Венецианский аспид Мур Кристофер

Явление девятнадцатое

Примите наш привет на почве Корсики[196]

Джессика стояла у поручней на полуюте в своей белой блузе и матросских парусиновых штанах, заправленных в высокие сапоги. На голове ее был повязан красный шелковый шарф, который она купила в Генуе, а темные кудри рассыпались по плечам. Должен признать, из нее получился самый симпатичный и годный пират, что мне когда-либо доводилось видеть, хотя настроение у нее было мрачное. Через два дня мы уже пристанем к Корсике, а она не заговорила со мной ни разу после того, как мы забрали ее в Генуе и она узнала, что я истратил все золото ее отца.

Подошел к ней я осторожно, но не так тихо, чтоб испугать. Сказать правду, не очень мне нравилось, что она стоит так близко к борту: хоть я и не видел дракониху после того, как она показалась нам с Харчком, но чувствовал – она тут, рядом, следует за нами. Харчку я поручил присматривать за Джессикой, и он таскался за ней по всему судну, как гигантский слюнявый щенок. И теперь сидел спиной к леерам, наблюдая за нею, взгляд пустой, как безоблачное небо над головой.

– То было мое единственное средство, Джесс. Поло спас Харчка, не дал умереть, вне всяких сомнений. А его семья отплатит тебе за выкуп, когда мы вернемся в Венецию. Это же всего-навсего заем.

– А он отплатит мне за материно кольцо, которое мне пришлось отдать за твою ебаную мартышку? Отцово обручальное кольцо с бирюзой.

– Если уж совсем честно, и ты не безупречна. Ты же сначала украла сокровище.

– А что я скажу Лоренцо, когда он прибудет на Корсику? Может, он уже меня там ждет. То были деньги на нашу с ним совместную жизнь.

– Его Вив слопала, – сказал Харчок.

– Что? – переспросила Джессика.

– Ничего, – ответил я.

– Вив слопала Лоренцо, – повторил Харчок. И не успел я заткнуть ему рот, в точности моим голосом самородок изложил всю историю о том, как Вив забрала Лоренцо и Саларино, слово в слово, ровно то, что я рассказал Марко Поло.

Джессика повернулась ко мне со слезами на глазах.

– Что все это значит?

– Ну, обалдуй все перепутал. Пока я рассказывал, он дрочил все время.

Она взяла меня за плечи и потрясла.

– Что это? Где Лоренцо?

По щекам ее струились слезы, и сердце мое вновь надорвалось, ибо в глазах ее была та надежда, коей я так страшился, и она эту надежду накидывала мне на шею, как свинцовое ярмо одноглазого лебедя совести. Виновата ль девушка, озаренная ярким светом романтической любви, что влюбилась она в подонка? Менее ли чиста от этого ее любовь? Не так прочувствованна? Не так болезненна, когда ее теряешь? Не было толку в том, чтоб выставлять Лоренцо негодяем, чему я сам был свидетель.

– Эту часть Харчок перепутал, солнышко. Лоренцо больше нет, но убил его его же приспешник Саларино, когда он пытался спасти от убийства меня.

– Лоренцо умер?

Я кивнул и открыл ей свои объятья.

– Почему ты мне раньше не сказал?

– Из-за вот этого, – ответил я, смахивая слезинку у нее со щеки. Я рассказал ей свою историю снова, уже в третий раз за последние четыре дня; только в нынешней версии Лоренцо был героем, и его любовь к прекрасной Джессике благородно и отважно подхлестывала его заступить дорогу вооруженному наймиту-убийце, дабы спасти безымянного вестника просто потому, что он нес слова от его любимой. И после того, как пал он, сраженный, змей восстал из вод канала и обрушился на Саларино, чиня возмездие. В существовании змея Джессика не усомнилась – и моем рассудке тоже: в конце концов, она сама залечивала раны, оставленные тварью на моем теле. Так что все совпадало, как куски головоломки. Она поверила.

Я сидел на корме судна, обнимая ее, пока она плакала. Пока солнце хорошенько не вскипятило собой закатные воды.

Вскоре после, на Корсике, Яго отыскал свою жену в портомойне Цитадели – Эмилия раскладывала белье Дездемоны на столе у огромного главного котла, в котором парился гигантский дуболом, а не обычный груз рубах и штанов.

