Венецианский аспид Мур Кристофер

Плащ, кинжал, плат и вуаль

Антонио Доннола, венецианский купец, выглянул со своего балкона на Венецианскую гавань и на миг задумался, сразу ли прикончит его падение с четвертого этажа на брусчатку или он еще подержится за жизнь немного, сломанный и весь в крови, а издохнет только потом. Он размышлял не о самоубийстве, а о том, как отреагирует Яго, вернувшись с Корсики и обнаружив, что эта часть их сговора по замещению вакантного места Брабанцио в сенате пошла до жути наперекосяк. Перед насилием однозначно возникнут вопросы, и хотя мужеством своим Антонио был отнюдь не знаменит, он позволит гневу Яго обрушиться прежде, чем пожертвовать своим прекрасным мальчиком Бассанио.

– Дурацкая голова, значит?

– Так точно, – ответил Бассанио. – Вроде той, что бывают на конце арлекинского жезла на Карнавале, только вот палки не было. Прошу вашего прощения, Антонио. Меня уверили, что ларец – тот самый. Саланио это выяснил и послал мне весточку с гондольером.

– С гондольером?

– Тот показал мне кинжал Сала в доказательство того, что сообщение подлинное. Они, должно быть, подменили ларцы после того, как Сал и Лоренцо отправились на Кипр. – Бассанио вышел к Антонио на балкон и сжал ему плечо. – Я отплачу вам, честное слово. Я вам все верну.

Не вернет, само собой. Три тысячи дукатов? Бассанио не увидит такой суммы, как своих ушей без зеркала, если на ней не женится. Крепкий симпатичный молодой человек, не вполне малоумный, но купец из него говенный. Если б не покровительство Антонио, мальчонка бы давно побирался на улицах. Может, Яго был прав – стоило самому уплатить за сватовство к Порции, самому забрать место в сенате, а не так кардинально просрать весь процесс. Пригрозить стряпчему-другому, как и предлагал солдат. Но теперь слишком поздно. На собственное сватовство у него больше нет средств. О, до выполнения обязательства перед Шайлоком у него еще несколько недель – хотя бы одно судно успеет вернуться. Дохода с него хватит покрыть долг, но вот еще трех тысяч дукатов плюс денег на устрашение стряпчих ему уже не собрать. А Яго, он был уверен, порекомендовал бы именно это. Отправить весточку на Корсику? Объявить, что их Крестовый поход проигран, не начавшись, смириться с потерей трех тысяч дукатов и прекратить интригу Яго, пока та не зашла слишком далеко?

Он снова посмотрел на брусчатку. Быть может, все окажется быстро и безболезненно. Наверное, стоит сходить к мессе, привести в порядок душу, потому что, когда Яго вернется и узнает, какое бедствие их постигло, кто-то непременно умрет.

– Гондольер, значит? А вы сможете его опознать?

– В ту же секунду, как увижу, – ответил Бассанио. – Я счел его вестником моего счастливого будущего, а потому лицо запомнил твердо.

– Тогда отыщите его. Как зовут, где живет. Приведите сюда. Предложите подкуп, если нужно.

– Так и сделаю, добрый Антонио. Так и сделаю.

Примет ли Яго в жертву гондольера?

– Значит, дурацкая голова? Сохранили?

– Нет, я был так расстроен и обуян сердечной болью, что выбросил ее через перила в сад.

– А что-нибудь еще вы про нее помните?

– Шутовская голова из раскрашенного дерева, как любая другая. Вот только краски были неярки – на ней был черный колпак с серебряными бубенцами на кончиках.

– Ступайте, разыщите гондольера. Возьмите с собой Грациано или Саларино.

– Уже иду, Антонио. Благодарю вас. Я все исправлю, клянусь.

– Конечно, исправите, – ответил купец.

Он еще раз глянул на брусчатку и вообразил кляксу крови, расползающуюся на камнях.

