Венецианский аспид Мур Кристофер

Слова шута еще звучали у него в ушах, и Отелло призвал к себе на командный пункт Яго, который решил, что настал миг для того, чтобы он принял чин и должность опозоренного Микеле Кассио. Но вместо повышения его ждал гнев Отелло.

– Яго, докажи, несчастный, что моя любовь – блудница! Представь улики, докажи воочью! Или, клянусь бессмертною душой, тебе бы лучше было псом родиться, чем встретить гнев мой! Увидеть дай! Иль докажи мне так, чтоб ни одной зацепки не осталось сомнению. Не то беда тебе![208] Я достаточно ясно излагаю?

Яго пошатнулся – оба-на, а он-то думал, что эта битва уже выиграна.

– Вот до чего дошло, о ваша честь?[209] Я же не бабьи забобоны вам плету, а перечисляю факты, как арифметик. – И он стал отгибать пальцы. – Своего она отца обманывала, притворяясь, будто ваш вид ее бросает в дрожь и страх, а между тем любила вас[210] – это раз. Она отвергла многих женихов своей страны и звания и цвета[211] – это два. Вы сами видели, как втайне она встречалась с Кассио, скажете, нет? Это три. Да тут всякий заподозрит – тьфу! – лишь похоть, лишь мерзость извращенных мыслей[212], фу, это пахнет нездоровой волей, больным уродством[213] в спальне. Она при юности своей сумела так провести отца, что он, бедняга, решил, что это было колдовство[214]. Учтите, я отнюдь не утверждаю, что она всегда была выродившейся потаскухой, да только все, кто являет такие наклонности, оными постоянно считаются. Мне лично сдается, что она блядь лишь изредка. Родное тянется к родному во всей природе[215]. А потому я все-таки боюсь, чтоб чувств ее не покорил рассудок и чтоб она, сравнив наружность вашу с наружностью соотчичей своих, не вздумала раскаиваться после[216] и не вернулась к этой самой изредкой природе.

– Ты меня на дыбу вздернул! Лучше стократно быть обманутым, не зная, чем хоть один обман открыть![217] Дай мне причину твердую, чтоб ей неверной быть[218].

– Вы убедиться хотели бы? И можете. Но как? Как убедиться? Прийти глазеть, разинув рот, как этот ее покрыл?[219] Я думаю, что трудно показать их в этом виде. Чорт их подери, когда дадут глазам чужим увидеть в постели их. Как быть? Что делать нам? Что мне сказать? Как убедиться вам? Вам можно ль видеть, – хоть они бесстыжи, будто козлы, как обезьяны жарки, как волки в течке, грубы как глупцы, когда напьются вдребезги? Но если вас может убедить намек прямой и указания, что к двери правды вас приведут, – узнаете вы все. – Яго решил, что сыграть в такой ситуации обиженного будет в самый раз. И продолжил: – Недавно я ночевал рядом с Кассио. Страдая от зубной боли, он не мог заснуть, и я дал ему средство, прописанное мне аптекарем. Есть люди, которые столь распущенны и так мало владеют своей душой, что во сне выбалтывают все свои дела. К таким людям принадлежит Кассио. Я услышал, как он говорит во сне: «Сладостная Дездемона, будем осторожны, будем скрывать нашу любовь». И затем, сударь, он схватил мою руку, сжал ее, воскликнув: «О сладостное создание!» – и стал крепко целовать меня, как будто с корнем вырывал поцелуи, росшие на моих губах. Затем он положил ногу мне на бедро, и вздохнул, и поцеловал меня, а затем воскликнул: «Пусть будет проклята судьба, отдавшая тебя мавру!»[220]

– Да, но ведь это сон[221]. А Кассио болтает ерунду от первой чарки эля, что там говорить о снадобье от зубной боли.

– Скажите, видали ль вы когда-нибудь платок, клубникой вышитый, в руках жены?[222]

– Я ей его на свадьбу подарил[223]. А мне он достался от матушки.

