Долина Граумарк. Темные времена Руссбюльт Штефан

15 Путешественник

Он стоял на только что убранном картофельном поле. Была ночь, звезды прятались за плотной завесой туч. Ботинки глубоко проваливались в рыхлую землю. Неподалеку от него проходила узкая полевая тропка, ведущая к дому. В двух окнах горел свет.

— Добродушие — суть не что иное, как слабость, — прошептал он. — Если позволить детям играть в амбаре, в какой-то момент начнется пожар. Нельзя постоянно присматривать за ними. Но и запрещать им всего нельзя.

Путешественник злился сам на себя. Он думал, что эту часть своей личности уже оставил в прошлом и стал только Знающим. Но ошибся. Собственная слабость станет погибелью для него. Но он здесь для того, чтобы исправить свою ошибку.

Он нагнулся, чтобы вытащить из земли пропущенную картофелину. Почти с нежностью стряхнул с кожуры песок. Затем поднялся и стал ждать.

Спустя почти полчаса неподвижности завеса туч расступилась, показалась тусклая луна. Путешественник поднял картофелину вверх и произнес несколько непонятных слов.

Небосвод скрылся за тучами так же быстро, как и появился.

Путешественник осторожно положил картофелину обратно на землю. Еще раз с нежностью провел рукой по кожуре, словно она была его домашним животным.

Краткий миг спустя клубень начал расти и покачиваться сам по себе. Из одного бока появились крохотные тонкие побеги, словно он решил прорасти. Отростки быстро превратились в ноги, кожура превратилась в нежный пушок. Под конец картофелина треснула с одного конца, как если бы слишком долго варилась, и издала какой-то измученный звук.

— Ты исправишь то, что я не успел предотвратить, — произнес путешественник. — Нужно еще только немного подрасти. Но ты знаешь, как обходиться с детьми, которые разводят огонь в амбаре.

16 Бонне

Вокруг Бонне стояла кромешная тьма, но вонь, бившая ему в нос, не оставляла надежд на счастливое стечение обстоятельств. Он все еще сидел в одной пещере с Ушмой. Его нос мог это подтвердить. Факел, судя по всему, потух, равно как и очаг, который должен был не дать замерзнуть в пещере. Но огонь и холод уживаются примерно так же, как тролли с полуросликами. Если достаточно крепко прижаться к земле, то можно не видеть другого. Сравнение, конечно же, несколько хромало из-за того обстоятельства, что Бонне застрял в этой пещере, но холод все равно пришел.

Бонне задержал дыхание и прислушался. Стояла мертвенная тишина. Может быть, Ушма бросила его без присмотра? Этого не может быть. Троллиха очень недоверчива в отношении пленника, особенно после их с братом попытки бежать. Она ни на миг не спускала с него глаз. Но, может быть, у нее появилось важное дело, и она только и ждет, чтобы он уснул, чтобы выбраться из пещеры. И полурослик принялся мысленно расписывать эту мысль.

Она исходила из того, что ей понадобится только один миг для того, чтобы уйти и вернуться прежде, чем он проснется. Она не рассчитывала на холод и его чуткий сон. Бонне представлялось, что ситуация проясняется, словно туман, уносимый порывами поднимающегося ветра. Это его шанс, и он должен им воспользоваться. Но пока что он задержит дыхание и прислушается. Ничего!

Бонне отбросил одеяло и сел. Пахло холодным дымом и другими вещами, которые лучше себе даже не представлять. Рука все еще болела в том месте, где гоблинский шаман разрезал ее своим грязным кинжалом. Когда гоблины схватили его и стали держать, Бонне решил, что настал его смертный час. Он топал ногами, дрался, извивался и кричал, но все безуспешно — гоблины оказались сильнее. Ксумита Латоринсис сидел у него на груди со своей мерзкой ухмылочкой на лице, крепко сжимая его запястье. А затем разрезал ладонь Бонне по все длине.

— Это чтобы твой брат не забыл о своей клятве, — пропел он.

Бонне не верил в это проклятие. Бабушкины сказки, просто чтобы напугать их. Он не сомневался, что существуют великие маги, способные проделывать с помощью волшебства потрясающие вещи. Возможно, к их числу принадлежал мейстер Отман, но этот жалкий гоблин со своими звериными косточками, дурацкими рогами на голове и этим склонным к театральным эффектам голосом точно был не из них. Однако порез был болезненным и болел до сих пор, и Бонне возблагодарил Цефею, что мучители наконец отпустили его. После этого кучка зеленых падальщиков убралась из тролльской пещеры. Они собирались разбить лагерь неподалеку, но под открытым небом, чтобы Ксумита мог черпать новые силы для колдовства.

Бонне считал это просто очередной отговоркой, чтобы сбежать от вони, поскольку какая бы кровь ни текла в их жилах, зеленая или красная, носами обладали оба.

Бонне долго причитал, что он истечет кровью, что начнется заражение, пока Ушма не намазала ему руку своей пастой. Конечно же, все эти причитания нужны были только в надежде на то, что троллихе понадобятся новые травы и что она на минуточку оставит пленника без присмотра. Но план не сработал. У Ушмы было полно этого добра, чтобы намазать его с головы до ног, а травок в коричневатой жиже отродясь не было. Троллиха говорила ему, что кашица сделана из улиток, червей и еще чего-то, что Бонне не понял, поскольку заткнул пальцами уши и начал напевать себе под нос.

Бонне подтянул ноги и сел на корточки. Осторожно ощупал пол вокруг. Наступишь на обломок кости — и можно забыть о побеге. Кто знает, не придется ли ему бежать. Медленно вытянул ноги. Жалкие остатки поклажи, оставленные ему братом, придется бросить. В темноте он все равно ничего не найдет. Дорога каждая минута. Ушма может вернуться в любой момент.

