чтобы дети расчерчивали мелом на асфальте классики, а не сидели в темных комнатах – потому что окна загорожены железными ставнями от осколков. Чтобы знать, что первого сентября школа обязательно состоится – с толстоногими провинциальными астрами, обернутыми в целлофан, с первоклашками – новенькими, как и их портфельчики, банты и гольфы. Я не уверена, что в этом году их наберется хотя бы на один класс. Люди уезжают, уезжают, уезжают… И они правы. Почему я до сих пор не увезла отсюда Женьку? Чего я жду? Может быть, я надеюсь на какой-то цивилизованный исход всего происходящего? Или же просто боюсь бросить наше хоть и невеликое имущество, но все же свое, родное? Да и страшно пускаться по бурным водам неизвестности одинокой женщине с ребенком, если честно…

По поводу отсутствия обстрела мы сидим прямо на улице, за дощатым столом. Доски слегка влажные, на них разложено что бог послал: домашние яички вкрутую, малосольные огурчики – сплошь в укропных веточках, красота! Помидорки тоже свои, с грядки – крепкие, краснобокие. Сало теть Любиного посола, розовое, с тонкой, соломой просмоленной шкуркой, с аппетитными прорезями мясца. Хлеб тоже домашний, из хлебопечки. Ближайший магазин на прошлой неделе разнесло вдребезги – говорят, из-за блестящего петуха-флюгера на крыше. Блеск петушьего полированного бока с той стороны границы приняли, скорей всего, за оптику снайпера и удачным попаданием расхреначили нашу удобную продуктовую точку вдрызг.

– Я его предупреждала, – тетя Люба, в три укуса расправившись с бутербродом, пересказывает в лицах диалог с хозяином лавочки, местным купцом и одновременно депутатом по нашему округу, – не будет тебе добра от ворованного…

Когда грабили большой строительный магазин на Луганской окружной, наш депутатский торговец чего только из него не навез, благо и фура своя, и активное участие в создании так называемой ЛНР, или Лугандонии, как ядовито называет новообразование та же теть Люба, да и жадность немеряная. Краденого петуха хозяин тут же нацепил на высокий шпиль, и тот пошел вертеться, посверкивая коваными боками. Говорят, даже вывеска уже была заказана: «У Золотого Петушка» – да вот незадача, вешать ее теперь некуда.

– Грабь награбленное! Не успела пыль осесть, как соседи с тачками налетели и повыбирали, что осталось. За полчаса выгребли все подчистую, как воробьи в подсолнухах! Вот оно, преступление и наказание. Достоевский. Правильно я говорю?

– Совершенно верно, Любовь э…

– Да просто Люба!

– Нет, я так не могу…

Наша Марья Васильевна немножко выпила, но от наливки стала лишь чопорнее.

– А мы сейчас на брудершафт!

Соседка проворно наливает, но не только себе с Марьвасильной, но и нам с Маруськой. Однако же тянется со стопкой только к ней:

– От… давайте, давайте… до дна! Ох, хорошо! Будь здорова, Машенька!

Люба лоснящимися от сала губами смачно целует пожилую учительницу, которая проверяла тетради сначала ее сыновьям и – дай-то бог! – возможно, будет проверять их и внукам.

– И тебе не хворать, Любонька!

Все довольны – и мы с Маруськой, прилежно сидящие рядком, и даже вьющиеся по сетке забора самосеющиеся цветочки – у нас они называются «кручені паничі», по-научному, кажется, ипомея. К плохой погоде они всегда закрыты, но сегодня их шелковые сиреневые граммофончики доверчиво подставляют глаза солнцу.

– О политике – ни слова! – так в самом начале наших посиделок заявила все та же Марья Васильевна, выгрузившая из кошелки какие-то совсем редкостные помидоры – цвета шахтера, вылезшего из забоя. На разрезе они оказались совсем страшные, фиолетово-коричневые. Но на вкус… Ммммм…

– Боже… райское наслаждение! Как называются?

– Черный принц! – гордо ответствует преподавательница литературы.

– Легкие откатчика, – комментирует Люба. – Но вообще – смакота! Семян дашь?

Соседка обожает все необычное: то мочалку во дворе посадит, то тыкву фигурную вырастит.

Немного треплемся о семенах, выращивании рассады, о том, что у многих этим дождливым летом помидоры попропадали совсем. «А я говорю, подвязывать надо было!» – авторитетно заявляет наша литераторша. Рассуждаем о том, что дожди – это для пшеницы хорошо, и для подсолнечника, и для кукурузы. И в дождь опять-таки не стреляют. Почему? А бог его знает… А почему сегодня не стреляют? Задача с тремя неизвестными, как выражается Маруська: либо патроны кончились, либо у них, с той стороны, дождь идет, а у нас нет, либо все-таки возобладал здравый смысл… Хотя последнее вряд ли.