– Мне казалось, у меня с вами все, – сказала Эмилия. – Или у вас со мной. Условились.

– Мне нужно, чтобы Дездемона встретилась с Микеле Кассио у него на квартире.

– Вот уж, блядь, дудки. Но я могу встретиться с Микеле Кассио у себя на квартире – когда вам будет угодно.

– Женщина! Вы здесь моим соизволеньем и по моему приказу. Я могу вас удалить – из мира живых, если пожелаю, – и никто вас не хватится, никчемная марамойка.

– Мудила какой-то, не? – подал голос гигант из котла.

– Это еще кто? – спросил Яго. В Венеции он никогда не встречался с Харчком и не знал, что он подмастерье шута.

– На конюшне работает. Главный конюший сказал, что от него смердит навозом, и отправил сюда, чтобы хорошенько помылся. Встань, дитятко.

Великан выпростался из котла на постаменте, и потоки мыльной воды хлынули с него, а громадный возбужденный пыжик закачался влево-право прямо перед глазами Яго, как незакрепленный гик парусного шлюпа.

Яго попятился от опасного рангоута к жене.

– Это вы его в такое состояние привели?

Эмилия кокетливо захлопала ресницами.

– Быть может.

– У Эмилии потрясные дойки, как пить дать, – сообщил Харчок.

Яго поднял было руку, чтобы заехать супруге по физиономии, но вдруг сам оказался поднят в воздух – за ту же руку. Он задергался, стараясь выхватить меч, а Харчок развернул его лицом к себе так, что они посмотрели друг другу в глаза.

– Мне каэцца, вам счас лучше съебацца, судырь. – И он выронил Яго, который приземлился кучкой на скользкий камень, на котором перевернуться и достать из ножен меч можно было только с немалым трудом.

Тою же лапой, которой подымал Яго, великан схватил весло от шлюпки, которым прачки мешали в котле стирку.

– Хочешь солдатика выеть, кукленыш? – осведомилась Эмилия.

– Да, пожалста, мадам.

Она присела, и с супругом они теперь оказались лицом к лицу.

– Возможно, мальчик дело говорит, и вам действительно лучше съебаться, муженек.

Яго не сразу воздвигся на ноги, а когда ему это удалось, схватил со стола платок и выбежал из портомойни, ревя на ходу от ярости.

– Рассердился, – заметил Харчок.

– Это с ним часто, – ответила Эмилия. – Внушительно ты писькой машешь.

– Спысиб. Хоть одним глазком тогда?

– Ну, ты ж заслужил, нет? Только сперва сядь, детка, а то кошек распугаешь.

Шайлок провел два беспокойных месяца – от дочери ни слова, но вот сегодня, зябким зимним утром два крупных еврейских брата, Хам и Яфет, пришли к его порогу с известием от его друга Тубала. Им надлежало встретиться в Риальто в полдень. Ростовщик надел теплый плащ, подбитый мехом, нанял гондолу с закрытой каютой и на встречу явился на час раньше. А потому топал ногами и дул на руки, пока не заприметил друга, который волокся по мосту Риальто. Шайлок бросился ему навстречу и запыхался, пока взбирался по ступеням на середину моста, где они и встретились.

– Что нового, Тубал? Нашел ты мою дочь?[197]

– Шайлок, ты слишком суетишься, может, зайдем куда-то внутрь, где тепло, там сядешь, отдохнешь.

– Я должен знать немедля. Что с Джессикой? Ты нашел ее на Кипре, как рассчитывал?

– Новости нехороши. Слыхать слыхал о ней во многих местах, но разыскать не удается[198]. Я раскинул щупальца своих доносчиков по гавани во все стороны, за вести сулил им серебро, но пришли известия не по морю, не с Кипра, как мы думали, а от сухопутных путешественников, из Генуи.

– Из Генуи? Она там пленница?

– Нет, но пленника она там повидала – и пленника она купила там. Идет слух, что выкупом она отдала все твои сокровища – там драгоценностей и золота на две тысячи дукатов, все, что забрала с собой. И на тамошней площади еще выменяла обезьянку за сине-золотое кольцо.