Шаг за шагом Бонне пробирался через пещеру. Сначала ощупать пол большим пальцем. Убедиться, что там нет каких-нибудь обломков, камней и костей. Найти другое место, снова ощупать землю большим пальцем, решить, что место нормальное, коснуться земли, а потом медленно опустить стопу. Все это длилось целую вечность. Но с каждым шагом Бонне чувствовал себя чуточку лучше и чуть-чуть больше настоящим жуликом. Казалось, он почти дошел до туннеля. Там уже будет просто. Весь коридор устлан влажной землей.

— Осторожнее, а то наступишь на остатки моего ужина, — пророкотал низкий голос Ушмы, отражаясь от стен пещеры.

Бонне замер, но знал, что если задержит дыхание и не будет шевелиться, это его не спасет, ситуацию уже не исправить.

— Что меня выдало? — спросил он, удостоверившись, что Ушма не будет убивать его за новую попытку к бегству.

— Если я ткну тебе под нос в полусне нашпигованную салом заячью спинку, ты проснешься?

Бонне решил, что объяснение понятное, но не особенно вдохновляющее.

Ушма стукнула друг о друга двумя кусками кремня и подожгла немного хвороста. Бонне поразился тому, насколько быстро это у нее получилось. Ему всегда требовалась почти целая вечность, когда в кухне гас очаг.

— Можешь спокойно вернуться обратно, — произнесла троллиха. — Сегодня мы пока никуда не выступаем.

Бонне побрел обратно к своему ложу и сел.

— Ах, вот она где, — воскликнул он, поднимая оторвавшуюся от его курточки кнопку из оленьего рога. — Я ее везде искал, — объяснение было не особенно убедительным, он сам это прекрасно понимал, но это было лучше, чем ничего.

Своими длинными руками Ушма подтянула к себе бронзовый щит, в который едва не вступил Бонне. На нем лежали остатки ее ужина. Выудила оттуда что-то, похожее на косточку среднего пальца, потыкала ею в свои старые коричневые зубы. Пососала, удивленно оглядела.

— Не бойся, — сказала она. — Эльфийская, — а затем продолжила обрабатывать рот.

— Ты сказала, мы сегодня не выступаем, — сказал Бонне, когда троллиха закончила. — Это значит, что мы куда-то пойдем в другое место? Не останемся здесь?

— Мы пойдем на войну!

Глаза у Бонне расширились.

— На какую войну?

— На войну против предков! — проворчала она. — Мы ждем только Шрака. Он поведет нас.

Бонне удивился, сколько же плохих новостей может принести один день, на протяжении которого ты просто просидел в пещере.

17 Дорн

Дорн неотрывно смотрел в подвальное окно темной комнаты. Лоб нахмурен, глаза превратились в тонкие узкие полоски, в уголках рта затаилось раздражение.

Он отказался от полей сражений и войн, поскольку ему стало неприятно выступать за вещи, к которым гонит других жажда власти, и ставить свою жизнь на кон. Все, что он получил за это, это пару монет, шрамы по всему телу, а по ночам — кошмары, лишавшие сна. Много лет назад это еще казалось ему выгодной сделкой. Он надеялся получить огромное богатство и признание работодателей. Мечтал о такой жизни, которой живет знать и богатые купцы. Но за годы он осознал, что подобный образ действий не принесет ни богатства, ни признания. Если оказаться на стороне проигравших, то если повезет, тебе просто ничего не заплатят, только жизнь и останется. Если же ты в числе победителей, найдется тысяча причин урезать плату и солдату останется ровно на лечение ран и еду.

Он пытался все забыть, и даже перспектива жить в бедности не могла отпугнуть его. Все, что ему было нужно — это заботливая и любящая жена, пара детишек, а когда до этого дойдет — мирный уход из жизни на смертном одре и несколько человек, которые будут горевать о нем.

Но судя по всему, Дорн хотел слишком многого. Он снова оказался на войне. И чтобы мало не показалось, он шел за группой мыслителей и поэтов, которые понятия не имели, во что ввязываются. О возможной оплате он даже думать не хотел.

Мимо подвального окошка пробежало несколько человек. Дорн видел только ноги, шаровары из тонкого сукна, мягкие остроносые туфли и простые сандалии. Эти люди не были готовы к тому, что им предстояло в ближайшее время.

— Вот ты где, Дорн. Я искала тебя.

Негромкие шаги Сенеты чудесно сочетались с ее нежным голосом.

Дорн лишь раздраженно пробормотал что-то в ответ, зная, что сейчас она начнет убеждать его в том, что они поступают правильно.

— Что ты здесь делаешь, один, в темноте?

— Надеюсь на то, что эта беда меня минует, — признался он.

Сенета прижалась к нему сзади, обвила руками его мускулистое тело.

— Я понимаю, ты не хочешь всего этого.

Дорн высвободился из ее объятий, повернулся к ней. Посмотрел на нее сверху вниз.

— Я хочу тебя, — признался он.

— Тогда помоги им с революцией. Если они смогут справиться с регорианами, и ярмо, под которым мы живем, будет сброшено, мы будем свободны. Мы пролили первую кровь. Нам не останется ничего иного, кроме как доказать, что мы были правы. А правы бывают лишь победители. Так что помоги им.

— Так помог же, — грубо ответил Дорн.

Сенета покачала головой.

— Нет, не помог. Они просили тебя показать им, как нужно защищаться, как сражаться. Вместо того чтобы выполнить эту просьбу, ты ткнул пальцем в шестерых и напророчил им, что их зарежут, если они осмелятся выйти с оружием на улицу.

Дорн презрительно фыркнул.

— Ну и что, это же правда. Ты посмотри на этих мальчишек. Белобрысый держит меч так, словно собрался гнать им коров на выпас, у малого с крючковатым носом едва хватает сил на то, чтобы держать щит. О хромом старике я даже говорить не хочу.

— Может быть, они и не настоящее войско, но у них достаточно мужества. Пойди с ними туда и покажи им, что восставать против несправедливости нужно. Дело, за которое они сражаются, правое.

— Ты хочешь сказать, дело, за которое они умрут, — напомнил ей Дорн.