– Платок тот иль другой ее платок – не знаю, но таким платком сегодня, – уверен я, платком супруги вашей, – ваш Кассио вытер бороду[224].

Отелло развернулся на каблуках и заговорил так, будто добивался внимания от равнодушного божества:

– О, если бы раб этот не одну имел, а сорок тысяч жизней! Мало будет одной для мщенья моего. Все. Убедился я. Гляди же, Яго, как с глупым ослепленьем расстаюсь. Прочь. Кончено. Встань, черное возмездье, из логова глухого твоего и, ненавистью вытеснив из сердца любовь, ты посели в нем лютых змей![225]

– Та же чернота встает и во мне, мой добрый генерал, ибо муж, обманутый женой, не может чувствовать иначе. Свидетельствуйте, звездные огни, стихии, окружающие нас, свидетельствуйте: Яго отдает здесь всю силу рук своих, ума и сердца на службу оскорбленному Отелло! И, сколько б крови ни пришлось пролить, я не раскаюсь[226].

– Приветствую не звуками пустыми твою любовь, а радостным принятьем, и сей же час воспользуюсь я ею. Через три дня ты должен мне сказать, что Кассио не существует больше[227].

– Мой друг уж мертв: раз вы сказали – мертв! Но ей оставьте жизнь[228].

– Прочь! Прочь подлюгу![229] О нет, проклятье ей, гулящей твари![230] Проклятье грязной сучке! Пойдем со мной! Составить план мне нужно, чтоб дьяволу прекрасному найти смерть скорую. Теперь ты – капитан мой[231].

– Я ваш собственный навеки[232]. Сначала доказательство отыщем, а затем да исполнится ваша воля.

ХОР:

Так Яго превратился из трусливого подозреваемого в злорадствующего триумфатора, а величайший враг его обратился в смешок, который приходилось давить в себе, пока интриган спешил прочь из зала военных советов. С огромным облегченьем покинул он Цитадель – дабы тут же, со шляпою в руке, явить свой галантнейший и фальшивейший лик на пороге у куртизанки Бьянки.

Она открыла дверь в простом льняном неглиже, волосы распущены, и бесстыдно зевнула: персоны, спящие днем, с большой неохотой вынуждены общаться с теми полоумными, что необъяснимо предпочитают утро началом своего дня, а не, как полагается, окончанием. Она была высока ростом, темна власом и глазом, очерк скул ее был тонок, а уста демонстрировали предрасположенность к напученности – даже если она ими улыбалась. Ну и тонкий изящный носик.

– Чё? – спросила она еще одним зевком.

– Добрый день, госпожа, мне жаль, что приходится поднимать вас в самый разгар полудня, но я здесь по порученью друга моего, Микеле Кассио.

При звуке этого имени Бьянка стряхнула дремоту и оправила неглиже.

– Кассио? Его я не видала уж неделю. Слыхала, у него неприятности были – как раз, когда ко мне шел. Люди баяли.

– Вот да, вот да. И, боюсь, ему не хотелось, чтоб вы его видели в миг его позора, но говорит он о вас постоянно, а также мне известно, что он приобрел вам небольшой подарок – в знак своей привязанности к вам. Но, как я уже сказал, ныне он подвержен меланхолии, коя не позволяет ему явиться к вам самолично.

– Ох ё ж. Мой бедный Кассио. Под ж ты.

– Я знаю, госпожа, сегодня ввечеру он будет у себя на квартире. Быть может, вы его там навестите, подарите ему эту радость вручить вам дар его любви – а то и пустите в ход свои чары, дабы помочь ему сломать засов его отчаянья. Иными словами, госпожа, и по всей правде, вы ему нужны.

Дыханье ее прервалось, а пальцы прижались кончиками к груди – словно бы проверяя, не остановилось ли сердце.

– Я ему нужна? – Ее хотели, часто, постоянно, еще с тех пор, как она была совсем соплячкой, и красот в ней имелось хоть отбавляй. Но нуждались?