Несмотря на исключительную красоту, подобно множеству девушек из рабочего сословия, Эмилия вышла замуж за первого же состоятельного встречного, что проявил к ней интерес. Ну и, как множество бедных девушек, оказалась связана по рукам и ногам человеком, который был, невзирая на привлекательную внешность и живейшее обаянье, злостным негодяем. Она поначалу надеялась, что, когда война с Генуей наберет обороты, она благополучно овдовеет, но Яго, вместо того, чтобы совершить благое дело и, как большинство венецианских вооруженных сил, погибнуть у Курцолы, поимел досадную удачу служить под началом Отелло и защищать город, а потому не только выжил, но и, когда на него нападал стих мании величия (что бывало частенько), имел наглость утверждать, что честь спасения города у него украдена «этой вороной-выскочкой», Отелло. Затем она было решила, что фортуна ей улыбнулась: Яго вызвался служить жене Отелло Дездемоне на Корсике, и между мужем и женой отныне раскинется море, да поди ж ты – вот он собственной персоной, у нее в покоях, и ему нужна услуга.

– Надеюсь, вы здесь не для того, чтобы просить меня опять заниматься непристойными делами – у мартышки носом кровь идет, а цирк, сударь мой, закрылся.

– Как это было три последних года, э, глупая жена[180], – ответил Яго.

– Прекрасно, как вам будет угодно – уверена, вы будете из всех блаженны до того, что краник ваш не почернеет и не отпадет после заигрываний с алой напастью. А я, коль вы не против, помолюсь, пока вы будете свершать свое отвратное деянье.

– Нет, я здесь не для того. Хочу просить вас убедить Дездемону поговорить с Микеле Кассио – и устроить им эту встречу наедине. На балконе Дездемоны, быть может.

– А вам это от меня зачем?

– Потому что Кассио прекрасный офицер, совершивший простую ошибку. Однако в аудиенции генерал ему отказывает, и он не может попросить прощенья.

– Вы желаете, дабы я убедила мою госпожу что-то сделать ради прекрасного офицера, о коем ранее вы отзывались как о «туполысом счетоводе», «жопоглавом бухгалтере» и «резвом, блядь, флорентийце».

– Он по временам резвился, это правда, но я нынче гляжу на него добрее – на всех людей вообще-то, после смерти моего друга Родриго. – И Яго перевел взгляд в угол, как подобает, мстилось ему, сильным мужчинам, если они тщатся скрыть навернувшиеся на глаза слезы.

– Мне жаль, что все так вышло с вашим другом, Яго. Нам его будет не хватать.

– Ох ну еще бы вам его хватало. – Яго пожал плечами, спустив тем самым скорбь, как незастегнутую накидку. – Его и в спальне вашей не хватало.

– Вы безумны. – Эмилия вздохнула и отвернулась идти прочь.

Но Яго схватил ее за руку и развернул лицом к себе.

– Я помню, вы ему благорасположенье выказывали, строили ему глазки, когда с ним встречались.

– Благорасположенье? Да я просто сказала, что он, похоже, не круглый тупица. Это не благорасположенье, это лишь сравнение со всеми остальными, с кем вы якшаетесь. Что б вы там ни подумали, Яго, я не имаюсь со всеми, с кем встречаюсь, лишь потому, что не имаю вас. А вас я не имаю потому, что это вы, их же не имаю потому, что они мне не муж. Никакого, блядь, имания тут вообще не происходит.

– Это вы так говорите.

– Это так и есть. Так чего вы хотите, Яго?

– Мне нужно, чтоб вы убедили Дездемону поговорить с Кассио.

– А вам-то с этого что?

– Ничего. Брат по оружью.

– Херня. Мне что с этого?

– Заменит все иное, что вы мне задолжали как супруга.

– На сколько?

– Месяц.

– Навсегда.

– Нечестно.

– Тогда ступайте нахуй.

– Ладно, навсегда.

– Пусть явится ко мне через час. Я проведу его на балкон к госпоже.

– Будет сделано. Прощайте, мерзкая мегера.

– До свиданья, муженек.

Солнце давно отвалилось от зенита, прошло много часов после того, как Джессика нас покинула – и вот наконец она возникла на молу и замахала красным шарфом, чтоб мы подгребли и забрали ее. Мы снова делали вид, что рыбачим в нескольких сотнях ярдах от берега, чтоб не приставали генуэзские патрули. Через плечо у нее был перекинут здоровенный мешок из-под муки, а волосы распущены длинными локонами.

– Где Пижон? – спросил я, не успела лодка ткнуться носом в берег.

– В мешке, ет мою шляпу.

В мешке и впрямь, казалось, происходит больше движенья и визга, чем обычно производится обезьянками созерцательного склада.

– Ну, в общем, маскировка твоя совершенно бесполезна без шляпы. Даже в пиратских сапогах и шикарной рубашке ясно, что ты не мальчик.

