Венецианский аспид Мур Кристофер

Я встал и вытянул руку к лицу Шайлока, чтобы он умолк.

– Я заподозрил измену в рядах Антонио, поэтому, зная, что верность они будут хранить лишь выгоде, взял дукат, дабы подкупить одного из его людей. Тот условился встретиться со мной в уединенном месте и сообщил, что Антонио намерен покуситься завтра ночью на вашу жизнь, когда вы придете к нему на ужин, дабы освободиться от своих перед вами обязательств. Едва он мне все это изложил, на меня бросились два человека Антонио с ножами, вне всяческих сомнений полагая, будто у меня с собой есть еще золото, но не только – с явным намерением, чтобы я не вернулся к вам с этими сведениями. И вот я пролил кровь за вас и ваше золото, Шайлок. – Я раскинул руки, чтобы он хорошенько рассмотрел ножевые раны, следы когтей на боках, синяки на спине и плечах, оставшиеся после того, как Вив швырнула меня о стену.

Ярость стекла с лица Шайлока вместе с оставшимся румянцем.

– Но вексель не отменится с моею смертью.

– Да, но он этого не знает. Плохо законы учил. Поэтому домой к нему вам надо идти с двумя громадными евреищами, Хамом и Яфетом. Пусть вам прислуживают. Поешьте с ним, а перед тем, как отправить служек восвояси, поделитесь с ним обстоятельствами сделки – измыслите какое-нибудь оголтелое наследие, что тянется дальше Джессики. Пусть знает, что убийством он ничего не добьется. Долговое обязательство Антонио перед вами – единственная причина, почему он пойдет на убийство. Он рискнет нарушить закон, только чтобы не сталкиваться с ними потом, когда вы потребуете обязательство выполнить.

– Но его люди же наверняка доложили ему, что ты ускользнул. Он не станет рассчитывать, что я попадусь в его капкан.

– Его люди больше ничего никому не расскажут. Не одни они носят в Венеции оружие вопреки закону. Я стащил у вас на кухне до жути острый рыбный нож – теперь вы его там не найдете. Скажем так: этот сюрприз – что я тоже вооружен – стал для них последним. Их больше не найдут. – Ложь была годная. Рыбный нож лежал на дне канала вместе с сапожками Джессики, куда я его сунул. Годная, годная ложь.

– Ты их убил?

– С лезвиями я выучился обращаться еще до того, как меня вымыло к вам на порог. Я разве не говорил, что ваша месть станет и моею?

Он взял меня за руку и похлопал по ней, затем пожал.

– Извиняюсь, Ланселот, – и за твою боль, и за то, что в тебе усомнился. Помяну тебя в молитвах – и в сердце своем, когда столкнусь с Антонио.

– Не сталкивайтесь с ним, друг мой, разоружите его. Антонио свое предательство замышляет с компанией пособников, как вы убедитесь. Разоружите их своим дыханьем, тем, что бесстрашны будете на вид средь них. Антонио знает, что вы проницательны и не станете подвергать себя и близких своих опасности, если обязательства его можно отменить взмахом клинка. Намекните, что обмыслили его намеренье и наплевали на него, зная, что и он слишком проницателен решить, будто ваша хватка окажется столь хлипка.

– Разоружу.

– Хорошо. Так, подписывая вексель, Антонио сообщил вам о диспозиции каждого своего судна, грузах, назначениях и расписании приходов, верно?

– Я знал все это прежде, чем он спросил. Это мое дело – знать о состоянии всех торговцев в Риальто. Я плачу солидные деньги грузчикам и морякам в порту за это знание.

– Тогда, прошу вас, запишите мне все, что вам известно о его судах и расписаньях их.

– Запишу. И что ты будешь делать с этим знаньем, добрый Ланселот?

– Верьте мне, – ответил я: вера – кратчайшая нить в плетенье врак, что я бы мог ему навешать. – Использую с толком. А теперь, добрый Шайлок, я ранен и утомлен. Мне нужно отдохнуть.

А в полночь – к Бельмонту.

– У них собаки? – спросил гондольер.

Мы скользили с ним по темной лагуне, нежные волны плескали в нос нашей лодки – будто псы лакали. Собаки? Не помнил я там никаких собак. Но, опять же, прибыв в Бельмонт в ночь моего убийства, я был сильно пьян.