– Да, госпожа. Только вы не должны упоминать, что я вас навещал. Ступайте туда, словно по зову собственной привязанности.

– Ступлю. Ой, пойду, конечно.

– В восемь, – сказал ей Яго на прощанье.

– Увы, я вновь как бы над бездною стою, на самом краю, почти, почти, почти и да – чихаю, – промолвил мавр. – Апчхик.

Когда он вошел, Дездемона расчесывала волосы у зеркала. Она повернулась к мавру, посмотрела внимательно.

– Мой господин, я не знала мужчины храбрей, мужественней и телом, и манерой, однако ваш чих меня тревожит. Когда я такой слыхала последний раз, это случилось в саду Бельмонта, и там его испускала ослабшая и вскоре покойная белочка.

– То крепкий чих, – ответил мавр.

– О да, могучий, героический чих, мой господин. Буря, разметывающая корабли, краснеет от стыда при буйном разрушенье, что несет твой великолепный и совсем не хилый белочкин чих.

– Да ты смеешься надо мною?

Она закинула копну волос за плечо.

– Знамо дело, мой господин.

Мавр прикрыл нос ладонью.

– Не стану оскорблять тебя едкой и мерзкой беличьей слизью, стало быть. Позволь мне твой платок[233].

Дездемона быстро вынула платок из комода у кровати и протянула мавру, но тот взял его, словно что-то гадкое и сдохшее.

– Не этот. Ты знаешь, тот[234], – сказал он.

– Но он же чистый.

– Тот, что тебе я подарил когда-то[235]. Он где? Ну, тот, с клубничкой?

– Он не при мне[236]. Понятья не имею, где он, мой господин.

– А мне так хотелось с клубничкой. Как жаль! Напрасно! Платок ведь не простой: он матери моей подарен был волшебницей-цыганкой, что умела читать в сердцах людей. Она сулила, что будет мать, пока платок при ней, красивой и желанною для мужа. Но стоит потерять иль уступить чудесный дар, – и муж к ней охладеет. И матушка перед своей кончиной платок вручила мне и наказала отдать жене. Я так и поступил. Храни ж подарок, как зеницу ока: отдав иль потеряв его, накличешь беду неслыханную![237]

– Неужто?[238] У тебя полна горсть соплей и совершенно годный носовой платок, а тебе подавай непременно с клубничкой?

– Да, правда; в этой ткани колдовство. Сивилла, видевшая двести раз, как солнце обернулось вокруг света, платок в провидческом экстазе сшила. Для шелка развели червей священных, из девичьих сердец застылых мумий искусно краску извлекли[239]. Мне подавай непременно его. И если ты верна мне, госпожа, а вовсе не распутная профура, мне подавай сейчас же тот платок.

– Ну, едрить твою налево, раз он так священен, мой господин, не надо было его пачкать. Ей-богу же, неправ ты[240].

– Что?

– Я его в стирку отправила, потому что ты им подтерся, когда брал меня монахиней.

– Я солдат, Дездемона, мне изящества неведомы. Сама меня к нему ты побудила.

– Я тебе просто сказала, чтоб елду свою об занавески не вытирал. Я не велела тебе брать для этого ятый мистический сопливчик, а потом врываться сюда и закатывать мне сцену из-за того, якобы, что я блудница, лишь потому, что он затерялся в стирке.

– Все правда, – сказала Эмилия, появляясь из-за ширмы для переодеваний. – Я тому свидетель.

– А! – произнес Отелло, несколько удивившись тому, что с ними в комнате кто-то еще. – Ты видела, как я вытирал елду носовым платком?

– Ой, смотри, Эмилия, – сказала Дездемона. – Ты вогнала его в краску. В монашеском костюме в тот раз был он. Мавр у меня такой чаровник, такой бесстрастник. Милый, милый.

– Нет, генерал, – отвечала Эмилия. – Я отнесла платок в стирку, где ваш подручный, Яго, с ним сбежал, когда перепугался, завидя громадного подмастерья дурака.

