Венецианский аспид Мур Кристофер
– Промазал, – сказал купец.
– Да, – подтвердил я. – Смерть и проклятье!.. О!..[338] Киньте его обратно, старина, будьте добры?
Антонио нагнулся и с трудом вытянул клинок из дерева. И довольно нагло улыбнулся, засовывая его себе за пояс: далеко, мол, не докинет совершенно точно. Но потом глянул на свою руку.
– Липкий он какой-то.
– Ну да, еще какой, – снова подтвердил я. – Па-ка!
По середине студеного Большого канала острым углом прошла волна.
– Эт чо? – сказал один зевака, показывая на темную торпеду, гнавшую эту волну.
Остальные сгрудились ближе. Антонио проследил за их взглядами – и увидел, что к нему приближается. Заозирался, посмотрел на гондольера – и понял, что деваться ему некуда.
Надо отдать купцу должное – оказалось, он не хлюздя и не плакса, каким я его доселе считал. Он выхватил из-за пояса мой кинжал, развернулся лицом к наступавшей волне и пригнулся.
Она взметнулась из воды колонной шелковистого дегтя. Кожа ее сияла там, где на нее падали солнечные лучи. Его руку с кинжалом она челюстями прихватила в плече и перекатила его спиной в воду – кости Антонио слышимо хрустнули, когда она вспорола его передними лапами, не успели они оба рухнуть в воду с другого борта гондолы. В расцветшем красном пятне его утащило в зеленые глубины – и больше его не видели. Ни единого промедленья, ни задоринки в ее плавном стремительном движенье – она перепрыгнула гондолу, утащив с собой Антонио, так же легко, как могла бы вынырнуть снова в нескольких ярдах оттуда и забрать какого-нибудь другого купца, за ним еще одного, и еще, текучая, естественная и неотразимая, как само море. Элегантный ужас. Прекрасное чудовище.
Гондольер присел на корточки у себя на корме, когда гондолу бросило вбок от встречи с драконом. Едва лодка выправилась, он встал и уставился на красную кляксу в воде. Как и зеваки на берегу, он не верил своим глазам.
– Греби-ка лучше сюда, старина! – крикнул ему я. – Пока она не вернулась. – Гондольер налег на весло, и лодка устремилась к нам.
Я огляделся, перехватил взгляд Шайлока.
– Харчок поможет вам смыть кровь с вашего золота и отнести его домой.
Потом я поискал глазами Джессику – и увидел Бассанио: он зарылся лицом в плечо Порции, а та обнимала его. Проходя мимо, я пожал ему плечо:
– Он тебя любил, парнишка. По-настоящему. Мерзавец-то он мерзавец, но вот это, блядь, в нем было настоящее.
Толпа отчего-то шарахалась от меня прочь, и я шел сквозь нее беспрепятственно, пока не заметил Джессику. Она ухмылялась мне из-под мальчуковой шляпы, под которой прятала свою гриву волос.
– Безвкусная она все-таки, не? Наверное, вот этот вот стиль – мокрое и блестит – как-то притягивает своей мишурностью некоторых подонков.
Джессика улыбнулась еще шире.
Яго услышал, как где-то дальше по коридору стонет другой узник, и заорал, чтоб тот заткнулся.
Его посадили в камеру Моста Вздохов, который из дворца дожа вел в тюрьму, в трех этажах над каналом. Приковали к стене, но кандальный браслет – лишь на одной ноге, а цепь такой длины, что позволяла ходить по всей камере. «Хотя цепь-то зачем?» – думал он. Окошко у него над головой всего одно и такое узкое, что не протиснешься, а в центре сводчатого потолка – купол с четырьмя бойницами для притока воздуха; в них, конечно, пленнику протиснуться можно, однако слишком высоко – даже если без цепи встать на плечи другого узника, все равно не достанешь.
Когда на третий день заключения тюремщик объявил, что к нему пришли, Яго полунадеялся, что это его навестил Отелло – проклясть в лицо; а то и кто-нибудь из казарменных сослуживцев заглянул в гости. Но снаружи у камеры появилась хорошенькая темноволосая женщина, зеленое шелковое платье ее – отрада для взора, измученного тесным и серым каменным мирком. Яго опешил.
Она принесла с собой корзинку. Из гнездышка в столовом белье высовывалось горлышко винной бутылки. По камере поплыл аромат свежего хлеба.
– Я вас знаю, – сказал Яго. – Вы были в Бельмонте, когда Брабанцио нашли в погребе.
– Вспомнили. – Женщина улыбнулась. – Я встречалась с вашим другом. Родриго.
