Обрученная с розой Вилар Симона
Он сразу поверил. Он хотел в это верить. Ведь и в самом деле – на их пути было столько передряг, и мало ли как могла образоваться эта волосяная трещинка на печати.
– А теперь уходи, – глухо сказала Анна.
Он чувствовал себя виноватым и поэтому молча покорился.
Когда он ушел, Анна зарылась лицом в подушку, содрогаясь от рыданий.
«Он был готов убить меня из-за этого письма! А я даже не могла сказать, что в нем едва ли не его смертный приговор. Отец бы зарубил его в приступе гнева. И, вскрыв печать, я спасла его от участи, что уготовил ему тот венценосец, которому он так предан!»
Она задыхалась от горечи, от незаслуженной обиды, от того, что он остается так слепо верен своей вассальной клятве, что даже любовь не в состоянии заставить его усомниться.
Когда она наконец спустилась вниз, то застала Филипа сидящим на крыльце под сенью пальмы. Белый кот хозяйки спал у него на коленях. Рыцарь поднялся ей навстречу.
– Прогуляемся, – сказала она. – Я хочу проститься с Бордо.
Звонили к вечерне. На оранжевом полотне заката шпили собора Святого Андре казались черными. Навстречу по улице поднимался водовоз с осликом, обвешанным кувшинами.
– Купите воды, судари, всего два су! А какая вода! Легкая, сладкая. Я беру ее в источнике Святого Дени, и равной ей вы не найдете во всей Гиени.
Филип и Анна пили, улыбаясь друг другу. Воздух Бордо, чудесная вода пьянили как вино. Они позабыли свои невзгоды, отбросили мысли о скорой разлуке и в сумраке ближайшей арки обменялись таким поцелуем, что у обоих захватило дух.
Бордосцы еще не завершили дневные дела и торопливо пробегали мимо или, стоя у порогов домов, переговаривались через улицу. По реке скользили длинные лодки, освещенные фонарями, в них восседали красавицы в шелковых платьях и кавалеры с лютнями в руках. Из таверн, расположенных вдоль набережной доносилось дьявольское гудение рожков и бряцание тамбуринов.
У развалин римского амфитеатра они долго слушали бродячего певца, потом, держась за руки, брели по узким затемненным улочкам. За решетками, где помещались статуи святых, горели факелы, освещая грубую мостовую, кучи рыбьих костей и мусора. Анна споткнулась. Филип бережно подхватил ее на руки и нес до самого дома.
– Ты не устал? – улыбаясь, спросила она.
– Я бы и не опускал тебя на землю.
– Лжец…
Она хотела еще что-то добавить, но он остановил ее. Не стоило говорить о печальном. Сегодня их последний вечер в этом городе.
Дома Анна долго стояла у распахнутого окна, вглядываясь в мерцающее небо над крышами домов. Она слышала, как Филип расхаживает за ее спиной. В клетке сонно пискнула птица. Анна вздохнула.
– Я никогда не забуду Бордо. Наверное, на всей земле нет лучше места…
Филип лег. Она слышала, как подалась под ним постель. И тогда наконец решилась.
– Фил, – она села совсем близко. Глаза ее светились в темноте, как у кошки. – Давай не расставаться.
Он хотел что-то сказать, но она сделала протестующий жест.
– Я очень люблю тебя, мой Филип. Ты знаешь это, однако и ты не можешь представить всей глубины моего чувства. Когда я думаю, что впереди только разлука, мне хочется одного – умереть. Без тебя я лишусь всего, с тобой же получу целый мир. Имя, титул, честолюбие – чего они стоят без твоей любви. Отвези это письмо, Фил, если иначе не можешь, если честь требует довести начатое до конца, но потом возвращайся. Я буду ждать тебя здесь, у тетушки Клодины. Никто не знает, что я здесь. Наши пути могли разойтись еще в Англии, и тебя никто не упрекнет. Зато потом мы сможем быть вместе всегда. Мир так велик, Филип! Разве не найдется в нем места для нас? Зачем же в таком случае судьба сберегла нас двоих среди стольких смертей, забросила в такую даль? Нашу любовь благословило само небо. Когда мы оказались в Эрингтон-Хауз, Джудит Селден сказала мне, что наступит момент, когда мне придется сделать свой выбор. Видит Бог, время пришло. Больше всего на свете я хочу быть с тобой. Поэтому, Фил, заклинаю тебя именем, доставшимся тебе от предков: давай уедем туда, где нас никто не разыщет. В мире достаточно королевств и княжеств, где можно поселиться, чтобы жить друг для друга. Ты воин, ты поступишь на службу к новому сюзерену, и мы не будем знать нужды, я же сменю имя и стану твоей женой, у нас будут дети. Много детей, Филип!..
Лицо ее озарилось, словно она наяву видела картину грядущего блаженства. Майсгрейв, приподнявшись на ложе, неотрывно глядел на нее. Поначалу, когда она заговорила, он испытал легкий укол раздражения. Что за странная непонятливость и упрямство! Но, по мере того как она продолжала, в его груди закипали, смешиваясь, счастье и боль. Он был потрясен. Анна была безрассудна и мудра одновременно. В ней было неистовство первых людей, отвергших рай ради любви и познания. Он чувствовал себя несказанно гордым и счастливым, потому что его полюбила такая девушка, и вместе с тем его душило отчаяние от несбыточности того, что она предлагала. Его жизнь была полна разочарований и бед, а душа не так легко окрылялась.