– Яго? – переспросил Отелло, уронив руки, будто его кукловод обрезал нити.

– Так точно, добрый господин, – подтвердила Эмилия. – Он самый.

Дездемона подошла к мужу и сжала его плечо, чтоб он не рухнул на пол в смятенье.

– Займись-ка своим насморком, дорогой. Не годится, если главнокомандующий Венеции станет расхаживать по замку, а из пещер благородного носа его будут торчать засохшие драконы.

– Даже сильные мира сего покоряются моей воле, – сообщил Яго никому в особенности. – Не насилием или угрозами, но смекалкой и коварством. Отелло не столько запутался в моей сети, сколько сам ее на себя набросил и думает, что он рыбак. А злые помыслы мои ожили темной убийственной тварью, и вот я с хитростью обращу мавра из беса ночеликого в рогатого мужа, чудовище и зверя[241], пожирающего собственный хвост… Я подучил Отелло сказать жене, что не вернется допоздна – его инспекция судов в порту затянется до глубокой ночи. За бутылью вина в таверне волью ему в рассудок виденья преступлений и предательств, пока не станет он как тигр в клетке, подстрекаемый острою палкой. А затем отведу его в дом Кассио, заставлю послушать под окном, как флорентиец свершает свое ужасное деянье с Бьянкой, коя известна всем и каждому своими похотливыми стенаньями. А какой муж, сим разъяренный, отличит стоны другой женщины, если ожидает услышать свою? И как увижу я, что мавр уже вскипает, – призову Кассио к дверям и отойду в сторонку, а разъяренный мавр его пусть убивает. Кассио, хоть и флорентиец, но Венецией сильно любим, и совет, ведомый новым сенатором Антонио, сместит Отелло и назначит меня главнокомандующим венецианских сил. Первой придет власть, а за нею, с нашим Крестовым походом, – и богатство.

ХОР:

И так вот безумный Яго, с виденьями мелкими, как сам интеллект его, стратегиями слабыми, как сам его характер, составлял планы к собственному своему краху.

– Но увы, – продолжал Яго, – быть может, есть в моих планах слабина, кою силой своей воли и размахом устремлений мне еще только предстоит открыть…

ХОР:

Так опутан ненавистью солдат этот, что не осознает – венецианцы ни за что не предъявят иск Отелло, зятю сенатора, наследному члену Малого совета, за то, что выглядит убийством при смягчающих обстоятельствах – человека, который гнусно воспользовался его женой. Даже портовому грузчику не грозит наказанье за такое деянье, поэтому генерал и национальный герой даже пред судом не предстанет.

– Ох, ёбть, – произнес Яго. – А ведь и впрямь же, нет?

ХОР:

Ослепительно очевидно всем, кроме основательно тупых.

– Конечно, Кассио уже как офицер не состоялся, его убийство не послужит моим целям – лишь чистому удовольствию. Пасть должен Отелло – и от меча флорентийца. Однако Кассио – умелый фехтовальщик, хоть и не в битвах он учился, а упорной и дисциплинированной тренировкой, мавр же опасен с ятаганом. Придется руку ему замедлить, как Родриго, восточным снадобьем. И если зверь из тьмы и тени сгустится и убьет Отелло тоже… Что ж, не стоило ему шутить с моей преданностью. А ты, Хор, ничего не говори об этом. Сегодня ночью варварийский жеребец[242] встретит свою кончину, и я не потерплю твоих вмешательств.

ХОР:

Скромный рассказчик – лишь росчерк пейзажа, а вовсе не инструмент Судеб. На колокольне уж пробило семь, и всех мерзавцев и героев тот колокол призывает запустить свои интриги в ход.

– Я вижу справедливость в том, что своей последней ночи генерал ждет в обычном пивняке. Сие знак того, что не судьба ему была стать командиром. Я ушел.

Марко Поло стоял подле меня у лееров на одном борту, а Джессика смотрела на море с другого.

– Она, стало быть, с вами по-прежнему не разговаривает?