– Ах да, конечно. Нерисса. – Рассудок у Яго запылал, хотя топлива ему не хватало. Как использовать ее на собственное благо?
– С вами, синьор, я не знакома, – сказала Нерисса. – Но Родриго всегда о вас высоко отзывался – вы помогали и советовали ему.
– Ах, Родриго, добрый мой приятель. Мне его недостает.
– Ну вот, я подумала – принесу вам немного еды, толику утешенья с воли. Дож Порции благоволит, вот мне и разрешили.
Она взглянула на тюремщика, стоявшего рядом. Тот отомкнул решетку и позволил Нериссе протянуть узнику корзинку.
– Ты особо не надейся, – сказал караульный. – Клинков там не спрятано, а как вино допьешь – тару сдашь обратно. Даже открывать тебе не будем. Если б дож не скомандовал, нипочем бы таких глупостей не допустили.
– Вы очень добры, госпожа, – произнес Яго. – Родриго был счастливец, что добился ваших милостей.
– Мне он очень нравился, – сказала Нерисса.
Тюремщик резко кивнул: свидание окончено, – и она улыбнулась.
– Я очень надеюсь, что вам понравится. Торговец сказал – вино пить в последнюю очередь. Оно, дескать, так как-то по-особому оттеняет сыры и колбасы.
– Я так и поступлю, госпожа. Еще раз – благодарю вас.
Яго отошел к каменному выступу, служившему ему кроватью, и зарылся в корзинку. Как и сказал тюремщик, ножа там не было – только деревянная лопаточка, намазывать на хлеб мягкий сыр. Хлеб и соль, колбаски и сыр, сушеные фрукты и рыба на вкус были волей, пахли свободой, которой он никогда прежде не жаждал, даже не зная, что наслаждается ею. Пища апомнила ему о собственном пораженье, о позоре, стыде – и все это от рук раздражающего маленького дурака.
Когда свет за окном порозовел от заката, Яго вытащил винную пробку. Она была конической – легко можно извлечь рукой, – однако запечатана была свинцовой фольгой, и вот ее-то пришлось сдирать ногтями. Но все равно немного свинца осталось на горлышке – его приклеили чем-то липким, пахло смолой. Не важно; Яго вытер руки о штаны, пробку швырнул в угол камеры и присосался к горлышку. Вино оказалось крепленым, крепким, стекая в пищевод, оно его согрело, притупило зазубренное острие гнева – но от него же Яго впал в угрюмую жалость к себе, когда бутылка опустела.
Когда на крыше что-то зашелестело, он дремал. Голова болела, во рту не исчезал привкус вара, в камере было холодно, и он потянулся к шерстяному одеялу, что ему оставили. Холодный голубой свет луны, лившийся с купола, перебивали какие-то тени, и он вгляделся: что же там может шелестеть…
Смолистый привкус во рту. Смолой пахла и бутылка…
Не в силах шевельнуться, Яго смотрел, как окно его камеры наполнила жидкая ночь – и скользнула внутрь.
ХОР:
Тут жалкие вопли ужаса наполнили ночь – они летели из окон, по-над каналами, ибо вместе с корзинкой Яго не была дарована быстрая и легкая смерть. На вопли не обращали внимания – так оно обычно и бывало, ведь крики страха и тоски и дали Мосту Вздохов его имя. Она задержалась в камере почти на всю ночь – играла с ним, как кошка с мышкой, старалась не пригасить в нем жизнь своим сновидческим ядом, поедая то одну часть мерзавца, то другую, медленно, пока перед самой зарею, набив себе живот, не выскользнула из окна в куполе, вниз по стене, в канал. Где и пропала.
Наутро, когда сменилась тюремная стража, охранник нашел в камере лишь сапог Яго, прикованный к стене. Внутри по-прежнему оставались стопа и нога до колена. И больше ничего – лишь огромная кровавая клякса на полу да змеиные мазки крови по стене, к высокому окну.
Мы с Харчком спали на полу в большой комнате Шайлока, перед огнем, когда она ко мне пришла. На сей раз у меня уже не было сомнений, кто она, сон или призрак, – щекою я ощутил ее касанье. Моя Корделия. Волосы она распустила, надела серебряно-черную рубаху от моего шутовского костюма. И больше ничего.
– Это ты?
– Отлично постарался, дурак, – сказала она.
– Это же ты с самого начала Вив за ниточки дергала, да? Управляла ею, чтобы со мной ничего не случилось.
– Сам же знаешь, как говорят: «Куда ж без окаянного призрака».
– На тебе моя рубашка.
– Символизм этого, блядь, довольно очевиден, нет? – Она ухмыльнулась, хихикнула.