– Бедная девочка, – печально сказал он.
Анна вздрогнула и взглянула на него. Ей показалось, что у Филипа в глазах блестят слезы.
Он порывисто сел, обнял Анну и взял ее лицо в ладони.
– Я очень люблю тебя, Энни, я буду любить тебя всегда, даже тогда, когда ты среди блеска и суеты забудешь того, кто первым ласкал тебя. То, что ты сказала сейчас, я сохраню в глубине сердца.
– Не надо так, Фил! Все еще можно исправить…
– Увы! Ты еще очень молода и не в состоянии всего понять. В твоих словах смешались грех и безрассудство. И все же я благословляю тебя за это. Мир держится на устоях, на которые нельзя посягать. И горе безумцу, который отважится на это. Не один еще раз все переменится вокруг тебя, переменишься и ты сама. Если же мы поступим так, как предлагаешь ты сейчас, ты никогда не сможешь убежать от угрызений совести, которые рано или поздно настигнут тебя и станут терзать. Со временем хмель любви пройдет, заговорит кровь, ты вспомнишь, кто ты и для какой участи рождена. Я никогда не смогу тебе этого дать, даже если посвящу тебе жизнь и отдам всю кровь. Не будет и мне покоя. Вспомни, как в церкви тебя оттолкнул лакей…
Он осекся.
– Но я осталась спокойна.
– Настанет миг, когда ты не сможешь сохранить хладнокровие. Я видел, как ты смотрела на нарядных дам из свиты герцога Карла. Ведь тебе хотелось оказаться среди них?
– Нет. Я научусь смирению. Леди Джудит Селден ровня мне, но счастлива с простым рыцарем.
– Но ты не Джудит Селден. Ты иная.
– Я буду любить тебя всегда. Тебя одного.
Он вздрогнул, вспомнив Элизабет Вудвиль. Когда-то эти же слова произнесла и она. Все так и было, пока блеск славы и золота не умертвил ее любовь. Теперь Анна.
И тогда он впервые заговорил с нею об Элизабет, поведав историю их любви. Ему стоило немалых усилий, обуздав гордость, говорить об этом. Молчаливый по натуре, он принудил себя быть красноречивым, порой с трудом подыскивая нужные слова. Ему было необходимо убедить Анну в том, что речь идет не только о любви, но и о долге перед отцом, перед людьми, с которыми она связана. Он взывал к ней, твердя, что чистота крови, что течет в ее жилах, важнее любых сердечных привязанностей.
Он не видел лица девушки. Она сидела отвернувшись от него, глядя в окно. Лицо Анны было неподвижно, словно изваянное из алебастра. Из широко распахнутых глаз медленно струились тяжелые слезы. И столько горечи было в безвольном изломе ее губ, в пустом, отрешенном взгляде, что у Филипа все оборвалось внутри.
– У нас есть любовь, Фил. С нею мы сильны.
Ему не удалось разубедить ее, но голос Анны был слаб. Она поняла, что не в ее власти изменить его решение. Едва шевеля губами, она шепнула, почти выдохнула:
– Решайся, Фил. Умоляю тебя…
– Нет, моя родная. Не надо. Вспомни, что ты одна из Невилей, а они никогда ни о чем не просят.
Тень скользнула по лицу Анны. Губы плотно сжались, слезы высохли.
– Вспомни о том, что я обязан вернуться в Нейуорт, потому что отвечаю за землю своих предков. Больше того, я женат и не могу, не совершив смертного греха, вступить в новый брак. Я оставил Мод в тягости, и наш с нею ребенок уже должен был появиться на свет.
Анна облизала губы и хрипло сказала:
– Ах да… Мод Перси. Я и позабыла о ней.
Она тряхнула головой, словно отгоняя все прочь, словно смиряясь. Но смиряясь строптиво. Отросшие волосы упали ей на глаза. Она рывком головы откинула их, затем сладко потянулась и уже в следующий миг прильнула к Филипу, ловя его губы.
Этой ночью она была как никогда жадной до его ласк, словно ее жег изнутри огонь. Раскованная и страстная, нежная и податливая, она трепетала в его руках – то бурная, словно море, то как ослабевшая волна. Но силы вновь и вновь возвращались к Анне, она тянулась к нему, глаза ее лихорадочно блестели, по телу пробегала дрожь нетерпения, горячие руки обвивали его шею, скользили по спине. Порой она словно ожесточалась, как дикое животное, а порой превращалась в сплошную ласку и нежность. Сжимая ее в объятиях, Филип заснул лишь на рассвете. Сквозь дремоту он слышал, как она что-то ласково шепчет ему, перебирая его кудри, прижимается щекой к его руке… Потом он погрузился в сон, но и во сне его руки искали ее.
Он резко вскочил. Место рядом с ним пустовало. Подушка была холодна – видимо, Анна поднялась уже давно. Филип окликнул ее и стал торопливо одеваться. В нем нарастала тревога, но он гнал ее прочь. Сейчас он спустится вниз, увидит, как она шепчется с мадам Клодиной или играет с ее котом.
Когда он натягивал рубаху, взгляд его упал на ларь у окна. Там лежала аккуратно сложенная стопкой женская одежда Анны. Два узких малиновых башмачка сиротливо стояли на полу.