— Называй, как хочешь, но помоги им — чтобы им не пришлось платить дороже, чем это необходимо.

Дорн снова повернулся к подвальному окошку и стал смотреть на улицу.

— Они должны знать цену, которую придется платить за революцию, — проворчал он. — Ты только посмотри, они царапают знаки на всех дверях и кусках стены, не зная, что это вообще означает, — Дорн ткнул пальцем, указывая на противоположную стену. Символ был тем же, что и на медальоне, который они нашли в гробнице и который стал виновником теперешних неприятностей. — Но они несут его, словно боевое знамя.

— Они знают, что он не нравится регорианам, — заявила Сенета. — На данный момент этого достаточно. Важно не то, что когда-то означал этот символ, а то, что они с ним связывают.

Шарканье шагов стало ближе. Дорн прекрасно знал, кому они принадлежат. Все те люди, которых он убивал и которые приходили к нему во снах, тоже всегда шаркали. Но этого он пока еще не убил. Хотя ему казалось, что Нарек делает все возможное, чтобы присоединиться к списку убитых.

— Нарек идет, — прошептала Сенета. — Не нужно снова прогонять его. Ты нужен ему, так же, как и он тебе.

Сенета отошла от Дорна и встала рядом с ним.

— У нас не очень много времени, — произнес Нарек, войдя в комнату с низким потолком. — Я должен знать, можем ли мы рассчитывать на вашу помощь. Без вас мы, возможно, не справимся.

Слепого, как обычно, сопровождал верный товарищ. Всю информацию, которую Нарек не мог получить с помощью своих работающих органов чувств, его спутник нашептывал ему на ухо.

— Большинство все равно подохнет за ваше дело, с нашей помощью или без нее, — заявил Дорн.

— Они знают это, хотя с вашей помощью надежда на успех гораздо осязаемее.

Дорн посмотрел на Сенету, юная волшебница кивнула ему.

— Хорошо, мы поддержим ваше дело. Но чтобы между нами не было недоразумений: командовать буду я. Ваши люди будут делать то, что я от них потребую.

— Как скажете, люди будут слушаться ваших приказов, — согласился Нарек. — Тогда не будем терять времени. Регориане придут в этот квартал примерно через два часа. Давайте подготовим им достойную встречу.

Оказавшимися в его подчинении мужчинами Дорн был недоволен и не собирался этого скрывать. Большинство годились в лучшем случае для отвлекающих маневров. Остальные не выжили бы даже в трактирной драке. Если он правильно сосчитал, их было семьдесят пять, из которых ровно пятнадцать были в возрасте воинов. Остальные — мальчишки и старики.

С оружием дело обстояло ничем не лучше. Дорн пытался вооружить способных ребят лучшим оружием, но самым жалким образом потерпел неудачу. Один светловолосый курчавый парень, которому едва исполнилось шестнадцать, с руками тоненькими, как прутики, не согласился менять свой широкий меч на серп, поскольку это был подарок отца. Дорн на миг задумался, видел ли вообще тот отец своего сына. Он на его месте подарил бы ему лук и стрелы в надежде на то, что никто из тех, кто умеет махать мечом, не подойдет достаточно близко. Другой не захотел отдавать свою дубинку длиной в три фута, поскольку опасался, что если ему дадут короткий меч, он ничего не сможет сделать. А последний настоял на том, что кулаками может драться так же, как любой другой мечом. Дорн не стал его разубеждать. Он быстро поймет свою ошибку, когда против него выйдет регорианин с пятью футами стали в руке. Правда, тогда понимание уже будет запоздалым.

Семьдесят пять пар глаз на заднем дворе трактира «Чаша» глядели на Дорна как на спасителя. И он попытался не лишать их мужества одним своим взглядом. Трактирщик согласился на то, чтобы засада велась отсюда, при условии, что ему и его сыну тоже разрешат драться. Конечно же, Нарек восхищенно согласился. Дорн мог только удивляться, с какой готовностью люди готовы были ставить на кон все ради чего-то, что кто-то величественно именует справедливостью.

Задний двор был окружен высокими стенами и очищен от лишнего. На улицу вел лишь узкий проход вдоль стены дома. Если во время сражения их загонят сюда, им конец. К тому же, улица, которую они выбрали для засады, была, ко всему прочему, тупиковой, что в случае вынужденного отступления заставит их бежать прямо через дома и сады. Дорн не выбрал бы такой план даже в том случае, если бы у них было численное превосходство сто к одному и было бы ясно, что они выиграют сражение. Нельзя просто сидеть в ловушке, даже если ты лев. Но возможность сражаться в знакомом месте придавала людям уверенности. Дорн, хоть и с неохотой, но подчинился этому чувству.

— Готова ли баррикада, чтобы преградить регорианам обратный путь?

Один из молодых людей смущенно поднял руку, судя по всему, пытаясь показать, что ему есть что сказать.

— Не нужно поднимать руку. Мы тут не в школе, — рыкнул Дорн.

— Мы загрузили три старых повозки из-под сена стульями и столами, все облили лампадным маслом, а повозки сцепили между собой цепями. Как только регориане войдут в переулок, мы перекроем улицу у них за спинами.

— Как только я подам знак, вы перекрываете улицу за их спинами и поджигаете телеги, — поправил Дорн.

Баррикада могла стать одновременно благословением и проклятием. С одной стороны, она мешала врагам получить подкрепление. Кроме того, она не давала противнику отступить и перестроиться. С другой стороны, все это очень быстро могло превратиться в ловушку, если устроивший ее оказывался в меньшинстве. Поэтому Дорн велел запрячь в цепи перед телегами двух мулов, чтобы в случае необходимости баррикаду можно было снова открыть. Чтобы животные не сошли с ума от огня и шума, один из людей должен был остаться с ними.

— Эй ты, — сказал Дорн, указывая на светловолосого с широким мечом. — Ты будешь работать на баррикаде и присматривать за животными.

— Я пришел сюда не для того, чтобы играть в наездника на осле, — заныл парень. — Я хочу сражаться за нашу свободу.