– Крепко держится за свой гнев, – ответил я. – Не то чтобы сказать ей про Лоренцо раньше что-то изменило бы в лучшую сторону. Она повидала мир, завела себе новых друзей и научилась ругаться, как пират. А если б уехала с Лоренцо, золота у нее все равно бы уже не было, а трупом ее, вероятно, кормились бы рыбки у какого-нибудь ничтожного греческого островка.

– А ваша другая госпожа, Карман? Та, что потемней? – Путешественник поиграл бровями, словно знал некий непристойный секретик, тыц-тыц, мырг-мырг[243].

– После Корсики я ее не видел, ну и ладно. А вы снадобье свое держите под крышкой, Поло. Может, в последний раз она и была мила и игрива, как котенок, да только теперь редко показывается так, чтоб за нею не тянулся след отвратительных кишок и скорбящих уцелевших.

– За исключеньем вас. Вам она вреда не причиняет?

– Я лишь нежносердый дурак, поэтому у меня только все чувства в синяках после того, как она грубо мной воспользовалась и оставила болтаться в темноте. Но не смертельно, нет.

– И почему, как вы считаете, так вышло?

– Мое нахальное обаяние и острый ум, несомненно.

– Нет, не поэтому. Может, вы просто на вкус гадкий. Английская еда, знаете…

– Марко! – вскричал я, уставя в путешественника критический взор.

– Поло! – ответил откуда-то с палубы Харчок.

– Марко! – укоризненно повторил я.

– Поло! – крикнул в ответ Харчок детским голоском.

Так оно сколько-то и длилось, пока путешественник не признал того, что признано всеми чудовищами и великанами всех мастей: англичане восхитительно съедобны.

Яго немало озаботило, что снадобье Брабанцио не распалило ярость мавра и не замедлило его движенья в драке, как оно планировалось, а напротив: Отелло стал покладист, сентиментален и весьма неряшлив. Яго сидел на корточках под окном Микеле Кассио с главнокомандующим Венеции и через ставни слушал сочащиеся звуки влюбленных.

– Изверг! – сказал Яго. – Он ею пользуется, как гиеродулой какой-то, вы только послушайте.

– Знавал я одного помощника конопатчика в Барселоне, который так дул в гиеру, когда мы ужинать садились, – мечтательно произнес Отелло, – что заслушаешься. Баллады играл грустные – как теля мычало, маму звало.

– Гиеродула – это не музыкальный инструмент, мой генерал. Кассио пользуется вашей женой, как обычной блядью.

– И кто его за это осудит? – промолвил Отелло, склоняя голову набок, точно в уши ему лилась сладкая мелодия. – Она сама душа красы, само сердце доброты, мягкие перси ласкают касанье – а попа… за такую попу флот на воду спустишь, на войну пойдешь.

«Так, действуй, действуй, снадобье мое!»[244] – в раздражении подумал Яго. Хотя лучше было б выполнить план, просто перерезав мавру глотку в темноте и свалив все на Кассио. А такое непредсказуемое зелье не брать.

Из окна ночь оглашалась ритмичным женским повизгиваньем. Контрапунктом звучали низкие мужские стоны.

Глаза у мавра закатились, он отвалился от окна на брусчатку и невидяще уставился в небо.

– Столь прекрасная попа, что луна влюбленных от стыда прячет серебристый лик свой и никогда сиять больше не осмеливается.

Мавр закрыл глаза и обмяк на мостовой.

– Ох еб тебя ж, – рек Яго. – Зелье подействовало слишком хорошо.

– Помер? – спросил рыбак, ставивший сети при свете фонарей; теперь он шел по улице домой с раздражающей крадучестью.

Двумя этажами выше скрипнула ставня, и в ночь пролился свет лампы. Высунулась мальчишечья голова.

– Хой, эт ты мавройского енерала грохнул? Хой! Вон тут чувак черненького потемнил, а я тока на него позырить хотел!