Незаметно с помидоров, зерновых и дождя все-таки съезжаем на политику, а куда сейчас без нее? Все разговоры, о чем бы они не велись – о пользе голодания для продления жизни, о том, что сериалов показывают кучу, а смотреть опять-таки нечего, и даже о том, что из зеленых помидор можно варить варенье – был бы сахар, которого нет, – рано или поздно возвращаются к политике:

– Я тебе как логик логику говорю – нет ни хрена смысла в том, что они тут вытворяют!

– Смысл, Марусь, в том, чтобы сухопутный коридор в Крым иметь – и на поезде, как раньше, ездить, и товары по железке возить, а не как сейчас… Едут и смеются, пряники жуют – это хорошо. А то они не как зайчики в трамвайчики, а больше как жаба на метле!

– А-а-а-а!!. Вот люблю я, как ты выражаешься! Тебе бы книжки писать. Ладно, про зайчиков в трамвайчике я и сама понимаю. Но они ж не это афишируют!

– Марусь, ну ты прям наивная. Что они так прямо и скажут: мы у вас тут немножко постреляем, а потом стыбзим, чего приглянется, и при этом свои порядки установим? И вы нас после всего любить будете и газ у нас покупать по пятьсот долларов! И не иначе. Потому что мы иначе обижаемся. Вы же наши друзья и братья – а братья завсегда в два раза дороже платят. На то они и братья. А после того как мы вам в рожу плюнем, вы с нами опять дружить будете. Потому как опять-таки родственники и обязаны. Ну, как-то так.

– Нет, самое смешное все-таки не это, а то, что они спасать нас пришли! От кого? У нас тут до них худо-бедно, но жизнь была. А сейчас что? Экономику они будут поднимать, как же! Они что, в наших убыточных шахтах алмазы добывать станут? На хрена они всю эту катавасию тут затеяли? Народу вон сколько положили, и еще хуже будет! У русских с логикой ваще кранты полные! Хочешь, пример приведу?

– Мы и сами с тобой русские.

– Ну, значит, не у русских, а у россиян. Эт-то, я тебе скажу, две большие разницы! Ой, да, нарежьте еще этих чудных помидорчиков… цвета тухлого мяса.

– Мась, ну не порти же аппетит!

– Слушай, о чем я хотела сказать?

– Пример из математической логики привести.

– Ага, точно! Щас.

– Подожди, я только налью.

Я щедрой рукой плещу наливку – она почему-то льется и в стопки, и мимо. Но это не беда – главное, сегодня мы сидим не в подвале, а как белые люди, на воздусях, чисто в райском саду. Женька, маленькая хитрюга, пока мы с Маруськой и остальными пьянствуем наливку, пользуясь моментом перерыва в стрельбе да и моим попустительством, гоняет по улице на велосипеде.

– Вы «Муму» помните? – внезапно спрашивает Маруська.

Не понимая, каким боком пристегнуть тургеневский шедевр к математике, я машинально киваю головой. Разумеется, я помню историю про глухонемого Герасима и его маленькую собачку… в общих чертах, конечно.

– Вот на кой ляд он ее, собачонку эту, утопил, ежели все равно от барыни собирался уходить? – вопрошает Маруська, она же учитель математики в нашей школе Мария Валерьевна, и с силой ставит стопку на стол, как будто хлопает линейкой в требовании тишины. Но мы и так все внимание.

– Ну? – не выдерживаю я.

– Баранки гну! Чего он утопил ее, Муму эту? Не мог барыне своей кукиш с маслом показать, взять животину подмышку и свалить? Типичная русская проблема: сначала тупо исполнить команду, а потом кафтан на себе рвать… Вот на чертей они у нас Крым забрали, а? Сдался он им сто лет! Никита, вишь ли, когда-то подарил! И не подарил вовсе, а…

– Обменял на равноценные по площади земли, – не выдерживаю и даю историческую справку я. – Это называлось «обмен территориями». РСФСР получила Таганрог и замечательные черноземы Курской, Смоленской, Воронежской и, по-моему, Белгородской областей. Черт, из-за этой наливки какие-то провалы в памяти прямо! Чего-то они как раз там строили… а-а-а, канал в этот самый Крым от Каховского водохранилища, вот! И желали, чтоб строительство оплачивала из своего кармана Украинская ССР.

– Ты и детям в школе так рассказываешь? – ехидно интересуется Маруська.

– Отстань. Если я детям буду такое рассказывать, меня уволят. Ну, кажись, если тут у власти останутся лэнэровцы, меня по-любому выпрут как вредный элемент.