– А панталончики не надела.
– Подумать только. Ты считаешь меня распутной?
– Не мне судить, но надежда всегда есть.
– А. Ну да, ты ж никогда призрака не имал, правда?
– Ну, парочка попадалась, кто потом ими стали, но говоря строго – нет.
– Тогда скидывай портки, дурак. Королева Корделия насладится тобой по-своему, по-иномирски.
– Если настаиваешь, но нам придется потише, чтобы Харчка не разбудить. Его расстраивает, если харят призраков.
– Значит, это будет прощанье, кукленыш. Я в своем списке духовных дел уже все позачеркивала.
– Я скучал по тебе. Мне тебя не хватает. Я безутешен.
– Тем лучше, значит, что меня тут нет. Я не утешать тебя буду, а дрючить до звона бубенцов.
– Мне всегда будет тебя не хватать.
– Я по тебе тоже скучаю, любимый, но ты уж дальше можешь без меня. У тебя есть Джессика.
– Ты же сама сказала, еврейку не трахать.
– Не хотела, чтобы она тебя отвлекала, пока ты за меня мстишь. Она прелестна. Заботься о ней хорошенько.
– Так ты, значит, не против?
– Гульфик долой, мерзавец, пора одерживаться призраком с чваком и хлюпом!
Явление двадцать шестое
Роджер дает веселья
Мы стояли на причале, набитые котомки у ног, а баркас с матросами на веслах должен был доставить нас на корабль.
– Моя дочь не может выйти за христианина, – сказал Шайлок.
– Я не он, – ответил я. – В худшем случае – еретик к собственной выгоде.
– Я не собираюсь за него замуж, – сказала Джессика. – Мы просто отплываем творить жуткие деянья и предаваться пьяным дебошам под бизань-мачтой. Не собираюсь я выходить за такого мелкого и достачливого паразита.
– Несмотря на весь мой проказливый шарм и охрененный хрен? – уточнил я.
– И то и другое основательно воображаемы, – сказала Джессика.
– Ты сама вынуждена была признать – перед лицом вот этого самого твоего папаши, – что у меня охрененный хрен.
Шайлок застонал и обхватил руками голову, словно она могла в любой миг взорваться.
– Мне казалось, я признавала, что ты сам – охрененный хрен, – сказала она.
– Ох, раз так, ты меня очень обидела. Я буду на баркасе, дуться, пока ты тут собираешься. До свиданья, Шайлок. Я буду хорошо о ней заботиться, невзирая на ее кислый нрав.
– Кулаком мне по сердцу, – ответил Шайлок вместо прощанья.
– Ну, я тут ни при чем, это ж вы ее вырастили. Могли б добавить толику человеческой доброты ко всем своим попрекам и нытью, если и впрямь не хотели, чтоб она сбежала в пираты.
– Ты, ты, ты, ты, ты – не смей так говорить о моей дочери. Дукаты мои мне дал, а дочь отобрал.
– Я не отбираю у вас дочь. Ваша дочь сама отправляется искать себе на попу приключений.
– Карман, – сказала Джессика. – Подожди меня, пожалуйста, в лодке. Я скоро приду.
– Прощайте, Шайлок. – Я подхватил котомку, дошел до конца причала и отдал ее матросам в баркасе.
Потом было много слез и объятий, и когда Джессика наконец спустилась ко мне в лодку, Шайлок остался стоять и смотреть, пока мы не отплыли на середину гавани. Его темная фигура, увенчанная желтой скуфьей, еще виднелась на причале, даже когда мы снялись с якоря и подняли паруса.
Харчок высился на баке – свежий морской ветер сдувал вонь с его громадной туши, – а Пижон резвился в оснастке, щебеча и визжа от злорадства. Ему казалось, что он своим коварством вынудил нас построить этот плавучий дом с таким потрясным оборудованием специально для обезьянок. Нерисса тоже решила отправиться с нами в странствия – она теперь стояла у руля вместе с Монтано, которого Отелло назначил нам капитаном и лоцманом.
Заняв свое место в совете, мавр подарил нам это судно вместе с экипажем в благодарность за нашу службу ему и Венеции. Дездемона, как главная наследница, отменила отцовское завещание и удостоверилась, что половина состояния Брабанцио – вместе с Виллой Бельмонт – отошла ее сестре Порции. При одном условии – та никогда не позволит своему симпатичному, однако весьма недалекому супругу Бассанио этими деньгами управлять. На Корсике, узнав о том, что она теперь вдова, после уместного получаса скорби Эмилия вышла замуж за Микеле Кассио и ныне воцарилась – со всеми удобствами – в Цитадели Бастии как новая баронесса Корсики.