Это еще ничего не значит! Мало ли для чего ей понадобилось вырядиться мальчишкой!
Он торопливо сбежал по ступеням. Хозяйка возилась у очага. Заслышав его шаги, мадам Клодина обернулась.
– Где она? – вскричал Майсгрейв.
Клодина Сигоне неспешно отведала из котелка.
– Уехала еще на рассвете. Велела передать, что вынуждена взять с собой немного денег.
– Куда?.. Куда она направилась? Ради самого неба, отвечайте!..
Женщина глядела на него с любопытством. Сегодня утром, когда эта юная англичанка предстала перед ней в одежде мальчишки, она было решила, что это очередная шутка. Девушка держалась удивительно непринужденно, однако была бледна. Выпила чашку бульона, натянула перчатки, прихватила хлыст. Однако постоялец, слушая мадам Клодину, менялся на глазах.
– Что с вами, сударь? Уж не дурно ли вам? Крест честной! Не ограбила ли вас ваша подружка?
Филип присел на ступеньку и провел ладонью по лицу. Все было кончено. Этой ночью Анна простилась с ним. Ее гордость не могла позволить, чтобы после того, что произошло накануне, все оставалось по-прежнему. В глубине души он понимал ее, однако боль, что пронзила его, была нестерпима. Не видеть ее, не слышать ее смеха, не касаться ее… Боль давила, росла, заполняя весь мир. Он глухо застонал. Когда он думал о том, что пути их непременно разойдутся, он полагал, что это произойдет гораздо позже и у них еще будет достаточно времени друг для друга. Перед ними расстилался путь через всю Францию. Они бы еще долго могли быть вместе, скакать рядом, ночевать в придорожных гостиницах… Но гордая душа Анны Невиль не вынесла поражения. Ей не нужны были крохи, не нужна его снисходительность. Ей нужно было все – или ничего…
Нет, он не может позволить, чтобы в один миг развеялось словно наваждение их счастье! Как жить без Анны? Он догонит ее, он скажет… Что, впрочем, он скажет? Да не все ли равно! Главное – вновь обрести ее, прижать к сердцу, ощутить ее податливую хрупкость.
Он вскочил, расплатился с хозяйкой и без промедления отправился в путь.
В Бордо было шестнадцать ворот. Филип объехал половину, расспрашивая стражников, дабы выяснить, какую дорогу выбрала Анна. Разумеется, она выехала гораздо раньше, но вскоре обязательно сделает остановку. Главное – догнать. Он догадывался, какая дорога привлекала Анну больше других – в Берри, туда, где сейчас находятся Уорвик с королевой Маргаритой.
Ему не сразу удалось напасть на след. Наконец он наткнулся на странников, которые заявили, что, действительно, паренек на пегой кобыле, едва только они отворили ворота, покинул Бордо. Не мешкая, Майсгрейв пустился в путь. Он торопился, беспрестанно подгоняя Кумира и продолжая расспросы на всех заставах и переправах. В его душе зашевелилась надежда. Зеленоглазого паренька на пегой лошади тут действительно приметили. Что ж, видимо, она на самом деле движется в сторону Ангулема и Пуату.
Однако где-то в Сетонже след исчез. Филип заглядывал во все постоялые дворы, допытывался в замках, монастырях, обшаривал даже придорожные хижины. Казалось, что после переправы через Шаранту Анна Невиль чудесным образом испарилась. Тогда, отчаявшись, он решил направиться в Берри, куда рано или поздно она должна была прибыть.
Теперь он вновь торопил коня, стремясь добраться туда раньше, чтобы встретиться с нею до того, как она вновь окажется недосягаемой, и тогда он утратит ее навсегда.
Филип твердо решил: больше он не уступит. Прекрасная Элизабет исчезла из его жизни. Теперь же судьба даровала ему Анну, дала силы вновь полюбить… Отчаяние помогло ему взглянуть на все обстоятельства другими глазами.
Он ехал до сумерек и в последующие два дня не прекращал гонку. Теперь вокруг тянулись болотистые леса Пуату. Могучие дубы и вязы окружали его, невольно напоминая об Англии. Вдобавок заморосил дождь. Местность была пустынная, и однажды Майсгрейву пришлось вступить в настоящую схватку с разбойниками. Он не находил себе места. Анна! Хрупкая, в мужской одежде, беззащитная, в полном одиночестве, с одним лишь кинжалом у пояса. О, хоть бы в дороге она прибилась к купеческому обозу!..
Когда он прибыл в графство Берри, его как громом поразило известие: ни королевы Маргариты, ни Уорвика там не было. Сиятельные особы отбыли в Париж на праздник в ознаменование рождения наследника престола.
Едва успев отдышаться, Майсгрейв снова пустился в путь по размытым дождем дорогам. Ближе к вечеру его уже качало в седле от усталости, странная слабость разливалась по телу. Было больно дышать, дорога дыбилась перед глазами. Пришлось сделать привал в захудалой придорожной харчевне. Он едва притронулся к пище и тотчас ушел в свою комнату.
Поутру служанка отправилась будить его, но вскоре вернулась и доложила хозяйке:
– Сударыня, господин, что приехал вчера под вечер, не может встать. Он не приходит в себя, и у него, по-моему, сильный жар.
