Билет в одну сторону Костина Наталья

– Можно подумать твой «ВКонтакт» лучше! Такой же мусоросборник, если не хуже в сто раз. И вообще, тебя там, между прочим, убить обещали! – ядовито напоминает мне родная мать.

Я бегло читаю бессмертные строки дальше:

«ты, русская, писать хоть без ошибок научись!»

«я с суток мне простительно»

«с суток и без мозгов простительно!»

«зато я не сталкиваю народ лбами я за дружбу всех людей. вы там все такие нищие и тупые»

– Ну, так ты ее больше обидела, – говорю я. – Назвала дурой, а потом еще сказала, что у нее мозгов нет. А мозги у нее как раз есть. Просто она ими не пользуется. Это две большие разницы. Любой врач тебе это скажет, даже и не психиатр!

Ма снова хрюкает – настроение у нее, судя по всему, отличное. Она явно считает себя победительницей в борьбе умов, не понимая, что победителей тут, как правило, не бывает. Все равно каждый считает правым именно себя и всегда находит сочувствующих ему в этом деле. Тех, кому пофиг, как он пишет на родном языке – с ошибками или без. Главное, они все вместе.

Ма явно наслаждается тем, что произвела на меня впечатление: у нее, оказывается, такие мнения, что даже Новокузнецк на другом краю света проняло! Она улыбается и с новой силой вгрызается в яблоко. Я понимаю, что такими темпами витамины скоро улетучатся, и тут же хватаю самое краснощекое – про запас, съем у себя в комнате, спокойно (или неспокойно) проверяя почту и отвечая (или не отвечая) на такие же злобные выпады. А они появляются, увы, почти каждый день. А может, я не стану есть этот глянцевый, совершенный плод, а возьму его завтра на работу. Вдруг ОН придет в себя? Как раз в мое суточное дежурство? И это замечательно, что я завтра на сутках. Смогу посидеть с ним подольше. Говорят, с коматозниками нужно как можно больше разговаривать. Я нюхаю яблоко – запах у него изумительный, под стать внешнему виду. И откуда, интересно, оно взялось? Неужели вот так просто взяло и выросло на дереве? Как, оказывается, много в мире вопросов, о которых можно поговорить с тем, который лежит в коме…

Ма расценивает мое длительное молчание как неодобрение и тут же начинает доказывать, что была права.

– Да права, права, – соглашаюсь я. А как иначе? Если честно, мне бы тоже не пришлись по душе вот такие выпады. – И еще, – добавляю я. – Мне очень нравится ее последовательность. Она, подружка твоя, оказывается, за мир и дружбу всех людей. Хотя тут же пишет, какие мы нищие и тупые. Это же так великодушно – дружить именно с нищими и тупыми!

– Я с ней и не дружу. Говорю же тебе – она просто явилась как снег на голову – и давай писать! Даже здрасте не сказала! Ну, я ее прекрасно поставила на место, – удовлетворенно говорит ма и потирает руки.

– Да она и так на месте! На своем собственном – и весьма неплохо на нем устроилась. И в ус не дует – вон, гляди какая у нее тарелка с борщом! В два раза больше, чем она может съесть! А ватрушки! По килу творога на каждой. Ладно, колись скорее, что сделала – а то у тебя такой загадочный вид, что просто жалко смотреть.

– Ты тоже родной матери гадости говорить будешь?

– По мере своих слабых сил, – ухмыляюсь я.

– Я зашла к ней в личку, скопировала ее фотку и вывесила все это вместе с нашей перепиской!

– А еще человек гуманной профессии! Не стыдно? Она ж только с суток! Небось потом все твои друзья налетели на эту несчастную и заклевали ее до смерти. Один твой патологоанатом Тарнопольский чего стоит! Та еще ехидна!

Ма удовлетворенно хихикает. Настроение у нее явно повысилось. Яблоки уже кончились, и поэтому она говорит:

– Мне сегодня на вторую, так что пойду, кофейку сварганю и бутербродик сделаю!

– Я буду участвовать.

– Тогда пойди поставь чайник. И сгоняй за маслом и молоком. И сырку прихвати. Да, и кофе у нас тоже кончился!

– Из чего, интересно, ты тогда собиралась делать кофе и бутерброды? – интересуюсь я. – Из яблочных семечек и панировочных сухарей?

– Я только с суток, мне простительно! – патетически восклицает ма, и мы обе смеемся.

Мне на сутки только завтра, и я жду не дождусь этого момента, словно собираюсь на долгожданное свидание… и, собственно, это очень близко к правде. К тому же ма так и не ответила на мой вопрос, влюблялась ли она когда-нибудь в пациентов.

Домой едем молча. Маруська как воды в рот набрала и почему-то прячет глаза – ну что она, виновата что ли, если у нее такой родственник? Как говорится, сын за отца не отвечает, тем более сестра – за троюродного брата. А может, Маська просто не хочет разговаривать при водителе, которого отрядили довезти нас до самого дома, – и что ни говори и как ни надувай щеки – это очень кстати.

Дорога ужасная. И дело даже не в том, что асфальтовое полотно все изрыто то гусеницами, то ямами от разорвавшихся мин – просто война тут ощущается куда острее, чем в городе. То и дело в некогда пышных, а теперь каких-то неприкаянных полях с черными, сожженными, скрюченными в предсмертной муке и так и не налившимися головками подсолнечников виднеется сгоревшая техника. Они тоже черные и обгоревшие – эти изувеченные военные монстры или того хуже – бывшие мирные автобусы и грузовики, сброшенные с дороги в кювет взрывами или просто выпихнутые танками или БТРами, чтоб не путались под ногами и не мешали. Сгоревший мир, сгоревшее лето, от огня не ставшее более теплым…

Сепаратистское ли угощение, но, скорее, собственное обжорство не пошло мне впрок: в животе то и дело схватывает и бурчит, и я не чаю, когда и доеду до родного сортира. Временами мне становится совсем невмоготу, и тогда я даже постанываю.

– Шо, трясет? – сочувственно спрашивает водитель.

В спасительные кустики мне спрятаться не светит: от дороги нельзя отходить дальше чем на полметра, а еще лучше – совсем ее не покидать. Поэтому я не могу представить, как присаживаюсь по большой надобности прямо на виду у проходящих машин. Я стискиваю зубы и считаю, сколько блокпостов еще осталось до дома. Хорошо еще, что у нашего водилы все переднее стекло залеплено разрешающими бумажками с такими подписями и печатями, что даже казачки не смеют приказывать нам выйти и открыть багажник. А в багажнике есть на что посмотреть: утром Маруськина невестка, причитая и уговаривая погостить еще хоть недельку, набила нам с собой огромное количество сумок и пакетов.

– От и не посидели как надо, по-родственному… Шо ж вы так – вчера только приехали, а с утра уже и удирать? Та хоч до воскресенья остались бы! Когда ж теперь опять свидимся, а?

– Да я бы осталась, правда, только у меня ребенок маленький дома. На соседку оставила, – оправдываюсь я.

Маруська молчит, застыв над чашкой кофе и безучастно глядя в окно. На дворе полный кинематографический погром, только что вспоротых перин не хватает. В тенечке под зелеными насаждениями храпят пьяные, собака лениво чавкает под разоренным столом, выбирая из валяющейся на земле снеди какие-то особо вкусные кусочки, сверху, тоже не чинясь, пасутся воробьи.