– Я за папу волнуюсь, – произнесла Джессика.
– Все у него будет отлично. У него есть очки, бухгалтерию свою он теперь может вести сам, а эта вдова Эсфирь правит ему дом и о нем заботится. У нее здоровый смех, и с его херней она мириться не станет. Шайлок чуть не улыбнулся, когда с ней познакомился. Возможности тут открываются ослепительные ровно в той же мере, в какой они отвратительны. – Женщину эту приглядывать за другом нанял Тубал. Выяснилось, что двух здоровенных евреищ убить нас нанимал Яго, а не он, поэтому два старых ростовщика возобновили свою дружбу. Им открывались новые горизонты взаимной неприязни и зависти.
– А в Катай вообще можно доехать морем? – спросила Джессика, когда мы стояли у лееров на корме судна. На горизонте плющилась далекая Венеция, за нами под самой поверхностью воды тянулась тень черного дракона.
– Понятия не имею. Мне казалось, мы же договорились – отправляемся пиратствовать, чтоб ты выучилась навигацкому делу, а я сочинял скабрезные песенки о наших легендарных приключениях. Марко Поло говорит, это возможно, но также он сказал, что нам ее, наверное, придется возвращать домой по суше.
– Монтано считает, что в Катай от Черного моря может течь река.
– А если нет, поплывем наоборот.
– На юг, – подсказала она.
– Как скажешь. Мы вернем ее родичам, если хоть кто-то из них еще остался, даже если нам придется вести «Венецианского аспида» по всем семи морям сразу. Морей же всего семь, верно?
– Паршивое все-таки имя для корабля, – сказала она.
Я распорядился вывести имя нашего судна по корме огромными золотыми буквами, а нос его украшало резное изваяние Вивиан из черного дерева.
– Ну, называть его «Ужасный пират Джессика» мы точно уж не станем. Вот это, моя дорогая, паршивое имя для корабля.
– Рррык, – рррыкнула она в ответ.
Послесловие
Я уверен – добравшись досюда, вы подумали: «Мы читали «Отелло» и «Венецианского купца», но что-то не помним там ничего про перепихоны с драконами. Может, надо еще разок перечесть». Если вы решите двинуться в этом направлении, – а совершенно определенно, есть и похуже способы проводить время, – вас может постигнуть некоторое разочарование: именно эту часть Шекспир как-то упустил. Источниками – и вдохновения в том числе – для «Венецианского аспида» послужили три литературных произведения: рассказ Эдгара Аллана По «Бочонок амонтильядо» и две пьесы Уильяма Шекспира – «Венецианский купец» и «Отелло – венецианский мавр». Кроме того, немалую толику внес «Король Лир» того же Шекспира, который вдохновил меня на предыдущий роман «Дурак», в котором впервые появляются Карман, Харчок и Пижон. Кроме того, я цитировал или пересказывал фразы еще из десятка или около того пьес Шекспира; сейчас я уже даже не скажу, каких и где. Пытаться свести воедино сюжет, скроенный из такого количества разнообразного материала, а также не грешить против истории – это, я уверен, способно запутать по-крупному, поэтому я надеюсь, что ниже мне удастся прояснить некоторые вопросы об истории, персонажах и нравах этого романа…
История
Как говорится в предуведомлении, действие «Венецианского аспида» происходит в конце мифического тринадцатого века. Это было необходимо для того, чтобы продолжить рассказ о Кармане, который в «Дураке» заканчивается где-то в это время. Поэтому действие «Аспида» пришлось сдвинуть на несколько сот лет раньше, чем в первоисточниках. Действие «Отелло» происходит в те времена, когда Венецианская республика воевала с Оттоманской империей, – а это происходило прочти весь XVI век. В пьесе Отелло отправляют на Кипр отражать нападение турок (оттоманов). Турки отобрали Кипр у венецианцев в 1570 году, поэтому я предполагаю, что Шекспир тут работает со своей современностью. Считается, что «Отелло» был им написан в 1600–1601 году. «Венецианский купец» (около 1596–1598 годов) также описывает современность Шекспира, и можно предположить, что условности и нравы его времени, по крайней мере, как-то созвучны для его лондонских зрителей. (Подробнее об этом ниже.)