Собаки?

Почто собаки?

Какие такие собаки?

Ятые ябливые брехливые слюнявые кусучие сучии собаки?

– Когда пристанем, сойдешь на берег, проверишь, все ли чисто, и если собак не будет, я высажусь.

– Нет, – ответил бесполезный изворотливый гондольер, упрямый и несгибаемый, как его весло.

– Прекрасно, тогда я сам высажу своих собак. – Но еще не договорив, у себя под скальпом я ощутил, как что-то дернулось, – и внутренним взором своим увидел, что нет, никаких псов на острове нет. Она была там, под масляными железными волнами, под гондолой – и она мне показывала, что собак нет.

Я перегнулся через борт и вперился в воду, стараясь разглядеть что-нибудь под чернильной поверхностью.

– Ну, и это помощь, конечно, Вив, но до истинного утешенья, мать его, тебе еще очень и очень далеко. Сообщение о том, что они вкусные, было лишним. – После чего я отпрянул от поручней, чтобы сирена ненароком не отхватила мне голову с плеч, как это было вчера ночью с двумя моими неприятелями. – Но все равно большое спасибо, любовь моя. – И я содрогнулся.

– Брешут, бля, – задумчиво произнес гондольер.

– Нет, собак там нету, – сказал я.

– Да я не про собак – я про пассажиров своих. На луну брешут, с рыбами беседуют, малахольные.

– Ладно, просто найди место, где пристать, и я сойду, – сказал я. – Вплавь до берега я не намерен.

На мне были черные шерстяные трико и черная льняная рубаха, которую Джессика выкроила мне из сундука Шайлока с обносками. Поверх я надел широкий пояс, стибренный из чулана самой госпожи. С пары ее ботинок из мягкой кожи я сшиб каблуки, и обувка подошла в самый раз – и по стенам карабкаться можно, и красться по каменным полам.

Еще мне удалось спроворить себе и тонкий разделочный нож, который я наточил до бритвенной остроты, чтобы срезать восковые печати, а вдобавок к нему – моток веревки и обитую тканью кошку, которую смастерил из багра, купленного у рыбака на деньги Джессики. В юности, пока меня не выбрали королевским шутом, я выступал в бродячем цирке, где главарь труппы, подлейшее бельгийское существо прозванье Белетт, меня выучил – сперва срезать кошельки у публики, а затем лазить в окна: он оценил, что я достаточно проворен и могу взобраться по стене, скользнуть в дом сквозь слуховое окно и отпереть изнутри дверь моим собратьям по воровскому делу, ожидающим снаружи. Джессика водила знакомство с одним золотых дел мастером на острове, и тот был только рад одолжить ей несколько своих инструментов. Так у меня появились отмычки – такие тонкие, что можно справиться с любым замком. Запертая веранда, где стояли ларцы ухажеров, да и сами их замки трудностей представить не должны.

Я заставил гондольера дважды обойти вокруг островка и убедился, единственный сторож там – слуга на главной пристани. Потом лодочник отыскал узкую полоску песка – гондола едва смогла протиснуться к ней между камней.

– Подожди тут. Не знаю, сколько, но если забрезжит заря – отчаливай без меня.

– Ты же сам говорил – час.

– Колокола Святого Марка не звонят по ночам. Притворись, что это час.

– Ты здесь не Порцию имать, правда? – спросил тусклоумый гондольер.

Я выложил столбик монет на банку, где стоял лодочник.

– Половина твоего гонорара. Вторая будет, когда доставишь меня на Ла Джудекку.

– Подожду, – ответил гондольер.

Я выскочил из лодки, проскакал по камням и широкой полосе гальки в сад. Он, конечно, у Брабанцио был ухоженный: земля в Венеции дорога, и он не мог не хвастать своими декоративными кустами, когда бедняки гребли к своим унылейшим огородам среди болот копать корнеплоды или собирать чахлую ягоду.

По архитектуре своей Вилла Бельмонт была готической: заостренные мавританские арки над дверями и окнами и почти никаких признаков того, что ее хоть когда-то приходилось оборонять. Таковы почти все роскошные особняки, что мне довелось тут видеть. За исключением Арсенала, конечно, – то была солидная крепость. Но в целом венецианцы, похоже, всегда считали, что лучшей заградой им будет море – и барьер наружных островов. Как ось обоссать даже для давно не разминавшегося вора с толикой воображения.