– Манюсь, может, ты хоть трошки погостишь? – продолжает жалобно тянуть Маськина родственница. – А то я тут одна уже и одича-а-ала…

– Не могу, – отрезает моя подруга. – Куры дома, утки…

Куры, утки и прочее хозяйство, которого у Маруськи отродясь не бывало, – для нашего человека святое. У моей подруги только кот – и тот приходит и уходит через форточку, ведя полудикий образ жизни. Я запихиваюсь «на дорожку», хотя, если честно, вчерашнее еще дня три будет перевариваться, пытаюсь разгадать загадку Маруськиной утренней необщительности и одновременно поддерживаю светскую беседу: о том, что первого сентября наши детки, скорее всего, в школу не пойдут, что Украина не выплачивает ни пособий, ни пенсий (а вот и неправда – выплачивает). Просто сюда деньги не завозят – и правильно делают: здесь их тут же, на полдороге к банкам – которые, кстати, тоже в гробу видали работать в таких условиях, – присваивают всякие бандформирования, совсем как во времена Гражданской войны и батьки Махно вкупе с Петлюрой. Однако свои исторические познания я временно прячу в карман, боясь подставить Маську еще больше.

– От, мамке пенсию и не дают! – жалуется хлебосольная Маруськина родственница.

Ну, допустим, при таком зяте никакой мамке с голоду помереть не светит. Но остальных пенсионеров, да и всех мирных граждан, волею судеб оказавшихся на территории войны – тех же нас с Маруськой, которым зарплату теперь будет выплачивать неизвестно кто и неизвестно чем, – ужасно жалко.

– Серега своих, кто на пенсии, даже отпускает: езжайте, говорит, в Харьков, в Мариуполь или даже в Киев – у кого там родичи, так вообще красота, остановиться есть где, – простодушно выдает нам военные тайны жена командующего, – и переоформляйте пенсии туда. А чего? Горбатились-горбатились на эту ихнюю Украину, а она нам пенсий не дает! А чего? Мы ж честно заработали!

Вот оно как, оказывается… Боевики, они же ополченцы, снимают форму, надевают цивильное – и честно едут просить свою пенсию в стан врага! Умно… Красивый финт ушами – особенно учитывая то, что пенсии у нас в стране выплачиваются из доли работающих. В более успешных странах есть специальные фонды – но у нас до этого еще не дошло. И пока ты работал, то содержал из своей зарплаты каких-то там пенсионеров – которые все равно были все свои, не важно откуда: из Луганска там, из Полтавы или из Коломыи. Теперь, когда ты доработал до пенсии и вышел на заслуженный отдых, тебя будут содержать другие работающие. Закавыка, правда, состоит именно в том, что кормить боевиков Лэнээр и Дэнээр будут их кровные враги – вкалывающие где-нибудь в Виннице, Львове или Сумах. А ополченцы родственника Сереги, которые, кстати, из-за вредного труда на шахтах и на пенсию выходят рано, желают свое оставшееся после забоев здоровье положить на алтарь неизвестно какого бога войны. Поэтому-то они, потратив полученный от боевого дежурства отпуск и благополучно переоформив пенсию в неприятельском логове и получив все причитающееся за нелегкий шахтерский труд, возвращаются сюда, снова надевают форму… и убивают детей тех, кто работает, чтобы им платили пенсию. Вот такой у нас тут театр абсурда…

Я не озвучиваю свои мысли и сомнения: незачем подставлять Маську, да и некого переубеждать. Свое мнение я спокойно могу положить к себе в карман, довезти домой, а там, если очень хочется, выложить на видное место и периодически стирать с него пыль. Очень плохо в нашей жизни только то, что тем, кто не встал под знамена «за святую Русь», кто не получает «ополченских» и кому действительно пенсия нужна как воздух, чтобы забрать ее, нужно доехать хотя бы до Харькова. Мало того, что на этой неспокойной дороге стреляют, поскольку там сплошь казачьи заставы, – так там, прямо под сенью знамен, цинично украшенных ликом Спасителя, казачки отбирают в свою пользу значительную часть полученного.

Маруськина невестка все жалуется и сокрушается о судьбах простых антрацитовских граждан, а я машинально киваю, совсем как ученая цирковая лошадь. Мне до смерти не хочется обижать Маськину родню, тем более после вчерашнего съедения тортика.

– Господи, а еды-то сколько осталось! – внезапно перейдя от темы голода в городе и новоиспеченном государстве в целом к собственному и насущному, спохватывается хозяйка. – Холодильников-то у нас всего два, да и не осилим мы. Манюсь, возьмете с собой?

Маруська мычит что-то невразумительное, а я особенно усиленно трясу гривой. Обрадованная родственница начинает сновать туда-сюда и трамбовать припасы в неподъемные кошелки. Я машу руками, но она не обращает никакого внимания на протесты:

– Спортится, спортится же все… собака столько не съест! И потом – не руками понесете, Сережечка приказал вас до самого дома довести, сейчас позвоню, чтоб машина подъезжала…

Она важно выговаривает «приказал» – совсем как настоящая генеральская жена. Да и утренний халат на ней атласный, яркий, «генеральский», с вышивкой и вездесущими стразами, которыми у нас любят украшать все – от детских бантов до погребальных саванов. Не генеральское у нее только лицо – не слишком ухоженное, наверняка не знающее ни дорогих кремов, ни услуг косметологов. Это простое лицо шахтерской жены, с ранними морщинами, нажитыми в те времена, когда «Сережечка» еще не имел ни этого дома, ни машины, ни огромной ленивой собачищи, игнорирующей миску, полную мяса, да и приказывать никому ничего не мог. Руки ее, с коротко обрезанными ногтями без маникюра, тоже не тянут на руки дамы света или хотя бы полусвета: эти руки еще хорошо помнят, как сажать картошку, мыть полы, отдраивать ведро после полевой каши – обязательного атрибута Дня молодежи, который у нас празднуют все – от четырех до восьмидесяти. Впрочем, что я к ней прицепилась? Баба как баба, с наивной шестимесячной завивкой и ранней сединой. Вот не дай бог, убьют ее мужа – что она тогда будет делать?

– Девки, вы хоть песни пойте, – неожиданно предлагает водитель. – А то я так и за рулем засну!

– Я петь не умею, – теряюсь я.

Маруська делает вид, что спит – но на самом деле она почему-то плачет. Слезы текут у нее из-под сомкнутых век. Мне неудобно расспрашивать при водителе, что случилось, и я начинаю и вовсе вертеться ужом. Да… съездили в гости! Брат – махровый сепаратюга, бандитствует, еще и дом у кого-то неправедно отжал – это уж как пить дать, даже к бабке не ходи. Если свои не пристрелят при дележе награбленного, то, когда Украина все-таки отвоюет собственные территории, его запросто посадят. Короче, стремно и так и этак. И жену его жалко. Хорошая у него жена. Вон нам сколько всего надавала!