Действие же «Венецианского аспида» происходит около 1299 года, когда торговое господство Венеции по всему Средиземноморью еще только устанавливалось, и этот город-государство почти весь уходящий век воевал с Генуей. Эта война за владение морями продлится и большую часть XIV века. Часть сцен, взятых из «Отелло», я переместил с Кипра – острова, стратегически ценного для турок в 1500-х годах, – на Корсику, практически на задний двор генуэзцев, чтобы облегчить поездки в Геную и обратно за то время, которое не выбивалось бы из ткани повествования. Здесь рассказ мой приводился в действие историей, равно как и литературой или драматургией. В «Бочонке амонтильядо» конкретное время действия не оговаривается, но можно заключить, что это где-то XVIII век. Примирить рассказ По с моим романом было легко – традиция и время проведения венецианских Карнавалов не менялась сотни лет.
Венеция была основана на архипелаге среди соленых болот Адриатического моря беженцами из Тосканы, спасавшимися от вторгшихся к ним ломбардцев, а позднее – войск гунна Аттиллы. Со стороны суши поселение защищал естественный ров, со стороны моря – островной барьер под названием Лидо. Венеция постепенно превратилась в могущественный торговый город с формой правления в виде представительской республики. Сенаторов выбирали округа, а дожа (герцога) – сенаторы; советники дожа составляли Малый совет, в который сенаторы попадали по старшинству и выбору своих коллег. (В различных источниках, с которыми я сверялся, количество членов совета в разные времена варьировалось от шести до двенадцати, поэтому шесть я выбрал в романе для того, чтобы у этой должности было больше власти.) Такая представительская республика существовала в различных видах до 1287 года, когда дож Джованни Дандоло предложил ограничить выбор в совет только теми, чьи отцы были членами совета. К 1299 году это уже стало законом, и республика превратилась скорее в наследственную олигархию. Вот этот закон Яго и Антонио и пытаются подладить под собственные нужды, стараясь устроить брак Бассанио и Порции и устранить Отелло, который, волею обстоятельств, которые я создал в этом романе, получает кресло Брабанцио в совете. Несмотря на попытки превратить ее в олигархию в XIII веке, Венеция оставалась в том или ином виде независимым городом-государством до взятия ее Наполеоном в 1797 году.
Следует, вероятно, отметить, что Венеция действительно довольно сильно нажилась, когда стала крупным транспортным узлом при переброске войск и снабжения во время крестовых походов, в особенности – Четвертого. Венецианцам выплатили сто тысяч дукатов за строительство кораблей и перевозку рыцарей, лошадей и припасов в Святую землю – для захвата города Акра и, впоследствии, Иерусалима у мамелюка Саладина, который несколькими годами ранее вышиб всю срань девяти оттенков из крестоносцев-оккупантов, по сути, изгнав их из священного города. Венецианцы применили свое влияние – и солдат-крестоносцев – для того, чтобы потеснить своих торговых конкурентов на побережье Далмации (ныне Сербия) и захватить христианский город Константинополь, за что Папа Римский немного погодя пригрозил отлучить всю Венецию от церкви. (Кроме того, Венеция поддерживала кое-какие торговые связи с мамелюками, а это Папа также запрещал: как и Антонио в «Венецианском аспиде», тамошние купцы продавали неприятелю материалы для строительства военных машин.) Во всех случаях Венеция строила суда, за которые платила европейская аристократия, участвовавшая в крестовых походах, но корабли эти имела возможность оставить себе – как и плату, которую они взимали за провоз и проезд. Крестовые походы, несмотря на войну с Генуей, были для венецианцев славной эпохой: Венеция превратилась в мировую державу, несмотря на бойню, страданья, смерть и разрушения, которым способствовала ее деятельность.
Если говорить конкретно о битве с генуэзцами при Курцоле (1298 год), Венеция потеряла почти все свои галеры – общим числом 95 (у них осталось всего 12 судов). Адмирал Дандоло (сын дожа) от стыда покончил с собой. Среди пленников оказался венецианский купец по имени Марко Поло – он попал в генуэзскую тюрьму. В «Аспиде» это та битва, от которой Венеция еле оправилась, – из-за нее наемник Отелло становится спасителем города.
В тюрьме Марко Поло диктовал рассказы о своих приключениях другому пленнику, по имени Рустичелло. Довольно легко было превратить его в огромного недоумка с абсолютной памятью: так Харчок и стал автором «Путешествий Марко Поло». В книге Поло описывает злобных человекоядных рептилий, живущих в китайских реках. Нам теперь довольно очевидно, что он говорит о крокодилах, но в те времена он не употреблял такое слово; кроме того, он упоминает птиц, до того огромных, что могут «схватить когтями слона и поднять его в воздух». Поэтому кто осмелится точно утверждать, что он не провез контрабандой в своей котомке драконьего детеныша?