Вдруг ставни застучали по всему околотку, позажигались лампы, и Яго поймал себя на том, что сидит на корточках над своим командиром, а на него пялится десяток зрителей.

– Он мавра убил! – произнесла из своего окна какая-то женщина.

– Я его не убивал.

В доме Кассио открылась дверь, и бывший капитан в халате шагнул на улицу.

– Яго? Что здесь случилось?[245] Вы убили Отелло?

– Да видите, падучая опять. Второй припадок в продолженье суток[246].

– Никакая это не падучая – он скалится, как идиот.

– Глаза сверкают так, что все созвездья посыплются с небес, лишь бы попасться ей на глаза, – прошептал мавр небу.

– О чем это он? – спросил Кассио.

– Понятия не имею. Помогите мне доставить его к врачу, – сказал Яго.

Придя в себя, Отелло понял, что лежит на маленькой кровати в маленькой комнате, а рядом с ним сидит Яго.

– Где я? – спросил мавр. – Как я здесь очутился?

– Вы у меня на квартире, мой господин, на постоялом дворе. Я принес вас сюда сам с врачом, когда вас подкосил удар после измены вашей жены.

Раз заставить Кассио убить Отелло совершенно не удалось, Яго усовершенствовал свой план: теперь следовало подучить мавра совершить что-нибудь настолько возмутительное, что у Венеции не останется другого выхода – только отвергнуть его, что б там ни болтал Хор.

– Удар? Измена? Я помню только, что мы шли к дому Кассио за моим платком. А потом все в тумане.

– О, до дома Кассио вы дошли – и отыскали свой платок под двумя любовниками. Кассио творил всякие животные ужасы с вашей женой, а она вопила, как кошка в течке, и орала, чтобы он… Но нет, я не могу сказать такого.

– Нет, говори уж. Отлично выйдет, если ты все это скажешь.

– Она призывала его выеть из нее все воспоминания о касаньях этого черного чудища.

– Чудища, вот как?

– Да. А потом Кассио назвал вас пиздюком.

– Правда? Кассио? Пока лежал верхом на Дездемоне?

– Даже с ритма не сбился. Сплошь «ик, ик, ик, ах ты пиздюк, ик, ик ик».

– Так и сказал? «Ик, ик, ик»?

– Нет, мой господин, это у него кровать скрипучая, а произнес я это для того, чтобы наглядно было, как он харил вашу жену, будто она потаскуха, коей и является.

– Что ж, должно быть, это ввергло меня в ярость?

– Еще как ввергло. Ярость вас так обуревала – ну и боль сердечная, разумеется, – что вас тут же хватил апоплексический припадок, и вы стали дергаться на полу, как обезглавленный цыпленок.

– Как цыпленок? Даже не помню, чтоб когда-либо так сердился. Так ты, значит, обрушил гнев мой на Кассио.

– Как только прибыл врач – да. Он глубоко мертв, если не брать в расчет собственно убийства.

– Я знаю, ты умен[247], Яго.

– Я – меч ваш, господин. Но не мне суждено прикончить распутную сучку, вашу жену. Это ваше право – обманутого мужа.

– Так и поступим.

Казалось, мавр еще не стряхнул обалделость, и, хотя слова, что он произносил, вписывались в планы Яго, чувствовалась в нем некая безжизненность. И опять же, снова подумал Яго, лучше было бы для всех, пырни он мавра ножом где-нибудь в потемках и заори «Убивают!» у Кассио под дверью.

– Ступайте же, мой господин. Пока не собрала она вещички да не удрала из Цитадели.

– Я к ней уже спешу – обречена она ровно в той же мере, что и проклята. Где мой меч?

– Он здесь, мой господин. Ступайте и не дайте ей ни слова произнести в свое оправданье. Заткните слух свой от ее молений о пощаде, ибо она червем вгрызется в сердце вам, и волю к действию вы наверняка утратите. Придушите в глотке ее все лживые слова – как саму ее во лживом ее теле.