– Мое сокровище? Моя дочь? Мои дукаты? Две тысячи дукатов? Ты терзаешь меня, Тубал. Это моя бирюза. Мне подарила ее Лия, когда я еще был холостой. Я не отдал бы этого кольца за целый лес обезьян[199]. Это просто буря невзгод. Моя дочь! Мои дукаты!

– И одевается она пиратом.

– Моя дочь – пират! Ты вонзаешь в меня кинжал. Значит, я никогда уже не увижу моего золота[200]. И дукатов нет, и дочь моя – пират.

– Но есть и хорошие новости. И у других людей бывают несчастья[201].

– Да, да, что, что? Несчастье, несчастье?[202] Чье это несчастье добрая весть для меня – коли не скажешь, что арестовали этих мерзавцев, дружков Антонио, что похитили мою дочь?

– Принес я вести о несчастиях Антонио. Он, как я слыхал в порту, потерял корабль, шедший на Александрию. Кораблекрушение, груз затонул. Его потери больше наших. Кредиторы Антонио клянутся, что ему не избежать банкротства[203].

– Благодарю тебя, добрый Тубал! Добрые вести! Добрые вести! Ха-ха! Очень рад этому! Я его истерзаю! Я его замучаю! Я рад этому![204] А нечего было забирать у меня Джессику и делать из нее пиратку, мою родную дочь, а ведь против нее никакого удовольствия, никакого мщения[205], так пусть же молот справедливости обрушится на Антонио. Это мне радость[206].

– Но, увы, еще скверные новости.

– Сквернее?

– То золото, что ты ссудил Антонио, было моим. Оно тоже причитается.

– А, я вижу, и тебе подфартило, Тубал, – произнес Шайлок, протыкая пальцем дыру в небе. – Сколько сочувствия прольет на тебя жена, когда ты ей расскажешь, с каким трудом пришлось тебе сдерживать улыбку, когда ты говорил мне, что мне шандец. У меня были друзья получше, Тубал.

– Ты был прав, – произнес мавр. – Они и впрямь хотят начать священную войну. Крестовый поход, на коем наживутся.

– Так ты заковал Яго в цепи и пытал его, пока он не сознался? – Я стоял на стуле в комнате военных советов, а портной размечал обмылком мой новый шутовской костюм. Тот оказался слишком для меня велик. – Отлично поработал, Отелло.

– У меня нет доказательства, что Яго к этому причастен.

– Кроме того, что он, блядь, мне сам рассказал, только потому, что думал, будто меня сейчас убьют.

– Ты не всегда надежен, малыш. Питье и горе могут затуманить рассудок человека.

– Тогда откуда ты знаешь?

– Мой флот на юге остановил одно судно Антонио, шедшее курсом на Александрию. Оно по самые леера было загружено громадными брусьями французского и английского дуба. Лоцман признался, что груз предназначен генералу мамелюков.

– Растопка? Подмостки? Офигенски огромный деревянный сфинкс? Египтяне любят своих клятых сфинксов – это львы с девчонскими мордашками и сиськами. Вкусы дегенеративные, если тебе интересно мое мнение, но… – Я мысленно обозрел собственный опыт совокуплений с мифическими существами и пересмотрел скоропалительное осуждение египетских сфинксоебов. – Так лес этот для?..

– Дуб – для строительства осадных машин – катапульт, баллист и фрондибол. Для таких крепких устройств в Египте нет подходящего дерева – да и у мусульман леса вообще не очень водятся. Антонио продает стройматериалы мусульманам для создания оружия к войне, в которую венецианцы надеются втянуть христиан. Чтоб христиане ее и начали.

Я посмотрел сверху на лысину портного, затем на мавра.

– А не стоит ли нам, быть может, чуть затруднить работу лазутчиков под твоим командованием?

– Он не говорит на этом языке.

– Понятно. – Портному же я сказал: – Оставь, портной, побольше припуска вокруг гульфика, мне нужно там больше места для расширенья, когда твоя дочка начнет полировать коренья всему полку.

Портной быстро глянул на меня снизу вверх и вернулся к работе – чиркал мылом и закалывал булавками. Мавр вздел бровь, словно бы говоря: «Ну?»