Прежде чем Дорн успел осадить юнца, в разговор встрял худощавый паренек с крючковатым носом.

— Я могу это сделать, эти мулы принадлежат нашей семье. Они меня послушаются.

— Я не против, — с горечью в голосе ответил Дорн. — «Поблагодари своего упрямого дружка, он только что распрощался со своей жизнью, чтобы спасти твою», — мысленно добавил он. А затем продолжал: — Всем остальным скажу: бейте быстро. Не ввязывайтесь в продолжительные поединки. Накиньтесь на них всем скопом. Убивать своих противников не нужно, достаточно того, чтобы они оказались на земле без сознания или с переломанными ногами. Берите себе любого, с кем вас свел случай. Помогайте своим товарищам, которые попали в беду.

— Затем нужно бросаться на следующего, если наш противник будет без сознания или окажется на земле, беспомощный? Разве не лучше убить их, прежде чем они снова встанут на ноги и атакуют нас?

— Можешь поступить и так, если хочешь, чтобы его товарищ всадил тебе сзади сталь под ребро.

— Патруль состоит из десяти человек. Это значит, что у нас превосходство восемь к одному, если наша засада удастся. Не будет никаких товарищей, если мы сделаем все правильно, — снова подал голос мужчина.

«Прежде чем вы вообще нанесете первый удар, у вас будет превосходство четыре к одному, если вы все сделаете правильно, — подумал Дорн. — Тот, кто не привык убивать, будет колебаться, а колебания означают смерть».

— Лежащий на земле наемник, может быть, с поломанной ногой, или раной на голове, трижды подумает, стоит ли вставать, когда вокруг умирают его товарищи. Так что тревожиться нужно о тех, кто еще стоит на ногах. Поэтому делайте так, как я сказал, — если бы Дорн мог выбирать, он бы выбрал сторону регориан, и он осознавал это все лучше с каждой секундой.

Во время раздачи команд Сенета и Нарек держались позади, да и нечего им было делать в толчее предстоящего сражения — так сказал им Дорн. От слепого и волшебницы мало толку, когда речь идет о кровопролитной драке в узком переулке. Слишком быстро один из них мог оказаться ранен или убит. Кроме того, ему было не по себе при мысли о том, что устроит Сенета, если вокруг начнут умирать. Иногда ее заклинания были очень неожиданными, а о том, на что способен посох в ее руках, он даже думать боялся. Что, если в панике она им воспользуется? Наследие ее отца наверняка обладало огромной силой, но он видел, что она постоянно безуспешно пыталась разглядеть на нем какие-то знаки или символы. Ему не очень-то хотелось выяснить, что его разрушительная сила больше, чем он предполагал.

Дорн уже заранее знал, что Сенета будет не согласна с его решением, поэтому подготовил несколько хороших аргументов. Он рассказал им, что они что-то вроде предводителей и примера для подражания, и поэтому с ними ничего не должно случиться, иначе мораль упадет. Кроме того, кто-то должен организовывать отступление, если они потерпят поражение. И в конце концов, Нареку нужен кто-то, кто поведет его и кто не растеряется, когда все начнется. Хотя Дорн не верил в успех, но Сенета согласилась, а именно это и было нужно Дорну.

Один из разведчиков, которых разослал Дорн для наблюдения за соседними улицами, бегом ворвался на задний двор трактира.

— Они… они… идут, — с трудом переводя дух, произнес он.

Дорн схватил парня за плечи, притянул его к себе, поднял ему голову, чтобы тот смотрел на него.

— Спокойно, — сказал он. — Сколько их, и откуда они идут?

Парень несколько раз глубоко вздохнул.

— Они идут от Восточных ворот. Как раз свернули на улицу Принцев, там, где на углу кузница. Два отряда по восемь человек и двое всадников.

«Вот так внезапно превосходство стало четыре к одному — это еще до первой капли крови», — подумал Дорн.

— Они идут раньше ожидаемого, — обратился он к своим соратникам. — Делайте то, что вам было сказано, но держитесь подальше от обоих всадников. О них позабочусь я. А теперь все по местам, ждите моего знака.

Тут же началась суматоха. Ощущение было такое, что сражение уже началось. Все бегали по двору, толкались и толпились, чтобы попасть туда, где должны были занять позицию. Дорн с шестью мужчинами остался в узком боковом переулке рядом с задним двором.

Прошла целая вечность, прежде чем все нашли свои места. Дорну еще пришлось кое-что поправить и напомнить двум группам, что нужно получше спрятаться, но потом все вроде стало идеально. Он сам был озадачен тем, насколько хорошо это место подходило для засады. Еще час назад он советовал Нареку перенести место сражения в другой квартал. Перед его мысленным взором все еще вставал возмущенный взгляд Сенеты, когда он сказал слепому: «Нельзя срать в том месте, где ешь». Вероятно, сама Сенета выразилась бы более изысканно, но Нарек все равно понял.

Но сейчас, когда все было готово и все разошлись по местам, Дорн вынужден был признать, что все было почти идеально. Исход битвы на треть предрешала подготовка. Еще на треть должен был сработать момент неожиданности, а последняя треть заключалась в том, чтобы не дать себя убить. Причем последняя треть всегда казалась Дорну важнее всего.

Когда отряд регориан свернул в тупичок с главной улицы, глазам воинов веры предстала почти идиллическая картина. Худощавый паренек чесал шею мулу, кормил его соломой, которую протягивал животному. Трое мужчин сидели у входа в дом вокруг небольшого стола и играли в карты. Две сильные прачки стирали постельное белье в бочках с пенящейся водой. Двое торговцев перекладывали прилавки перед своими магазинами, решая, какие ящики переставить вперед, а какие сложить сзади. И в довершение всего у входа в кабак сидел сильный молодой парень, который, судя по всему, слишком много выпил, а его более чем полная подруга тщетно пыталась поднять его на ноги.