– Все будет сделано! – И мавр сел и развернулся на кровати, пока ноги его не уперлись в пол, после чего встал, выхватил у Яго свой меч и ножны и, слегка качнувшись, выбежал за дверь.

Яго, себе не веря от того, как удачно у него все получилось, подумал, что от Цитадели, пожалуй, сейчас лучше держаться подальше: пусть мавр себе спокойно убивает Дездемону. В замок он явится чуть погодя, сделает вид, что бойня потрясла его до глубин души, а потом, в общей панике и отчаянье станет воплощенным спокойствием командования, призовет стражу и арестует мавра – явив при сем массу сострадания и справедливости. После чего генеральские сапоги придутся ему как нельзя более впору. Подтверждение из Венеции и согласие совета будут простой формальностью. А если мавр станет сопротивляться, если будет неистовствовать у опочивальни своей супруги – что ж, шестеро стражников с копьями справятся и с самым искусным мавританским фехтовальщиком.

Теперь же он пойдет в гавань и там сделает вид, будто инспектирует какие-нибудь суда, – порасспрашивает про оснастку, вооружение, досадит собою всем, чтобы покрепче запомнили, где он был, когда мавр совершал свое убийство.

Он вышел с постоялого двора и не миновал и четырех дверей по переулку, когда лицом к лицу столкнулся с небольшим отрядом венецианцев. Самый представительный облачен был в пурпурные шелка и шляпу с длинным страусовым пером, что влеклось за ним, когда он решительно шагал вперед.

– Так, солдат, – окликнул он Яго. – Я видел, как ты вышел с постоялого двора. Нам сказали, что там мы найдем генерала Отелло. Ты его видел?

Кто-то из сената, без сомненья – в таком-то наряде и с такими речами. Но в эдакой дали от Венеции стильное чванство это выглядит вполне клоунски, подумал Яго.

– Я лейтенант Отелло, синьор. Яго Дифуретто к вашим услугам. Отелло был здесь раньше, но ушел. Я бы искал его в порту. Сам туда направляюсь. Могу вас проводить, если пожелаете.

– Мы только что из порта, – ответил венецианец. – Я – Ловичио, сенатор пятого округа, двоюродный брат генеральской жены. Отелло приказано вернуться в Венецию, а я должен назначить Микеле Кассио временным губернатором Корсики.

– Кассио? Губернатором?

– Да, им самым. А его где найти, тебе известно?

– Сдается мне, синьоры, вам лучше последовать за мной в Цитадель.

Ведя венецианцев в Цитадель, Яго размышлял, что, быть может, это и есть лучший способ возглавить армию: постоять с сенатором и его свитой, посмотреть на мавра, у коего с рук еще не выветрились женины духи, а из глаз бешеного пса – безумная ревность. Яго примет командование на себя, произведет арест в присутствии сенатора, и заберет приз. Не придется даже просить перед советом. Разве сам мавр не занял свой пост, просто обратив генуэзский флот в бегство? Так и он, Яго, обратит человека, обратившего флот.

Но едва вступили они в то крыло замка, где Отелло устроил себе личную квартиру, из громадных двойных дверей выскочила собственная супруга Яго Эмилия – она визжала, а руки и весь перед ее платья были в крови.

– Ах ты окаянный пагубный сатана! Это все ты, мерзавец и подлец! Это все твоя ложь! – И она простерла окровавленные руки, и сунула их ему под нос, словно паралитичные когти. – Это ты пролил благородную кровь своим враньем!

– Ступай домой, жена, – ответил Яго.

– Никуда я не пойду. Сам иди – посмотри, что ты натворил. Вон госпожа моя лежит, задушенная супругом своим, Отелло, кой зарезал себя кинжалом в самое сердце, так и не встав с колен у ее тела. В крови этой виновны оба, ты виновен! – Она подскочила к мужу и вытерла кровавые руки о перед его рубашки. Яго перехватил ее запястья, отшвырнул ее в сторону и выхватил кинжал.