Башня с запертой галереей на вершине выдавалась в сад своими резными мраморными балюстрадами, которые так и просили бархатных объятий моего обшитого крюка. Даже не лязгнув, я зацепил веревку за столбики и в два счета поднялся на пару этажей к галерее. Посередине стоял мраморный стол, на нем расставлены три ларца: свинцовый, серебряный и золотой. Все таких размеров, что поместилась бы голова свергнутого короля.

Хотя под ногтем луны можно было прекрасно красться и карабкаться, для тонкой работы света было маловато. Сначала я отыскал на веранде двойные двери, ведшие в палаццо, и при помощи ваги и отмычек ювелира вскоре оказался внутри. У еще не погасшего очага в большой зале нашел маленькую латунную лампу со свечкой. Зажегши ее, я увидел герб Брабанцио, вырезанный в камне над дверями, что вели в центральную галерею, и ярость вскипела во мне так, что меня аж затрясло. Этот напыщенный мудак и его прихвостни отняли у меня сердце – ладно еще, что они попытались сделать со мною лично или сколько жизней вознамерились погубить своей войной. Но они убили мою Корделию.

Подохнуть в погребе и сожраться крысами – слабоватое наказание для Брабанцио. Впервые я понадеялся, что после смерти есть еще какая-то жизнь, и он вглядывается сейчас сквозь сернистые тучи преисподней и видит, как я плету свои козни, сливаю его власть и гашу огонек его наследия. К чему вся эта трихомудия с ларцами и печатями – я могу разрушить весь их заговор, просто-напросто чиркнув лезвием по снежно-белому горлу его спящей дочери, нет?

Тише кошки пересек я большую залу и поднялся по огромной мраморной лестнице. В бельэтаж выходил ряд тяжелых дубовых дверей – вне сомнения, в покои, смотревшие на сад и город в отдаленье. Поставив лампу под стенку, чтоб не так ярко отсвечивала, я вынул из пояса рыбный нож и зажал его в зубах. А потом прижал ладонью тяжелую бронзовую ручку, чтобы дверь открылась и при этом не громыхнула.

Женщин я никогда прежде не убивал – ну, если не считать случайного отравления. Я и не считаю. Не думал, что окажусь на такое способен, пока не потерял свою Корделию, но если принять смерть, душа сложится во много слоев и закалится, как дамасская сталь. После того как я бросился в канал, откуда меня выловил мавр, я стал холодней, прочнее. И опять же, когда русалка затащила меня в непроглядную глубь из темницы, я приготовился к смерти – и пришел в себя потом прочней и острей. Даже вчера, когда жизнь булькала из меня пузырьками, и я считал, что когти Вив – адские крюки, а потом легкие мне вновь ожгло воздухом, – даже вчера кромка моя заточилась еще чуть-чуть и стала такой тонкой и гибкой, что за жизнь прекрасной Порции я сейчас не отдал бы и двух мохнатых пиздюлей. Я мог зажимать ей рот рукой и спокойно смотреть, как жизнь ее красно струится на простыни и каплет на голову ее мертвого отца. И улыбаться справедливости этого зрелища.

Вот какой тварью стал я теперь. Мы с Вивиан в убийстве были едины.

Я толкнул дверь и никого не увидел – людей в комнате не оказалось, только бумаги и карты, переписанные от руки книги, подобные коим я видел лишь в скриптории монастыря, где учился писать. Лампу я внес в эту комнату и в тусклом ее свете приметил на письменном столе три своих метательных кинжала. Я-то думал, Антонио прихватил их с собой, обрядившись в мой шутовской костюм перед тем, как вернуться в город той давней ночью, когда меня замуровали живьем, но нет – сенатор, как видно, приберег их для себя. Кто же, подумал я, принес их сюда, если он умер в подземельях в ту же самую ночь, если верить слухам? Быть может, Кукан, мой шутовской жезл с куклой, тоже выжил? Я влез в кожаную сбрую с тремя ножнами, пристегнул ее поверх рубашки. Но Кукана, увы, не нашел. Здесь его не было.