– В Генуе мне маскировка не нужна – тут всем лениво надристать, девушка я или нет. А кроме того, вопрос был в том, дать ему еть шляпу в мешке – или при этом иметь ее на голове. Ебля шляпы случилась бы при любом раскладе. Так мне показалось незаметнее.

– Да, у Пижона всегда был вкус к отменным дамским шляпкам.

– Пижон! – воскликнул Харчок. – Мой мелкий дружбан! Эгей, Пижон!

– То была моя шляпа, – заметил я. – Быть может, он просто вне себя от радости, учуяв мой дух.

– Он положительно ком счастья, – сказала Джессика, протягивая мне мешок, который по-прежнему дергался вполне ритмично. – Еще я принесла хлеба, сыра и вина, раз ты сказал, что сегодня заночуем на берегу. Поэтому, надеюсь, ты не будешь против, если Пижон от радости выйдет из себя на твой ужин. И уместно намечет на него резус-фекалий.

– Ну тогда забирайся на борт. Сядешь тут, со мной, чтоб уравновесить лодку.

Харчок медленно подгреб, пока Джессике не удалось схватиться за нос. Дергающийся мешок из-под муки она вручила мне, оттолкнула нас, запрыгнула в лодку и села на банку рядом со мной.

– Отсюда как бы сам собой напрашивается вопрос, – произнесла она, – о том, что это за хуй сидит у нас в шлюпке на корме?

– Соленые яйца Нептуна! Да у нас чужой в лодке! – вскричал я, после чего явил улыбку, коя повсеместно считается моей самой очаровательной и расслабляющей женские души. – Увы, я шучу. Это, моя прекрасная пиратка, сокамерник Харчка. Венецианец, как и ты. Джессика… – Я намеренно накладывал мазки погуще перед тем, как перейти к той части, в которой за него пришлось платить выкуп. – Позволь тебе представить выдающегося купца и путешественника Марко Поло.

Через час после ухода от Эмилии Яго прогуливался по крепостным стенам с Отелло под предлогом того, что нужно выяснить особенности конструкции укреплений, если ему придется занять место, опустевшее с опалой Кассио.

– А это кто там на балконе? – спросил вдруг он. Женщина и мужчина, она – спиной к ним, он – лицом.

– Похоже, Микеле Кассио, – ответил Отелло. – Распоряжусь, чтобы его убрали. В моих желаньях не было экивоков. Его освободили с гауптвахты лишь при условии, чтоб не попадался мне на глаза.

– Но господин мой, он послушный офицер, хоть и опозорен. Ибо вы требовали его отсутствия в вашем присутствии, а сие, как и его присутствие на месте гибели Родриго, всего лишь случайность. Смотрите, он там с вашею женой.

– Это не моя жена. У Дездемоны нет такого платья. Это Эмилия.

– Шлюха! – И Яго сплюнул с такой яростью, точно в рот ему залетела пчела.

– Прошу прощенья?

– Хотел сказать, что с моей женою Кассио незнаком, а это апартаменты вашей.

– Ну, похоже, теперь-то Эмилия его знает. Смотрите, как хихикает она и трогает его рукав. Положительно кокетливая горничная.

В виске Яго набухла вена – и запульсировала от напряженья всего его замысла.

– Эмилия лишь принимает капитана по порученью своей госпожи, я уверен, – сказал он. И подумал: «Подстилка! Падла! Потаскуха! Отвратнейшая волочиха за гульфиками».

– Должно быть, так и есть – вон и искра моей души, Дездемона.

«Наконец-то».

– Не думал я, что он знаком был с ней[181], – лишь пресмыкался перед нею на причале.

– Знаком. Он очень часто был связным меж нами, ходатаем моим[182]. Когда любовь наша в Венеции еще была тайной.

– А, она и впрямь его знает. Смотрите, дружеские объятья. Он целует воздух у ее щеки, как это водится за флорентийцами. Целует кончики пальцев, отдавая дань ее совершенству. А, он ее знает.

– Я же сказал – да, они знакомы.

– И у него наверняка веские причины искать нынче ее совета.

– Считаете, намеренья его не честны?

– Честны?

– Ну да, честны. Открыты, прямы. Честны. Не повторяйте за мною попугаем. Говорите начистоту, Яго.