– Он либо не понимает, либо смирился с тем, что его дочь потаскуха.

Похоже, тут портной закончил. Улыбнулся, отступил и подал мне знак, чтоб я снимал костюм, – теперь он заберет его с собой и приступит к ушивке. Сложил его и вышел из залы, поклонившись Отелло и ухмыльнувшись мне.

– Значит, священная война начнется все равно, только твой тесть сбросил этот бренный шум[207], да симпатичный шут уцелел в их подлейшей ебатории гнуснейшего пошиба. Война, которая натравит церковь на твой народ, Отелло.

– Я не мусульманин, Карман.

– Ну, ты и не христианин, ешкин дрын, правда же? А все мои знакомые друиды бледней снежинок, поэтому я бы сказал, что ты чуть более засмолен для такого убежденья. И ты ж не иудей, верно? Нет, конечно, у тебя нет желтого колпака. Если только… – Я уставил в мавра стальной, однако любопытствующий взгляд. – Отелло, у тебя есть секретный желтый колпак?

Мавр расхохотался – скорее хриплым кашлем, – потом ответил:

– Нет, шут, в моей философии богам нет места. Смотреть на мир я научился у старого раба, рядом с которым был прикован на галерах. Он с отдаленнейшего Востока был. И научил меня, что коли я страдаю, так и все страдают, а если страдает кто-либо один, то с ним страдаю и я. Мы все – части единого, и в любой миг темная кожа моя соединяет меня со всем на свете, и светлым, и темным, и всё на свете, светлое и темное, – части меня. Поэтому вредить человеку, вообще какому-то существу – это невежество к собственной своей природе, это вред себе и всему остальному. Вот во что я верю.

– Правда? А как это помогало в пиратстве?

– Реальность часто неуступчива. – Он пожал плечами.

– Дык, отлично сказано, мавр! – Тут рассмеялся и я. Видимо, его философия служила ему так же верно, как мне моя, коя до Корделии и после сильно скверного обращения со мной в моем церковном детстве сводилась к тому, что меня безвольно и спотыкуче тащило по жизни свирепым хером. И лишь время от времени я останавливался отвратить несправедливость, спасти терпящего бедствие или пожрать.

– Так твои матросы, значит, потопили корабль Антонио? – уточнил я.

– Нет, сообщили, что очень трудно утопить судно, по мачты груженное высушенным лесом. – Мавр опять сверкнул своей пиратской ухмылкой. – Но говорили, что оно два дня горело до ватерлинии – и еще дымилось на горизонте, когда мои корабли оттуда ушли.

– А ты не думаешь, что дожев совет все трусики на себе в клочья порвет из-за того, что ты потопил венецианское торговое судно?

– А что они скажут? Папа запретил христианским государствам торговать с мамелюками – под угрозой отлучения. Мои корабли выполняли папскую буллу. Спасали души.

– Ну, если это не целая гора утиных мудей, то – пиратство по христианской булле? Джессика будет в восторге.

– Так, теперь что касается твоей части нашей сделки, шут. Ты рассказал девушке о ее суженом, как обещал?

– В некотором смысле – да. Она знает.

– И тебя теперь ненавидит, я полагаю.

– Я не говорил ей, что он был мерзавец, или что убит моей рукой, а вместо этого рассказал, что погиб он, доблестно защищая меня от своих дружков-убийц.

Мавр поразмыслил, искоса глядя на меня, словно в дверь совались своею эспаньолкою сомненья.

– Сдается мне, ты к ней больше расположен, чем готов признать.

– Для этого нет места. Сердце мое полно скорбью по Корделии и жаждой мести. А она – досадное напоминанье о надеждах.

Отелло подошел к креслу у стола и сел. Похоже, чело его вмиг отяготилось бременем гораздо тяжче, нежели командование военным флотом. Он сказал:

– Не понимаю я женщин, Карман. За столько лет на полях брани я научился понимать природу мужчин, но женщина для меня – все та же головоломка. Дездемона загоняет меня в тупик.

– А, стало быть, она марает мавра, так сказать. Я как-то куролесил с одной шлюшкой, так она меня не только в тупик ставила, но разок привязала в подземелье на два дня, голышом, без пищи и питья. В следующий раз, когда она тебя загонит в тупик, попроси веревки не так затягивать.