Дорн в очередной раз поразился тому, насколько хорошо каждый играл свою роль. Как только отряд регориан проходил мимо кого-нибудь, лицо повстанца тут же делалось испуганным и неуверенным. Никто не спешил убраться, никто не хватался за оружие, не сплевывал под ноги воинам веры. Они были словно напуганные овцы, которых сгоняют овчарки. Ни один наемник никогда не смог бы с такой достоверностью сыграть эту покорность, включая его самого.

Дорн заподозрил неладное. Почему регориане усилили отряд? Почему их сопровождают двое всадников? Может быть, узнали о западне? Может быть, их кто-то предал?

Ни на один из этих вопросов у него не будет ответа до тех пор, пока в водосточный желоб улицы не польется первая кровь. Но если запланированная засада действительно превратится в ловушку для них самих, прольется больше крови, чем поместится в водосток. И это будет по большей части кровь жителей этого квартала.

Но думать об этом было уже поздно. Если ты наемник, перед битвой лучше вообще не думать. Мысли только отвлекают. Здесь и сейчас он не простой солдат. Он полководец, люди полагаются на него. Если у подмастерьев портных, ремесленников, писарей и поденщиков, которые идут за ним, есть хоть какой-то шанс выжить, то только потому, что он им его даст. Конники слишком опасны, надо уделить им достаточно внимания. Они ни в коем случае не должны успеть вмешаться в битву. Некоторые могут думать, что конника легко спешить. Может быть, это и так, если ты стреляешь в него из лука с расстояния в сто шагов. В ближнем бою конь и всадник — это смертоносная боевая единица. Благодаря своему весу, силе и скорости он обеспечивал себе большое свободное пространство. Кто не готов отскочить в сторону — будет растоптан. Если же кто-то успевал подобраться, подвергался нападению со стороны сидящего на спине у лошади всадника. С возвышения все было отлично видно, всадник занимал самую оптимальную позицию в схватке. Его удары были по большей части смертельными, поскольку всадник обычно наносил удары по голове, шее и плечам противников.

Дорн запланировал еще один отвлекающий маневр, очень простой и многообещающий, но глупее всего, что ему доводилось в жизни делать.

— Вы стойте здесь, пока я не подам сигнал, — в очередной раз напомнил он мужчинам, стоявшим рядом с ним. Ответом ему были молчаливые кивки.

Дорн прижался к стене дома, словно кошка, охотящаяся на птицу у водопоя. Стук копыт по мостовой стал громче, он заглушил ритмичный топот шедших за ними людей. Дорн прикинул расстояние до середины улицы и решил, что там шагов восемь. Со своей теперешней позиции он видел лишь маленькую часть переулка. Он ступал на тонкий лед. В поле зрения Дорна появилась голова лошади. Животное пугалось, беспокойно мотало головой из стороны в сторону. Казалось, его большие ноздри чуют беду. Подобно тому, как застыло животное на бегу, так и сердце Дорна пропустило удар. Наемник затаил дыхание. После щелчка всадника лошадь фыркнула и пошла дальше.

Конные проехали мимо переулка, ведущего на задний двор. Один взгляд в сторону — и они заметили бы Дорна, весь хитро продуманный план полетел бы в тартарары. Но оба конника предпочитали смотреть на женщину, пытавшуюся поднять на ноги своего пьяного мужа.

Вот и нужный момент. Дорн вскочил, обнажив свой короткий меч, и, издав громогласный рык, он в четыре огромных прыжка оказался рядом со всадниками. «Как же лошади предсказуемы», — с облегчением подумал он. Стоит их напугать, и вот они уже поворачиваются к тебе, встают на дыбы, лишая всадника возможности нанести удар с лошадиного бока в сторону нападающего.

Дорн нырнул влево, под грудь первого животного, нанес мечом удар по правой задней ноге. Лошадь заржала, к этому звуку присоединились крики и проклятия регориан. Дорн встал между боками лошадей, вонзил свой короткий меч в живот второго всадника на лошади. Все взгляды были устремлены на него: как животного, так и умирающего всадника.

— В атаку! — заревел Дорн, когда раненая лошадь рядом с ним рухнула на бок, погребая под собой еще не раненого всадника. Те регориане, кто еще не обнажил оружие, сделали это сейчас. В тот же миг с обеих сторон улицы на поборников веры набросилась толпа, а за их спинами замкнули баррикаду мулы.

Время было выбрано очень удачно. На миг даже показалось, что регориан просто сметут. Прачки выудили из бочек два длинных кинжала и набросились на одного из мужчин. Пьяный мужчина на ступеньках кабака схватился за копье, замаскированное под шест фонарщика, метнул его в одного из наемников и проткнул его кожаный нагрудник. Картежники оттолкнули в сторону стол, за которым сидели, и, словно обезумев, бросились на мужчин, стоявших к ним ближе всех.

Как раз в тот самый миг, когда регориане оправились от первого шока и собрались дать отпор, за их спинами вспыхнула баррикада из повозок с сеном и старой мебели. Высокие языки пламени тянулись вверх вместе с угольно-черными колоннами дыма, в мгновение ока груженные повозки превратились в непроходимую стену огня. Еще двое регориан умерли потому, что позволили себе отвлечься на спектакль.

Повстанцы набросились на воинов веры, словно муравьи. Они колотили наемников всем, что у них было. Но не всякий удар заставлял врага упасть, не каждый замах заканчивался раной. Теперь-то и стало ясно, что значит иметь настоящий меч и носить хороший доспех.

Дорн видел, как молодой парень со старым бронзовым мечом пошел в атаку на регорианина. Он напал на наемника сзади и изо всех сил нанес ему удар по крестцу. Противник отскочил на два шага вперед, поднял меч и сильно замахнулся, поворачиваясь к нападавшему. Похоже, молодой человек надеялся нанести еще один удар, но прежде чем он успел это сделать, острие меча его противника и перерезало ему горло.