Персонажи
В «Венецианском купце» и «Отелло» фигурирует более тридцати четырех персонажей, называемых по именам, а также здесь появляется четверо героев из «Дурака» и парочка из «Бочонка амонтильядо». У большинства имена звучат примерно по-итальянски, а у некоторых они совпадают (например, Грациано присутствует в обеих пьесах Шекспира). Героев, в общем, слишком много, чтобы вставить их всех в один комический роман и не потерять при этом нить повествования, которая и без того уже несколько запуталась, когда я переженил друг на друге три его первоисточника. Более того, раздражает и тот факт, что Шекспир назвал двух компаньонов Антонио Саларино и Саланио. Современный романист так ни за что не поступит – глаз путает похожие имена почти что по привычке. (Этому учат в первый день занятий в школе писателей.) А в «Венецианском купце» они оба выполняют одну и ту же функцию и, похоже, черты характеров у них тоже одинаковые. Я видел одну версию пьесы, в которой к ним добавляется еще и третий персонаж – по имени Соланио; полагаю, только потому, что путаницы у нас и без него было мало. Посему я постарался прикончить одного Сала как можно раньше. Следует, однако, отметить, что Шекспир писал пьесы для того, чтобы их играли, а не читали, а потому каждый Сал бы все равно отличался исполняющим его роль актером, и одинаково звучащие имена для театра никакой загвоздки бы не представили.
«Купца» и «Отелло» я выбрал потому, очевидно, что и там и там действие происходит в Венеции. В самом начале я их препарировал, дабы посмотреть, какие части можно потом заново сшить воедино, чтобы получилось то чудовище, которому впоследствии суждено будет стать «Венецианским аспидом». И уже тогда я начал подмечать, что персонажи каждой пьесы выполняют одинаковые функции. Хотя в историю вопроса я не углублялся, у меня возникло подозрение, что писались эти роли для одних и тех же актеров. Порция и Дездемона, очевидно, одинаковы – умны и красивы, судя по тем описаниям, что им дают другие действующие лица, обе высокородны, у обеих строгий отец (у Порции, однако, покойный). Бассанио и Кассио тоже могли бы оказаться одним человеком, равно как Родриго и Грациано, Ланчелот Гоббо и Простофиля[339] в «Отелло», хотя у Ланчелота роль намного больше. Венецианский дож появляется в обеих пьесах, равно как и члены совета; Шайлок и Отелло, сильно отличаясь друг от друга нравом, в то же время оба – чужаки в венецианском обществе. Яго и Антонио – противники этих чужаков. Эмилия и Нерисса – служанки своих хозяек, и хотя Нерисса скорее «компаньонка», а не горничная, функции у них похожи: Эмилия помогает запуститься механизму трагедии в «Отелло», Нерисса – комедии в «Купце». Обе они с жадностью выслушивают беды и замыслы своих хозяек, главных героинь.
Джессика[340] в «Купце» и Бьянка в «Отелло» – более-менее девчонки «из-за железной дороги», из сомнительных районов города, и обе верны в своей любви к их соответственным избранникам. Где было можно, я сливал каких-то персонажей воедино или вообще их устранял. Так Карман становится Ланчелотом Гоббо, слугой Шайлока. Мстительный Монтрезор из «Бочонка амонтильядо» становится Брабанцио, а Карман также обращается в хвастливого паяца По – Фортунато: оба они носят клички, данные им дожем. Свиту Антонио можно было бы и сократить немного, но мне показалось справедливым оставить среди действующих лиц достаточно «краснорубашечников», чтобы удовлетворить аппетиты Вив.
Хор присутствует в нескольких пьесах Шекспира, заметнее прочего – в «Генрихе V» и «Ромео и Джульетте», где обоим этим присутствиям достаются некоторые лучшие реплики и мои любимые монологи, хотя и сами пьесы весьма поэтичны целиком. В других пьесах (на ум сразу приходит «Перикл», одна из менее известных пьес Шекспира) автор использует в качестве рассказчиков на сцене поименованных героев. Но ни в «Отелло», ни в «Венецианском купце» Хора нет. Мне же нравится голос поэта на сцене – как он ходит, описывает действие и вроде бы невидим для прочих персонажей; вот мне и показалось, что забавно будет немножко подсветить его прожектором. «Отелло» более-менее целиком излагается Яго, который огромное количество времени занят тем, что произносит монологи – рассказывает зрителям, какую еще злобную срань он затевает, – поэтому мне только вот теперь, когда рассказ окончен, пришло в голову, что нужно было заставить его обвинить Хор в том, что тот спит с Эмилией.
Нравы
Давайте я сразу проясню здесь, что, говоря о «нравах», я в первую очередь имею в виду расизм и антисемитизм. Если опираться на критику «Венецианского купца» и критику этой критики, представляется, что где-то под конец ХХ века академики постановили считать «Венецианского купца» не антисемитской пьесой, а пьесой с персонажами-антисемитами. «Следует рассматривать ее в контексте того времени, когда она писалась», – говорят нам. После Гамлета Шайлок, вероятно, – самый проанализированный Шекспиров герой. Он красноречив, хотя говорит в тональности и манере, отличных от таковых у всех остальных в пьесе, а также алчен и клиширован ровно так, как выписана его роль; но кроме того, он еще и продукт сильного угнетения и предубеждений, и свою жажду мести обосновывает весьма убедительно.
Действие пьесы разворачивается в то же время, когда она была написана (мы это знаем из того, что по тексту ее одно торговое судно Антонио возвращается из Мексики, стало быть, это происходит уже после 1492 года), вскоре после начала Инквизиции (также 1492-й), когда Фердинанд и Изабелла изгнали евреев из Испании. Их примеру последовали и многие другие европейские страны. Венеция, однако, как государство Инквизиции, не поддалось, и хотя евреев в городе преследовали, но – гораздо меньше, нежели в других католических странах. В этом проявлялась еще одна разновидность сопротивления венецианцев господству церкви – как и их предприимчивость в крестовых походах. В Венецию бежали евреи из Испании, Франции и других районов Италии. Именно поэтому, быть может, Шайлок разговаривает странно и, согласно Порции, цитирующей закон, считается «чужаком». В пьесе не сказано, что он откуда-то приехал в Венецию. Шекспир мог знать о его статусе беженца, а мог и не знать.
Полагаю, следует также отметить, что в шекспировской Англии антисемитизм в театре применялся на потеху толпе – начиная с пьесы Кристофера Марлоу «Мальтийский жид»[341] (1590), где ненависть к евреям выражена недвусмысленно: там персонаж Варавва служит более-менее образцом клишированного трусливого стяжателя и мерзавца. (В английской литературе этот образ отыскивается даже у Диккенса – Фейджин в «Оливере Твисте» постоянно называется «жидом».) Через несколько лет после того, как «Мальтийский жид» появился в 1594 году на театральных подмостках, королевский врач и еврей Родриго Лопес был судим и обезглавлен королевой Елизаветой за то, что замышлял ее убить. Елизавета была очень популярным монархом (что происходило, считайте, по умолчанию – она не очень церемонилась с теми, кому не нравилась, и рубила им головы без разбору), поэтому театральная публика счастлива была получить новую толику антисемитизма и в «Венецианском купце». По сравнению с Вараввой Шайлок, как говорится, – менш. (Шекспир не сколько задавал моду, сколько следовал ей. Его «Король Лир» написан по мотивам «Короля Леира», другой пьесы другого драматурга, сочиненной четырьмя годами ранее. Этот труд его стал бессмертным не потому, что Шекспир был силен в перипетиях сюжета, а потому, что он был силен в языке.)
Поэтому да, в контексте пьеса Шекспира, конечно, меньше антисемитская, чем у Марлоу, но в «Купце» ведущий персонаж – Антонио, главный герой, можно сказать, и, если не считать его щедрости, выказанной к Бассанио, которая выглядит несколько безрассудно, на протяжении всей пьесы он выступает ярым антисемитом; Шекспир дает понять, что это неспроста, ибо Шайлок практикует «ростовщичество», то есть взимает проценты с тех денег, которые дает взаймы. Талантливые режиссеры и актеры, тем не менее, в последнее время изображают Шайлока симпатичным главным героем, не меняя в тексте Шекспира ни слова, и возможность так поступать делает честь актерскому и режиссерскому мастерству. Шайлок Ала Пачино в киноверсии 2006 года – хороший пример такого положительного Шайлока; кроме того, снимался фильм в самой Венеции, и его просто приятно смотреть.
Раз с этим разобрались, напомню: действие «Венецианского аспида» происходит в Средневековье, за триста лет до действия пьесы Шекспира, когда условия были довольно-таки иными. Евреям в Венеции полагалось носить желтые колпаки или шляпы, и существовали более строгие правила того, что они могли делать с собственностью. По всей Европе их преследовали: упомянутое сожжение евреев в Йорке – правда. Из Англии всех евреев изгнали в 1290 году, из Франции – в 1306-м. Евреям часто приписывались моры того времени, а также неурожаи; их обвиняли в том, что они отравляют колодцы, – несомненно, это первое в истории применение медицинской статистики, где холера связывалась с водой. Евреи, в общем, были универсальным козлом отпущения. Быть евреем в Средневековье очень трудно, и Шайлок у меня неизбежно должен был оказаться крут, вынослив и изобретателен. Ну или иметь такого защитника.
Кроме того, мне показалось интересным вставить еврея в контекст священной войны между христианами и мусульманами – по сути, из-за того, кто из них оккупирует Иерусалим. По старшинству, конечно, Иерусалим полагался евреям, однако Шайлок в этот диалог ни разу не встревает. Он просто пытается выжить и прокормиться, не изменить своей вере. Контраст мести и милосердия в сцене суда «Венецианского купца», очевидно, – штришок Шекспира, который сравнивает и противопоставляет друг другу ветхозаветного Бога и новозаветного Христа, но подныривает под религиозный вопрос своего времени, а именно: вопрос о католиках и протестантах. (Елизавета была несгибаемой протестанткой, а ее преемник, двоюродный брат Иаков I, – католиком, поэтому Шекспиру приходилось писать так, чтобы угодить обоим, ибо Елизавета скончалась, когда карьера Шекспира была в самом разгаре.)
Так что, был ли сам Шекспир антисемитом? Не думаю. Мне кажется, он писал для публики так же, как я пишу для своих читателей. (Интересно, мне кажется, также, что Шайлока в пьесе двадцать восемь раз называют «жидом» или «евреем», и лишь три раза – по имени.) Не думаю я, что был он и расистом, хотя в «Отелло» расовая проблема явна.
Больше всего упоминает цвет кожи Отелло он сам: несколько раз говорит о себе «черный» и неоднократно весьма поэтичным языком признается, насколько грубы его манеры и речь. Брабанцио совершенно свихнулся на расовой принадлежности Отелло, а Яго и Родриго в начале пьесы доводят сенатора до полного неистовства, говоря про то, как «вашу белую овечку там кроет черный матерой баран»[342], и пользуясь также другими расистскими образами того, как черный парень харит его дочку. Но когда действие пьесы перемещается из Венеции на Кипр, расизм успокаивается, и Яго уже ненавидит Отелло просто потому, что он ненавидит всех. Очень трудно было не вложить в уста Кармана слово «социопат», когда он говорит о Яго, но я все же вынужден был удовольствоваться «психом». Для Яго цвет кожи Отелло бледнеет в сравнении с другими причинами ненавидеть мавра и желать ему зла.
Да, расистские элементы в «Отелло» присутствуют, но он все равно – герой пьесы, нравственно высокий и чистый, мужественный, превосходный командир. (Даже Яго признает это по ходу пьесы, а он не склонен никого особо хвалить.) В «Купце» же самые расистские высказывания принадлежат Порции. Когда князь Марокканский является испытать судьбу с тремя ларцами, она говорит, что у него «наружность чорта»[343], и когда мы видим его в первый раз, он извиняется за свой цвет кожи и просит ее не обращать на него внимания. Когда же он уходит, Порция вздыхает с облегчением и говорит: «Вот так бы всем, кто с ним по виду схож!»[344] Хотя у Порции впоследствии есть совершенно блистательные речи, особенно о милосердии, в сцене суда, она все же здесь и в других сценах с ларцами выступает капризной негодницей, поэтому такой я ее и вывел на протяжении почти всей моей истории.
Интереснее расовых вопросов для меня, однако, было то, что, если сюжет развивается в контексте крестовых походов, мавр же наверняка должен быть из Северной Африки – культуры преимущественно мусульманской, – а теперь командует силами, которые могут пойти против мусульман в наступление. Отелло, как сообщает нам Яго, не мусульманин, а христианин, но, знаете, он же может оказаться и тайным мусульманином. То есть вид у него такой африканский, да и имя прикольное…
Да, вот сюда-то я и забрел.
В общем, не думаю, что Шекспир был и расистом тоже, а его сонеты 127–151 – о той знаменитой любовнице, которую он зовет «темной госпожой»: она, судя по описанию, африканского происхождения.
Смысл всех этих рацей, наверное, в том, что я не собирался делать «Венецианского аспида» историей о дискриминации, хотя дискриминация среди персонажей романа явно присутствует. Для меня это история о лицемерии и алчности, мужестве и скорби, гневе и возмездии. Но самое важное: я хотел, чтобы рассказ мой в первую очередь показывал, как это клево – иметь собственного дракона. Мне самому такого хотелось с пяти лет[345].
Кристофер Мур
Сан-Франциско, Калифорния
Январь 2013 г.
Читать бесплатно другие книги:
