Принцесса Екатерина Валуа. Откровения кормилицы Хиксон Джоанна

12

Граф д’Арманьяк во главе неистового гасконского воинства галопом ворвался в Париж за несколько часов до появления герцога Бургундского с его фламандскими головорезами. По приказу дофина ворота за графом захлопнули, и герцог Бургундский в бессильной ярости остался за городскими стенами. Мы с Катрин, хотя и не имели оснований доверять д’Арманьяку, возносили к небу благодарственные молитвы, поскольку время не умерило нашего страха перед черным герцогом.

Королевский двор, весь Париж и вся Франция пребывали в состоянии глубокого потрясения. Вскоре герольды доставили пятьдесят свитков пергамента – списки погибших при Азенкуре. Имена начали зачитывать сразу после утренней молитвы Святому Духу и закончили лишь к полуденному богослужению. Ни одна дворянская семья не избежала потери. Бедная Агнесса, измученная неизвестностью, узнала о смерти отца самым бессердечным способом – его имя бесстрастно прозвучало из уст младшего королевского герольда. Агнесса поняла, что отныне она – сирота. Мы, оцепенело внимавшие незнакомым именам и титулам, не поняли, кто такой Персиваль, сир де Бланьи, но Екатерина, вызвав заминку в церемонии, внезапно покинула свое место на королевском помосте и бросилась к Агнессе, которая, закрыв лицо руками, прижалась к стене зала.

Я охотно вызвалась отвести плачущую Агнессу в дворцовую часовню для утешения и молитвы, ведь об участи слуг и простолюдинов упоминать никто не собирался. По всей стране тысячи людей молились о чуде и ждали новостей о мужьях, отцах, братьях и сыновьях, последовавших за господами и хозяевами в Пикардию, навстречу неведомой судьбе. Жан-Мишель будто исчез из нашего мира. Каждый день я приходила на конюшню справляться о нем, но мне не сообщали ничего утешительного. Многие королевские возчики до сих пор не вернулись, а отставшие от обозов возвращались во дворец по непролазным лесам и раскисшим от дождей дорогам и рассказывали пугающие истории о столкновениях с кровожадными разбойниками.

Недели через две после битвы Люк прибежал ко мне и рассказал, что из Пикардии только что вернулся обоз с вестями о Жан-Мишеле.

– Отец ранен! – рыдал Люк. – В н-него попала с-стрела, он в каком-то м-монастыре… Матушка, я поеду к нему!

Я обняла сына, обезумевшего от горя, и содрогнулась при мысли, что могу потерять и его.

– Мой храбрец! Я знаю, ты любишь отца, но тебе пока рано отправляться в опасный путь. Идем, поищем Алисию, и ты отведешь нас к человеку, который принес эту весть.

Известия о моем муже доставил один из приятелей Жан-Мишеля, здоровяк из Бретани по имени Ив. Мы слушали его с замиранием сердца.

– Мы отвозили в Аббевиль раненых, когда на нас напали грабители и ранили Жан-Мишеля в бедро выстрелом из арбалета. Нам удалось отбиться, но рана вскоре нагноилась, и к тому времени, как мы добрались до Аббевиля, Жан-Мишель уже бредил. Вы не беспокойтесь, он крепкий парень. Многие из раненых умерли в дороге, а он – держался. Монахи лечить умеют, поэтому мы решили оставить Жан-Мишеля у них. Боюсь, правда, что вам долго придется ждать от него вестей. Сейчас возвращаться слишком опасно. Солдаты герцога Бургундского рыщут по всей Пикардии, а в лесах кишат разбойники. Да и д’Арманьяк, который охраняет Париж, может не впустить обратно тех, кто отсюда выходит. Порой и королевским обозам трудно въехать в город.

Слушать дальше сил не осталось. Я ослабевшим голосом поблагодарила Ива и ушла, не разбирая дороги. Мы с детьми отправились в знакомое убежище на сеновале, надеясь немного утешиться в этом душистом мирке. Хотя мы с Жан-Мишелем не всегда сходились во взглядах, я очень любила мужа. Может, он и неотесанный, особенно по сравнению с ливрейными пажами и вышколенными слугами, с которыми я сталкивалась в королевских апартаментах, но он честный и отважный, как лев. При виде мужа мое сердце билось сильнее. Он обожал и меня, и детей, а это – большая редкость в наши жестокие и безбожные времена. Стиснув зубы, я не давала воли слезам, обещая себе, что заплачу только тогда, когда наверняка узнаю о его участи.

Однако у детей нет подобного мужества. Они плакали навзрыд, а я пыталась утешить их собственной верой в то, что Жан-Мишель жив и скоро к нам вернется. Увы, моим словам не хватало убедительности. Потеря десяти тысяч бойцов на поле Азенкура едва ли взволновала меня; я не испытывала никакого ужаса при мысли о гибели доблестных рыцарей. Для меня имела значение только жизнь неприметного возчика, чья судьба висела на волоске. На том самом сеновале, где были зачаты мои сын и дочь, я обняла детей и молилась, чтобы Господь смилостивился и послал сил их отцу. Я не высказывала своих сомнений, но в сокровенных мыслях не могла отрицать правды. Ив сказал, что рана нагноилась, а гниющая плоть часто приводила к смерти.

Дни шли, а новостей все не было, и я принялась наводить справки о том, как добраться до Аббевиля. Ив сообщил мне, что в ближайшее время продуктовые обозы из дворца не пойдут и, даже если я не погибну в пути, мне все равно не получить разрешения войти в монастырь.

– Женщин туда не пускают, – уверенно сказал возчик, – а дорога сейчас не щадит ни мужчин, ни женщин. Лесных разбойников прозвали живодерами. Даже если у тебя нечего украсть, они сдирают кожу со спины и продают ее скорнякам. Поверь, Жан-Мишелю в Аббевиле ничего не угрожает, а тебе лучше остаться в Париже. Когда твой муж выздоровеет, он сам найдет дорогу домой.

Добрый человек, он сказал «когда», однако глаза его говорили «если».

Дворец Сен-Поль стал местом печали и уныния для всех, кроме короля. Уже многие месяцы погруженный в иллюзорное детство, король Карл оставался в блаженном неведении о катастрофическом поражении Франции и ничуть не беспокоился о политике, играя со своими стражниками в прятки. В иных обстоятельствах было бы забавно смотреть, как мускулистые мужчины выглядывают из-за колонн или прячутся под кустами, пока король, заливаясь смехом, бегает за ними. Впрочем, никто не улыбался, ибо королевский недуг считался изначальной и главной причиной всех бед Франции. Екатерина до сих пор вспоминала ужасающую встречу с отцом, когда он воображал себя сделанным из стекла и боялся, что маленькая девочка его разобьет. Тем не менее принцесса ходила с королем на мессу, намереваясь добиться хотя бы подобия дружбы с ним и надеясь, что в свои лучшие дни он вспомнит о дочерней любви и верности.

Как дофин и обещал, граф Бернар д’Арманьяк стал коннетаблем Франции и почти единолично правил страной, постепенно собирая вокруг себя орлеанистов во дворце Сен-Антуан. Сам Людовик безвылазно сидел в своих покоях во дворце Сен-Поль, уклоняясь от государственных дел. Всякий раз, когда Екатерина приходила к нему, он пребывал либо в пьяном угаре, либо в забытьи, окруженный собутыльниками.

– Трезвым остается лишь один секретарь, – рассказывала мне принцесса. – Луи, должно быть, привез его из Пикардии. Его зовут Танги дю Шатель, он одевается как адвокат, но при этом носит шпагу. Он ни на шаг не отходит от Людовика, все время говорит мне, что брату нездоровится, хотя, по-моему, его нарочно спаивают нормандским пойлом. – Екатерина перекрестилась. – Матерь божья! Пьяный дофин на ногах не стоит, где ему удержать в руках бразды правления! Королева в любой момент вернется и снова начнет плести свои интриги.

Так и случилось. Королева и Маргарита Бургундская вернулись в Париж, а Людовик, став совершенным затворником, отказался посещать королевский совет или встречаться с его членами и тем более – с королевой.

Екатерина, разумеется, до пьянства не опустилась, однако пребывала в столь же глубоком отчаянии, как и брат. Агнесса де Бланьи неутешно оплакивала смерть отца, и подруги вели себя как монахини, а не как четырнадцатилетние девушки. Они проводили долгие часы за молитвой и отказывались от любых развлечений, предпочитая сидеть с пыльными книгами, присланными из библиотеки Лувра. Я почти желала, чтобы королева Изабо призвала Екатерину ко двору, как прежде случалось ежедневно, но «самая красивая из королевских дочерей» по-прежнему находилась в немилости.

– Королева предпочитает дочь герцога Бургундского собственной дочери, – уныло заметила Екатерина. – О чем это говорит?

Увы, подбодрить я ее не могла, пребывая в подавленном состоянии духа из-за Жан-Мишеля. Меня глубоко задело то, что Екатерина, зная о бедственном положении моего мужа, не предложила мне слов утешения. Она выразила надежду, что он еще жив, но ничем не показала, что приняла близко к сердцу мои переживания. Мы по-прежнему обменивались обыденными замечаниями, я добросовестно исполняла свои обязанности, однако, несмотря на мое первоначальное расположение к Агнессе, душа моя изнывала от уколов ревности. Агнесса де Бланьи оказалась в центре сострадательного внимания Екатерины еще и потому, что известием о смерти отца беды фрейлины не ограничились. Агнесса получила письмо от поверенного второй жены отца – мачехи, с которой девушка никогда не встречалась.

– Агнесса лишилась наследства! – с негодованием поведала мне Екатерина. – Новая жена отца недавно родила сына, и все имущество отошло ему. Адвокат сообщил Агнессе, что отныне в поместье Бланьи ее никто не ждет, а деньги, отведенные на приданое, пришлось выплатить аббатству Пуасси за ее воспитание. Бедняжка Агнесса в одночасье и осиротела, и обнищала. У нее осталось только жалованье фрейлины, которое она получает из королевской казны. Как это несправедливо!

Из разговоров фрейлин принцессы я знала, что история Агнессы не была редкостью. Девушка благородного происхождения, оставшаяся без поддержки семьи и без приданого, могла обеспечить себе существование, либо выйдя замуж, либо став чьей-нибудь любовницей. Однако даже менее родовитые дворяне не желали брать в жены бесприданницу, а в любовницы невзрачная скромница не годилась. Впрочем, Агнесса все же имела некоторое преимущество перед многими из подруг по несчастью.

– У нее есть ваша дружба, ваше высочество, – обиженно заметила я. – Если не объявится безумный жених, не имеющий никакого интереса к приданому, вы можете смело предполагать, что получили компаньонку на всю жизнь.

Отповедь, прозвучавшая из уст Екатерины, была составлена в тех выражениях, которые принцесса, должно быть, слышала от аббатисы Пуатье.

– Негоже тебе столь не по-христиански относиться к людям, Метта, – сурово произнесла она. – Я желаю помочь Агнессе и точно знаю, к кому нам следует обратиться. А сейчас мне необходимо навестить брата. Сопровождать меня будешь ты.

Миновав многочисленные дворы и постройки, мы достигли главного входа в покои дофина и обнаружили двери накрепко запертыми. Привратник, заслышав громкий стук, крикнул через маленькое зарешеченное отверстие:

– Входить никому не дозволено. Дофину нездоровится.

– Визит сестры его подбодрит. – Екатерина повысила голос, чтобы ее услышали через толстую дверь. – А если вам запрещено открывать, вызовите ко мне мэтра Танги дю Шателя.

Имя, похоже, оказало некоторое влияние, ибо лицо привратника исчезло. Впрочем, мы еще долго ждали у двери, пока не услышали звук отодвигаемых засовов и отворачиваемых болтов. Тяжелая, обитая железом дверь медленно отворилась, явив нашему взору высокого мужчину, одетого в черное. Как я поняла, это был секретарь. Его внешность совпадала с описанием Екатерины: таинственный тип с крутым лбом и широкими плечами, выправкой солдата и испачканными чернилами пальцами писца.

– Прошу прощения, что заставил вас ждать, ваше высочество, – проговорил он, склоняясь в глубоком поклоне. – Исполняя повеление дофина, мы не допускаем посетителей, но в вашем случае…

Екатерина величественно шагнула за порог.

– Я слышала, что брату нездоровится, мессир. Пожалуйста, проводите меня к нему.

Просьба была высказана тоном приказа. В тот день я впервые увидела, что Катрин умеет вести себя так же властно, как и королева Изабо.

– Его высочеству нездоровится, – вежливо возразил мэтр Танги. – Он в постели…

– В таком случае мы ему поможем, – заявила Екатерина. – Служанка, что пришла со мной, искусна в лечении.

Я с трудом скрыла изумление, услышав такую неожиданную характеристику, и смущенно склонила голову в молчаливом подтверждении лжи.

– Хорошо, ваше высочество, – согласился дю Шатель. Наверное, он был рад возможности разделить ответственность за благополучие дофина с особой королевской крови, пусть даже очень юной и не обладающей никаким влиянием. – Я отведу вас к нему. Однако должен предупредить: если вы упомянете королеву или дофину, он велит вам уйти. Пожалуйста, следуйте за мной.

Мы прошли в коридор, обитый деревянными панелями, и поднялись на два пролета по внушительной каменной лестнице. Чем выше мы поднимались, тем сильнее ощущали затхлую, кислую вонь.

– Я предупреждал вас, что моему господину нездоровится… – пробормотал мэтр Танги, заметив, что Екатерина прижала рукав платья к носу.

Мы приблизились к двери спальни. Завидев нас, стражники у входа вытянулись в струнку.

– Дочь короля пришла повидать моего господина, – сообщил дю Шатель камердинеру, поднявшемуся с табурета.

– Пожалуйста, немедленно доложите его высочеству, что я здесь, – потребовала Екатерина. Ее голос приглушала ткань рукава. – Кто-нибудь за ним присматривает?

– Да, разумеется, принцесса. В некотором роде, – ответил секретарь, пренебрежительно вздернув бровь.

Из покоев дофина внезапно выскочила растрепанная молодая женщина, испуганно запахивая мятый халат, склонилась в реверансе перед Екатериной, что-то неразборчиво пробормотала и юркнула в ближайший коридор. Катрин бросила на меня вопросительный взгляд. Я повела бровью. Людовик не скрывал своих любовниц, но прежде они не смели являть себя ближайшим родственникам дофина.

Снова появился мэтр Танги и, отвесив церемонный поклон Екатерине, объявил:

– Его высочество ждет вас, принцесса.

В положении его высочества ничего высокого не было. Он лежал в груде помятых и запятнанных одеял на широкой кровати с малиновым пологом. Камердинер с несчастным выражением лица держал у кровати серебряный тазик, содержимое которого и являлось источником вони. Блюдо с объедками небрежно стояло среди одеял, а вмятина в перине указывала на недавнее присутствие в постели второго человека. Похоже, высокородная любовница брезгливостью не отличалась и вряд ли имела какое-либо представление об уходе за больным. Людовик, одетый в грязную сорочку, опирался на подушки. На его одутловатом, пожелтевшем лице застыла болезненная гримаса.

– Мне плохо, сестра, – хрипло пожаловался он. – Надеюсь, у тебя важное дело.

– Самое важное – это твое здоровье, Луи, – с искренней заботой ответила Екатерина. – Какой недуг тебя мучает? Что говорит лекарь?

– Тьфу! Лекари? Они хуже гадалок, – фыркнул Людовик и поудобнее устроился на подушках. – В моем недуге повинен Азенкур. – Он заметил переполненный таз, брезгливо скривился и махнул стоящему на коленях слуге. – Унеси эту гадость, болван! Принцессе не стоит на такое смотреть.

Слуга поспешно удалился, унося таз, где среди рвотных масс багровели сгустки крови. Вопреки заявлению Екатерины я не искусна в лечении, но даже мне стало ясно, что Луи мучает не похмелье, а какой-то страшный недуг.

– Вряд ли Азенкур вызывает кровавую рвоту, – заметила Катрин, такая же зоркая, как и я. – Может быть, стоит употреблять поменьше… «воды жизни»? – смело добавила она.

Луи издал слабый смешок.

– Напротив, сестра, это мое главное лекарство. – Он схватился за простыни, укрывающие его живот. – Оно притупляет боль здесь, где меня грызут демоны. Но, полагаю, ты пришла не для того, чтобы обсуждать мою хворь. В чем дело? Дай угадаю… Что-то связанное с нашей матерью, славной королевой? – Его губы скривились в издевательской усмешке.

Екатерина достала из рукава письмо, присланное Агнессе.

– Нет. Я не виделась с королевой.

– Хорошо. Рад слышать, – удовлетворенно сказал Луи. – Нам всем следовало бы видеть ее пореже. Так что у тебя за дело?

– Вот мое дело. – Екатерина вручила ему письмо. – Жертвами Азенкура стали не только мужчины.

В комнате царил полумрак. Дофин повернул свиток так, чтобы на него падал свет от висящего на стене светильника, быстро прочитал короткое послание и, кривясь от боли, передал его Танги дю Шателю.

– Ох, демоны опять! Разберись, Танги, – простонал Людовик. – А теперь оставьте меня. И позовите камердинера… Скорей!

Мэтр Танги схватил письмо и торопливо выпроводил нас из опочивальни, крикнув распоряжение камердинеру, который мялся за дверью с чистым тазиком в руках.

– К его высочеству! Быстро!

– Бедный Луи, – вздохнула Катрин. – Он так плохо выглядит… Как думаешь, Метта, что с ним?

– Да, давайте спросим мнение вашей знахарки, принцесса, – прервал мэтр Танги, подойдя к нам сзади. – Что вы думаете, добрая женщина?

Я замялась. Ничего не имела против того, чтобы меня называли доброй женщиной, но титул знахарки таил в себе опасность: умение исцелять болезни считалось колдовством.

– Дофин прав, – нерешительно начала я. – Что-то гложет его внутренности. Но это не демоны. В нем слишком много черной желчи, она отравляет. Возможно, повинна «вода жизни», – добавила я без тени осуждения.

– А может, существует еще какая-то причина? – осведомился мэтр Танги. – Еду и питье тщательно проверяют, прежде чем подать их дофину.

– По-вашему, кто-то желает его отравить? – Екатерина остановилась на верхней ступеньке лестницы и встревоженно обернулась к секретарю: – Зачем?

– Всегда найдутся злодеи, желающие причинить вред великим людям, – заметил дю Шатель и обратился ко мне: – Нет ли у вас какого-нибудь испытанного средства, добрая женщина?

На меня возлагают ответственность за здоровье дофина?

– Я нянька, мессир, – сказала я. – Мне ведомы лишь детские недуги. Когда в ребенке слишком много черной желчи, следует исключить красные и зеленые кушанья и кормить только белыми, пока желтушность не исчезнет. То, что его высочество называет своим лекарством, таковым не является.

– Да… – разочарованно вздохнул мэтр дю Шатель. – Ребенку запретить легко, а вот мужчине, особенно принцу… Однако я передам дофину ваши слова. Его высочество уважает ваше мнение.

Я не верила своим ушам: мальчуган, который подкинул гусеницу мне в лиф, уважает мое мнение?!

– Прошу вас, мессир, прочтите письмо, – напомнила Екатерина секретарю. – Его прислали моей фрейлине, мадемуазель де Бланьи. Вы юрист, вам должно быть известно, достоверны ли сведения, изложенные в послании?

Мэтр Танги быстро ознакомился с письмом, аккуратно сложил его и передал Екатерине.

– Изложенные здесь сведения юридически верны, ваше высочество. Земли не могут быть унаследованы женщиной, хотя иногда могут переходить через нее к ее сыну, если нет прямого наследника мужского пола. Здесь наследник имеется. Далее, если деньги, завещанные дочери в приданое, были выплачены монастырю, как в данном случае, то сверх того ей ничего не полагается. Возможно, упомянутое в письме аббатство позволит вашей фрейлине вернуться к ним, когда ее работа у вас будет завершена. На большее она надеяться не вправе. Возможно, было бы лучше, если бы она никогда не покидала монастырских стен.

– Если таков закон, то он несправедлив! – негодующе воскликнула Екатерина. – Вы согласны, мессир?

– Боюсь, мое согласие ничего не изменит, ваше высочество. – Танги виновато поклонился. – Я не рекомендовал бы этого делать, но если ваша фрейлина желает оспорить изложенное в письме, буду рад предложить поверенного. Моей же главной заботой в настоящее время является здоровье дофина.

Он сформулировал отказ в самых вежливых выражениях. Екатерина вспыхнула, резко отвернулась и спустилась по ступенькам лестницы, объятая горьким разочарованием. Принцесса, особа королевской крови остро ощущала свою беспомощность.

Несправедливость положения Агнессы затронула в моей душе чувствительную струнку. Женщинам следует быть осторожными и не протестовать против приоритета мужчин, потому что церковь считает это ересью, но, честно говоря, такое проявление божьей воли было выше моего понимания. Я находила отвратительным и несправедливым, что девушку могли лишить наследства из-за рождения брата, о существовании которого она даже не подозревала, и что мать мальчика на законных основаниях вправе отказать падчерице в приданом, оставив ее в нищете. По крайней мере, я получала ренту с пекарни отца, даже если и не могла сама печь в ней хлеб.

Когда мы вернулись в покои принцессы, нам сообщили, что герцогиня Орлеанская просит немедленной аудиенции. Я предпочла бы избежать встречи с Бонной д’Арманьяк, однако Екатерина попросила меня задержаться.

– Ты знаешь ее, Метта, и ты всегда поддерживала меня в ее присутствии. Агнесса слишком расстроена, от нее помощи не будет. Ты ведь не оставишь меня?

Я села в дальнем углу салона, надеясь, что у Бонны есть дела поважнее, чем сведение старых счетов. Она прибыла, закутанная в траурные вуали и полностью сосредоточенная на Екатерине, к ногам которой немедленно бросилась, минуя формальное приветствие.

– Ваше высочество! – умоляюще воскликнула она, прижав руки к груди. – Только вы можете спасти моего господина. Прошу вас, помогите. – Красота юной герцогини была скрыта завесой вуалей, но сердце мое тревожно забилось при первых же звуках знакомого пронзительного голоса.

– Конечно, я помогу вам, если сумею, – ответила Екатерина. – Нет нужды умолять. Поднимитесь с колен, мадам. Садитесь. Скажите, что я могу для вас сделать?

Шелестя черными шелками, Бонна устроилась на обитом тканью табурете рядом с принцессой.

– Вам наверняка известно, что мой супруг в плену у англичан, – объявила герцогиня. – Он стал жертвой ужасных событий в день святого Криспина.

– Ах, разумеется! – оборвала ее Катрин. – Я глубоко скорблю обо всех погибших в битве при Азенкуре, но ведь герцог находится в добром здравии.

Бонна осенила себя крестным знамением и тонкими бледными пальцами смяла шелковый платок.

– Благодарение Господу, раны моего мужа не опасны, однако он далеко не крепкого сложения. Неизвестно, как плен отразится на его здоровье! – воскликнула Бонна. – Герцога заключили в Тауэр. Это страшная крепость, где многие умерли в заключении.

– Тауэр – это королевский дворец, где часто проживает сам король Англии, – осторожно заметила Екатерина. – Неужели вашего мужа содержат в условиях, не подобающих его высокому положению?

Щеки Бонны окрасились гневным румянцем.

– Именно так, ваше высочество! Переговоры о выкупе ведутся для всех высокородных пленников, но посланники из Блуа так и не добились аудиенции у Генриха Монмута. Им было заявлено, что герцога Орлеанского не выдадут до тех пор, пока Франция не согласится уступить Англии Гиень и Нормандию.

– Мне жаль это слышать, – встревоженно заметила Екатерина. – Ваш супруг, разумеется, очень важный пленник. Возможно, со временем король Генрих смягчится.

Бонна подняла вуаль и промокнула глаза платочком.

– В этом-то все и дело, ваше высочество, – всхлипнула она. – Времени у нас нет. К началу лета я ожидаю ребенка. Если вы мне не поможете, то наследник герцога Орлеанского никогда не увидит отца.

Бонна, как обычно, была неколебимо уверена в том, что непременно произведет на свет сына, и ожидала, что судьба подчинится ее воле даже в таком деле.

– Мои поздравления! – Екатерина просияла улыбкой. – Появление младенца наверняка смягчит тяготы разлуки. Господь милостив, он очень быстро благословил ваш брак.

– Да, но вы понимаете, что мне срочно нужна ваша помощь! – раздраженно воскликнула Бонна. – Ваша личная просьба заставит Монмута передумать. В конце концов, он выступил против мощи Франции, чтобы провозгласить вас своей невестой.

Лучше бы Бонна этого не говорила.

– Почему же он этого не сделал? – мрачно осведомилась Екатерина. – Трофеи принадлежат победителю, так ведь? – Она откинулась на спинку кресла и смиренно сложила руки на коленях. – Однако король Генрих вернулся в Англию, дабы собрать силы для нового вторжения. Отсюда следует, что французские земли более значимы для него, чем моя особа.

В мгновение ока дружелюбный настрой собеседниц сменился воинственным.

Бонна застыла в напряженном молчании.

– Тем не менее всему миру известно, что он жаждет видеть вас своей невестой, – проговорила герцогиня с натужной улыбкой. – Если вы обратитесь к Генриху Английскому с просьбой об освобождении моего супруга, он ее непременно удовлетворит.

– Вы ошибаетесь, – задумчиво произнесла Екатерина. – Но боюсь, мы никогда не узнаем его ответа. Лишь королевам позволено просить снисхождения у королей. Дофин очень ясно выразил свое отношение к требованиям англичан, и, как ни прискорбно, я не стану направлять никаких прошений королю Генриху.

Потрясенная отказом, Бонна упала на колени, выронила платок и вцепилась в подол платья Екатерины.

– Ведь мы подруги, ваше высочество! – со слезами в голосе вскричала герцогиня. – Я помогала вам, когда вы впервые прибыли ко двору. Ради всего святого, не откажите мне в небольшой милости!

– Это слишком великая милость, – невозмутимо ответила принцесса. – Даже если бы гонцы вашего отца смогли доставить в Англию письмо, содержащее подобную просьбу, я не стала бы писать. Между Францией и Англией идет война. Моя переписка с королем Генрихом означала бы сговор с врагом. Это было бы нарушением преданности моему отцу, королю, и моему брату, дофину, и это повредило бы делу сохранения короны и единства французских земель.

Бонна внезапно разжала пальцы и осела на пол.

– Вы напрасно злитесь, герцогиня, – продолжила Екатерина. – Я и рада бы вам помочь, но это не вопрос личных предпочтений, а дело государственной важности.

Герцогиня Орлеанская с трудом пришла в себя. Екатерина наклонилась, подняла платок и протянула ей.

– Я искренне рада за вас, Бонна. Надеюсь, новость о ребенке дойдет до герцога и подбодрит его. Будем надеяться, что король Генрих окажется великодушным рыцарем и освободит вашего супруга в недалеком будущем.

Бонна выхватила платок и резко встала, отвергнув участливую заботу Екатерины.

– Не забывайте, что король Иоанн, ваш предок, долгие годы провел в плену у англичан, – заявила герцогиня, смахнув слезы. – Кто знает, суждено ли моему сыну увидеть отца. Надеюсь, вы не будете сожалеть о своем решении, ваше высочество, – гневно бросила она, присев в неловком реверансе.

На пути к выходу Бонна заметила меня среди траурных драпировок.

– Ах, вы по-прежнему держите в друзьях чернь, ваше высочество, – ехидно заметила она. – Интересно, знает ли об этом королева?

Небрежно заданный вопрос достиг своей цели.

Екатерина встретилась со мной взглядом и печально пожала плечами, что мало утешило меня, ведь в прошлом я лишь чудом избежала последствий гнева Бонны. Теперь, когда принцесса не пользовалась расположением королевы, герцогиня Орлеанская наверняка добьется моего увольнения в отместку за отказ Екатерины исполнить ее просьбу.

13

Дождь не прекращался всю осень, и дороги вокруг дворца совершенно размыло. На следующее утро после визита Бонны Екатерина отправилась в королевскую часовню, куда ежедневно ходила вместе с королем к мессе. Я ждала снаружи в пристройке, чтобы по окончании службы надеть принцессе деревянные башмаки для защиты изящных туфелек от грязи. В тот день Екатерина вышла из церкви, оживленно беседуя с улыбающимся королем, одетым в черный меховой упелянд с великолепным золотым воротником вокруг плеч. На голове короля красовался тюрбан, конец которого был сложен гребнем на макушке. Величественный образ Карла разрушала игрушка-бильбоке, которой он развлекался во время службы. Он игриво дергал дочь за руку, будто расшалившийся мальчуган. За королем следовал скромно одетый человек – опекун, внимательно следящий за любым изменением в поведении подопечного.

Наконец король отправился в свои покои, а Екатерина взволнованно бросилась ко мне.

– Метта, отец со мной разговаривал! – Она раскраснелась, глаза ее сияли. – Он спросил меня, где я живу, играю ли в бильбоке, и сказал, что ему нравится моя брошь. – К своей бобровой шапочке принцесса прикрепила эмалевую брошь в форме щита, украшенную эмалевой геральдической лилией. Катрин недоуменно сморщила лоб. – Правда, он не знал, кто я… И даже когда я представилась, все равно назвал меня Одеттой. Странно все это…

Я едва слышно вздохнула, закрепляя деревянные башмаки на сафьяновых туфельках принцессы. Почти все во дворце знали о любовнице короля, Одетте Шамдивер, в течение последних восьми лет остававшейся похвально верной и благоразумной, несмотря на резкие изменения ума и характера своего коронованного возлюбленного. По слухам, она даже родила ему дочь. К счастью, Екатерина не подозревала об этих отношениях.

Внезапно к нам подошел королевский паж с письмом, отмеченным печатью королевы. Принцесса сразу же открыла и прочла послание.

– Мне приказано предстать перед королевой после ужина, – сказала Екатерина, складывая пергамент. – Я должна прийти вместе с кормилицей. Ах, Метта, ты встретишься с королевой!

От удивления я едва удержалась на ногах. Еще совсем недавно я надеялась на то, что Изабо призовет дочь к себе и аудиенция отвлечет Екатерину от ее печалей, но теперь пришла в ужас. Зачем меня призвали ко двору? Неужели граф Бернар д’Арманьяк обрел такую власть, что королеве Изабо, как бы она ни поддерживала герцога Бургундского, пришлось прислушаться к жалобам его дочери, герцогини Орлеанской?

– Я… для меня это большая честь, ваше высочество, – пролепетала я, стискивая дрожащие руки. – Указана ли в письме причина такой… э-э… привилегии?

– Нет, об этом ничего не говорится, – тихо ответила Екатерина, украдкой озираясь – не слышат ли нас придворные, выходящие из часовни. – Наверное, королева решила, что настало время познакомиться с женщиной, которая воспитала ее младшую дочь. – Катрин тронула грубую домотканую холстину моего платья. – Жаль, что прислуге не выдали траурной одежды, – отметила она. – Неразумно появляться при дворе в таком виде. Надо подыскать тебе подходящее одеяние в моем гардеробе. – За десять месяцев, проведенных во дворце, Екатерина усвоила, что внешность определяет все.

Подобрать для меня наряд оказалось нелегко – я была гораздо крупнее худышки Катрин. Среди нарядов принцессы нашлось скромное черное платье, в котором Алисия наспех распустила швы. Я едва дышала от охватившей меня паники. Единственным предметом одежды, выданным слугам на время траура, был черный чепец, закрывающий голову и шею. Белый льняной вимпл[11] поверх чепца и пояс с тяжелой железной цепью ключницы сделали меня похожей на доминиканскую монахиню, а не на кормилицу. Впрочем, чувствовала я себя ужасно: к постоянной тревоге за мужа примешивалось четкое осознание того, что по велению королевы меня могли разлучить с Екатериной.