С этого момента начались смерти в их рядах. Добрая дюжина наемников, которые еще не были ранены, взяла себя в руки и встала в позицию. Они стояли по двое, спина к спине, как их учили, кружась, проходили сквозь ряды своих противников. Каждый укол, каждый удар находил цель — отличие от неопытных повстанцев было разительным. Ударить мог каждый, но как только дело дошло до того, чтобы атаковать, блокировать, наносить обманные удары и снова бить — зерна от плевел отсеивались мгновенно. Всего за каких-то два удара сердца от мечей регориан пала добрая четверть повстанцев.

Дорн бросился спасать ситуацию. Он хотел помочь всем одновременно. Его много лет учили не заботиться о жизнях других. Во время битвы существуешь только ты сам и тот человек, которого ты хочешь убить. Времени на то, чтобы погоревать о своих товарищах или же отпраздновать с ними победу после сражения, обычно было более чем достаточно.

Дорн в последний миг поднял короткий меч и блокировал удар меча регорианина. Прежде чем он успел пойти в контратаку, тот уже отвернулся, и товарищ за его спиной попытался уколоть Дорна. Меч вошел точно в промежуток между рукой и грудью, пронзив пустоту, но клинок был настолько широк, что он оставил два глубоких пореза на бицепсе и ребрах Дорна. Прыжок назад спас воина от того, чтобы меч его противника вошел в его живот во время следующей атаки.

«Соберись, — приказал он себе, — ты прекрасно знаком с этой пируэтной тактикой и знаешь, как на нее реагировать».

Он дождался, пока первый регорианин снова не оказался с ним лицом к лицу. Короткий выпад вперед, удар по ногам, пригнуться от встречного удара. Шаг в сторону, противоположную вращению парочки, и вот он уже напротив второго человека. Похоже, этот был еще не готов к тому, чтобы так быстро встретиться со своим противником. Дорн нанес колющий удар от бедра под мышку правой руки, пока мужчина еще отмахивался от атаки сына мельника. Регорианин выронил оружие, второй рукой потянулся к торчащему за поясом кинжалу.

«Работает же!»

Дорн побежал в другую сторону. Крутнулся вокруг своей оси, схватил первого атакующего. Разворачиваясь в противоположную сторону, он вонзил ему клинок в пах. И пока тот падал, Дорн подпрыгнул и вонзил свой короткий меч между плеч мужчине с кинжалом.

Такие двойные упряжки были очень эффективны в сражении против неопытных противников. Постоянная смена позиции быстро сбивала с толку нападающих, а вращение давало преимущество, позволяя сражаться только с одной стороны. Но как только пару разбивали, солдаты теряли защиту и становились легкой добычей.

Дорн увидел, как сын мельника упал под попеременной атакой двух регориан. К нему, пошатываясь, брел еще один повстанец, судя по всему, какой-нибудь писарь или картограф. В ослабевшей руке он сжимал кинжал. В области легких рубашку его залила кровь. Из круглой дыры в ткани катились красные капли. Дорн попытался подхватить его до того, как он упадет, но у тяжело раненного мужчины подкосились ноги. Дорн столкнулся с ним, и писарь вонзил ему кинжал в бедро — либо случайно, либо потому что принял его за врага. Они вместе рухнули на землю. Лежа под умирающим человеком, Дорн пытался встать на ноги.

Шесть регориан все еще стояли на ногах, а добрых две дюжины повстанцев окружили их. Дорн лежал среди воинов веры. Если он сейчас встанет, то станет их следующей жертвой. Численное превосходство по-прежнему было четыре к одному, но, похоже, его соратники подрастеряли свой боевой задор. Возможно, они еще не готовы отдать свою жизнь, а может быть, просто устали.

Дорн высвободил правую руку. На миг неподвижно замер на земле, крепко сжимая рукоять меча. Он выжидал, чтобы один из регориан оказался в пределах досягаемости. Оба воина, свалившие сына мельника, приближались к нему — кружась друг вокруг друга, нанося удары по копьям и пикам окружавших их мужчин. Ни один из них не обращал на него внимания. Пытаясь увернуться от удара копьем и едва не наступив на него, они оказались очень близко, и Дорн ударил. Отрезал ногу одному из них сильным ударом, из-за которого едва не вывихнул руку. Клинок легко перерезал тонкий кожаный сапог, плоть и кости. Мужчина упал, увлекая за собой коллегу. Они оба упали перед кольцом нападающих. Четверо мужчин почти одновременно стали наносить им удары пиками, мечами и копьями.

Этот момент наступает в любой битве. В наемнических кругах его называют зачисткой. Еще мгновением раньше каждый боялся за свою жизнь. Сражались лицом к лицу. Все судьбы были непрочны, исход битвы был не предрешен. А потом вдруг кто-то падает на землю, умирает, появляется брешь, рушится линия защиты, и всем хочется поскорее закончить. До победы рукой подать, а проигравшие знают, что погибнут.

Повстанцы набросились на последних регориан, словно муравьи на сдыхающую осу. Они били дубинками, рубили топорами, протыкали мужчин ножами. Казалось, все хотят принять участие в резне, и даже умерших награждали побоями и новыми ранами.

Дорн оттолкнул мертвое тело, под которым был погребен. Поднялся на ноги. Сапог залила кровь. Он покачнулся и вынужден был опуститься на одно колено, чтобы не упасть. Один из его соратников бросился на него, подняв пику, готовый завалить его, но успел вовремя заметить свою ошибку и не напороться на меч Дорна.

— Это вы, — тяжело дыша, произнес он. У него на лбу была рана, из нее текла кровь и затуманивала взор. — Мы победили! — вдруг заорал он. — Мы сделали их, этих свиней. Мы победили.

Дорн огляделся по сторонам, все еще не отводя острия меча от своего соратника. Мостовая улицы была усеяна мертвыми телами. Вязкая кровь убитых находила путь по стыкам между камнями и уходила в водосток. В трех шагах от Дорна лежал тот женоподобный парень, сжимавший в руке отцовский меч. Клинок переломился у самой рукояти, у парня было перерезано горло от уха до уха. Рядом с ним лежал старик с негнущейся ногой. Из его груди торчал кинжал, напоминая штандарт на поле боя.

«Ты победил, и я тоже, но тем, кого замочили, от этого не легче. В утешение их близким мы скажем, что их родные пали смертью храбрых за правое дело. И все это будет ложью».

Повозки с сеном, составлявшие горящую баррикаду, начали поддаваться огню. Ломались оси, под языками пламени исчезали высокие боковые стенки, пепел и искры взлетали вверх. Дорн кожей чувствовал силу огня. На главной улице за горящей баррикадой начали собираться зеваки, среди них были первые представители городской стражи.

— Нужно уходить отсюда, — пробормотал Дорн.

Но казалось, его никто не слышит. Он грубо схватил стоявшего рядом мужчину за плечи и встряхнул:

— Нужно уходить отсюда! — заорал он.

Писарчук смотрел на него расширенными глазами.

— Мы их сделали, — словно в трансе, повторял он, все еще опьяненный победой. — Они не осмелятся показаться здесь снова. Мы подали знак. Знак для всех, кому надоело подчиняться этим священникам. Граждане Рубежного оплота восстанут и освободятся.

Дорн готов был поспорить, что этот человек повторяет слова Нарека. Даже не столько слова, сколько звучавшую в них убежденность.

— Если мы немедленно не уберемся отсюда, мы восстанем в следующий раз только тогда, когда нас поднимет из гроба некромант. Вряд ли городская стража отнесется к нашему освобождению так же, как мы. Для них мы просто люди, которые подняли мятеж и на совести которых оказалась дюжина невинных людей.

— Они убили почти в пять раз больше наших, — напомнил ему писарчук.

— Это не только приведет нас на виселицу, но и заставит их насмехаться над нами. Идемте уже, горящие обломки не задержат стражу надолго.

Дорн потащил мужчину за собой, вбежал в переулок, где ждали Нарек и Сенета. Остальные нехотя последовали за ними.

18 Мило

Мило сидел за небольшим столом в комнате на втором этаже, которую выделил ему Нингот, и смотрел в окно на ночное небо. Полурослик не мог уснуть. Да это было и неудивительно, поскольку встал он только около полудня. Судя по всему, поход через весь Скрюченный лес утомил его больше, чем он полагал. Он готов был бить себя по щекам: его брат томится в плену у зеленокровок, а он преспокойно валяется себе в мягкой и теплой постели. Последний раз он спал так долго, когда поспорил с Бонне, что сможет осушить три кувшина пива и не сходить в туалет. Он победил, но из-за того, что выпил много и быстро, он опьянел и на следующий день проспал, опоздав на воскресную мессу. В наказание ему пришлось весь вечер собирать картофельных жуков в палисаднике — целых две банки.

Вообще-то после хорошего сна нужно было быстро собрать вещи, попросить у Нингота еды в дорогу, придумать какую-нибудь отговорку насчет того, почему ему нужно срочно идти дальше. Но к сожалению, ничего этого не случилось. Ноги словно свинцом налились, в голове все кружилось. Кроме того, он опасался, что порез на руке воспалится. Но рана просто была на руке и все.

Тем временем Нингот весь день ходил по полям вокруг дома и собирал брюкву, белокочанную капусту и картофель, загружая все на телегу. Вернувшись вечером в дом, он не очень удивился тому, что Мило все еще здесь. Вчерашняя разговорчивость улетучилась. Они вместе поужинали, выпили немного, поговорили о повседневных вещах, пока Мило выкурил на крыльце предложенную Нинготом трубочку. А потом пошли каждый в свою комнату.

И вот теперь он лежит без сна и предается размышлениям. У Мило было такое ощущение, что он держит в руках клубок ярких ниток и не знает, как его распутать, не говоря уже о том, как связать так, чтобы получилась веревка. Одно он знал наверняка: все, что произошло до сих пор, было как-то связано. Обычные совпадения не могли выбить их с братом из колеи привычной жизни и мешать к ней вернуться. Случившееся нельзя было повернуть вспять, и это останется с ними до конца жизни, вне зависимости от того, оправдают их или нет.

Мило еще хорошо помнил дядю Гореха, брата своего отца. Ему было лет семь или восемь, когда дядя Горех объявил, что собирается уйти в горы и добывать там золото и драгоценные камни, в точности как гномы. Недели напролет он слышал в своей комнате, как отец уговаривает дядю Гореха остаться. Ночные споры становились громче и несдержаннее день ото дня. Все остальные жители деревни тоже отговаривали Гореха — безрезультатно.

Много лет спустя дядя вернулся в Дуболистье. Жажда приключений не принесла ему богатства. Все, что у него осталось — лишь старая лопата, сито и надетая на нем одежда. Униженный, лишившийся иллюзий, он попросил брата принять его обратно, пока он не найдет работу и не сможет построить собственный дом. Брат дал ему сроку два месяца. Мило еще никогда не чувствовал такого холода, каким обдало его дядю в тот момент. Никто не предложил ему занятие, никто не слушал его, все в общине избегали его, как прокаженного. Ровно два месяца спустя отец Мило выставил собственного брата за дверь. Дядя Горех покинул Дуболистье. Говорили, что он направился в горы, чтобы опять попытать там счастья или найти смерть.

Тете Рубинии тоже было нелегко, но ей зачлось то, что она нашла настоящую работу, а не отправилась на поиски приключений. Рубиния по-прежнему была желанным гостем в Дуболистье, к ее мнению прислушивались.

Мило сомневался, что их с братом дома встретят с распростертыми объятиями. В лучшем случае их обвинят в том, что они тайком ушли из дома, а в худшем…

Но мрачные размышления были отброшены в сторону. Что это с ним такое? Он чувствует себя мухой, прилипшей к намазанному медом хлебу. Мысли постоянно путались. Его словно заколдовали, мешая уйти из этого места.

Он бросил взгляд на вторую пустую постель в этой комнате, нервно покрутил чужое кольцо на пальце. Он даже почти представил себе, что там лежит Бонне и мирно сопит во сне. В отличие от Мило. Мираж в виде Бонне сделал во сне такое лицо, словно ему снятся пышки с голубикой.

Может быть, в этом и заключается тайна полуросликов. Каким бы ужасным и несправедливым ни был мир по отношению к ним, они продолжали радоваться мелким повседневным вещам. Счастье полуросликов было там, где они жили — зачастую оно просто росло у них в палисаднике.

Мило почувствовал, как спокойствие видения передается ему. Но не отпускало и другое чувство — ощущение того, что его брат полагается на него. Ведь Мило старший, и всякий раз, как они творили что-то вдвоем, Бонне рассчитывал на помощь и совет своего старшего брата, прислушивался к нему.

Мило надеялся, что со временем устанет от размышлений, но нужно было сделать еще кое-что, прежде чем можно будет лечь в постель. Слишком долго он откладывал это, забывал либо в суматохе, либо убегая, либо находясь в плену, подвергаясь действию проклятия или отправляясь в путешествие с гоблинским охотником. Он полез в рюкзак и выудил оттуда узелок с документами мейстера Гиндавеля. Они были похожи на дневник в толстом кожаном переплете. Судя по всему, мейстер вел записи много лет. Первые страницы пожелтели и замусолились по краям.

На первой странице было всего несколько слов, но даже они открывали больше, чем Мило когда-либо знал о старом клирике.

Гиндавель Солнцеклеверс, родившийся в год Медовой росы, мейстер веры своего знака, жрец Цефеи и исследователь эпохи Ослепления.

«Гиндавель Солнцеклеверс», — шепотом повторил Мило.

Ему было трудно поверить в то, что можно прожить в одной деревне с кем-то больше двух десятков лет и не узнать его полного имени. Сейчас, когда мейстер Гиндавель был мертв, полурослику стало стыдно, что он так мало знал о старике. Он надеялся, что Цефея приняла его в свое царство и что в стране мертвых полурослику воздастся по заслугам за проделанную работу.

Большинство полуросликов были так же далеки от понимания того, что делал и исследовал клирик, как и от сбора помидоров зимой. Братья в вере имели определенный статус и пользовались определенным уважением в деревенской общине, но над ними посмеивались из-за житейской неискушенности. Казалось, никого особенно не интересует их философия.

Мейстер Гиндавель кое-что рассказывал Мило о миссии жреца, но результатами своих собственных изысканий никогда не делился. Здесь было написано, что он исследовал эпоху Ослепления. Мило знал лишь то, что эти времена охватывают период более трехсот лет тому назад, который окончился после великих войн веры. Какая вера существовала тогда, каких богов почитали люди — это было за гранью его понимания. Такие знания считались языческими и были запрещены, поэтому он удивился, что такой ученый как Гиндавель решил этим заняться.

В дневнике было почти две сотни страниц. Листы были тщательно перевязаны кожаными лентами, чтобы в книгу всегда можно было добавить новые записи. Судя по всему, первые годы мейстер занимался тем, что переписывал параграфы из различных трудов и, в свою очередь, высказывал свое отношение к новым тезисам и рассуждениям. У Мило не было ни времени, ни знаний, чтобы заняться этим вплотную. Он искал рисунки и символы более позднего времени. Поэтому он просто пролистывал документы, страницу за страницей. На одной странице были только изображения молнии — символа Цефеи, богини полуросликов. Некоторые Мило мог бы нарисовать и сам, им могло быть лет по двадцать — настолько по-детски они выглядели. Мейстер Гиндавель бесспорно был мыслителем. Судя по всему, Цефея не наделила его ни даром рисования, ни даром пения. Последнее Мило было известно по тем своим немногим появлениям на храмовых службах, таких как крещение или именины.

Он осмотрел ряд других рисунков и символов, явно носивших языческий характер. Большинство из них не были подписаны, и ничто не указывало на их смысл. Одна страница была испещрена крестами. Толстыми крестами, тонкими крестами, с прямыми и изогнутыми линиями, были такие, которые завершались розовыми шипами или наконечниками стрел. Посредине этого Гиндавель вписал имя Регора. Мило знал только, что этому богу поклонялись люди. И больше ничего. Его никогда не интересовало вероисповедание других народов.

Эльфы почитали какую-то богиню природы. Но как это часто бывало с эльфами, они редко снисходили до того, чтобы поделиться с кем-то мыслями о себе и своей вере.

В отличие от них, гномы не делали большого секрета из того, что не являются особо верующими существами. Для них важно было только то, чего кто-то добился своим собственным трудом.

Что же до троллей, гоблинов и орков, Мило был рад тому, что до сих пор имел не слишком много возможностей для общения с ними по вопросам веры. Если быть точным, его встреча с троллихой и гоблинским шаманом была первой. Хотелось надеяться, это будет и последний опыт общения с зеленокровками. Тем не менее, Мило был ужасно рад, что дело вообще дошло до разговора. Не то чтобы он удовлетворил свою неутолимую жажду познаний, какой обладал мейстер Гиндавель, а просто потому, что, как правило, «встречи» с этими существами оборачивались пролитой кровью.

Разговор намного лучше выслушивания обсуждения, что лучше: сварить полурослика или зажарить на вертеле и не станет ли мясо нежнее, если предварительно его как следует отбить.

Следующие страницы Мило быстро пролистал, несколько вообще проскочил. Многое из того, что было написано в документах, было запутанным и непонятным, а эскизы откровенно плохими. Но, когда он перевернул несколько последних страниц, все обрело смысл. У Мило захватило дух. На бумаге были углем нарисованы четыре символа. Каждый из них немного отличался от других, и несмотря на все, знак был один и тот же. Круг, который пересекали или разрывали несколько прямых и волнистых линий. Такой же самый символ красовался на кольце, полученном от гоблинского шамана.

Мило поспешно стянул кольцо с пальца, чтобы внимательнее рассмотреть при свете свечи. Для сравнения положил рядом с рисунками.