– Загнать в тупик – это не в угол ставить. Я имел в виду, она меня сбивает с толку.

– А. Ну, это совсем другое дело, не? Но знавал я многих женщин – великое их множество, если уж на то пошло, – и могу сказать, что загонять нас в тупик – это у них, Отелло, в натуре. Они по самой сущности своей прелестные полоумницы. Но из них всех Дездемона прелестней многих и далеко не так полоумна.

– Прелестна ли она, коль неверна?

– Дездемона?

– Да.

– Неверна тебе? Обманывает тебя с другим?

– Да.

– Херня на постном масле!

– Однако есть у меня подозренья.

– А доказательств нету?

– Другие говорили.

– Если ты про монашкин костюм, то это я придумал, целиком и полностью.

– Да не монашкин костюм. Монашкин костюм просто…

– Потрясен! Я знал, тебе понравится. Надо было заставить ее загнать тебя в тупик прямо в монашкином костюме – и чтоб отчитывала тебя по-латыни, а сама тем временем имала тебя до потери мозга.

– Загонять в тупик не это значит!

– Ну ладно. Так ты готов обвинить свою жену в неверности – твою жену, кто ради тебя отринула всю Венецию, не уступила самым могущественным мужам республики, и все – ради тебя, мавра. Это ее ты хочешь обвинить, без всяких доказательств и улик, поверив чьему-то замечанью, однако ж Яго – известный тебе как мерзавец, головорез и предатель, – для его обвиненья моих слов тебе мало? Уважь хотя б мое сужденье в этом, Отелло, если не что-то большее, иначе будешь ты дурак.

– Я видел, как на балконе она беседовала с Микеле Кассио. А потом пришла ко мне и просила за него. Чтоб я его простил.

– Это оттого, что она добра, и справедлива, и милосердна, и ее саму облыжно осуждали за одну видимость, и потому что она тебя любит и хочет, чтоб ты тоже был добр, справедлив и милосерден. А кличку тебе придется подбирать свою, Отелло, «Черный Дурак» занята мной. Хоть ты и черен, и дурак.

Мавр дал голове своей соскользнуть с рук и стукнулся лбом о стол.

– Я дурак, – послушно сказал он.

– Не выйдет переметнуться на другую сторону, раз я сейчас выигрываю.

– Нет, ты прав, я точно дурак. Я обидел любовь своими подозреньями. Даже не знаю, что мне делать теперь. Я ж воин, речь моя груба и не так гладка, как у тебя.

– Ты всегда это говоришь, но мне кажется, мы оба знаем, что отговорить ты способен и сиськи у кабацкой потаскухи.

– Я к тому, что у меня нет опыта просить прощенья. Вот ты что делал, когда обидел свою еврейку?

– Для начала она не моя еврейка, она просто еврейка, и я, говоря строго, ее не обижал, хотя она и впрямь на меня сердится за то, что я затянул и сообщил ей о Лоренцо не сразу.

– А ты, меж тем, просто не хотел ей делать больно.

– Именно! И кроме того, она отчасти недовольна, что я спустил все золото ее отца.

– За которое генуэзцы освободили очень важного пленника.

– Что, очевидно, для нее не имеет такого значения, как для тебя и меня. Кстати, об оном. Позволь-ка я схожу за спасенным мною венецианцем. – И я направился к двойным дверям залы.

– А прощенье? – не унимался мавр.

– Лучше все свалить на обезьянку. Если получится. Давай я приведу венецианца.

– А штаны сначала не наденешь? – спросил мавр.

– Да он тут рядом сидит, с Харчком.

– Он ждал все это время?

– Ну, три месяца он просидел с Харчком в тюрьме, еще несколько минут в его компании не сведут его с глузда. – Я выглянул в щель между створками и позвал: – Эй, вы двое, заходите. Генералу нужно с вами повидаться.

Первым вошел Марко Поло, за ним – Харчок, и оба грубо проигнорировали присутствие венецианского главнокомандующего. Похоже, их отвлек тот факт, что я совершенно голый.