30. Париж
Людовик XI Французский был необычайно скуп. Эта скупость давно вошла в поговорку. Однако даже Франциск Бретонский[82] и Карл Бургундский, известные тем, что разбрасывали золото направо и налево, опешили, узнав, что Людовик Валуа сразу после шумных торжеств по случаю рождения наследного принца Карла готовится пышно отпраздновать бракосочетание своей сестры Боны и герцога Бурбонского.
Больше всего разговоров об этом было среди парижских буржуа. Мало того, что им пришлось раскошелиться на празднества по случаю рождения принца, на подарки к крестинам королевского отпрыска да на пиры, что король устроил в честь появления на свет столь долгожданного наследника, – как снег на голову свалилась эта скоропалительная свадьба. Поборы и налоги, без числа и без меры. Еще одно-два таких празднества, и казна опустеет. Одна лишь чернь ликует, солидные же люди знай себе развязывают кошели. Не похоже это на Людовика, того короля, что так печется о подданных и дал торговцам и ремесленным цехам особые привилегии, чтобы они беспрепятственно богатели, а с ними богатела и Франция.
Впрочем, вся эта оргия расточительности была частью продуманного заранее плана. Всего два месяца назад король созвал в Туре Генеральные штаты, чего никогда не делал ранее, и там герцогу Бургундскому были предъявлены обвинения в нанесении ущерба короне. Карл Смелый был настолько взбешен политикой своего сюзерена, что стране угрожала война, и Людовик спешил как можно скорее заручиться – с помощью подкупа, шантажа или милостей – поддержкой возможно большего числа сторонников, в особенности из окружения Карла Смелого. На устроенные в Париже празднества стеклось великое множество знати, и король со своими советниками не покладая рук плели сети интриг, расставляли ловушки и вербовали все новых и новых приверженцев. Говорят, именно тогда Людовику и удалось подкупить Кампобассо,[83] любимца Карла Смелого, что впоследствии и стало причиной гибели великого герцога Бургундского. В суматохе пиров король поладил и с Жаном Бурбонским, посулив ему в жены младшую из своих сестер – Бону Французскую, которая до этого считалась невестой Эдуарда Ланкастера, сына королевы Маргариты Анжуйской. Разумеется, он рисковал испортить отношения с могущественным Анжуйским домом, но случай помог Людовику, и юному английскому принцу без промедления подыскали новую невесту, брак с которой устраивал и англичан, и анжуйцев.
Тем временем в Париже шли приготовления к свадьбе. Улицы украсились пестрыми гербами родовитейшей знати, наводнившей столицу. Людовик послал приглашение даже своему заклятому врагу Карлу Смелому, но бургундец направил вместо себя небольшое посольство, не рискнув после событий в Перроне, где он держал короля Франции под арестом, сунуться прямо в лапы хитроумному Людовику Валуа. Отсутствовал также и брат короля Карл Гиеньский. Властитель Бургундии переманил-таки его на свою сторону, клятвенно заверив, что в ближайшие недели тот предстанет перед алтарем вместе с его наследницей, Марией Бургундской.
Накануне по улицам Парижа проехали герольды, возвещая во всеуслышание под звуки фанфар, что завтра в соборе Нотр-Дам состоится венчание принцессы Боны и герцога Бурбонского, а затем – торжественная месса, мистерии и празднества, и так несколько дней кряду без остановки: пиры, маскарады, карусели для черни. Завершится же все грандиозным турниром.
Моросил мелкий дождь, размывая раскрашенные полотнища, но улицы были полны народу, понаехавшего ради праздника из ближних провинций и графств. Было здесь без счета мелкопоместных дворян, явившихся со своими чадами и домочадцами, немало духовенства, начиная от тучных аббатов в подбитых куницей сутанах и кончая шлепавшими по грязи босиком нищенствующими монахами – торговцами индульгенциями. Во все парижские ворота текли сотни лоточников, бродячих артистов, поводырей медведей, нищих, продажных девок и просто оборванных бродяг. У каждой заставы скапливались толпы, и поэтому, когда Филип Майсгрейв оказался у ворот Сен-Жак, ему пришлось терпеливо дожидаться своей очереди, прежде чем попасть в город.
Дождь улегся, но прямо посреди улицы текли мутные ручейки жидкой грязи. Воздух был тяжел и влажен, порывы ветра раскачивали вывески над лавками. Под ногами людей и копытами животных хлюпала жижа.
Филип миновал возвышавшееся на холме аббатство Святой Женевьевы и по улице Сен-Жак спустился к набережной Сены. Вокруг теснились каменные строения с островерхими крышами, украшенными резными коньками. Верхние этажи нависали над нижними, водостоки завершались мордами ухмыляющихся химер.
Вокруг кипела причудливая жизнь: расхваливали свой товар лавочники, фигляры на перекрестках давали представления, предлагали свои услуги бродячие писцы с чернильницами за поясом, тузили друг друга неугомонные студенты, для которых квартал Университета был родным домом. Трое таких школяров, обнявшись, шли по мостовой, перегораживая улицу, и распевали во всю глотку:
- От монарха самого
- До бездомной голи —
- Люди мы, и оттого
- Все достойны воли!..