– Повиноваться старшим, генерал, – долг воина, но оглашать догадки не входит и в обязанность раба[183]. А Кассио, я думаю, – он честен[184], но я вас прошу, – ведь, может быть, мой домысел порочен, а у меня несчастная привычка во всем искать дурное и напрасно подозревать других[185]. Однако все мужчины подвержены слабостям порой: Кассио утверждал, что он не пьет, – и он почти никогда и впрямь не пьет. А один раз оступился. Позволил себе. Может, и тут тот же случай.

– Чего случай, Яго? Клянусь, если я выясню, что вам что-то известно, и мне вы не сообщили, я скину вас вот с этой самой крепостной стены.

– Жена моя, Эмилия, – она сказала: Кассио пришел к ней и умолял, чтобы она вступилась за него пред Дездемоной или устроила им встречу наедине. В отношении Микеле Кассио я готов поклясться, что считаю его честным человеком[186], но у меня в крови: везде искать обман, и часто вину я вижу там, где вовсе нет ее[187].

– Но с ними Эмилия, как видите.

– Как скажете. Она была там, это правда. Мое усердье нередко видит грех, где нет его, и потому прошу я вашу мудрость, презрев мои убогие сужденья, им веры не давать и не смущаться случайным и неточным наблюденьем. Ни ваш покой, ни благо, ни мой опыт, ни честь моя, ни честность не дают открыть вам мысль мою[188]. Ни у мужчин, синьор мой, ни у женщин нет клада драгоценней доброй славы. Укравший мой кошель украл пустое: он был моим, теперь – его, раб тысяч; но добрую мою крадущий славу ворует то, чем сам богат не станет, но без чего я нищий[189].

– Кассио нашли в дымину пьяного. Он блевал на изувеченный труп вашего офицера, Яго, и совершенно не помнил, как все это произошло. Его доброй славе и так кирдык. Говорите.

– Ну, он же симпатичен, в нем есть некое гладкое обаянье, а супруга ваша, ну, молода – да и прекрасна, как и он…

– Прекрасен?

– Я не утверждаю, что намеренья его бесчестны, да и что супруга ваша подвержена его флорентийской смазливости, но лучше уж знать наверняка, разве нет? Так же лучше, правда? Послушайте ж, что я считаю долгом вам объявить, хоть ясных доказательств нет у меня: смотрите, генерал, за вашею женою хорошенько, внимательно следите вы за нею и Кассио; глаз не спускайте с них, ни ревностью себя не ослепляя, ни верою в их честность – не хотел бы я ни за что, чтоб добротой своей обманута была душа такая открытая и честная – за всем внимательно следите. Мне знакомы характеры венецианских жен[190]. Взять мою – какой солдат за много месяцев на полях сражений не испытывал подозрений? А главное, не надо углубляться в вопросы эти дальше, генерал. Все предоставьте времени[191]. Дабы не сокрушить такого нежного доверья обвиненьем. Однако глаз с них не спускайте.

– Добрый совет вы мне даете, Яго. Так и поступлю. Давайте же покончим с инспекцией, и я отправлюсь к ней. Пригляжусь.

– О, берегитесь ревности, синьор. То – чудище с зелеными глазами, глумящееся над своей добычей[192]. Но лучше знать уж, чем подозревать.

– Чудище? А![193] Вы так дьявольски плетете словеса, что они придают сил врагам, кои суть призраки воображенья, Яго. Давайте ж довершим инспекцию, и я пойду придушу это самое чудище с зелеными глазами единственным поцелуем моей милой Дездемоны. – С этими словами мавр взобрался на самую высокую стену и даже не оглянулся, следует ли за ним младший по званию.

– Да нет, не врагам, – прошептал Яго. Чего это Эмилия смеялась шуткам флорентийца? И с какой стати он шутил – разве не ведомо ему, что ему хана? Ну, не прямо сейчас, так скоро.

Я раздумывал над дерзким налетом на тюрьму, с использованием множества обличий, обильным кровопролитием и резкой некоторого количества голов, но я мелок, и у меня с собой ни куклы моей, ни обезьянки, а вместо них – до офигения здоровый мешок золота, поэтому я решил подойти к вопросу об освобождении сокамерника Харчка сугубо практически. Посредством подкупа.

Насчет денег, кстати. Как выяснилось, большинство королевств никогда не доверяют ключей от сокровищниц королевским шутам не просто так. Причина здесь в том, конечно, что мы по природе своей и образованию – дураки, а потому деньги нам противопоказаны. Этот урок Джессика б нипочем не усвоила, если б не бухой пентюх, охранявший боковые ворота Генуэзской крепости, и не пылкий пиздодуй, его командир.

Охранник, похоже, немного протрезвел после того, как мы освободили Харчка, но менее жалок не стал.

– Не могу, – сказал он, держа копье так, словно прятался за ним. При этом он озирался. Харчок остался за углом большой крепости, поскольку я не сумел убедить его посидеть в лодке: он боялся Вив и воды вообще. – Даже за двойную цену. Этот – узник настоящий, купец и господин благородный, а требование о выкупе уже отправили его родне. Громадина ему только прислуживал. Если этого хотите, надо разговаривать с капитаном.

– Я дам тебе двадцать дукатов, а ты скажешь, что громадина упал на него, когда сам помер, и задавил насмерть. Или чума? С чумой ничего не сравнится, если надо объяснить необъяснимую кончину.

– Я капитана приведу, – сказал стражник. Он пропал за воротами и чуть погодя вернулся с елейным и до крайности отполированным молодым офицером. У него обещали вырасти усики, на лице содержался пушистый намек на бородку, а весь он выглядел изящно-изможденно, как мальчик, ни дня в своей жизни не поработавший. Такой и никогда работать не станет. Слишком молод, чтоб заслужить командирскую должность, – без сомнений, ее он унаследовал или же купил. И вот это вот Генуя выставляет на поле брани? Неудивительно, что Отелло размолотил их, как спелое зерно.

– Мне сказали, вы желаете выкупить пленника Марко Поло?

– Так и есть, – кивнул я.

– Пройдемте в командирские квартиры – обсудим условия его освобождения. Monsieur Поло – заключенный значительный.

– Месье? Это вы со мной по-блядь-французски, что ли?

– Oui, – ответил капитан Пухощек. И щелкнул при этом каблуками.

– О, tres претенциозно, синьор. Предполагаю, вы меня теперь проводите к надлежащему офицеру, дабы мне не пришлось торговаться из-за условий с мелким мудозвоном, у которого мох на подбородке, а должность вертухая ему купил папочка, чтоб он не еб челядь в жопу.

Как выяснилось, мне пришлось иметь дело с вышеупомянутым мудозвоном, который, надо полагать, счел своим долгом вытрясти из меня все золото до последнего грана перед тем, как выпускать Марко Поло на мое попечение. Оскорблять его вышло мне на руку. Он думал, что выиграл торг, конечно, но поскольку золото было не мое, я его обставил. Ха!

Путешественник этот собрал свои пожитки, и мы отвели Харчка обратно к лодке дожидаться возвращения Джессики. Я согласился грести, потому что Харчок желал сидеть на носу и высматривать Вив, а Марко Поло устроился на корме – несколько задравшейся в воздух плотностью моего подмастерья, сосредоточившейся впереди.

– Для человека, два месяца просидевшего в тюрьме, вы смотритесь вполне пристойно, – сказал я. Это был подтянутый востролицый венецианец лет сорока, борода у него уже седела, а в лице – гораздо больше черт и цвета, чем у его собратьев по купечеству. Уж этот-то явно не только ел жирное и торговался на Риальто.

– Все было не так уж неприятно, если б не дети. Они играли в порту и весь день звали меня по имени. Генуэзцам известно, что у моей семьи есть средства. Держали меня в камере, где раньше томился в заключении герцог. Я просто наружу выйти не мог. Вот и решил, что пока сижу – напишу-ка воспоминания.

– Марко! – крикнул Харчок голосом маленького мальчика. – Поло! – последовал отзыв голосом другого ребенка, как будто вообще с другого места[194].

– Да, вроде того. – Путешественник поморщился. – Я обнаружил невероятный дар вашего друга еще до того, как наше судно захватили, а поскольку наши тюремщики не пожелали снабдить меня пергаментом и чернилами, чтобы я записал свою историю, я сказал генуэзцам, что это мой камердинер. Его подселили ко мне в камеру, и я начал ему все рассказывать.

– Поэтому его и не приковали к веслу на военной галере?

– Поскольку из Венеции ничего не ответили насчет выкупа для него, охрана говорила, что да, такова его судьба, – ответил Поло.

– Благодарю вас за это, – сказал я. Я и впрямь очень переживал за огромного придурка, а доброта в наши темные века так редка.