– Ох, ебать мои чулки. Ладно, надену каких-нибудь штанов. Хотя я же в кинжалах, нет? – (Я был в них, да. Нет смысла в примерках шутовского наряда, если под ним я не могу спрятать кинжалы.) – Благородному господину даже про ебаную философию не поговорить – вы, пуританские пиздюки, непременно будете осуждающе пялиться на его уду d’amore.

– Это, блядь, французский, – пояснил мавру Харчок. Затем, словно видя Отелло впервые, добавил: – Дракон, которого Карман дрючил, тоже был черный.

Мавр поднял голову от стола.

– Что? – И встал навстречу путешественнику.

– Не обращай внимания, у него водобоязнь. Отелло – Марко Поло. Марко Поло – Отелло, – поспешно вмешался я, натягивая парусиновые штаны, которые снимал ради портного.

Путешественник и генерал обменялись любезностями и наговорили взаимных комплиментов репутациям друг друга, после чего принялись рассказывать байки о тех местах, где каждый побывал, и людях, которых встречали. Я сказал:

– Поло, а дайте-ка мне шкатулку из вашей котомки? Отелло, ты должен это видеть. Я тут подумал о требушетах, что ты хотел поставить себе на корабли.

Марко Поло извлек красную лакированную шкатулку, украшенную черным драконом, и я от нее отмахнулся.

– Да не эту, другую. Вы с ума сошли? – Он протянул мне черную шкатулку, крупнее предыдущей, размерами со стопу взрослого человека. Я отколупал с нее крышку и из обитого мягким тсека вытащил четыре круглых бумажных кулька, не больше ногтя каждый. Один кинул на пол и отскочил, когда он разорвался у моих ног. Поднялось облачко дыма. Другой я кинул под ноги Харчку, и он съежился от хлопка и дыма. После чего я сделал обратное сальто и шваркнул два оставшихся в тот миг, когда приземлился на ноги. В ушах зазвенело от грохота.

– Катайцы это называют «драконьей пудрой», – сказал Марко Поло. Посмотрел на меня. – Хотя к драконам никакого отношения не имеет.

Отелло посмотрел на все это, подождал. Он не говорил ни слова. Я поднес ему шкатулку и взял щепоть порошка из другого ее отделения.

– Не впечатляет, я знаю. Лишь несколько ее крупинок в пакете и мелкий щебень. Когда камешки бьют по крупинкам, те с хлопком загораются. Трюк фокусника, верно? Но вообрази, что будет, если пудры будет побольше и в сосуде.

Я вытащил из шкатулки небольшой цилиндрик бумаги – с мой большой палец толщиной, на бумажке – катайские знаки. Из цилиндра торчал навощенный шнурок, пропитанный черной пудрой.

– Пока вот столько, смотри.

Я отыскал глазами в углу залы турецкую вазу высотой мне по грудь, а из миски на столе схватил дыню. Раскрутив ее на пальце, я поджег фитиль бумажной гильзы – он зашипел и заплевался искрами. Я подбежал к вазе, бросил туда гильзу и быстро пристроил дыню в горловине сосуда. И поскорей отбежал в сторону.

– Не тревожьтесь, – сказал я. – будет громко. Когда Поло нам показал, я тоже вздрогнул.

– А я описялся, – сообщил Харчок.

Через секунду оглушительно громыхнуло, и ваза разлетелась на мелкие осколки, усеявшие собой всю залу, включая нас. Дыня спокойно обрушилась на то место, где раньше стояла ваза, а теперь в пространстве размещались клякса фаянсовой пыли да помятая с одного боку дыня.

Отелло покачал головой, стараясь унять звон в ушах. Мы все как-то пытались справиться с этим высоким протяжным нытьем после взрыва.

– В общем, – сказал наконец я, – мне казалось, что это не совсем так должно сработать, но возможности сам видишь. Там была едва ль чайная ложка пудры, и содержалась она лишь в бумаге. А если упаковать ее в крепкую сталь или каменное ядро и метнуть в противника из какой-нибудь твоей военной машины, полагаю, изумление сотрется с их физиономий очень не сразу.

– Катайцы отправляют самолетные трубки с этой пудрой, сделанные из бамбука, на сотни ярдов в воздух, – сказал Марко Поло. – Устрашающее орудие войны может получиться.