Кинжалы на месте, я перешел к другой двери, приоткрыл ее. В щель устремился поток желтоватого света моей лампы – и упал на лик красоты, но задрапированный атласом. Порция лежала под пологом, вся укутанная в роскошные шелка и парчу. Я скользнул внутрь и притворил за собой дверь.

– Вижу, ты нашел свои кинжалы, – раздался у меня из-за спины женский голос. Я подскочил на месте, в воздух, футов на шестьдесят, а приземлился уже лицом к голосу и с рыбным ножом в руке.

Она возлегала на кушетке в тени – просто силуэт у стены. Через плечо я бросил взгляд на Порцию – та похрапывала себе дальше.

– Ой, насчет нее не беспокойся, – произнесла женщина в темноте. – Она уши себе воском затыкает и надевает маску для сна. Тут хоть в клятый барабан бей, не проснется.

– Вы кто? – спросил я женщину.

– Зовут Нериссой, – ответила она. – Это я твои кинжалы нашла и принесла в кабинет Монтрезора. Ты же дурак, да? Англичанин?

– Быть может, – уклончиво ответил я, все время думая, что ей бы полагалось бояться чуточку больше, коли я – само виденье смертоносного кошмара, крадущееся в ночи перерезать глотку ее хозяйке и чего не.

– Не ты ли в подземелье был и с ним это проделал?

– Что – это? Его крысы слопали, я слыхал.

– Его разорвали на части – и не крысы. В нем многого не хватало, огромных ятых кусков – жопы, например, сама видела. Меня вниз позвал кухонный служка – сам побоялся разбираться, откуда такая вонь. Так это ты?

Я снова посмотрел на спящую Порцию, затем – на даму в темноте.

– Если вы думаете, что я на такое способен, чего ж не зовете на помощь?

Тень пожала плечами.

– Монтрезор жестокая сволочь был, нет? Так ему и надо, мне кажется.

– А как тогда быть с тем, что я сейчас тут?

– Ты же не навредишь мне?

– Нет. – Теперь я ее припомнил – в дымке пьяных ночей до того, как лишился всех милостей. Темноволосая служанка Порции. Изящна вся была, остра умом и на язык, вспомнил я.

– Тогда делай что делал, – сказала она, сбросив покрывало и поднявшись с кушетки. Подошла к двери, высунулась в бельэтаж, обернулась. – А свой офигенски здоровый гульфик, значит, больше не носишь?

– Сперли гульфик, – ответил я, несколько ошеломленный. Я тут нож в руке держу, между прочим.

– Жаль, – сказала она. – Ну, ступай, милок. Давай-ка. Делай что нужно. – И она выскользнула за дверь.

И так вот я – темная крадучая тварь, которой стал, – сделал, что нужно, после чего ускользнул с Виллы Бельмонт в ночь, а оттуда – по спокойной Венецианской лагуне, гладкой и безмолвной, как нож в молоке.

На заре следующего дня Джессика встретила меня у пристани, одетая мальчиком. Она подпрыгивала на цыпочках, как нетерпеливый ребенок перед прилавком со сластями. На плече у нее висел ранец, под мышкой она держала деревянный сундучок, набитый, как я предположил, отцовским сокровищем.

– Нет, так не годится, – сказал я, стаскивая с нее желтую шляпу. Темные кудри рассыпались ей по плечам.

– Что? Ты же сам сказал, волосы убрать под шляпу.

– Да, но не под еврейскую, тупица. Мы должны быть неузнаваемы.

– Я и была неузнаваема. Не всякий увидит, что я девочка.

Я швырнул ее желтую шляпу в воду и нахлобучил на Джессику свою обвислую венецианскую, из бурого шелка.

– Заправь под нее волосы. И выдай несколько медяшек, я новую куплю.

– Отъебись от меня, мерзавец, ты кинул мою шляпу в воду. Сам себе все покупай.

Я отпрянул от нее в некотором изумленье, а она ухмыльнулась. Сунула руку в сундучок и вынула несколько монет, протянула мне.

– Разыгрываю тебя, – сказала она. – Как моя маскировка просоленного морского пса, а? – И она закачалась с пятки на носок, ожидая одобрения.

– Годится, – сказал я. – Только тебе надо немножко успокоиться. Дорога нам предстоит долгая.

– Но я так волнуюсь. Никогда не выходила в море.