– Это возмещено стократ тем, что вы меня выкупили. Мне в странствиях моих выпало повидать чудес, и я чувствовал, что обязан попытаться сохранить их для потомков.

– Да, Харчок, блядь, чудо каких мало, нет? Вы знали, что он способен пердеть припев к «Зеленым рукавам»?

– Могу засандалить, Карман, хочешь? – произнес Харчок у меня за спиной.

– Нет! Это совсем не обязательно, парнишка. – Три раза из четырех Харчку удавалось выдуть мелодию, но на четвертый он гармонично весь уделывался в той же тональности. – Я бы хотел узнать об одном чуде, которое вам встречалось в странствиях. Харчок упоминал, что вы привезли с собой змея. Дракона?

Глаза Поло расширились.

– Вот уж не думал, я полагаю, как это прозвучит, когда мою историю услышат. Не стану вас винить, если вы решите, что я полоумный. Они существа редкие, даже в Катае. Но мне хотелось показать его Венеции – и люди бы увидели, что чудеса Востока подлинны. Не имеет значения. Существо выскользнуло из моей котомки в канал, когда я сходил с судна на пристань у Арсенала. Даже переход через пустыню выдержало. Совсем крохотное, с мой локоть длиной. Уверен, оно погибло в зловонной воде каналов. В Катае они живут в великих реках. Я пытался подманить его обратно к пристани бальзамом, который их притягивает, а делается из их же яда, но все тщетно. Существо пропало.

– Быть может, нет, – ответил я.

– Карман дрючил дракона, – как бы между прочим сообщил Харчок.

– Я ее не дрючил. Мною прежестоко пользовались, когда я был весь скован в подземелье.

Марко Поло приподнял бровь.

– Синьор?

– Меня тоже захватили в плен, правда, не в таких удобных обстоятельствах, как вас. – И так, вторично за тот день, я изложил свою историю: как меня опоили, приковали в темнице, как во тьме ко мне приходила тварь и вершила надо мной свои темные деянья, какие затем воспоследовали убийства и расчлененья. Про то, что способен отправлять змею свои мысли, я упоминать не стал – равно как и о том, что, похоже, умею получать ответные посланья прямо на изнанку собственных век. Да и про планы мести умолчал.

Когда я закончил свой рассказ, Марко Поло не произнес ни слова, а залез в одну из двух котомок, которые ему оставили генуэзские тюремщики, и вытащил маленькую шкатулку, покрытую красным лаком. Сдвинул крышку и поднес ее к моему носу. В ней было какое-то темное смолистое вещество.

– Понюхайте. Таково на вкус было ваше амонтильядо?

– Так точно, – ответил я. – Я хорошо это помню. И когда Вив вонзала в меня свои когти, этот же вкус возникал у меня в гортани – и не исчезал потом много часов.

Поло закрыл шкатулку и убрал в котомку.

– Это и есть вещество, к которому тянутся драконы. На того, кто его поест, вещество нагоняет сон – это утолитель боли посильней макового молочка.

– Мне действие его знакомо, – сказал я. – Это мне известно очень даже хорошо.

Поло перевел взгляд на дно нашей лодки.

– Другую такую шкатулку я продал одному купцу в Риальто.

– Антонио Донноле?

– Он сказал мне, что отец его умирает от опухоли и ему очень больно.

– Его отец скончался много лет назад.

– Простите меня, – сказал Поло. – Я не знал.

– Не стоит беспокойства, – ответил я. – Вы и не могли знать. Как и того, что теперь ваше существо сильно подросло. Рассчитываю, вскоре мы ее увидим.

Поло содрогнулся.

– А вы себя не спрашивали, почему она вас не убила? – И не успел я ответить, взор его скользнул куда-то мне за спину. Я услышал с бака ритмичные шлепки, посмотрел через плечо – Харчок стоял в шлюпке во весь рост, спиною к нам, подергивался и басовито-одышливо хихикал.

– Харчок! Что ты делаешь?

– Спускаю помаленьку.

– Пока тебя, блядь, спасают?

– Ну немножечко, – ответил этот дебил.

– Так происходило постоянно, пока мы пребывали в заключении, – сказал Марко Поло.

– Ты дрочил целых три месяца?

– Так читать же нечего было.

– Ты не умеешь читать.

– Ну… – вздохнул Харчок.

Я повернулся к Поло.

– А почему вы не велели ему прекратить?

– В странствиях своих я научился уважать культуру других людей.

– Какую еще культуру?

– Ну он же англичанин, правда?

– Безостановочная дрочка не есть часть английской культуры.

– Помогает, если рассказать ему историю, – сказал Поло. – Так он отвлекается.

– Помогает, если настучать ему по здоровенной пустой тыкве палкой с дурацкой башкой на конце, – сказал я. – Харчок, прекрати и сядь. А то свалишься в воду, и тебя сожрет Вив.

Встревоженно содрогнувшись, Харчок сел.

– Подобающие угрозы тоже действуют, – сказал я Поло.

– Вы также англичанин, нет? – спросил путешественник.

– Полнокровный, высокородный ублюдок всея Блятьки, к вашим услугам.

– А то трудно определить – у всех тут выговор одинаковый. Могу немного погрести, если вам требуется передохнуть. – И Поло вновь вздел вопросительную бровь. – Какое-то время наедине с собой…

– Это не входит в английскую культуру!

– Ну разумеется.

– Ох, ладно, это часть национального здравоохранения. «Вот вам пиявка и две дрочки в день. И ятая королева благодарит вас за верность трону».

– Мои извинения, – произнес венецианец. – Прежде я был знаком лишь с вашим подручным, а он…

– Смотрите, вон Джессика на молу, – сказал я. – Харчок, спрячь это подальше и садись на весла.

ХОР:

И вот мавр, с рассудком, обуянным бурей подозрений, посеянных в него Яго, орвался в опочивальню супруги своей, дабы лицом к лицу столкнуться со своим врагом – страхом. Страхом уступить любовь свою другому. Ведь только Дездемона, единственная, кто способна была облечь его воинское чело слабым мягким покоем любви, могла доставить ему утешенье.

– Госпожа! Дездемона! – крикнул мавр, с грохотом распахивая дверь. – На пару слов позвольте!

ХОР:

И тут узрел он смутную фигуру, раскинувшуюся на ложе, – и завопил, и взвизгнул крайне по-мужски, а вовсе и не так, как то бы сделала левретка, попавшая под чью-нибудь стопу. И в тот же миг наш бравый генерал отпрыгнул в дверь, и меч его лязгнул, собою зацепившись за косяк, а сам он стал примерным образцом того, кто сейчас же пустится в бегство.

– Ты кто?

– О, наглый генерал, я лишь беспомощная монахиня, вся во власти ваших грубых варварских ухваток.

– Дездемона?

Она откинула лиловую вуаль.

– Ну а кто это еще может быть, глупыш?

– Что это на тебе надето?

– Костюм монахини Кармана. Он мне сказал, что ты его сочтешь пикантным. – Она поднесла руку ко лбу и откинулась на подушки в притворном беспокойстве. – О нет, ах грубый пират, прошу тебя – не надругайся надо мною, не получи своих кошмарных и отвратительных наслаждений от моего аппетитного тела. – И она в страхе прищурилась, и замотала головой в отрицанье, а меж тем подглядывала из-под ладошки, как действует ее монахиня.

– Я не считаю его пикантным. Дурак этот ничего не понимает в моих желаньях.

– А без панталончиков?.. – Она чуть поддернула подол хламиды. – Беспомощная монашка, без панталончиков?..

– Лилово-зеленых монашек не бывает. Дурак это сочинил.

– А без панталончиков – бывают.

– Нет. – Полный упорства Отелло скрестил на груди руки.

– Совершенно голая монашка?.. – И парой умелых движений ею она и стала – ну, если не считать плата и вуали.

– Нет.

– Отлично, тогда о чем ты хотел пару слов? – Она села, скрестив ноги, на ложе, локоть уперт в колено, подбородок упирается в ладонь. – Ну?

– Не помню, – сказал мавр.

– Тогда закрой дверь и приходи ко мне в кровать, любимый, а то у тебя халат спереди топорщится, челядь будет скандализована. А Эмилия приревнует.

– Ревность! – сказал мавр. – Вот о чем! Зеленоглазое чудище!

– О нет, безумственный ты псих, я лишь кроткая монашенка, – отвечала ему Дездемона, непритворно трепеща в своей обнаженнейшей тревоге, ибо очевидно, что именно в ту сторону Отелло хотелось продолжать клятую игру.

Обведенный вокруг пальца, Отелло пожал плечами, закрыл дверь, накинул на нее щеколду и подошел к ложу.