Филип, усмехнувшись, подумал, что вот уже второй раз он попадает ad limine[84] на пир. Правда, здесь не было той легкой и ликующей атмосферы, как в праздничном Бордо. И виной тому не только серый сумрак, грязь на улицах и снующие повсюду в великом множестве нищие и калеки, но и то, что творилось в душе рыцаря.
Он ехал, угрюмо озираясь по сторонам, пока перед ним не предстала громада Сорбонны – полушколы-полумонастыря, прогремевшего на всю Европу своим богословским факультетом. Над крышами взмывали ввысь шпили, откуда лениво стекал звон колоколов.
Порой Филип останавливался у постоялых дворов и гостиниц, справляясь, нельзя ли переночевать, но оказалось, что найти комнату здесь не так-то просто. Он миновал квартал Университета, Малый мост и выехал на остров Ситэ – древнейшую часть Парижа, помнящую еще правление Меровингов[85] и даже римское владычество. Здесь ему наконец-то повезло – хозяин постоялого двора сказал, что за дополнительную плату сможет устроить его в тесной каморке под самой крышей. Поначалу он был не слишком-то любезен, но, разглядев дорогое оружие всадника и придя в восторг от красавца Кумира, сообразил, что перед ним человек не простой, и сразу стал учтивее. Велев слуге отвести Кумиру хорошее стойло и задать полную меру сена с отрубями, он провел рыцаря в тесноватый зал, где мальчик-слуга крутил над очагом вертел с аппетитно подрумянившимися куропатками, где пахло вином и дымом буковых дров.
Филип занял стол в дальнем углу и не спеша принялся за жаркое. Покончив с ним, он долго сидел перед оловянной кружкой с вином, облокотившись о стол и глядя в огонь застывшим взглядом.
«Завтра первым делом я отправлюсь к графу Уорвику, и да поможет мне Святой Георгий, ибо сейчас, когда вся знать занята празднествами, увидеться с ним будет не так-то просто. По-видимому, Анна где-нибудь рядом с ним».
При мысли об Анне заныло сердце. Он знал, что она умеет настоять на своем, и поэтому, когда несколько дней назад прослышал, что к английскому графу Уорвику прибыла в Париж его дочь, только кивнул. Шесть дней, что он провалялся, трясясь от озноба и обливаясь потом, в жалкой придорожной харчевне близ Орлеана, изрядно задержали его в пути.
Мысль о внезапной болезни не давала ему покоя. Пока он без устали скакал из Гиени в Париж, в нем теплилась надежда, что он сможет перехватить Анну в пути. Но этот недуг… Господь всемогущий, ты знаешь, что творишь! Ни разу с детских лет он не хворал, и теперь, когда капля за каплей таяли его силы, он чувствовал себя беспомощным. Если бы не заботы доброй женщины, содержательницы харчевни, его дни пресеклись бы в этой безвестной глуши.
Несколько дней болезни словно горный хребет отделили его от Анны. Он понимал это, хотя и не мог смириться. Едва Филип окреп настолько, чтобы держаться в седле, он сейчас же пустился в путь и к вечеру прибыл в Орлеан. Тут он и услышал новость о прибытии к графу Уорвику ето дочери. Им овладела полнейшая апатия, и несколько дней он провалялся в постели на грязном постоялом дворе, бессмысленно разглядывая закоптелый потолок. Однако письмо короля все еще было при нем и вынуждало действовать, толкало в дорогу. Очнувшись от транса, на следующий день он уже въезжал в Париж.
Филип отпил из кружки – вино горчило и отдавало прелью. Внезапно в комнате явственно прозвучало имя Анны Невиль. Филип напряг слух.
Трое зажиточных буржуа, по-видимому, цеховые старшины, сидели у камина и негромко беседовали, коротая вечер.
– А правда ли, мэтр Гийом, что дочь английского графа явилась к нему переодетая в костюм пажа?
Тучный мужчина в камзоле с бобровым воротником вальяжно кивнул:
– Истинный крест! Я видел это собственными глазами. Граф Уорвик с принцем Уэльским остановились у моей оружейной лавки, что на Еврейской улице, перебирая шпоры, налокотники и клинки. Мимо как раз проносился королевский курьер с сопровождающими. И вижу я – один из них осаживает свою лошадь так, что она приседает на задние ноги, спрыгивает с нее, едва ли не на плечи графу и кричит во весь голос: «Отец! Отец!» Тот поначалу опешил, а потом сорвал с верхового шапку и, признав дочь, схватил ее в объятия так, что у бедняжки наверняка косточки затрещали. На улице сразу собрались горожане, стоят разинув рот и улыбаются. А уж как на нее принц Эдуард уставился! Даже забыл клинок, за который уже было уплачено.
Длинноносый мужчина в плоском бархатном берете весело хмыкнул:
– Это уж точно! Только и разговору, что юный английский принц чуть не с первого взгляда голову потерял. Говорят, появись она раньше, не было бы и свадьбы Жана Бурбона с сестрой короля.
– Воистину так, – поддержал разговор третий, с окладистой черной бородой. – Ведь принцесса Бона как будто была помолвлена с Эдуардом Ланкастером, и поговаривают, что она влюблена в этого красавчика по уши. А наш добрый король – да благословит Господь священную особу его величества – сам намеревался обвенчать их. И тогда, с помощью Божьей, она могла бы стать королевой Англии. Однако дела королевства важнее событий за морем, а Жан Бурбонский – из первых козырей в колоде правителя Бургундии. Так что не далее как завтра бывшую невесту принца Уэльского Господь соединит с другим.