– Ну, тогда в тесной каюте с тобой на неспокойном море и впрямь будет в радость.

– Ты уверен, что о папе позаботятся?

– Конечно. Я ему оставил пару новых очков с Мурано, чтоб он свои счета мог сам разглядеть, и нанял двух громадных евреищ Тубала за ним приглядывать. Они дали клятву. Погоди-ка тут, я себе новую шляпу куплю.

Никакой клятвы с Хама и Яфета, конечно, я не брал, да и Шайлок устроит трагедию с воем, когда узнает, что у него теперь нет ни дочери, ни сундука с богатством, но, как сказал философ: «Если тебя раздирают непримиримые противоречия, лучше всего съебаться на какой-нибудь остров».

Через час я, уже в новой шляпе, стоял с Джессикой на задней палубе судна и глядел, как на горизонте тает Венеция.

– Почему это называют полуют? А полный уют где? – поинтересовалась Джессика.

– Я тебе потом покажу, – пообещал я.

– Мы будем очень счастливы – Лоренцо и я. – Она обняла себя и мечтательно закатила глаза.

– Не делай так, солнышко, это не по-мужски.

Сердце у меня болело на нее глядеть – столько в ней надежды, столько радости, столько возможного будущего, которое с ней никогда не случится. Ну как мне было ей сказать?

– А что мы станем делать на Корсике? Жить в таверне для моряков? Пить горькую и таскаться по бабам?

– У меня на Корсике есть друг. Он нас пристроит.

– Это кого ты на Корсике знаешь?

– Мавра. Отелло. Он друг.

– Генерала? Вы друзья с генералом всего венецианского флота? Откуда ты знаешь Отелло?

– Как-то раз оказал ему услугу, и он с тех пор у меня в неоплатном долгу.

– Ты скандалезный враль, Карман. – Она снова подпрыгнула на месте, а потом оперлась о перила и закачалась на поручнях так, что я побоялся, не свалилась бы в рассол. – А что мы станем делать, пока Лоренцо не приехал?

И тут я подумал, что неплохо хотя бы наметить тропку там, где у нее отняли будущее.

– Мы пустимся в приключение. Соберем на Корсике силы, а затем отправимся в Геную – освобождать еще одного моего друга. Моего подручного.

Ей же нужно хоть что-то, цель какая-то, когда она узнает о своем Лоренцо. Вот совет, который некогда мне дал один знакомый, великий матерый воин по фамилии Кент: когда его лишили земель, семьи и доброго имени, он доблестно сражался за спасение Британского королевства. «Карман, – сказал он мне, – если перестанешь двигаться, саван горя тебя окутает, и ты зачахнешь и умрешь. Поэтому нужно найти себе цель и, что б ни случилось, пиздовать к ней». Я мстил не потому, что лишен был милосердия, сострадания, благодарности или радости, – мстил я для того, чтобы жить дальше. Я воздавал за утраченную любовь. Мстил за свою милую Корделию, которая отправила меня в Венецию явить ее презренье к их войне, и я, клянусь кровью Господней, эту их войну остановлю. А если потребуется – и город их раскисший для этого утоплю вместе с ними.

Бедная Джессика – у нее-то какая цель?

– Ты плачешь? – спросила она.

– Ветер, – ответил я. – Воздух соленый, – ответил я.

– Ты плачешь. Жалкая маленькая девчонка.

Она ткнула меня локтем, и я поморщился.

– Ох, мамочки, там же у тебя ребра, да? – Она по-настоящему расстроилась. – Я забыла о твоей ране. Хочешь, повязку сменю? Прости меня, Карман.

– Все в порядке, солнышко. Рана в норме, – сказал я. – Мне просто ветром в глаза надуло.

Судно повернулось курсом к солнцу, и нас накрыло тенью парусов, а за кормой слепила глаза неспокойная поверхность моря. И я увидел, как под волнами движется ее тень. Следом за нами.

Ох, Вив.

Ты пугала меня.

Ты свежевала меня.

Ты брала мою боль.

Ты мной пользовалась.

Ты меня кормила.

Ты выталкивала меня из темноты.

Ты затаскивала меня в глубины.

Ты бросала меня к надежным берегам света.

Ты преследовала меня.

Ты ради меня убивала.

Ты дарила мне жизнь.

Ох, Вив.

Вперед, на Корсику.