Последний блокпост – и выходим на финишную прямую. Притихший было у меня в животе митинг снова принялся орать и размахивать флагами, поэтому я прошу свернуть сначала в наш переулок, мотивируя тем, что волнуюсь, как там Женька. Пулей влетаю в калитку и, вместо того чтобы забрать ребенка, несусь в дом. Водитель тяжело гупает по веранде – пристраивает хозяйские сумки – совсем не гламурные, не «генеральские», а обычные, клетчатые, клеенчатые, помнящие, наверное, походы на антрацитовский рынок, когда там, в рядах, где нынче патроны, еще продавали сало.

Сегодня наши «Грады» били не только по поселкам, многоэтажкам, аэропорту и местам, где предположительно засели те, кого я уже привычно называл укропами, – сегодня они выбивали огромные куски моего собственного сознания. Впрочем, мое сознание, вернее даже сказать, мироощущение, и само к нынешнему времени дало такие огромные трещины, что малейшего толчка оказалось достаточно, чтобы привычный мир – со всеми его иллюзиями, косностью, ханжеством, привычными уху и глазу банальностями – все с грохотом полетело в тартарары.

Когда пару месяцев назад я только ехал в Ростов, то, ворочаясь на верхней полке под немолчный, бессонный перестук колес, чувствовал себя чуть ли не Че Геварой. Еще бы, я ехал на борьбу с фашистской хунтой – не больше и не меньше! Я, молодой романтический идиот, видел себя настоящим героем в окружении опять-таки одних героев – и в какой заднице оказался теперь? Все, что здесь встретило меня после ростовской учебки, не тянуло не только на героический эпос – оно вообще ни на что не было похоже. Моя растерянность по прибытии на место только возросла. Я не мог уразуметь: кто эти недалекие, с совершенной кашей в голове, люди? Защитники отечества? Общество любителей русского языка – говорящее на каком-то невиданном, как тут называют этот диалект, «суржике»? Да ладно, бог с ней, с правильностью речи. Эти люди, как сказал классик, «академиев не кончали». Однако логики в их поступках от этого, увы, не прибавилось. И в их орущую, обвешанную лентами, портретами неизвестно кого и лозунгами «услышьте Донбасс!» толпу плохо вписываются восторженные идеалисты вроде меня. И то, что здесь таких, как я, абсолютное меньшинство, никак не возвышает меня в собственных глазах. Скорее, я чувствую себя той самой белой вороной, которую неизбежно отвергает всякая стая – даже такая разношерстная, как эта.

Большую часть местной военизированной тусовки составляют те самые простые и ограниченные индивиды, пустые ячейки в мозгах которых успешно заполняет истерический мусор, в изобилии сыплющийся из телевизора. Бывшие шахтеры и пенсионеры разбавлены немалым числом маргиналов и отщепенцев – из тех, кому все равно, где и по кому стрелять, если неплохо платят, и совсем уж полуграмотных недоучек, которых выперли за неуспеваемость даже из ПТУ. Теперь, несомненно, настал их звездный час: кухарка, оказывается, тоже может управлять государством – вот он, тот самый большой привет с Красной площади, от мумифицированных останков человека, который уж век тому манил и будоражил этой фразой бравый революционный пролетариат. Сто лет – немалый срок, но в мозгах так ничего и не поменялось, хотя все прекрасно знают, как закончился управленческо-кухарочный эксперимент, длившийся целых семь десятилетий – полновесную человеческую жизнь. Целая жизнь, пошедшая насмарку!

Я, не заставший «совка», должно быть, впитал отвращение к нему с молоком матери. Не поэтому ли мне и оказалось слишком сложно адаптироваться здесь, среди тех, кто все еще вздыхал о государстве под названием СССР? И неважно, что союз нерушимый закончился пшиком, – дуракам, как известно, закон не писан, да и любые эксперименты им нипочем. Дураков не сеют и не жнут – они родятся сами, причем в количествах, поражающих воображение. И эти самые восторженные дураки, желающие во что бы то ни стало управлять государствами, не только с упоением наступают на старые грабли, но и изобретают новые, еще более усовершенствованные модели, бьющие по лбу со страшной силой, причем десять раз кряду. Что же касается ностальгирующих по тому безвозвратно канувшему в Лету времени, когда курицу можно было не купить безо всяких очередей, а «достать» или же получить к державному празднику в продуктовом заказе вместе с ненужным яблочным повидлом в жестянке и пятью банками кабачковой икры, – таких индивидов здесь особенно много. Они не желают жить настоящим, их страшат любые перемены – от европейских стандартов на питьевую воду до автоматов, которые сами паяют, пакуют или пекут булки. Эти люди, каждый день вздыхающие: «Вот раньше была жизнь!..» – желают снова стоять у изношенных станков по двенадцать часов, пить воду, воняющую железом и хлоркой, и утаскивать домой краденые масло, сахар и муку. Они хватают первого попавшегося за пуговицу, чтобы рассказать душераздирающую эпическую историю, как в каком-то восемьдесят затертом году прошлого века ими была чудом оторвана горящая профсоюзная путевка в Гудауты (Карпаты, Ялту, Мисхор, нужное подчеркнуть). Заплатив в кассу каких-то двадцать рублей, осчастливленный индивид, поехавший по горящей курсовке вместо очень кстати сломавшего ногу профсоюзного босса третьего порядка, целых двадцать четыре дня плескался в море, жрал казенные котлеты в столовке и жил в комнате с еще четырьмя такими же баловнями судьбы. Я знаю, что и у нас полным-полно тех, кому не нравятся пляжи Турции, Греции или Испании, а уж про Америку при них лучше и не вспоминать. Эти люди существовали всегда и везде – просто раньше я, скажем прямо, не вращался в их обществе, и мне были похер их идеалы: вино по сорок копеек стакан из плохо вымытой квасной бочки и семечки в бумажном кульке, свернутом из газет «Труд», «Правда» и «Известия», – словом, коммунизм в действии. Они, захлебываясь сладкой слюной воспоминаний, все мусолят в памяти тот замечательный отпуск, обошедшийся меньше чем по рублю в день, и плевать, что котлеты на семьдесят процентов состояли из хлеба, соседи храпели, а на пляже единственными развлечениями являлись кидание камней в воду и преферанс, а единственным удобством – собственное полотенце. Плевать на все – потому что это была ХАЛЯВА! Эти люди, память которых почему-то работает исключительно избирательно, не желают помнить многочасовых очередей за маслом, молоком, сыром и того, что на машину, от которой их дети теперь с презрением отворачиваются, нужно было копить всю жизнь. Их не волнует, что в магазинах вместо двухсот сортов колбасы можно было купить только пять – и то, если повезет; но зато ТА колбаса была по два рубля двадцать копеек! Батоны по шестнадцать, сахар по семьдесят восемь, трамвай за три, троллейбус – за четыре копейки, а метро – вообще за пятак! Газировка в парке за копейку, правда, какая-то мразь постоянно тырит граненый стакан. Но и это не беда – главное, что партия или любой другой руководящий орган – всегда права. Эти одержимые люди, живущие исключительно прошлым, для которых сладка газировка за копейку, пусть даже без сиропа, желают снова получать сто двадцать зарплаты и десятку премии, не волноваться и не переживать по поводу того, что в Париже они не побывают никогда, а машину марки «мерседес» смогут увидеть только на картинке. Не беда – ведь все живут одинаково! Стенка за тыщу сто и двадцать пять сверху. Третья улица Строителей, второй подъезд, пятый этаж. Ты живешь точно так же, как твои соседи сверху и снизу, – вот главный кайф, вот тот сироп в граненом стакане! Эти люди до сих пор млеют от волшебного словосочетания – «командировка в Москву». Ведь именно там, если повезет, они находили все для них священное – от бережно сохраняемого трупа отца-основателя до всякого товарного дефицита, включая туалетную бумагу. Именно из столицы необъятной родины командировочные граждане, ошалевшие от счастья и успехов централизации, развозили по городам и весям страны, занимавшей шестую часть суши, копченую колбасу, мандарины, растворимый кофе и пипифакс. Спросите, откуда я все это так хорошо знаю? Обсуждалось при мне сотни раз, но тогда я так и не удосужился сделать из воспоминаний родни правильные выводы. Застольные рассказы моих родителей, бабушек-дедушек веселили меня – но и только.

И вот теперь я прямиком попал в самую сердцевину этих ностальгических чаяний – как будто поезд Тамбов – Ростов, а затем пригородные электрички перенесли меня не в другую страну, а прямиком в другое время. Меня выбросило в прошлое, где слово «СССР» было чем-то вроде пароля. Да, сюда съехались именно те, у которых дрожал голос и выступали слезы от заклинаний: «великое братство народов» и «деды воевали». Именно они, надсаживаясь, орали: «Отнять и поделить» – и мечтали о добром царе, который и сам будет жить на сто двадцать. Полно было тут и совсем дремучих, которых перло от «за Родину, за Сталина». Хотя вряд ли те, кто это кричал, слышали что-то о сталинских лагерях, о миллионах расстрелянных и невинно осужденных. Эти спали и видели, чтобы ими, да и всеми остальными кто-то руководил – пускай даже не «добрый царь-батюшка», которого, кстати, расстреляли по приказу того, другого, на гробницу которого и посейчас забирается руководство моей страны. Пускай этот новый руководящий будет даже тираном – не важно, главное, чтобы это был человек с «твердой рукой».

Твердая ли рука была у того, кто распорядился зверски расстрелять последнего русского царя – вместе со всеми домочадцами, детьми и прислугой? Судя по всему, да – не зря же главные площади и улицы России, многочисленные заводы и даже столичный метрополитен до сих пор носят его имя, имя убийцы. Логики тут никакой, но она нам и не нужна: и царь, и его погибшая семья были причислены к мученикам. Церкви, которые сейчас стоят в любом микрорайоне, соседствуют с памятниками тому самому убийце, чей приукрашенный труп каждый год бережно реставрируется на деньги налогоплательщиков. Да, логика – последняя из вещей, которые бывают необходимы в таких ситуациях. Она не нужна там, где набирает обороты страшная машина времени, захватывающая и выплевывающая людей в прошлый век. Этот безжалостный механизм не знает пощады, потому что его ручку вертят именно те, которые мечтают о деспотах с железными, ежовыми рукавицами. Эти люди до сих пор слышат победные марши, доносящиеся из громкоговорителей, и идут в ногу друг с другом под пионерские барабаны и жестяные звуки горнов. Равнение на трибуны! А на трибунах – царь ли, секретарь комитета комсомола, пионервожатая в сакральном красном галстуке или пресловутый Янукович в обнимку с не менее сакральным золотым батоном… Этим, которые не могут жить без «сильной руки» и кнута над головой, собственно, все равно.

Я не пытаюсь оправдаться даже перед самим собой: если у меня не хватило ума отсеять ложь от правды, если я не смог наступить на горло собственной жажде приключений, если не сумел прижать подспудное стремление быстрого обогащения путем убийства себе подобных – что ж, я получил все, чего желал. Даже с избытком. Я прекрасно вписался в тесные ряды не имеющих на плечах своей головы и живущих чужим умом – явившийся сюда с автоматом и утопически-кликушеской идеей: «Спасем русский народ, братья!»

Раз пошла такая пьянка, буду сегодня честен с самим собой: я оказался редкостным придурком и легко попался на удочку. Я сделал свой выбор: приехал сюда, чтобы убивать ради лжи. Потому что нет никаких фосфорных бомб, концентрационных лагерей, распятых фашистскими выродками детей – да и самих этих пресловутых «бандеровцев» мне как-то до сих пор не довелось повидать – если, конечно, не считать того несчастного, которого мы втроем похитили, а затем хладнокровно решили убить. Я не верю, что фашисты – это те люди, которыми сегодня полны подвалы. Которых пытают, вымогая деньги, или, как тут говорят, «пожертвования». Веник со своим дружком и со мной до кучи отдыхают: сегодня вымогательство и грабежи в Донецке уже поставлены на поток. Людей хватают только за подозрение в сочувствии, по доносам соседей и бывших друзей. Под запретом буквально все – украинская символика, книги, сайты… почему же тогда те, кто кричит о фашизме на Украине каждый день с экранов телевизоров, не борется с фашизмом у нас дома? Эти перепуганные люди, которых заставляют «добровольно» отдавать последнее или записываться в ополчение, рыть окопы или просто мести улицы, когда с них уже нечего взять, неужели все они фашисты? Или же они просто хотят чего-то большего? Я хорошо знаю, как выглядят настоящие бритоголовые ублюдки, затянутые в черную кожу, поклоняющиеся свастике и ненавидящие тех, кто не одной с ними крови. Может быть, настоящие фашисты засели именно в Киеве – так нам твердят каждый день, но большей частью я видел их именно у нас. Моя собственная кровь – чем она лучше той, что течет в жилах так называемых нацменьшинств? Меня давно уже воротит от Равшана и Джамшута, веселящих тупыми шутками таких же тупых уродов, которые с банкой пива гогочут у телика и гордятся тем, что они русские. Русские, мать их! Почему же русским позволено делать то, чего нельзя другим – тем, кто приезжает к нам строить, ремонтировать, мести и грести, то есть делать за нас всю черную работу? Именно они, коверкающие НЕ РОДНОЙ язык – герои анекдотов и круто смешных передач. Над ними смеются люди, которые сами не знают ни одного языка, кроме родного, и которые – окажись они на родине тех же Равшана и Джамшута – не связали бы на их языке и пары слов! Мы надуваемся от сознания того, что мы ТИТУЛЬНАЯ нация, хотя все наши титулы давно пора выкинуть на помойку. Все прогнило, от всего пахнет нафталином и несет мертвечиной.

Сегодня мой мозг уже перекормлен всей этой фигней, каждый день вдалбливаемой в голову. Меня заклинило. Я уже не могу адекватно воспринимать популистские кричалки, которыми так щедро кормит родное телевидение: «на войне все средства хороши», «отечество в опасности» и «нам нужна сильная рука». Как удобно, когда за тебя кто-то думает, решает и ведет тебя за руку! Можно расслабиться и попить винишка, трахнуть телку, нюхнуть на дискотеке белого порошка. Мы – сильные, поэтому мы правы. Нас много, поэтому мир должен прогибаться под нас. Должен? Нет, чуваки, мир, он, оказывается, много кому должен, только нам в последнюю очередь. Потому что единственную опасность для нашего отечества представляем мы сами. Именно мы – носители порочных идей о своем расовом и всяком ином превосходстве.

«Загадочная русская душа…» Да не более загадочная, чем всякая иная! Именно с «загадочной» непонятой души и начинается всякий фашизм. Кто не с нами – тот против нас. Почему мы явились сюда мутить воду? Почему не оставили все как есть – они бы и без нас разобрались! Не-е-ет, мы пришли сюда по праву «старшего брата», причем старшинство наше сегодня мне кажется весьма сомнительным. Именно мы, а не они – носители идей о превосходстве «русского мира» над всяким иным. Эти высосанные из пальца идеи распространяются нами же среди когда-то дружественного населения с быстротой чумы в средневековом порту. Зловредный вирус проникает в кровь через глаза и уши тех, кто говорит с нами на одном языке, кто вышел корнями из нашей среды, но не ушел вместе с нами дальше морального кодекса татаро-монгольского улуса. «Не отдадим ни пяди родной земли…» Что для каждого из нас родная земля? Тамбов? Питер? Озеро Байкал, которое большинство из нас никогда не увидит, предпочтя провести отпуск в Египте? Или Аляска, когда-то принадлежавшая индейцам Америки и до сих пор не дающая покоя истинно русской душе? Курилы, на которые претендует коренное население – японцы и которые мы НИКОГДА им не отдадим? Почему же Украина тогда нам всем ДОЛЖНА?

Когда у нас запретят наконец Интернет – а к этому все рано или поздно придет, ведь некоторые, несмотря ни на что, продолжают думать своими мозгами и искать первоисточники, – мы с полным правом будем называть Крым своим. Благополучно забыв при том, что эта земля – родина кого угодно: итальянцев, турок, татар, греков – но только не нас, русских, как бы мы не пыжились и не надували щеки. Да одни названия гор, рек и тех населенных пунктов, которые существовали в Крыму до того, как советская власть понатыкала там всяких «Задорных» и «Веселых», чего стоят! Они говорят на всех языках, кроме русского. Партенит – это же в переводе с греческого «Девичье»! Бахчисарай, Ак-Таш, Балаклава, Алушта, Казантип, Ялта… Этот список можно продолжать и продолжать. Да и в тот же Крым мы пришли как захватчики – расстреляли, выселили, сослали в Сибирь и Казахстан… По велению верховного сухорукого бога, страдающего паранойей, места расстрелянных и сосланных греков, татар, итальянцев, немцев, караимов и прочих «нерусских», «не славян» у теплого моря заняли другие. Сюда гнали целые эшелоны «правильных» людей: Крым заселили выходцами с Урала, поволжских степей, той же Украины, которая после раскулачивания и искусственно вызванного голода успела стать «правильной» и «советской», и пустые дома в вымерших деревнях заняли они – «коренные русские»… Мне, узнавшему все это только сейчас, мучительно больно и стыдно. Стыдно за то, что я, оказывается, стал просто-напросто винтиком, ячейкой в очередном витке уничтожения этой, не принадлежащей нам земли. Если не нам, то «не доставайся же ты никому!» – вот наш девиз…

«Союз нерушимый республик свободных» пал, но один из его одиозных лидеров успел-таки наворотить дел: по-барски распорядился Крымом, перекроил карту как захотел. Ладно – дело давнее, но почему всех нас волнует не судьба Белгорода или Таганрога, бывших спокон веку украинскими? Почему мы не рвемся вернуть их назад, а вместо этого так жаждем снова заполучить Крым – вместе с Кара-Дагом и Керчью, Коктебелем и Ласпи, Симеизом и горой Митридат. Мы копили и копили обиды, а потом наступил подходящий момент – и мы таки оттяпали лакомый кусок! Кусок, в котором все эти годы тикала бомба замедленного действия, заложенная в каждом потомке переселенцев, которые вошли в татарские дома и переделали их на свой лад. Мы забрали, отхватили, отжали свое, и все смеялись и хлопали, пели и пили, и петарды рвались в каждом дворе, совсем как на Новый год… А то, что называлось украинской армией, даже не стреляло и не пыталось сопротивляться – потому что мы для них всегда были «свои», «братья», «славяне»… Да, они не смогли перешагнуть через это, а мы… Мы сумели. Мы еще и не то сможем – как сказал наш великий поэт Блок, «да, скифы мы, да, азиаты мы – с раскосыми и жадными глазами», Когда-нибудь мы подавимся своим огромным куском пирога, а то, что проглотим, не сможем переварить. Потому что все это будет приправлено нестерпимой горечью от таких вот «побед».

Мы убиваем, без всякой жалости стреляем в тех, кто до сих пор считал нас братьями… кто веками смешивал свою кровь с нашей, не задумываясь о том, кто из нас скиф, а кто оттуда, с той стороны Днепра; что когда-нибудь мы, потомки кочевников, вернемся и ударим в спину. Мы только выгядели единым целым – оттого, что просто говорили на одном языке, – вот и все. Как оказалось, говорить и думать, пусть на одном и том же языке, – это совсем разные вещи. Да, мы до сих пор пляшем и кричим: «Крым наш, крымнаш, крымнаш, крымнаш…» – и нам не стыдно. Напротив, мы ГОРДИМСЯ тем, что стащили по-тихому ценную вещь. Стащили, когда хозяин дома спустился в подвал – за своими смешными горилкой и салом. Мы хохочем и подмигиваем друг другу – надо же, вот простак, не ожидал такого от родственника! По поводу успешной кражи раздали награды, устроили фейерверк, праздничную возню на ТВ, поставили оперу и даже балет. И я, как и все, кричал и радовался, пил пиво и орал, как будто закончилась Вторая мировая и мы действительно разбили фашистов. Мы все как будто клея нанюхались. Оп-па, крымнаш!! Может быть, мы снова надолго наложили лапу на эту землю – но потеряли мы уж точно неизмеримо больше.

Вы спросите: почему же я, русский, сейчас свидетельствую против самого себя? Да потому, что мне уж очень хотелось докопаться до правды. А правда – она не имеет национальности. И еще: оказалось, что правду на этой войне мне говорили лишь те, кто обучал меня стрелять, ставить растяжки, минировать и наносить удары ножом сзади, в спину. Только они честно и без обиняков сказали: не думай ни о чем, за тебя уже подумали. Просто убивай, или на этой войне убьют тебя.

В ординаторской веселились вовсю:

– Спермой Путина предлагают осеменять русских патриоток, чтобы те рожали от лидера правильных детей.

– А что до сих пор все дети неправильные были?

– А кто это предлагает, хотел бы я видеть?

– Депутатша одна – то ли Мизулина, то ли Козюлина… короче, страшная такая баба, я из-за нее и телик на русские каналы переключать боюсь!

– Ну и не включай на рашу, чего ты это смотришь, с ума сошел, что ли? Там один Жириновский чего стоит! Послушаешь – и оторопь берет: то ли ты с ума сошел, то ли все-таки он.

– Не, ну я чисто прикольнуться. Там что ни день – то новые примочки. А что от русских баб останется – то она предлагает по всему миру продавать. Задорого.

– Ой, боюсь, на всех желающих не хватит. Очередь соберется на десять лет вперед.

– Я тоже так думаю – от придурочных истеричек так просто не отмажешься. Придется ему, бедному, сидеть и д…чить целыми днями!

– Ф-фу-у, Олежка, как некрасиво…

– А чего красивого? Представляешь, Полина, заходят в Кремль, к примеру, иностранные послы, а он сидит с расстегнутой ширинкой, а вокруг все стены в порножурналах. Вот бедняга… тяжело, небось, в таком возрасте днями напролет. Замучаешься. Тут ботокс ничем не поможет. Так и вижу: сидит господин Пу с печальными глазами и пузыречком в руке, а иностранной делегации говорят: «Ждите. Сейчас пан президент удовлетворит Северную Корею и займется вами!»

– Да ну тебя! Такое придумал!

– Это не я. Это ихняя Мизулина. Вот скрестить бы ее с Пу и посмотреть, что получится?

– Не, вот этого не надо! Мы же все-таки люди гуманной профессии, мы тут раненых спасаем, а франкенштейнов всяких не нанимались в пробирках выращивать.

– Хватит ржать, обход скоро.

– Смех продлевает жизнь.

– Нечего смеяться над больными людьми. У них и так уже все запретили: продуктов половину, кеды и белье кружевное тоже, между прочим.

– Ой-ей-ей… трусы-то кружевные зачем?

– Негигиенично. Заботятся о здоровье нации. Чтоб в дырки не дай бог чужеродный генотип не просочился. Только правильный. Полинка, у тебя трусы кружевные?

– У меня стринги. Показать?

– Не надо, верю. Не дует?

– В жару в самый раз. Всем рекомендую. Интересно, а стринги тоже запретили?

– Ну, я думаю – стринги само собой. Это ж гейропа и прочие искушения, вроде сыра с плесенью и итальянской колбасы.

– Я колбасу не ем принципиально. Страшно подумать, из чего ее делают. Я б ее и сама запретила.

– Я удивляюсь: как при такой диете на тебе еще стринги держатся?

– Я их за тазовые кости так аккуратненько цепляю, тогда все окей.

– Нет, я все-таки не удержусь и посмотрю!

– Специально для тебя для наглядности сделаю рентген. А руками щупать нечего, я только штаны погладила!

Я тихонько выскользнула за дверь, пока Олегу не пришло в голову поинтересоваться, что ношу лично я – кружевные труселя или стринги. С него станется. До планерки оставалось не меньше получаса, а до обхода – и того больше. Я, конечно, успею.

– Здравствуй, мой хороший. Это я, – говорю я ЕМУ.

Разумеется, я не жду, что он мне ответит, – хотя нет, конечно, жду. Каждый день. Но… пока этого не случилось.

Я кладу на тумбочку пакет с тем, что принесла ему сегодня: немного свежевыжатого сока, кефир, протертое мясо… Недавно мы перевели его на самостоятельное питание: глотательный рефлекс был хороший, и мне казалось, что с того дня, как его, уже без сердцебиения, я, ворвавшаяся в реанимационное отделение прямо в халате уборщицы, собственноручно вернула к жизни, подвижки произошли колоссальные. Однако теперь – кома. Это наш общий враг – и его, и мой. Но я стараюсь быть оптимисткой:

– Ну и что такого, что кома? Подумаешь – кома! Большое дело… Мы с тобой и не такое видали. И потом – вдвоем – это все-таки не в одиночку, правда? Ты не волнуйся. Я никуда не денусь. Вот так и будем все время рядом. Я и ты. Вот сейчас планерка закончится, и я опять прибегу. Будем есть кефир. Я тебе и ложку принесла из дома, свою, серебряную. Мне ее бабушка подарила, когда у меня первый зуб прорезался. Представляешь меня с одним зубом? Смешно… у меня фотка где-то есть, я ее тебе потом покажу. Теперь у тебя будет своя ложка, а не казенная. Знаешь, как ею вкусно есть?

Я внезапно поймала себя на том, что говорю все это не про себя, а вслух – очень тихо, но все же вслух. Хотя что в этом плохого? Конечно, коматозники требуют полной тишины и спокойствия – но я же читала о том, что с больными в коме нужно общаться, как с нормальными. Семьдесят процентов из них все слышит и воспринимает.

Я присела рядом с койкой и ласково коснулась его волос. За эти недели он здорово изменился. Ранения прекрасно заживают, и местами уже сняли швы. Мне казалось, что он даже набрал немного веса: не то что раньше, буквально кожа и кости. Я вспомнила еще об одном подарке: плеер с наушниками. Я достала его из кармана и спрятала в ящик тумбочки. Как только освобожусь, я снова сюда приду. Только бы не было сегодня очень тяжелых… Я каждый день молюсь об этом, но…

– А сейчас мы немножко причешемся…

Интересно, это у меня материнский инстинкт, синдром «первого пациента» или все-таки нечто большее? Вчера я очень долго размышляла над этим – так долго, что даже уснуть толком не смогла. Почему мне кажется, что он – тот самый единственный, МОЙ человек, которого многие ищут и не находят всю жизнь? Почему я каждый день говорю себе и ему: «Не бойся, все будет хорошо, ведь я тебя нашла» – я же совсем ничего о нем не знаю? Кто он, откуда, чем занимался до того, как попал в эту кровавую мясорубку? Мне ведь даже имя его до сих пор неизвестно! Может быть, когда он наконец очнется, мы не найдем о чем и двух слов сказать? Нет, этого просто не может быть… Сейчас я даже думать об этом не хочу: от одного его вида у меня начинает быстрее колотиться сердце, а лицо его стало настолько родным, что даже снится по ночам.

У меня сладко дрожат руки, а внутри просто все обмирает, когда я, стараясь не дергать, расчесываю его густые волосы: ночь, по-видимому, прошла вполне благополучно, и они со вчера практически не спутались. Я слегка ерошу густые пряди и, наклоняясь, вдыхаю его запах – его собственный, родной аромат, который пробивается сквозь все больничное: дезинфекцию, пресный дух автоклавированного белья, синтетический запах памперсов и пеленок и резкий – присыпок с антибиотиками. Я провожу пальцами по его лицу, заросшему короткой русой бородкой, и думаю, что он все-таки чувствует, – я делаю это с любовью, и ему это приятно. Протираю его влажными салфетками, смотрю на руки – да, ногти здорово отросли, надо бы подстричь. Сразу после обхода придет штатный массажист – но положенных пятнадцати минут его мышцам уже явно мало. Я не хочу, чтобы, когда он начнет вставать, ноги его не слушались, поэтому выкрою час после работы на полноценный массаж. Я запускаю руку под одеяло, чтобы проверить, нет ли складок на простыне, и, конечно же, тут же обнаруживаю непорядок.

– А вот ты где! Я так и знал. Пошли, планерка вот-вот начнется.

– Успеем. Олег, помоги мне, а? Опять складку на простыне нашла!

– Интересно, если я вдруг вот так слягу, будешь ты за мной ухаживать или нет?

– Типун тебе на язык!

Олег сноровисто и аккуратно переворачивает на бок того, кто для него – просто пациент, а для меня – все на свете. Весь мир для меня вдруг почему-то сосредоточился в этом одном человеке. Весь наш огромный мир… И мне кажется, что в тот день, когда он очнется и впервые увидит меня, я сама от счастья впаду в кому…

– Доктор Швабра, что вы стоите как громом пораженная? Никогда не видели обнаженных мужчин? Или вспомнили, что забыли купить яйца?

– Ну какой же ты все-таки пошляк… и потом – он же в памперсах!

Олег, кажется, немного смущен – но все же его не так просто сконфузить, потому как он тут же находится:

– Я просто хотел тебя немного отвлечь от твоего драгоценного коматозника. Ты просто как наседка над ним, ей-богу! Да и складки никакой не было – ты постоянно видишь то, чего нет. И вообще, доктор Швабра, вас надо периодически поливать холодной водой, иначе вы совсем раскваситесь и отделению от вас не будет никакого толка. Да, а массажик нужно делать дополнительный…

Олег деловито щупает мышцы, а я расправляю злополучную складку – она все-таки была, и мне ничего не привиделось! Вот здесь уже надавило – еще немного, и был бы пролежень! Затем меняю пеленку на свежую, не дожидаясь, пока это сделает сестричка. Если честно, я бы все свободное время проводила рядом с ним, если бы это было возможно…

– Хочешь, я после смены ему массаж сделаю?

– Я тоже собиралась.

– Ну тогда давай в четыре руки.

– И ты ничего за это не попросишь? – Я подозрительно смотрю на Олежку, великодушно предложившего такой бонус.

– Ну, я, конечно, совершенный бессребреник, но ты сама натолкнула меня на эту мысль! Дискотека?

– Еще не хватало ногами дрыгать после службы! Я и так едва живая домой прихожу.

– Ну тогда на выбор: планетарий, зоопарк или карусели.

– Вы б, газели, не галдели, а на следующей неделе прискакали бы и сели на качели-карусели, – бормочу я.

– Нет, ну пошли сходим – в парке Горького классное колесо обозрения, – не отстает мой коллега. – Огромное! Тебе понравится.

– И что ж мы будем обозревать?

– Ночной город. Знаешь, как красиво – море огней…

– Неделя, – жестко требую я от этого романтика. – Неделя дополнительных массажей по часу!

– Сдурели вы что ли, доктор Швабра! Три дня! И то чисто по доброте душевной!

– Десять!

– И зоопарк! Будем кормить оленей, и я покатаю тебя на лошади.

– Еще и на лошади? Меньше чем за две недели я на это не пойду. У нее зубы, блохи, она воняет, и я высоты боюсь. И все, бросай торговаться – торг у одра больного вообще неуместен. А в планетарий я не пойду. Это скукотища для пятилеток.

– Тогда ночью будем просто смотреть на звезды. С моего балкона.

– Нет уж… меня продует. Я радикулита тоже боюсь… Ой, кажется, мы пропустили планерку!

– Ничего, болезненная ты моя. Если быстро бежать, то успеем.

Мы выскакиваем из палаты, но, прежде чем закрыть дверь, я все-таки успеваю оглянуться. Я готова поклясться, что ОН не спит, и мне кажется, все это время он напряженно вслушивался в наш разговор. Я знаю, что мимические мышцы не работают, однако лицо у него очень странное – как будто он недоволен… но не может этого сказать.

– Я вернусь, – очень тихо, одними губами говорю я. – Скоро. Мы будем слушать музыку. Вдвоем. И я не пойду к нему на балкон, не надо, не переживай!

– Сбили, сбили! Ёпсель, самолет сбили! А вот х…ли летать в нашем небе!

Псих ворвался в казарму, и его сразу же обступили:

– Откуда знаешь?

– Большой самолет?

– Наши или ополченцы?

– Млять, какие пополченцы? У них же руки из ж…пы растут… и техники такой нет. Наши сбили, конечно! Не, ну чёткие пацаны, а?! – ликовал Псих.

– А точно сбили? – спросил кто-то.

– Да сам Стрелков написал! – даже обиделся Псих. – Вот! – Он гордо ткнул пальцем в дорогущий планшет с интернет-подключением, который недавно с оказией получил из дома. Псих здесь был почему-то на особом счету: ему прощались даже такие выходки, за которые любой другой мигом загремел бы в карцер, а он не только всегда выходил сухим из воды, но еще и регулярно получал какие-то поощрения.

Я заглянул через его плечо: посередине действительно победно светилась страничка Игоря Стрелкова «ВКонтакте». В «Сводках от Стрелкова Игоря Ивановича» и впрямь было прописано: «В районе Тореза только что сбили самолет АН-26, валяется где-то за шахтой «Прогресс». Предупреждали же – не летать в нашем небе! А вот и видео – подтверждение очередного «птичкопада». «Птичка» упала за террикон, жилой сектор не зацепила. Мирные люди не пострадали».

– Вот! – Псих гордо поднял вверх указательный палец. – Мирные люди не пострадали! А вонючим укропам туда и дорога!

– Врубай, врубай видео! – заволновалась толпа. – А-а-а!! Ёпсель! Ух ты, как нае…нулся!! Х…ли летать над нами!

– На днях в Снежное «Бук» привезли, мы как раз принимали. Наверняка из него и распи…дячили!

– А чё, так с ними и надо! Побольше нам сюда «Буков»…

– Да всего надо до х…я! Техники там всякой, чтоб эти п…дарасы гр…баные и не совались! А то кинут пару танков раз в неделю – и все…

– Еще раз запусти! Ё-о-о, как пошел! Сердце радуется!

– Низко полетел. К дождю.

– Га-га-га! Четко высказался!

– Это уже второй!

– Дай бог не последний!

– Га-га-га! Надо накатить по такому случаю!

– Вот местным лафа! Одного металла сколько сдадут.

– Надо поехать посмотреть, пофоткаться. Я б своей послал!

Планшет ходил по рукам, Псих широко лыбился – он вместе с теми, кто сбил укропский борт, сегодня был именинником.

– Вонять теперь укропами будет, в этом Торезе…

– А тебе-то что? Нюхать их поедешь, что ли?

– Не, ребя, надо организовать поездочку! Точно, я б пофоткался! Когда еще такой случай! Слушай, Псих, попроси там транспорт, а? Тебе не откажут.

– А можем и сами рвануть.

– Не, ты придурок, в натуре. Сами! В подвал захотел, с украми на пару крыс кормить?

– Ты чё, заочковал, да? Поехали, пока расчешутся, там сейчас, наверное, и нет никого! А транспорт найдем. Лёгко. Я тебе за транспорт обещаю! Эй, Грек, ты с нами?

– Нет, – хмуро сказал я. – Мне сейчас в наряд заступать.

Фотографировать изуродованные, разбросанные по земле тела, даже если это тела твоих врагов, – это гнусно. Так… так делали только настоящие уроды – те, кто во Второй мировой, да и в любых других войнах и конфликтах по всему миру теряли человеческий облик и позволяли звериному началу взять над собой верх. Сбить вражеский самолет – это одно, но сниматься рядом с разбросанными взрывом и ударом о землю останками – это совсем другое. Я не буду в этом участвовать.

– Я щас тачку подсуечусь! – пообещал Веник и, протискиваясь мимо меня, вонючим шепотом свистнул мне в ухо: – Чё, Грек, опять мандраж бьет? Домой, домой, к мамочке…

– Да пошел ты! – Я, не стесняясь, отпихнул его, дышащего перегаром, от себя. – Ты еще за руль сядь обдолбанный и угробь всех к едрене фене!

– Ты чё, в натуре, пургу гонишь? – обиделся Веник и, по блатному приседая и растопырившись, начал теснить меня в угол.

– Ну вы даете… подеритесь еще в такой день! – Псих развел меня и хорохорящегося Веника в стороны. – Ладно, Вениамин, ты за точилом дуй, а за руль мы найдем кого посадить. Хотя бы Василия, он не пьющий.

– Нет, – молчавший до этого пожилой ополченец Василий подал наконец свой голос. – Я не поеду. Мне такие фотки даром не нужны. Да и смотреть там не на что. Мало я, что ли, на товарищей мертвых насмотрелся после завалов? Одно и то ж… Эх, бывало, сидишь в шахте и думаешь – не дай бог сегодня обвалится… а ты под землей. А жена там, наверху… Каждая шахтерская жена – она знает, что в любой момент вдовой может оказаться. Помню, засыпало нас… Три дня откапывали, уже и воздуха не осталось – все как снулые рыбы были… однако ж выжили, откопали… Да и нечего чужому горю радоваться, у тех тоже небось дома жены остались…

– Ну ты, старый хрен, и речугу толканул! – взвился Псих. – Сравнил! Заехал бы я тебе в рыло, но в такой день просто руки марать не хочу. Поехали без него, мля…

Я стоял, отвернувшись к стене: делал вид, что не слышу… Не вижу… Если бы еще можно было включить опцию «не думаю», я, кажется, был бы вполне счастлив. Как все они – те, кто сейчас ринулся в Торез. Радоваться трупам. Сниматься на память. В обнимку со смертью. С ЧУЖОЙ смертью.

Внезапно меня пронзила острая, как зазубренный металлический осколок, которыми уже была до предела нафарширована донецкая земля, мысль: может быть, они едут снимать чужую смерть в надежде, что это как-то отсрочит нашу собственную?

– Тук-тук, есть кто дома?

Дверь была не заперта, а сама хозяйка – Маруська – почему-то лежала лицом в стену и даже не обернулась сначала на настоящий, а затем на мой условный, но весьма жизнерадостный стук. Вчера, когда мы скоропалительно расстались у моей калитки, я, прежде чем ринуться в сортир, прокричала, что завтра жду подругу у себя. Обычно Маська не разводит китайские церемонии и не заставляет себя дожидаться, но уже давно миновало время обеда, а ее все нет и нет. Связи тоже не было – впрочем, как и электричества, которое то появлялось, то так же внезапно исчезало.

Все утро я проносилась с подарками Маруськиной родственницы, как курица с яйцом: то, что можно было как-то сохранить подольше, ту же домашнюю колбасу, например, я еще раз обжарила, залила кипящим маслом и снесла в погреб. В холодильнике была, считай, уже такая температура, как на улице, – но я не растерялась и заглянула в морозилку: ага, она еще не оттаяла, и хорошо, что я, лентяйка, не мыла ее по крайней мере года два – в ней наросло такое количество льда, что и за неделю не сойдет. Я втиснула в этот импровизированный ледник почти все, что собиралась впихнуть в Женьку: всевозможные пирожки и тортики, рыбу и мясо – все друг на друга и вперемешку, лишь бы вошло. Затем я в надцатый раз уселась за стол, напротив собственного чада, и стала умильно наблюдать, как Женька большой ложкой метет деньрожденьевскую передачу – оливье из банки, периодически закусывая то сыром, то шпротами.

– Ма, а он сепаратист, да?

– Что? – буквально подскакиваю я. – Кто сепаратист?

– Ну, дядька этот, к которому вы ездили.

– А с чего это ты так решила? – подозрительно спрашиваю я. – Чтобы я больше от тебя этого слова не слыхала! Еще ляпнешь где-нибудь, потом неприятностей не оберешься! И вообще – мала ты еще о политике рассуждать!..

– А я и не рассуждаю, – гнет свое Женька. – Раз у него шофер сепаратист, так он и сам сепар! Вот!

Я всплескиваю руками: и где она, скажите, этого набралась? Впрочем, кажется, яблочко от яблони – оно недалеко падает. Но воспитательную работу все же нужно провести:

– Глазеть на посторонних, а тем более обсуждать их за глаза вообще некрасиво. Поэтому ешь и молчи.

Однако Женька не молчит, а продолжает с набитым ртом отстаивать свою точку зрения. Она ужасно упрямая – вся в своего отца.

– Я не глазела, а на сливе сидела, – бубнит она. – Мне Тетьлюб разрешила сливы рвать. А вы как раз подъехали. А дядька, который вас привез, он с лентами был. Что я слепая, что ли? И машина у него… такая.

– Какая?

– Такая… – супится Женька.

– Значит, ты сепаратистские конфеты есть не будешь? – задаю я провокационный вопрос.

Вместо ответа мой принципиальный ребенок звякает ложкой о уже почти опустошенную банку и отодвигает от себя плошку, в которую я, предвидя последствия, сравнимые с теми, которые вчера постигли меня, предусмотрительно выложила из огромного кулька лишь горстку.

– Никакой он не сепаратист. Нормальный мужик. Просто… не разобрался пока, – лепечу я, пытаясь как-то сгладить некрасивый момент: сама поперлась в эти гости, ела-пила, сумки вон какие домой притаранила, а ребенка конфеткой попрекаю!

– Давай к Маруське сходим? – предлагаю я и переставляю сладости поближе к родному чаду.

– Ага, давай! – Женька тут же идет на мировую. Она хоть упрямая и обидчивая, но отходчивая – эта черта в ней уже от меня.

– А может, ты дома останешься? Мы разговоры разговаривать станем, а тебе будет скучно. Только чур: во двор, а тем более на улицу – ни ногой.

– Нет, – отрезает Женька. – Меня Тетьлюба тоже все время взаперти держала. Мне свежим воздухом дышать нужно! Ты сама говорила, что я все время без свежего воздуха!

Вот хитрюга! Я восхищаюсь такой изворотливостью, но не могу не поддеть:

– А слива? На сливе скоко хошь было свежего воздуха!

– Один раз всего и залезла, – вздыхает дочь. – Тут вы и приехали! Так что с тобой пойду. Мне Маруся обещала дать бинт, йод и вату.

– Йод и вата не игрушки! – строго говорю я. – В аптеке вообще скоро ничего не купишь, а ты медикаменты переводишь.

На этом воспитательные моменты заканчиваются – просто потому, что Женька начинает деловито натягивать «выходные» майку и шорты, а мне приходится смириться с тем, что ходит она далеко не так быстро, как я. Но зато я буду знать, что она не встрянет ни во что подозрительное и не сверзится с той же сливы.

– Алё, Марусь, – тормошу я подругу. – Ты спишь с открытыми глазами, что ли? Да что с тобой? – уже пугаюсь я. – Живот? Мигрень?

– Мигрень, – вяло соглашается Маруська. – Действительно, так голова болит…

«Какие же мы дуры! – внезапно думаю я. – Всякого съестного натащили, пропадет ведь половина, а такой простой вещи, как анальгин, или парацетамол, или та же но-шпа, попросить не догадались! А ведь там все это наверняка было – Маськиного брата от похмелья небось через день лечить нужно…»