– Да, это точно… чувствую, пойдем мы с тобой вдвоем искать лучшей доли… Ладно, то еще не скоро будет, а теперь опять про Крым, будь он неладен. Ладно, забрали под шумок, пользуясь неразберихой, а проще говоря – сперли, как норковую шубу у соседей при пожаре. А теперь носятся с ней: размер не тот да и вообще молью побита! То есть Крым как бы есть, но воды там своей нет, электричества тоже нет, а зимой ваще хоть ложись да помирай. Ежели зимой паром ходить не будет – а он по-любому по льду на коньках не поедет, как они, скажи на милость, туда продукты и то-се, пятое-десятое доставлять будут? Самолетами? Дирижаблями? На собаках?

– Это они хотели, чтобы мы в НАТО не вступали, – глубокомысленно изрекает соседка Люба. – И были к ним гм… того… поближе!

– Ближе некуда! – мрачно резюмирует Марья Васильевна.

– В результате этих загадочных манипуляций Украина прямым ходом придет в НАТО, и гораздо быстрее, чем они ожидали! А мы с вами с этим так называемым правительством к зиме будем в полной ж…пе. Связи не будет, Инета не будет, – горестно перечисляет Маруська. – Тепла тоже не будет…

– Спилим мой орех! – жизнерадостно предлагаю я, приятно согретая изнутри наливкой, которая к тому же способствует приливу житейского энтузиазма. – Тут дров на ползимы будет точно.

– Скоро не только твой баобаб, всю Лугандонию распилят и увезут, як тот орех, – вздыхает Люба. – Видали, что казачки эти самые пришлые творят? Все, что более-менее железное, режут на куски и фурами в Ростов везут, на металлолом. А чего – оно ж не ихнее! Мародеры… Говорят, уже вышки связи валить стали. Да еще и наши идиоты им помогают! Проводов уже с половины нет. Полканыч гасает по полям с автогеном – того и гляди, рельсы срезать начнут, когда танки кончатся!

– Даже если вышки и уцелеют, то связи все равно не будет, – горестно кивает Маруська. – Слыхали историю, как монтера из МТС расстреляли? Он приехал плату сгоревшую на вышке поменять, а казачки его схватили и во имя верховного бога помутнения рассудка Моторолы пустили в расход. Сказали, что он не плату, а такое шпионское оборудование хотел на вышку влепить, чтоб гениальные мысли их командования слушать. Бред собачий – нет у того никаких мыслей! Впрочем, их не только там нет. Я ж все-таки математик – простой, без выкрутасов, не какой-нибудь там университетский супермозг – но даже я подсчитала. Хотите озвучу?

Мы уже дошли до той кондиции, когда даже математика идет легко, тем более в Маруськином переложении. После ее объяснений даже полные ботаники щелкают уравнения как орехи.

– Дано: расстояние между населенными пунктами восемнадцать километров. Для тупых объясняю: мост такой длины, да еще по морю, Россия никогда не строила. Технологии нет, опыта нет. Строила Япония – у нее и опыт, и технологии, но она, узкоглазая капиталистка, дорого берет. И не ворует. Но зато она за Курильские острова обижается. И еще: за те деньги, что Раша на мост выделит, половину они точно планируют украсть. Планирование – оно дело тонкое, а менталитет, он никуда не девается. И сверх запланированного украдут, уже на месте. Воровали, воруют и воровать будут. Национальная идея такая. Ну, даже не в этом дело.

– А в чем? – дружно интересуемся мы, до крайней степени заинтригованные таким точным математическим изложением задачи.

– А в том, дорогие мои подруженьки, что строить это инженерное сооружение можно только в теплое время года. Теперь пишем пропорцию: при всем супер-пупер оборудовании и самом удачном финансировании – даже если ничего не украдут – в сутки можно построить двадцать метров. Двадцать метров! Разделили? Восемнадцать тысяч на двадцать – это сколько будет? Впечатляет результат? Даже если взять как теплые восемь месяцев из двенадцати, то все равно – строить его будут лет семь-восемь. И пока последнюю секцию достроят, первая уже развалится.

От обрисованной радужной перспективы мы сидим с отвисшими челюстями.

– Мась, ну откуда ты все знаешь? – не выдерживаю я.

– Это ты у нас историк, – бурчит Маруська. – Вот тебе и еще одна история!

– А говорили, за политику не будем, – запоздало напоминает Люба.

– Это не политика. Это голый расчет! Математика в действии. Хотела бы я знать еще и такое: сколько тут останется населения через год?

– Гекатомба, – внезапно изрекает Марья Васильевна. – Человеческие судьбы просто приносятся в жертву… просто приносят в жертву живых людей…

Она плачет, деликатно пошмыгивая носом и промокая лицо чистейшим батистовым платком. Светит солнце, чирикают воробьи, радостно визжит Женька. Ребенок наконец дорвался до улицы после нескольких недель заточения в погребе, в лучшем случае – во дворе, но меня все это уже не радует. Потому что, сколько бы мы не создавали себе маленьких радостей, мы все чувствуем себя именно приносимыми в жертву – неизвестно кем и неизвестно во имя какой высшей цели.

Я чувствую, как ото всех нас друг к другу тянутся какие-то ниточки. Где мы бы ни были, чем бы ни занимались, мы больше никогда не потеряем друзей. Тех, которые стояли на Майдане. В Киеве, Харькове, Мариуполе – все равно. Мы узнаем друг друга по лицам, выражению глаз, по каким-то неуловимым отпечаткам, оставленным Майданом. Наверное, нас можно назвать одним словом: неравнодушные. У таких, как мы, по-особенному блестят глаза, а день начинается и заканчивается сводкой новостей. Нам не интересно, почему в соседней стране больше пенсия, – нас волнует, как сделать так, чтобы в нашем собственном государстве люди наконец смогли жить достойно, независимо от того, придем ли в Европу или останемся сами по себе.

Я, как и миллионы таких как я, ненавижу ложь, коррупцию, ежедневный, ежечасный обман и то, как текут пресловутые денежные потоки, вымывая последние крохи из карманов одних и принося их на необозримые денежные отмели к тем, кто браконьерски поставил плотину. Ладно, в своей бесконечной внутренней полемике с неизвестным оппонентом я, кажется, уже начинаю повторяться. Но все равно, перед тем как закончить морализаторствовать и приступить наконец к своим новым обязанностям интерна в отделении реанимации, я скажу еще одно: нам всем, не только смертельно раненным, необходима реанимация. Подключение к ИВЛ – аппарату искусственного вентилирования. Потому что тот застой, что образовался в нашем общем, общественном организме, рано или поздно привел бы его к гибели. И неважно, что отдельные его части на вид казались совершенно здоровыми – они погибли бы вместе со всеми, от общей интоксикации. Мне очень хочется записать свои рассуждения на бумагу, а не ходить с потерянным видом, ведя постоянные внутренние диалоги, а временами и монологи. Кажется, похожей манией страдал и принц датский Гамлет, в королевстве которого тоже не все было ладно?

– Швабрам всех континентов пламенный привет!

– Иди в ж…пу! – грубо и топорно парирую я. – А когда прибудешь на место постоянной дислокации, не забудь отзвониться. А то я волноваться буду: дошел, не дошел…

– Ты чего такая?

– Какая?

– Зажатая. Агрессивная. Обидчивая.

– Во мне идет процесс объединения со швабрами всех стран. Мысленный. Иди и не мешай.

И чего он ко мне привязался? Я потихоньку начала закипать, но Красавчик, как я про себя назвала приставшего, как репей, нового сотрудника, и не думал ретироваться:

– Страдаешь избытком ума?

– Скорее, обыкновенным его наличием. И даже не страдаю. Он мне почему-то не давит.

– Кстати, так и не познакомились. Олег.

– Швабра.

– Красивое имя. Тебе идет.

– Мне все идет. И ты иди. Вот так: иди, иди, иди… и не оглядывайся. А то козленочком станешь.

– У тебя какая специализация?

– Космето-о-олог я-а-а… – протянула я томно и повела глазами, как эстрадная певичка во время течки.

Ситуация стала меня забавлять. То ли он кадрил меня, этот Олег-Красавчик, то ли просто хотел извиниться. Ну хотел – так и извиняйся. Чего голову-то морочить?

– Да? Я тоже удивился – чего наш в тебе нашел?

– Наверное, у него угри! У тебя, кстати, тоже.

Вот тут он смутился и даже, по-моему, растерялся:

– Где?..

– На бороде. А также на носу, где черти ели колбасу. Закупорка протоков салом говорит о том, что у тебя в организме повышенное количество мужских половых гормонов. От которых тебе постоянно хочется трахаться. Хотя угри можно вылечить и другим, более гуманным способом.

– Да меня и народные методы устраивают! – ухмыльнулся он. – Кстати, на тебя я не претендую.

– Не парься, я не обидчивая.

– Кофе будешь, не обидчивая?

– Без далеко идущих последствий буду.

– Остерегайтесь венерических заболеваний! – пафосно воскликнул он и ухмыльнулся.

– И мух. Особенно мух. Потому что диарея вкупе с сифилисом – это ваще атас.

– Я покорен. Нет, правда! Ты – что-то особенное. Куплю тебе к кофе бублик. А правда, что ты на Майдане стояла?

Я напряглась. Это-то ему зачем? Но все же буркнула:

– Правда.

– А я был в нашем ОДА, когда его титушня штурмовала, – неожиданно сказал он. – Фельдшерским пунктом заведовал.