От башни Екатерины путь ко дворцу королевы лежал через крытую аркаду и вверх по лестнице в задней части еще одной башни. Неуклюжие деревянные башмаки не понадобились. Мы вошли через дверь позади тронного возвышения, что избавило нас от прохода по всей длине зала под пристальными взглядами придворных. Трапеза уже завершилась, блюда и подносы унесли. Высокородные вельможи и священнослужители стояли группами, тихо переговариваясь. С верхней галереи, где расположились музыканты, доносилась негромкая музыка. Во время траура не давали балы и представления, которыми славился двор королевы Изабо, поэтому все обрадовались такому развлечению, как прибытие госпожи Франции. Все разговоры внезапно стихли, но тут же возобновились: наше появление предоставило новую пищу для обсуждений. Мы с фрейлинами принцессы преклонили колени – я держалась за спинами придворных дам, – а принцесса приблизилась к трону, чтобы выразить почтение матери.

Украдкой оглядев собравшихся вельмож, я прониклась благодарностью к Екатерине за то, что она заставила меня надеть траурное одеяние. В черное облачились все, даже пажи и королевские камердинеры, которые в обычных обстоятельствах щеголяли бы в ярко-синих, шитых золотом ливреях. Толпа придворных походила на стаю ворон, а посреди них на троне под черным навесом с серебряными кистями восседала королева. Ее грудь и шею украшали роскошные сверкающие ожерелья из бриллиантов и гагата, а на голове высилось поразительное двурогое сооружение из золотой сетки и мерцающей черной кисеи. Королева не предложила Екатерине присесть рядом с троном, где на одном из табуретов устроилась Маргарита Бургундская, одетая в наряд поскромнее и головной убор поменьше.

– Слишком долго мы были лишены вашего общества, Екатерина. – Голос королевы Изабо разнесся под сводами тронного зала. За тридцать лет, проведенных при французском дворе, она не утратила характерного баварского выговора. – Болезнь и трагедия разделили нас, но родственники должны поддерживать друг друга во времена тяжких испытаний. Свидетельством тому – верность и преданность дофины, нашей дорогой дочери. – Две рогатые леди обменялись понимающими взглядами, что ясно говорило о нынешнем предмете королевских предпочтений.

Екатерина почтительно склонила голову.

– Вы совершенно правы, ваше величество. Мы рады вашему возвращению в Сен-Поль. Надеюсь, ваше здоровье улучшилось.

– Немного, спасибо. Но мне больно! – скорбно провозгласила королева. – Мне больно думать о Франции и обо всех семьях, потерявших кормильцев! Я молюсь за них! – Она набожно сложила руки, затем продолжила, с обескураживающей скоростью сменив предмет разговора: – Вчера меня посетила герцогиня Орлеанская. Насколько мне известно, вы тоже ее принимали.

– Да, ваше величество, – кивнула Екатерина, повысив голос, чтобы ее слышали. – Судьба герцога Орлеанского доставляет его супруге невыносимые страдания, но Бонна носит под сердцем дитя, и эта счастливая весть, несомненно, доставит радость высокопоставленному пленнику.

– Она просила вас ходатайствовать перед королем Англии по поводу освобождения герцога, не так ли? Кстати, ваши фрейлины могут подняться, – небрежно промолвила королева, окинув нас испытующим взглядом. Я ощутила его, словно укол кинжала.

– Она действительно просила меня заступиться за мужа, ваше величество, но я не имела возможности ответить согласием. – Екатерина вздернула подбородок, словно ожидала порицания.

– Знаю и одобряю, – с поразительным спокойствием заметила королева. – Франция не должна выступать в роли просительницы у Англии. И все же отказ короля Генриха освободить за выкуп нашего племянника герцога Орлеанского свидетельствует о прискорбном отсутствии королевского достоинства. Генриху не мешало бы понять, что выигранная битва не гарантирует ему трофеев, ради которых он начал войну.

Очевидно, королева решила напомнить Екатерине, что она и есть один из тех неполученных трофеев.

– Вы правы, ваше величество, – согласилась принцесса. – Я сочувствую несчастной герцогине, но боюсь, что мой отказ ее прогневил.

– Истинно так. Мы все слышали об этом! – мрачно воскликнула ее мать. – Ты привела свою кормилицу?

Придворные удивленно переглянулись, но мы с Екатериной ожидали этого вопроса.

– Да, мадам. Вы позволите ее представить?

Королева благосклонно кивнула. Екатерина с улыбкой поманила меня к себе. С тихой молитвой я подошла к возвышению.

– Ваше величество, позвольте представить вам госпожу Гильометту Ланьер, – чинно произнесла Екатерина. В ее устах мое имя прозвучало с величавым благородством, недостижимым для дочери простого пекаря.