– Ты нож на женщину подымешь? – Сенатор и его свита отпрянули от визжащей женщины и сбились в кучку. Сия фаланга ужаса теперь наблюдала за происходящим. – Это жена твоя?

– Ну а кто еще? – ответила Эмилия. – Но какое зло я совершила, чтоб мне достался такой супруг, одним небесам известно. Проклята я!

– Синьоры, – произнес Яго, неловко стараясь сделать вид, что не заносил кинжал над бюстом своей супруги, а, напротив, нечаянно обнаружил у себя в руке, где вдруг возникло что-то инородное. – Отелло был обижен прежестоко, и хотя удача ему сопутствовала на поле брани, своему нраву он не хозяин.

– Он, твою мать, умер, сквернавец! – сказала Эмилия. – И волоска б на голове моей госпожи не тронул, и слова б недоброго ей не сказал, если б ты его враньем своим не подстрекал.

– А в чем тут дело? – поинтересовался сенатор, и сам осмелев от полного отсутствия страха у Эмилии перед кинжалом ее супруга.

– Мой добрый господин, эта женщина, кою я взял себе в жены из жалости, ибо она проста умом была, а потому одаряла милостями своими множество распутных мальчишек по соседству, – так вот, хоть товар подпорчен был, я взял ее из милосердия, но умом своим она так и не поправилась.

– Ах ты, лживый ебохорек! – Эмилия почти выплюнула это, скорее в отвращении, нежели в истерике.

– Сдается мне, дама слишком много возмущается, – сказал Яго.

– А мне сдается, дама возмущается ровно столько, сколько нужно, – ответила Эмилия. – Мне сдается, дама только начала, блядь, возмущаться.

Яго сверкнул глазами, презрев ее реплику.

– Так вот, вчерашним вечером, в моем обществе Отелло отправился к дому Кассио и услышал, как молодой капитан там покрывает Дездемону.

– То была я, – сказала Эмилия.

– Что? – Яго потерял мысль и глянул на венецианцев, как будто они могли ему подсказать, что говорить дальше. – Тогда… – Он умолк, стараясь отыскать способ сметать это бедствие на живую нитку так, чтобы крой вышел выигрышный. – …Там мавр лишился рассудка, заслышав, как его любимая жена воет, изображая из себя двуспинное животное[248]…

– Тоже я, – сказала Эмилия, и уста ее пересекла ухмылка, точно в зубах она зажимала хвост победы.

– Она безумна. Она не издает в постели таких звуков.

– Издаю, коли мною правильно вертят. Спроси любого мальчишку у меня в околотке, придурок.

– Я старался мавра успокоить, но предательство Кассио, измена жены – все это было слишком для… – Он повернулся к Эмилии. – А Бьянка что ж? Она разве не должна была… то есть…

– Она приходила. Я отдала ей тот чертов платок, что ты ей обещал, и отправила восвояси.

– Так и было, – раздался из залы мужской голос. Оттуда вышел Микеле Кассио – и обнаженным мечом своим разделил Эмилию и Яго. – Синьоры, – поклонился он венецианцам. – Спрячьте кинжал, Яго, не то потеряете его вместе с рукой, его держащей.

Яго подумал секунду – всего одну, – что стоит посражаться, но он знал флорентийца: собранный и трезвый, он бы его разделал, как ястреб паутину.

– Признаюсь, синьоры, – сказал Яго, выронив кинжал и поднимая руки, сдаваясь Кассио. – Я орудье заговора, сплетенного великим и могущественным венецианцем. Я выполнял его лишь наставленья. Я следовал указаньям совета. Никто не мог предполагать, что мавр поступит столь необдуманно и трагически. – «Мы еще сражнемся, – подумал он. – Свалю все на Антонио и Брабанцио – и пусть они там разбираются со своими». – А больше я ничего не скажу.

– Вам представится возможность оправдаться перед советом, – произнес Ловичио.

Кассио подвел кончик меча к подбородку Яго, вынимая оружие из ножен предателя.

– В цепи его, в трюм следующего судна на Венецию.