– Это я вижу, – сказал Отелло. – Не хотел бы я сражаться с неприятелем, который первым овладеет этой пудрой.

– Именно поэтому ни один другой солдат на Западе этого пока не видел, – сказал я.

– А генуэзцы не вынудили вас об этом рассказать? – спросил у Марко Поло Отелло.

– Они не знали, о чем спрашивать. В Венеции лишь несколько моих друзей это видели – да и для них то было развлечение за ужином. Генуэзцам было интересно, есть ли у моей семьи деньги и отдадут ли их родственники за меня. А остальное, что я мог им рассказать, слышал только Харчок.

– Очень было мило, – подтвердил тот.

– Ты в тюрьме сидел, недоумок, – сказал я.

– Так точно, – ответил Харчок, и глаза его мечтательно затуманились.

Отелло подошел к столу и оглядел лакированную шкатулку, все ее отделения, задвинул крышку и в задумчивости провел по ребрам ее пальцем.

– Ни единый город не выстоит, если осаждать его таким оружием.

– Нет, – кивнул я. – Продержатся недолго.

– Генерал, у которого это есть, располагает дланью-молнией. А если цели его неправедны, он – сам сатана.

– Знамо дело, – опять кивнул я. – Генерал, ведущий войну за республику, чьи цели неправедны, превратит в бесов своих солдат, а честь свою – во зло.

– Сдается мне, ты не такой дурак, как я думал.

– Да и ты, мой господин.

– Я думаю, тебе пора вернуться в Венецию, Карман.

– Так точно, – ответил я.

– Я распоряжусь насчет корабля для тебя.

– Синьор Поло, вы не сходите за Джессикой? Скажите ей, чтоб собиралась. Если необходимо, сгребите ее в охапку. Подозреваю, отплывем мы с первым же приливом. Харчок, ступай к нам на квартиру и тоже все подготовь.

Отелло кивнул, попрощался с ними и поблагодарил Марко Поло, пожелал им счастливого пути, а я пока топтался рядом.

– Я вас догоню, – крикнул я им вслед. – Отелло, я не рассказывал тебе, как епископ Йоркский приказал меня повесить, еще когда я совсем молодым парнишкой был, даже борода не прорезалась?

– Нет. Епископ, говоришь? И как же ты сбежал?

– Я не сбегал. Меня и повесили. А потом я освободился – и стал делать все, что душа моя пожелает, и обрел удачу, и стал шутом и королем.

– И все это – потому, что тебя повесили?

– Настоятельница монастыря, где я рос, знал, что мне нипочем не избежать судьбы, уготованной мне епископом, поэтому он надел на меня крепкий пояс, прицепил к нему петлю так, чтобы вроде как обхватывала мою шею. Только вес мой весь приходился на веревку, привязанную к поясу под пастушьей рубахой. Затем, наутро, перед всей деревней он повесил меня в сарае, а попы засвидетельствовали, что казнь свершилась. Когда все разошлись, Базиль обрезал веревку, дал мне монету и отправил в мир свободным духом. Честно, вся эта херь про воскрешение имеет под собой, блядь, крепкие основания, в конце концов.

– Твоя настоятельница была мужчиной?

– Матушка Базиль, крепкая, что твой синебрадый мужик, какого ни возьми. Но он сообразил, что в наряде монашки-командирши проводить эти темные века гораздо приятнее. А мне рассказывал, что и сам примерно так же умер. Это и его освободило для призвания.

– А рассказываешь ты мне сейчас все это – зачем?

– Потому что в сей миг я так же мертв для всей Венеции, а оттого – свободен. Я нашел и вызволил своего подмастерья и отомщу за Корделию. Истинных врагов своих узнаешь, Отелло, лишь когда они тебя убьют. А ты – мой друг, и я бы предпочел, чтоб ты сам выбрал время и обстоятельства своего разгрома. Если ж я ошибаюсь, посмеешься потом за мой счет.

Мавр взял меня за плечо и шлепнул по спине, как это делают братья-воины.

– До свиданья, глупый шут.

– Прощай, сажегрудый сатана, – сказал я.

Явление двадцатое

Искусство убежденья

ХОР: