Билет в одну сторону Костина Наталья

В кухню, привлеченная запахом, вплывает моя соседка справа, тетя Люба.

– Закусь с баклажанов варишь? – спрашивает она. – Дай рецепт!

– Теть Люб, не знаете, что такое смузи? Или руккола?

– Где? – озадачивается видавшая виды бывшая одесситка.

– Вот. Чтобы похудеть, они на ночь употребляют лосося со смузи и рукколой.

– Чтобы иметь такие буфера, прости господи, – со знанием дела говорит теть Люба, – надо жрать сало с майонезом!

– Силикон, – утверждает Маруська. – При таких костях сиськи пятого размера…

– Смузи, смузи… чего-то знакомое! Дай бумажку, запишу, посмотрю дома, у меня ж большая советская энциклопедия есть. Да, и рецепт давай! А то не допросишься никогда. Баклажанов наросло в этом году – прорва. Крышек только для консервации нет. А ты где брала?

– А у меня с прошлого года остались, – отвечаю я. – Дешево были, я и купила сотню впрок.

– Эх, а я вот не додумалась. Теперь хоть выкинь их, баклажаны. А говорят, девки, в Антраците на рынке чего хошь можно достать, кизяки с России навезли. Раньше грабили, теперь грабить уже нечего, спекулируют. Только доехать как?

Мы сразу забываем про смузи, рукколу, даже про лосося, которого не пробовали очень давно. У нас другие проблемы: крышки для закатки, сахар, лекарства… да много чего!

– Автобусы-то кое-как ходят, – горестно вздыхает соседка. – Да не припрешь на автобусе сахара-то мешок, да соли, да крупы! Те же кизяки экспроприируют прям на дороге. Просто разбой какой-то, честно слово! Можно, конечно, и Вовку-сепаратиста попросить, он таксует, только сколько ж он запросит? Почем тот сахар выйдет? Небось цена на рынке на него такая, что мама не горюй…

– Даже если на троих разделить, – вздыхает Маруська, – все равно дорого ездить…

– Есть идея! – загадочно говорит тетя Люба. – А давайте поедем как по делам партии? Пускай Вовка-сепар нас свезет бесплатно!

– Какой партии? – ошалевает Маруська.

– Ихней партии. ЛНР.

– Это не партия, это как бы государство.

– Значит, скажем, что знаем дело государственной важности. Про шпиёнов, хотя б.

– Не проканает, – решительно говорит Маруська и трясет головой, которую месяца полтора назад ей так удачно покрасили и постригли в Донецке. – Нас тут знают как облупленных. Мы сами шпиёны. Разве что предложить нас арестовать, как социально вредный элемент, и повезти в тюрьму.

– А говорят, в Антраците гречку давали… – мечтательно говорит моя соседка, которая никак не может переключиться с темы товарного дефицита.

– Слушайте, меня страшно интересует такой вопрос, – задумчиво говорит Маруська. – Вы случайно не знаете, отчего, если какой-нибудь дурак хочет попасть во власть, он сразу начинает раздавать гречку? Ну почему именно гречку, а? – заводится она с пол-оборота. – Почему, скажем, не рис? Саго? Картофельный крахмал? Кофе в зернах? Я, например, эту самую гречку на дух не переношу!

– Гречка – символ селянского и вообще гражданского благополучия, – поясняю я сердитой Маруське. – Ее много не родит, как той же пшеницы, из нее варят вкусную кашу, пекут гречневые блины…

– Ты мне еще лекцию на тему о вкусной и здоровой пище прочитай! Нет, ну правда, как чего – так сразу гречка! На той неделе у нас этот зловредный слух прошел, что в Антраците бесплатную гречку выдают, – так полгорода, считай, туда ринулось. Прям гречкоклюи какие-то, блин!

– А остальные полгорода, которые безлошадные, или у которых ножки больные, либо просто здравый смысл заставляет дома сидеть, а не по заминированным дорогам шляться, где даже пописать в кустики нельзя отойти, теперь мучается вопросом: дают все-таки эту проклятую гречку или опять надули? Или же всем подряд, безо всяких там справок дают, а к ней и все остальное – сгущенку, пачку печенья, пять пакетиков чая на нитке и двести грамм мармелада с печатью «Химически чистый продукт, изготовлен на шахте им. Засядько». Счастливые получили, а остальным кукиш с маслом!

Теть Люба выразительно вздыхает: ну точно, сто пудов – давали все это под общим названием «гуманитарка»: и сгущенку, и мармелад, и главное – гречку! – а она дома сидела. Маруська же никак не хочет угомониться:

– Нет, я бы гречку запретила. Вообще. Да ну ее на фиг! Это просто какой-то символ коррупции, и все! Как кокаин в Колумбии, ей-богу!

– Ну, все может быть, – покладисто соглашаюсь я. – Недаром даже украинское выражение есть «ускочів у гречку».

– И что это означает?

– Ты когда-нибудь по гречневому полю пыталась бегать?

– А зачем мне? Я вообще бегать не люблю.

– Гречка – она такая. Очень цепкая. Если туда с разбегу вскочить, то больше метра не пробежишь, рухнешь. Невозможно по ней бегать, короче.

– О! – Маруська выразительно поднимает палец. – Самое оно! На всех наших продажных шкурах надо каленым железом выжигать: «Ускочів у гречку» – и этой гречки им полный рот! Сырой! И за шиворот! И коленями на нее. Прилюдно! На сутки! А лучше пожизненно.

– Мась, ты чё сегодня такой злой, а?

– Да ну. – Моя лучшая подруга нервно машет рукой. – Родственники вчера приезжали в гости.

– Ух ты! – реагирую я. – Гости теперь не каждый день в наших краях бывают.

– Это еще то «ух ты»! Сепаратюги махровые. У самих не стреляют, так они меня утешили: «Зато вы все тут теперь счастливые. Сможете жить и умереть в России!» Ёпсель-мопсель! Мне особенно понравилось «умереть»! Я прям аж зашлась. Предложила им поменяться, даже без доплаты. Тем более у меня хоромина-огромина, аж пол мазаного дома, комната и кухня, удобства во дворе. Да, веранду забыла, простите. Короче, была у лисы избушка ледяная, у зайца – лубяная. Дождь пошел, она сгорела. А у них, между прочим, в поселке на бережку моря шикарный домина. Но «не в России»! И «не в Крыму»! Ах ты боже ж мой, горе-то какое! Я их утешила, что у них тоже скоро заваруха начнется, всенепременно, насидятся еще по погребам. А может, и снаряд ненароком попадет – так одним разом два счастья случится. Они как раз крышу собирались поднимать, двух этажей им на троих почему-то мало. Так сразу все и сгоношат! Главное, чтоб прямой наводкой.

– Ой, ё! – соболезную Маруське я. – Прям так все и сказала? А они что?

– Обиделись. Можно даже сказать – расстроились. Они сюда по огромной просьбе моего двоюродного братца заехали, чтоб передать мне приглашение на день рождения – ну какие дни рождения сейчас? И как раз килограмм десять этой чертовой гречки приперли. И с чего он решил, что я ее теперь есть буду, если никогда не ела?

– Продай, – быстро вставила теть Люба. – Я возьму!

Но Маруське было не до коммерции – ей нужно было выговориться:

– Короче, они между нами, как родственниками, гуманитарный коридор решили создать. Доехать-то до двоюродного моего они доехали, но их по дороге кизяки обшмонали. Забрали тушенку, сахар, жареную куру, которую они с собой в дорогу брали, пирожки и прочее… водку, конечно, безоговорочно отняли – но мой братец на их слезы всучил им взамен эту проклятую гречку!

– Говорю я вам – значит точно, давали в Антраците гречку! – воздев кверху указательный палец, делает вывод соседка, а я интересуюсь:

– А как их духовные скрепы – от наших папахоносных не пошатнулись? «Русский мир» не рухнул? Не задавил?

– К сожалению, и то и другое устояло, – вздыхает Маська. – Они заявили, что во всем виновато наше шахтерское пьянство и мы этих несчастных казаков сами споили. А они несли нам свет, мир, прогресс и процветание.

– О как! Круто.

– Ночевать было даже оставались, но, когда узнали, что у меня раша-тиви нет, а если бы даже и было, я бы его им не включила, как-то личиками сразу поскучнели и объявили, что в гостях – оно хорошо, а дома, конечно, не в пример лучше. Хотя сезону в этом году нее-е-ет… ничего не зарабо-о-отали… народ не еде-е-ет… А самое интересное, знаешь что?

– Что?

– Они мне предложили дарственную на дом подписать.

У нас с теть Любой челюсти дружно отпали:

– …?

– Ну, я ж типа того… бездетная, близких родственников у меня тоже нет. А они в случае чего меня приютят. Такие вот пироги. С гречкой.

– Мась, – поражаюсь я, – а зачем им твоя халупа?

– Не халупа им нужна, а земля. По всем правилам приватизированная. У них слух прошел, что в нашей земле полным-полно сланцевого газа или еще какой хрени, чуть ли не кимберлитовых трубок.

– А это чего? – не врубается соседка.

– Алмазы.

– Чё, правда?! – поражается Люба.

– Такая же правда, как и все остальное, что по их телевидению брешут, – отрезает Маруська. – Вот. И это все как бы сразу после войны начнут срочно, стахановскими темпами добывать, а дивиденды будут выплачивать владельцам пропорционально квадратному метру. И у кого больше земли будет, тот самый длинный рубль и получит.

– Хрень собачья! – резюмирую я. – Даже если что найдут, все будет, как и раньше: олигархам – бабло, остальным – дулю с маслом.

Теть Люба выразительно вздыхает и согласно качает головой.

– Но верят же! Они и в распятых мальчиков, и в фосфорные бомбы, и в то, что в Киеве хунта, фашисты, а людей разбирают на органы и в Америку отправляют, – во все верят. Когда я им сказала, что у меня тут Киселев и иже с ним не вещают, у них прямо ломка началась! Не пойму, действительно зомбируют их там, что ли? Двадцать пятый кадр и все такое прочее… Я вот сугубый материалист, но тут поневоле задумываться начинаешь.

– Знаешь, Мась, и без двадцать пятого кадра все просто. Если людям круглые сутки вдалбливать в головы одни и те же мысли – они в конце концов будут думать, что так оно и есть. Телевидение очень сильная штука. Уж я-то знаю. Сама когда-то мечтала тележурналистом стать. Но, конечно, это все крайне некрасиво со стороны такой большой державы, как Россия…

– А большие – они такие… – грустно резюмирует Маруська. – Им еще больше хочется стать.

– Много тут всего намешано… как говорится «геополитический интерес»! – важно вставляет и свое лыко в строку соседка.

– И наши маленькие интересы – всем побоку. Что мы хотим спокойно жить, песни петь, детей рожать… к тому же морю в отпуск ездить…

Маруська неожиданно начинает плакать, и мы вдвоем не знаем, как ее утешить.

– Мурзик, оставайся у меня насовсем, а?

Черт, вот чего-то в этом роде я как раз и боялась.

– Макс, ты же знаешь, три дня – это все, на что я способна. Абсолютный рекорд для закрытых помещений.

– Ты меня больше не любишь?

Оказывается, боялась я совсем не того… Предстояло еще самое тягостное – объяснить, почему так получилось. Но если я даже себе не могу толком ничего растолковать, как же я найду слова для него?

– Макс…

– Извини. Я не хотел, просто само как-то вырвалось. Отвратительно, когда мужик клянчит, да?

– Нет. Ничего… – Я погладила его по щеке. – Отвратительно другое – когда ты стоишь и не знаешь, что ответить. Прости меня. Я… я виновата. Мне надо было еще раньше… понимаешь…

Да, это надо было рвать сразу, когда что-то ушло, сломалось, испарилось… а я тянула, тянула… и вот теперь будет гораздо хуже. И мне, и ему. Особенно ему. Черт, ну почему это так тяжело?!

Я отвернулась и пошла ко входной двери. Босоножки почему-то не надевались – хотя в конце концов я справилась и с ними. Но как было справиться с этими проклятыми слезами, которые стояли у меня в глазах?

– Ну, ты всегда знаешь, где меня найти, если что. Давай я тебя провожу? И посажу на такси. Не хочу, чтобы ты ходила одна в такую темень.

– Нет, не надо.

– Ну тогда хоть до метро? А?

Я стояла спиной к нему и глотала слезы. Это было ужасно больно. Но если ТАК больно было мне, то каково же сейчас ему?!

– Макс, я…

– Не нужно, Мурзик. Не унижай себя. Что ж… все проходит. А может быть, ты просто влюбилась? По-настоящему. Жаль, что это был не я… Зато тебе с ним интереснее. Будет о чем поговорить.

Я в недоумении обернулась: о ком это он?

– Ты что, думаешь?..

– Прости, малыш, но я не слепой. Это тот, что везде ходит за тобой как привязанный, да? Он даже сегодня смотрел на нас из окна, я видел. И потом – он тоже врач, у тебя с ним много общего… И кроме всего прочего – он действительно красив. Наверное, для женщины это важно.

Бедный, бедный Макс! Я вижу, как от обиды и ревности у него буквально дрожат губы. Господи, ну почему все так запутано… и так странно? Но я не хочу, чтобы он так страдал и к тому же обманывался насчет Олега, поэтому спешу его разуверить:

– Нет, нет, ты все неправильно понял! У меня ничего нет с ним… с Олегом! Мы просто… просто друзья, вот и все. Ну, может, он немного за мной и ухаживает, но это все так… пустое. Да и вообще – я не люблю слишком красивых мужчин, ты сам это знаешь.

– Почему же тогда?..

– Я… я не могу жить с тобой вместе. В одном доме. Спать в одной постели. Это… это значит обманывать. Прежде всего тебя, – выпаливаю я на одном дыхании и от ужаса даже закрываю глаза.

Я так давно носила в себе эту фразу… Я жду взрыва негодования, лавины упреков, обвинений в двуличности, лицемерии, фальши… Не можешь спать в одной постели – не трахайся, не пей мартини, не сиди на подоконнике полуголая, не обсуждай часами свои комплексы, для того чтобы от них избавиться! Не бери цветов, не склоняйся вместе с ним над одной книгой или у экрана, когда смешиваются в одно целое волосы, дыхание, взгляды, интересы… Не радуйся его появлению, когда у тебя отвратительно на душе, не броди с ним по парку, не слушай музыку, когда один наушник в ухе у тебя, а второй – у него. Не засыпай у него на плече, в конце концов, если не можешь спать с ним в одной постели! «Лживая, мерзкая тварь, ханжа!» – кричу я про себя. Если бы могла, я бы заехала себе по физиономии… Но, может быть, Макс сам это сделает и облегчит душу, а заодно и наше расставание? Однако то, что происходит дальше, повергает меня в ступор. Он улыбается. Слабенько, но все же улыбается – так, как умеет, наверное, один Макс – какими-то крохотными мимическими мышцами в самых уголках глаз. Ну, почему, почему я такая скотина?!!

– А я тебе даже колечко купил… давно уже. Еще когда мы только вернулись с Майдана. И почему тогда не отдал? Чего боялся? Тогда все было по-другому…

Я проглотила мелкие, дрянные, ненужные и ничего не значащие слова утешения и банальную фразу о том, что мы, в конце концов, сможем остаться друзьями… Все эти подленькие никчемности застряли где-то посередине моего организма, как комок старой сухой колкой травы.

– Ты не думай, – еще раз зачем-то сказала я. – У меня с ним… ничего.

– Пошли, – сказал он просто. – Все равно провожу тебя. Посажу в транспорт, а потом напьюсь. И пойду пьяный буянить. Меня поймают гопники и набьют мне рожу. Переломают руки-ноги, и я попаду в твое отделение. И ты будешь сидеть у меня на кровати, и вздыхать, и жалеть меня, и мерить мне температуру. И кормить с ложечки кефиром.

– Ты не попадешь ко мне в отделение, потому что никакие гопники не способны избить тебя до такого состояния. Насколько я тебя знаю, ты будешь сопротивляться. И сам наваляешь любой гопоте так, что наутро они пойдут записываться к Тимуру и его команде или в спасатели Малибу. Скорее последнее – потому что там полно девок с большими сиськами, а гопники без них никуда. И вообще, наш госпиталь только для военных. Так что, Макс, ты в него по-любому не попадешь! К тому же и кефир ты не очень любишь.

– Тогда и напиваться не буду! – уже совсем весело согласился он. – Зачем же делать то, чего не хочешь, если от этого все равно не будет никакого толку?

– Да, именно это я и хотела тебе сказать. От меня не будет никакого толку, Макс.

– Ну, это уж позволь мне решать, – ответил он довольно сухо, и мы вышли на улицу.

Было не жарко и не холодно – совсем как у нас с ним теперь. Но то, что хорошо для погоды, не годится для человеческих отношений. По крайне мере тогда, когда тебе двадцать три. Страсть схлынула, нежность… она тоже. И осталось только ровное, похожее на прямую линию горизонта, дружелюбие. Может быть, существовало еще что-то, но сейчас вот так, сходу, я не могла в себе разобраться. Только понимала: оставшегося слишком мало для того, чтобы нас связать. Связать так, как он хотел – и чего я не могла ему дать. Но все же это была линия горизонта, а не, скажем, та прямая на мониторе, которая означала, что сердце уже не бьется. Сказать ему об этом? Нет, лучше не подавать напрасных надежд. Он купил мне кольцо… Кто бы мог подумать?

Мы шли рядом, даже не держась за руки, – он не предложил, а я не посмела его об этом просить. Очень трудно отрываться… когда почти срослось. Неправильное совмещение – как при переломе. Черт, что ж меня все время сносит на медицину? Не потому ли я сейчас ухожу от Макса, что мне действительно не о чем с ним поговорить после работы? Нет, неправда! Нам всегда было интересно друг с другом. Просто кончилось… исчезло какое-то волшебство. Вышел весь газ из бутылки с колой, и волшебные пузыри тоже не вылетают целой радужной стаей – потому что в баночке закончилась жидкость. А заменять ее шампунем от перхоти мы не будем.

– Ты еще будешь пускать пузыри с балкона, Макс, – пробормотала я, и он удивленно взглянул на меня:

– Мурзик, это как?..

– Ничего… Вспомнила, как мы с тобой купили детские мыльные пузыри и выдували их с балкона, а они летели… тогда еще ветер был сильный, и они улетали далеко… А мы смеялись, и так хорошо было…

– Не надо.

Я хотела его утешить – а сделала только больнее, поэтому больше ничего не говорила.

В метро он вежливо придержал передо мной дверь, а потом безучастно смотрел через стекло, как я на платформе жду поезда. Было уже поздно, и ждать пришлось долго. Я то и дело поворачивала голову в его сторону – и, если честно, мне очень хотелось, чтобы он ушел. Но он все стоял и стоял, и поэтому, когда причалил ночной, уставший и пустой состав, я вздохнула с облегчением.

Когда я приехала домой, Макс мне позвонил. В этом не было ничего удивительного – он всегда звонил и проверял, благополучно ли я добралась. По его голосу я поняла, что он невозможно, просто мертвецки пьян. Спрашивать про гопников я, конечно, не стала.

– Наше правительство пенсию учредило – шесть тысяч гривен. Во как! Не какие-то бандерштатские хухры-мухры!

– Да не бреши ты как кобель на привязи! Не шесть тыщ, а только три.

– Да все равно больше, чем раньше было, в два раза!

– А чем твоя Лэнээр ее платить будет, а?

– Ох, и дурная ты баба! Ну, не пиндосскими баксами, конечно. Гривнями будут платить, сам слыхал.

– Оно бы лучше баксами, конешно! А насчет ума я тебе так скажу: сам ты дурной, как самогон на дихлофосе. Где оно, правительство твое сраное, деньги возьмет? У него чего, золотой запас есть? Или, может, пенсионный фонд? Ничего у него нету, не было и никогда не будет! А может, оно, чтоб пенсию платить, на танки посидает и банки грабить поедет? Учредить чего хошь можно: я вот в собственном дворе завтра хоть десять тыщ учрежу! Продам золотые зубы и за месяц выплачу. А дальше ни зубов не будет, ни чего ими жрать. Картошка – сбеситься можно – пятнадцать гривен кило! Молока не купишь, масла сливочного уже сто лет не видели, автобусы не ходят – бензина тоже нет! А они пенсии учреждают! Полгорода с кравчучками шатается туда-сюда пешком, а энти бегают, лентами перевязанные, как укушенные в одно место!

– Точно. Як у нас кажуть: за шматком кішки сім кілометрів пішки!

– Вы того… чего разбушевались, бабы? А ну потише! А то и сдать куда надо могу!

– Та вы уже усе посдавали! И совесть тоже!

Мы с Маруськой все же выбрались в Антрацит: не за сахаром и консервными крышками, а больше людей посмотреть да и себя показать. Поехали мы, воспользовавшись многообещающей оказией. Тот самый дальний Маруськин родственник, который передал ей гречку – троюродный брат, что ли, – вдруг оказался крупной шишкой в ополчении. Поэтому мы временно спрятали свои убеждения в карман и ради того самого «шматка кішки» согласились приехать «в гости». Приглашалась, собственно, одна Маська, ну а меня она взяла для компании и чтоб, по ее собственному признанию, было не так страшно.

Выехали мы еще засветло – потому как в три часа и у нас, и в Антраците жизнь уже замирает. Сначала мы с грехом пополам сели в автобус до Ровенек, а оттуда нас уже забрала казенная машина Маруськиного брата – страшного вида джип, простреленный местах в пяти и с прикрученной проволокой бампером. Однако сие средство передвижения быстро и с успехом протряслось по всем ухабам рокады между Ровеньками и Антрацитом и укатило, оставив нас, ошеломленных скоростью доставки и незабываемыми впечатлениями.

Сам прием по случаю дня рождения намечается вечером, а пока мы бродим по городу. Города с гулькин нос, достопримечательности нас смотреть не тянет, но деваться все равно некуда. Денег у нас практически нет, правда, я захватила с собой золотое обручальное колечко – но вынимать и показывать его кому попало просто страшно. Везде, тряся бутафорскими медалями и свалявшимися бородами, шатаются казаки атамана Козицина – большей частью пьяные и опухшие, напоминающие не то ряженых после святочной недели, не то массовку на малобюджетных съемках. Говорят, что казаки ищут каких-то «диверсантов», – куда уж тут колечко продавать!

Заворачиваем на рынок, где и наблюдаем сцену, описанную выше. Антрацитовцы, видимо, уже не стесняются в выражениях, да и казаки, тащащие все, что плохо лежит, порядком достали город. Говорят, казачий блокпост ополченцы ЛНР даже обстреляли из танков. Казачки чего-то не поделили с местным ополчением, и те, не на шутку разобидясь, подогнали тяжелую технику и показали атаману Козицину, кто тут в городе будет главный. Правда, казаки уже успели учредить и свою собственную республику – внутри республики. Одним словом, получилась матрешка в камуфляже. По этому поводу КНР, или Казачья народная, и тащит к себе уголь и металл – это в порядке, так сказать, государственном. А в личное время, которого у них навалом, казачки попросту мародерствуют. Маруськин родственник нас даже предупредил, чтобы в случае чего и на выстрел к ним не подходили. Мы уже насмотрелись на опухших существ в папахах из окон автобуса, когда они за время пути до Ровенек несколько раз перетряхивали скудный багаж едущих, неизвестно что там ища, так что даже желания познакомиться с ними поближе у нас не возникает.

– Гляди, гляди! – толкает меня Маруська в бок.

Я смотрю на прилавок – и ошалеваю. Рядками, аккуратно, разложены гранаты, с виду очень даже боевые, поблескивают патроны в ящиках, возле мордатого дядьки-продавца стоят калаши и еще что-то, с виду очень неприятное – толстая зеленая труба, от одного взгляда на которую почему-то мурашки бегут по коже. Осторожно, как будто дядька сейчас начнет в нас палить, подходим и интересуемся:

– Это что… продается?

Дядьку, видимо, уже забодали такие вопросы, но Маруська так трогательно прижимает ручки к груди, что он оттаивает:

– Та вы сами откуда? Чего у вас, и базара нету?

– Есть. Но там такого не продают.

– Эх, провинция! – смеется мордатый. – Небось у вас и не стреляют?

– Стреляют…

Маруська смелеет, подходит вплотную и просит подержать гранату. Берет ее в руки и тихонько повизгивает. Дядька млеет. Глаза у Маруськи загораются, и она предлагает:

– Давай Сереге на день рождения купим?!

– Я думаю, у него этого есть, – резонно замечаю я.

– А Серега – это хто? – интересуется дядька.

Узнав фамилию и должность, он чуть ли не становится по стойке смирно и заверяет нас, что у Сереги этого есть точно, ну просто сто пудов. И даже большая зеленая зловещая труба, которую, оказывается, можно покупать не всем, а только по особому разрешению с печатью, у Маськиного братца имеется. Гранаты же и патроны отсюда можно нести просто сумками – были бы деньги. И камуфляж любой, и маскхалат можно купить, и берцы, и балаклаву – как простую, так и утепленную, – и пистолет, чтобы в дамский сумке носить для самообороны. А вот сала нет.

– Нету сала, – вздыхая, говорит продавец патронов и прочей милитаристской хрени. – Вже с полгода як нету. Ото перекрутить его, с чесночком, с петрушечкой, со всякой зеленью, и на хлебушек мазать… так нету. А магазинное – то не то. И вкусу в нем нет, и от отих консервантов оно такое… скользкое. Хляки, одним словом.

Я сглатываю слюну, так вкусно вдруг неизвестно откуда пахнуло салом «с чесночком, с петрушечкой, со всякой зеленью»… Вижу, что у Маруськи в животе тоже грянули походные марши, и утягиваю ее от прилавка с военными игрушками, хотя дядька уже и подобрел, и готов предоставить нам скидки «как родственникам», и даже продать зеленую трубу без справки.

Оставшееся до назначенного часа время просто тихо коротаем в скверике, стараясь не сильно отсвечивать. По магазинам ходить незачем: продуктов все равно нет, а где есть – они нереально дорогие. Промышленных же товаров – удочек, солнцезащитных очков, песцовых шапок из искусственного китайского меха и бельевой веревки, при виде которой в голову почему-то приходит не стирка, а слово «повеситься», – нам и даром не надо. Тем более что большинство антрацитовских лавочек, которые молодая республика обложила запредельным налогом, закрыты: налог платить не с чего, народу интересно только пшено, тушенка, подсолнечное масло, по крайности – овощи. Вещи, особенно дорогие, – ненужная в войну роскошь, к тому же привлекают грабителей. Говорят, в Луганске даже бутики открылись – под крылом правительства ЛНР, но нас с Маруськой и бутики сейчас прельщают не более, чем та же бельевая веревка.

Мы сидим, а мимо идут люди: кто с баллонами, прикрученными к тачке уже упомянутой веревкой (вот, оказывается, зачем она нужна!), едет в поход за водой – в городе ее сейчас практически нет, в частном секторе работают некоторые колонки и колодцы, к которым всегда очередь и куда местные чужих не пускают – воды и так не хватает. Идут куда-то «к танку» за хлебом – но его выдают не всем, а только многодетным и инвалидам, да по специальным справкам – одну буханку раз в неделю. Потом вдруг проносится целая толпа: прошел слух, что где-то привезли так называемую «гуманитарку».

– Беги бегом, кило риса дают, банку тушенки и консерву! – возбужденно кричит встрепанная женщина отстающей подруге.

В четыре, когда в скверике становится уже совсем пусто и где-то начинает зловеще погромыхивать, нас забирает все тот же лихой молодец на простреленном джипе и везет куда-то в частный сектор. Уже на подъезде к дому начинает ощущаться такой запах, что мы с сестрой виновника торжества по очереди сглатываем. Во дворе по-барски, сразу на пяти мангалах жарят шашлыки, а под огромным навесом накрыт стол. Маруська как-то сразу притихает и чуть не на цыпочках подходит к брату, чтобы вручить свой более чем скромный презент. Мои руки и вовсе пусты, поэтому я, безразлично отвернувшись, смотрю куда-то в пространство, делая вид «я сюда совершенно случайно попала». Однако прием более чем радушный – нас по очереди обнимают и целуют, церемонно провожают в специально выделенную для переодевания комнату, а потом усаживают за стол.

Родни очень мало, как утверждает Маська, – похоже, побоялись приехать. Сплошь какая-то братва в камуфляже, некоторые не то с женами, не то с боевыми подругами, «подпалченками», как их теперь называют. Много молчаливых кавказцев и тех самых казаков, которые даже здесь, умытые и причесанные, кажутся ряжеными. Последние напиваются особенно быстро и споро – наверное, сказывается привычка. Стол ломится, на нем буквально все – даже черная икра. От абсолютной нереальности происходящего мы сидим ошеломленные. Со стороны, думаю, мы кажемся чопорными и даже надутыми, как богатые невесты в присутствии сватов, поэтому Маськин брат то и дело поворачивается в нашу строну:

– Дивчата, та вы ж кушайте, кушайте! Лёха, ты ж им наливай!

Лёха наливает, и от выпивки мы становимся раскованнее и даже на время забываем «кило риса, банку тушенки и консерву», а также буханку хлеба на неделю для многодетных.

– Е…ическая сила! – шепчет сраженная наповал Маруська, забывшая от потрясения все приличные слова. – Блин, там в городе многодетным по буханке хлеба раздают, а тут, с…ки, пир во время чумы!

Я стараюсь не набрасываться на еду, как с голодного краю, и больше всего жалею о том, что Женька не съест того и этого… и вот это я бы тоже ей утащила, если бы могла. Сумку, что ли, потихоньку приволочь из комнаты, где мы переодевались, и спрятать под стол, а в нее бросать по кусочку?

Через пару часов застолья мне внезапно становится все равно: меня уже не тошнит от разговоров и тостов «за ЛНР», «за Россию-матушку», за «наше славное казачество». Я просто сижу и тупо ем, а что уже не могу съесть – просто пробую. Маруська тоже не теряет времени даром. От вина она очень похорошела: глазки сияют, щеки разрумянились. Рядом с ней восседает какой-то видный кавказец с орлиным профилем, явно очарованный ее светловолосой славянской красотой. Мне не нравятся его наглые маслянистые взгляды и то, что он постоянно подливает Маське в фужер, но… ко мне подсела ее невестка и расспрашивает, что у нас и как. Мир тесен: моя соседка Люба – родная сестра ее тетки по бывшему мужу. Шушукаемся о бывших мужьях, кто с кем и почему развелся и на ком потом женился. Громко играет музыка: «Ти ж мене підманула», «Владимирский централ», «Вышел в степь донецкую» – все вперемешку: Ротару и Билык, Лепс и Пугачева. Вокруг вообще какой-то сплошной сюр: странные люди обсуждают огромные зарплаты, которые получают неизвестно за что в несуществующем государстве, разговаривают они тоже, как в театре, – громко и на публику. Вывезенный из чьего-то разграбленного магазина дорогой алкоголь льется рекой, закусываемый крадеными же продуктами. Я оказываюсь как бы внутри спектакля и от каких-то неприятных предчувствий начинаю вертеть головой по сторонам, игнорируя вопросы хозяйки дома.

Вдруг у почетного края, где сидит хозяин, он же именинник, поднимается крик и мужчины хватаются за оружие.

– Какие вы казаки – вы козляки вонючие! – вопит краснорожий и злой сильно выпивший младший брат именинника. – Как где какая заваруха – вы тут же дёру даете! Вы ж позиции бросаете! Как же, «казак себя сберечь должен, а позицию он себе всегда найдет»!

Его пытаются урезонить, усадить, налить, но он отталкивает протягивающие полную стопку сочувствующие руки и упорно гнет свое, наболевшее:

– И окопы вам копать нельзя – казаку, млять, не положено! Мы за вас копаем! Вы ж тут целый голубой бордель развели! У вас одна позиция – раком! Вот это вам положено! – Он в неприличном жесте сильно бьет ладонью одной руки по сгибу локтя другой.

Половина гостей ржет, вторая половина возмущенно орет. Визжит и рвет на себе синий китель со звездами величиной в блюдце обиженный «козляк», но хозяйский брат, которого не вовремя допекло, мощным баритоном легко перекрывает пропитый, дребезжащий тенорок оппонента:

– Всевеликое войско Донское, б…! От вас, к е…ням, толку, как от козлов молока! Только по селам и шаритесь, п…доры, сюда на хромой кобыле приехали, отсюда каждый на «мерине» норовит!

Обвинения не совсем справедливы: дом, во дворе которого мы сидим, – новый, трехэтажный. Насколько я знаю, у Маруськиного брата, который до недавнего времени, чтобы содержать семью, ездил на заработки в российское Гуково, никакой такой собственности не наблюдалось. Жил, как все, – в многоэтажке, в тесной хрущевской «распашонке», с тещей в виде бонуса. Теперь же на мощеной площадке у гаражных ворот поблескивает дорогим лаком огромная, величиной с сарай машина, а что в самом гараже – остается только гадать, может, и персональный вертолет. Одни на этой войне пропадают без вести, другие же, как Маруськин братец, за полгода неслыханно поднимаются. Новый передел, «грабь награбленное», «живем один раз» и «война все спишет»…

Летит на землю посуда, крик, звон, с грохотом опрокидывают мангал, дворовая собака, огромный кавказец, не лает – научена войной при любой заварухе прятаться в будку. Будка такая же, как и кобель, – гигантская и капитальная – занята. В ней уже храпит еще один упившийся «козляк превеликого войска».

– Ишь, слюни развесил… Самое интересное пропустит, – презрительно кивает на спящего Маруськина невестка, предусмотрительно вытащившая меня из-за стола сюда, к гаражу и беседке. Собака плетется за нами и так и норовит укрыться за нашими спинами от зоны военный действий.

– Они умнее нас, – кивает хозяйка дома. – Знаешь, мы специально эксперимент провели: что этот дурак здоровый, что кошки – при выстрелах сразу прячутся.

– А из чего вы стреляли? – невинно интересуюсь я. – Мы тут сегодня на рынке чего только не видели! Пистолет можно совсем не задорого купить.

– Да нет, – машет рукой она. – Я их боюсь, ну их совсем к Аллаху! Хотя у нас многие бабы покупают – и те шалавы подпалченские, что на блокпостах ошиваются, и так просто… шоб було. Оно не помешает. Только я не хочу к нему и прикасаться. А вообще смешно, как они прячутся, – возвращается она к теме о братьях наших меньших. – Пакет надуешь и ка-а-ак хлопнешь! И они сразу врассыпную – кто под диван, кто куда! Вот нельзя было посидеть как люди, – вздыхает она, глядя на то, как конфликт не только не идет на убыль, но даже разгорается. – Как выпьют, так сразу давай отношения выяснять. Ну не нравятся тебе они – зачем тогда зовешь?

– Работа такая, – глубокомысленно замечаю я, а она кивает:

– Да лишь бы стрелять не начали!

Тут же кто-то палит очередью в воздух, собака скулит, ложится у моих ног, норовя засунуть голову под туфлю, и закрывает глаза.

– Ваш Козицын полная срань! – в наступившей после выстрела тишине спокойно резюмирует хозяин дома. – Князь, доктор экономических наук, б…! Пан атаман Грицьян Таврический! Его даже из надзирателей по статье вышибли! Двух слов связать не может! Клоун продажный!

Шум постепенно начинает нарастать по новой. Хозяйка скорбно поджимает губы и качает головой:

– Господи, когда-нибудь прямо тут друг дружку перестреляют… теперь долго не угомонятся. Понятно, какая свадьба без баяна, а именины без драки? Уплочено… А мы ж еще чаю с тортом не пили! В кухню пойдем?

Я, зачарованная забытым словом «торт», плетусь за ней следом, как крыса за дудочкой Гамельнского крысолова. Мы уходим очень вовремя – драка, как дрожжи из квашни, выплескивается за пределы деньрожденьевского шатра. Я вижу, как «козлячий» орденоносец, с которого все и началось, страшно пучит глаза и открывает рот, но, что он кричит, в общем шуме уже не разобрать. Называется, съездили в гости! Я все оборачиваюсь и ищу глазами Маруську – и не нахожу ее.

– В дом она пошла, я видела, – успокаивает меня бывшая жена двоюродного племянника нашей соседки, бывшая шахтерская «половинка», а теперь уважаемая супруга высшего командного состава ЛНР. Я очень хочу обсудить все эти перипетии судеб именно с Маруськой, но, видимо, этот вопрос придется отложить до более подходящего времени.

– Мам, ты когда-нибудь влюблялась в своих пациентов?

– Что?..

После того прискорбного случая с лучшей подругой ма пережила целую серию обид и разочарований, но… «что нас не убивает, то делает нас сильнее». Теперь ее волнения по поводу «она назвала меня майданутой, удалила из друзей и занесла в черный список» уже не так болезненны и горьки. Вакцина сработала, и появился иммунитет. На сегодняшний день она, моя дорогая мамуля, которая большую часть своего свободного времени отдает соцсетям, вполне весела и энергична, обросла новыми френдами и без сожаления рвет старые связи, уличенные в «крымнашестве» или, того хуже, в «божепутинахрани, пустьживетвечно». Сейчас мамуля, не обращая ни малейшего внимания на окружающий реальный мир, ожесточенно бьет по клавишам виртуала – не иначе, пишет убойный пост или, как выражается Олежка, «рвет вату на куски, до полного разрыва шаблонов».

– Вот, почитай!.. Нет, давай лучше я тебе почитаю! – отбарабанив последний, заключительный аккорд, восклицает она.

– А об чем собственно базар? – без особого интереса, но вежливо, чтобы не прослыть черствой, интересуюсь я.

– Преамбула такова. – Ма размахивает в воздухе хвостиком от яблока, и глаза у нее горят. – Зашла ко мне утречком одна… ну скажем хорошая русская женщина…

– Ага, – говорю я, инициируя ее к дальнейшему, и тоже тянусь за яблоком. Яблоки превкусные: сочные, кисло-сладкие, как раз такие, как я люблю. Я баюкаю яблоко в ладонях и думаю: «Если бы ОН вышел из комы, я принесла бы ему вот такое полосатое, бокастое, истекающее соком яблоко. И пусть бы это было похоже на соблазнение Адама Евой, я все равно дала бы ему яблоко. А потом сидела бы рядом и счастливо смотрела, как он ест… с хрустом откусывает… наслаждается возвращением мира, цвета, вкуса…»

– Ты меня слушаешь? – обиженно говорит ма, и я выныриваю из придуманного мира в настоящий. Хотя почему тот мир, где я сейчас была, придуманный? В нем все на месте: я, он, яблоки, небо, солнце… первые желтые листья в липах… До настоящей осени еще далеко, но золотые сердечки уже начали падать на тротуары.

– …вот, заявилась ко мне нежданно-негаданно и написала – прямо в личку, представляешь?

– Что написала?

Нет, придется-таки все выслушать: и что написала моей ма незнакомая тетка, и что она ей ответила.

– Из Новокузнецка, да? – спрашиваю я, проявляя осведомленность, а также намекая на то, что внимательно слушала все рассказанное.

– Угу! Вот. Нет, ты только посмотри на нее! – Ма тычет пальцем в экран.

Ну… тетка как тетка. В меру толстая, в меру немолодая. Фотки унылые, без выдумки или настроения, зато «со значением» – то тетка подбоченилась на фоне огромного телевизора, то привольно раскинулась на огромной же кровати. Демонстрация достатка – вот мы какие! Все у нас толстое, добротное, дорогое, самое лучшее! А может, это просторы Сибири так влияют на неразвитые умы, и поэтому все в кадре должно казаться больше обычной величины – от живота до телика в спальне? Взирайте, затаив дыхание: это у меня большой экран у большой кровати, на которой лежу большая я, заедая самый большой в мире балет Большого театра гигантской плиткой шоколада. Вот это жизнь! Мне на радость – другим на удивление. Заодно вставить фитиль тем, кто задирает нос где-нибудь в Питере или Москве, где все толкутся, как в муравейнике, друг у друга на голове – но зато ста-а-алица! У нас в Новокузнецке мы на кроватях одни валяемся, а не по семь человек в одной комнатушке, и телевизор весь наш, и грибы в лесу величиной с ведро!

– Красота! – делаю вывод я.

– Красота то, что она мне написала!

Ма открывает переписку и указывает на строку:

«блин ну у тебя и мнения!»

– Ну и что? – недоумеваю я.

– Как – ну и что? – в свою очередь недоумевает ма. – Она заявилась ко мне, совершенно незнакомому человеку, и такое выдала!

– Ничего особенного она не выдала… подумаешь! Это ты еще не видала, что мне всякие ни разу не знакомые уроды пишут. Даже обещали приехать и убить. Вот!

Мама давится яблоком:

– К-как это? За что это тебя… убить?

– Ну, за Майдан, за то что «блин у меня и мнение»… да мало ли за что? За то, что волосы направо зачесываю! Ладно, показывай, что ты ей написала, – говорю я, чтобы отвлечь родительницу, а в душе ругаю себя последними словами за неосмотрительность. Ма у меня чувствительная натура, и говорить ей можно далеко не все – тем более предъявлять рожи тех, кто периодически заходит на мою страничку «ВКонтакте» и ваяет такие комменты, что просто зашибись! Но я уже привыкла – в отличие от ма, которую даже медицина как следует не закалила… хотя меня, бывает, тоже еще есть чем пронять – даже и в медицине.

Ответ полностью в стиле приветствия:

«ну блин ты и дура. правда, фигура хорошая. не пропадешь»

– Чё ты так сразу ее дурой? – интересуюсь я.

– Ты дальше читай. Если б она не дура была, то так бы не писала.

«просто ты настроенна против русских хотя ей и являешься а фашизм приветствуешь. я тоже на половину как вы говорите украинка но я не делю на нацию я делю на людей и нелюдей»

– Ну, допустим не дура, а просто безграмотная тетка. Тем более мозги им все время промывают. Вон у нее телик какой огромный. Думаешь, легко ей всех этих киселевых с распятыми мальчиками каждый день смотреть? Тут и здоровый загнется. А у нее и так проблемы – лишний вес, одышка, климактерический сидром…

Ма хрюкает, но не сдается:

– У меня тоже здоровье слабое! Но я ж на людей не кидаюсь?

– А это что? Ты же ей отвечала? Ну, похерила бы сразу всю переписку, кинула бы ее в черный список, и дело с концом. Зачем ты вообще поддерживала эту беседу?

Ма надувается:

– Я не привыкла, чтобы со мной так обращались!

– Тогда не сиди в своих дурацких «Одноклассниках»! – советую я.