Толстый оружейник отхлебнул вина и заметил:
– По слухам, Анжуйский клан страшно разгневан.
– О да! Заполучив Бурбона, король рисковал поддержкой одного из самых могущественных домов Франции. Но недаром Людовик построил прекрасную базилику при монастыре Святой Женевьевы, пожертвовал тысячу ливров в казну аббатства Сен-Жермен-де-Пре, а аббатству Богоматери Амброзийской отдал доход с графства Булонь. Небеса оказались благосклонны к нему и вовремя послали во Францию эту зеленоглазую английскую графиню. Ее помолвка с Эдуардом Уэльским пришлась по вкусу всем: и королю, так как теперь анжуйцы успокоятся, и английской государыне, ибо отныне она может быть уверена, что граф Уорвик останется предан ее делу до конца. Да и сам Делатель Королей, когда Анна Невиль пойдет под венец с наследником Ланкастеров, сделает все, чтобы вернуть им престол, и тогда голову его дочери в некий погожий день увенчает корона Англии. Я не говорю уже о самих молодых людях, которые буквально неразлучны, ибо пришлись по сердцу друг другу. Король же Людовик, дабы загладить вину перед Маргаритой Анжуйской, оказывает ей всевозможные почести и на время празднеств в Париже отдал в ее распоряжение Нельский отель. Как ни посмотри, а это – бывшая резиденция королей Франции. Она расположилась там вместе с сыном, а также с сиятельным графом Уорвиком и его прелестной дочерью. Говорят, Анна Невиль так очаровала двор, что знатнейшие вельможи добиваются ее благосклонности, а придворные красавицы стремятся ей во всем подражать. Она ввела моду на изумрудный шелк, который так идет к ее глазам, и многие дамы подобно мадемуазель Невиль стали носить шлейф, перекинув его через руку, что и изящнее, и удобнее, и избавляет от необходимости держать при себе пажа.
Толстый оружейник иронически хмыкнул:
– Об этой англичанке ходит слишком много толков, а о ее бегстве из Англии рассказывают неправдоподобные вещи. Однако я видел, с кем и как она приехала. Может, если небу будет угодно, она и станет королевой, но, клянусь добрым клинком из Толедо, не хотел бы я, чтобы моя государыня разгуливала в столь узких штанах, что любой проходимец мог видеть ее колени и бедра.
Сидевший за соседним столом воин вдруг грохнул тяжелой кружкой о столешницу. Буржуа разом оглянулись, но, встретив полный бешенства взгляд, обратили лица к хозяину. Майсгрейв, ни слова не говоря, вышел на улицу.
– Эт-то кто такой? – запнулся бородатый торговец.
– Новый постоялец. Бог знает, откуда он. Судя по всему, иноземец, вероятно, англичанин.
Буржуа переглянулись и, торопливо расплатившись, поспешили удалиться.
Филип же как неприкаянный шатался по закоулкам Ситэ. Уже отзвонили к вечерне, прихожане торопливо расходились по домам. Служилый люд, селившийся вокруг Дворца Правосудия, ремесленники и их подмастерья, окончив дела, поспешали кто в кабачок, кто под родной кров, лавочники закрывали ставни. Проехал дозор конной стражи.
Вскоре рыцарь оказался на набережной. На противоположном берегу реки виднелась стройная колокольня Сен-Жермен л'Оксерруа, а далее – Луврский замок. Построенный еще во времена короля Филиппа II Августа, он представлял собой величественное, но беспорядочное нагромождение множества тяжелых башен с узкими окнами, крепостными рвами, могучими контрфорсами и решетками. Обычно двор размещался в более изысканном и просторном дворце Сен-Поль, но сейчас, когда страна оказалась на грани войны, Людовик Валуа предпочитал укрепленный Лувр, подъемные мосты которого гарантировали безопасность.
Майсгрейв зашагал вдоль Сены, где еще слышался гвалт прачек и перестук вальков. По реке сновали легкие лодки и баржи. Вели на водопой коней, и те громко фыркали и ржали от удовольствия. Рыцарь обошел остров Ситэ, бросив беглый взгляд на крохотный островок Коровий перевоз, где светился костер. На левом берегу Сены напротив Луврского замка темнела громада еще какого-то особняка, за зубчатыми стенами которого начинался городской ров и любимые парижскими студентами зеленые лужайки Пре-о-Клер. У самой воды стояла круглая старинная башня, закрывавшая своими мощными очертаниями изящные постройки, украшенные многочисленными флюгерами и башенками. В высоких стрельчатых окнах горел теплый свет, падающий на кудрявые кущи сада.
Филип, погруженный в свои мысли, лишь мельком взглянул на этот особняк. Лодочник, сидевший в своем ялике у песчаной отмели, окликнул его:
– Не желаете ли, сударь, прокатиться? Всего несколько су, и я вмиг домчу вас к Нельскому отелю, или к Лувру, или к башне Турнель.
– Нельский отель? – переспросил рыцарь.
– Да, – лодочник кивнул на особняк с башней на левом берегу Сены. – Согласны, сударь?
Майсгрейв не отвечал. Как зачарованный, он глядел на высокие кровли Нельской резиденции, на ее старинную башню.
Лодочник, не дождавшись, отчалил, а Майсгрейв опустился на песчаный откос и долго сидел, созерцая Нельский отель.
«Все вернулось на круги своя, возлюбленная. Так и должно было случиться, но отчего такая тоска грызет сердце? Неужели безумные слова о том, что ты готова отказаться от всего этого ради меня, так глубоко проникли в мое сердце? Но ведь я никогда в это не верил… А теперь? О да, теперь я убежден, что все могло быть иначе, ибо есть в тебе великая сила все перевернуть по-своему».
Он вспомнил ее веру, вспомнил ее застывший, полный горечи взгляд, когда он произнес свое «нет». Мысль о том, что Анна теперь невеста Эдуарда Ланкастера, причиняла ему физическую боль. Филип тряхнул головой.
«Видит Бог, этого греха я избежал. Я был прав – она легкомысленная девчонка и готова влюбиться в первого же, кто окажется рядом… Нет-нет, надо опомниться, оглянуться, взять себя в руки, иначе останется только презирать себя, как в ту пору, когда я, будто на привязи, кружил у трона Элизабет. Что ж, любовь потеряна, попытаемся сохранить достоинство».
Спустилась ночь, и величественный город замер. У ног рыцаря тихо плескалась Сена, из-за реки долетал лай собак. С башен города подали сигнал тушить огни, и Филип видел, как одно за другим гасли окна в Нельском отеле. И лишь в старой башне у реки в узком оконце осталась полоска света. Бог весть, почему Филип решил, что именно там покои Анны.
Неожиданно ему пришла мысль, что в помолвке Анны и Эдуарда чувства девушки сыграли второстепенную роль. Граф Уорвик рассудил как политик, а Анна как примерная дочь покорилась его воле. От этой мысли стало легче, но уже в следующее мгновение он вспомнил, что граф выдал старшую дочь за Кларенса по страстной любви, отвергнув более выгодную партию с Эдуардом Йорком. Так мог ли он, боготворящий младшую дочь, не посчитаться с ее чувствами, объявив ее невестой Эдуарда Ланкастера? Нет, безусловно, Анна сказала «да».
«Быть может, Анна, – думал он, пожирая глазами огонек в далеком окне, – я стану твоим злейшим врагом, и за эти ночи в Бордо тебя ждет расплата. Как же я был глуп и жесток! Погубив твою честь, я обязан был увезти тебя и сделать все, что в моих силах, чтобы ты улыбалась, несмотря ни на что. Но что сделано, то сделано, и твое доброе имя в любой час может подвергнуться поруганию. Ланкастеры щепетильны и горды… Как убедить Уорвика, чтобы он не торопился с этим браком?»
Свет в башне погас. Филип размышлял о том, что такой честолюбец, как Уорвик, никогда не откажется от надежды с помощью Ланкастеров возвести свою дочь на английский трон, а Маргарита Анжуйская предпочтет молчать, чтобы не ссориться с могущественным Делателем Королей. Эдуард?.. Ведь он, как говорят, без ума от Анны Невиль, и не раз бывало, что влюбленный мужчина щадил доброе имя своей супруги. К тому же он сын Маргариты, и, ежели ему передалась хоть унция ее ума, он будет желать сохранения союза с Уорвиком, а значит, не станет подымать шума.
Немного успокоившись, он обдумал, как ему разыскать Делателя Королей. Из-за праздничной суматохи это будет нелегко, и лучшее, что он может сделать, это дождаться утреннего выезда графа из Нельского отеля.
Часы на башне Консьержери гулко пробили двенадцать. Луны не было, и в разрывах облаков мерцали редкие звезды. Филип поднялся и, стряхнув налипший песок, двинулся в глубь ближайшей улицы. Незнакомый город, мрак, кое-где разрываемый отблесками факелов за решетками ворот. Он смутно помнил, что гостиница расположена близ собора Нотр-Дам. На фоне темного неба едва проступала двухбашенная громада собора, и Филип свернул в эту сторону.
Оказавшись в зловонном лабиринте переулков, он тотчас почувствовал, что город вовсе не так пуст, как показалось вначале. Здесь и там в кромешной тьме мелькали тени, доносился шепот, хлюпала грязь под чьим-то сапогом. Все окна и двери домов были наглухо заперты. Под порывами ночного ветра поскрипывали ржавые флюгера.
Майсгрейв споткнулся о цепь, которой на ночь перегораживали улицу, и выругался. Тотчас перед ним словно из-под земли вынырнула какая-то фигура.
– Подайте Христа ради, добрый господин! – прогнусавил пропитой голос.
Филип был не настолько рассеян, чтобы доставать кошелек на ночной улице. Толпы бродяг с наступлением темноты вышли на свой дьявольский промысел, и поэтому он лишь грубо оттолкнул нищего и продолжил путь.
– Где же ваше христианское милосердие, сударь? – раздался позади тот же голос, в котором звучала неприкрытая угроза.
Не оборачиваясь, Майсгрейв шел своим путем. Он ясно различал за собой шаги и вскоре понял, что нищий уже не один. Рядом раздался злобный смешок.
– Куда же вы так торопитесь, сударь? Или вы отказываетесь заплатить пошлину за ночную прогулку по Ситэ? Кошелек, сударь! Вы слышите – кошелек!
Шаги стремительно приблизились. Филип, обернувшись, в мгновение ока выхватил меч. Заслышав звон стали, грабители попятились. Он начал медленно отступать туда, где в конце темной улицы маячил красноватый отблеск пламени. Грабители, держась на почтительном расстоянии, двигались за ним. В конце концов он оказался на перекрестке. Здесь возвышалось каменное изваяние Иисуса, у ног которого горела масляная плошка. У постамента, скорчившись, сидел колченогий калека, походивший издали на широченную колоду мясника, облаченную в отрепье. Еще издали калека завел нудную жалобу, словно не замечая того, что происходит.
Филип продолжал двигаться, внимательно следя за грабителями. «Всего четверо, – отметил он. – К тому же один на костыле». Они держались на безопасном расстоянии, поглядывая на шевелящегося в сумраке калеку. Один из нападавших что-то сказал на непонятном Майсгрейву языке, а затем пронзительно свистнул. Тотчас откуда-то из темноты прозвучал отклик. Все это очень не понравилось Филипу. И тут у ног его раздалось:
– Кошелек, сударь. Кошелек или прощайтесь с жизнью!
Майсгрейв опоздал. Калека оттолкнулся и, высоко подбросив свое тело, оказался у него на спине. Рыцарю показалось, что на него обрушилась скала. Он едва устоял, могучие руки кольцом сжали его плечи, а к горлу подбирались железные пальцы. Филип рванулся, но не сумел сбросить калеку. Остальные грабители, размахивая тесаками, ринулись на него. Он отбил первые выпады, качнулся в сторону, пытаясь избавиться от страшной ноши, и краем глаза заметил, как из переулка выскакивают все новые вооруженные люди.
Тогда Майсгрейв изо всей силы ударил спиной о стену дома. Висевший на нем калека слабо охнул, но удержался и уже в следующий миг сжал горло Филипа так, что перед глазами рыцаря заплясали огненные языки. Каким-то чудом он отбил направленный ему в грудь клинок, но от удара сбоку не успел уклониться. Острая боль обожгла плечо.
«Если я сейчас не избавлюсь от калеки – я погиб».
Он вновь ударился об угол дома. Безногий глухо застонал и ослабил хватку. Филип ударил локтем. Плечо обожгло словно каленым железом, и он едва не взвыл, но в тот же миг ощутил, что свободен.
Разбойники наседали, и его выручал только длинный меч. Он описал им сверкающую дугу, и нападающие попятились, однако тот, который опирался на костыль, не был столь проворен. Острие меча чиркнуло по его груди. Хромой закричал, и тотчас Филип, схватив его поперек туловища, швырнул под ноги готовящимся к новой атаке противникам. Воспользовавшись их замешательством, он подхватил выпавший было меч и одним ударом снес голову вновь подбиравшемуся к нему безногому. Кровь ударила фонтаном, забрызгав Филипу лицо.
– Он убил Раймона Паука! Он убил предводителя! – вскричали бродяги, с ожесточением бросаясь на рыцаря.
Прижавшись к стене дома, Филип отчаянно оборонялся. У него не было щита, однако его противники не были слишком искусными фехтовальщиками, и вскоре трое или четверо из них бились в предсмертных судорогах на мостовой. Однако, к своему ужасу, Филип заметил, что число нападавших не уменьшалось, наоборот – все новые и новые бродяги стекались к перекрестку и, узнав о смерти Раймона Паука, хватались за ножи.
У Филипа стала неметь рука. Плечо ныло, он терял много крови. Чувствуя, что слабеет, он с отчаянием обратил взор на обступавшие его дома. Глухие стены, плотно затворенные ставни, дубовые двери. Обитатели Ситэ за все блага мира не пришли бы сейчас к нему на помощь, зная, как кровожаден и злопамятен ночной мир Парижа. Они отсиживались за своими запорами, прислушиваясь к шуму схватки, и молили небеса, чтобы беда прошла стороной. Лишь каменный Спаситель равнодушно глядел на отчаянно отбивавшегося от своры убийц одинокого воина.
Помощь явилась так неожиданно, что ни Филип, ни бродяги не успели опомниться. На соседней улице раздался топот копыт и замелькал свет факелов.
– Сюда! – кричал чей-то голос. – Сюда! Скорее, тут настоящая битва!
Часть бродяг без промедления кинулась врассыпную. Однако множество закованных в доспехи всадников преградили им путь. Заблестели клинки, раздались вопли, мольбы о пощаде. Филип в изнеможении привалился к сырому камню и возблагодарил Бога, а затем шагнул навстречу своим спасителям.
Большинство из них оказались лучниками короля с лилиями на туниках, наброшенных поверх доспехов, но были здесь и бургундские воины с эмблемой креста Святого Андре. Среди них выделялся рыцарь на прекрасном вороном жеребце и в богатом плаще. Из-под его бархатного берета выбивались темные с проседью пряди. Что-то в его облике показалось Филипу знакомым, но при зыбком свете факелов нельзя было судить наверняка. Зычный голос произнес:
– Черт побери! Господин Тристан,[86] взгляните! Этот молодец уложил не меньше дюжины мерзавцев.
Память Майсгрейва озарилась. С этим человеком он сражался на турнире в Йорке, с ним же позднее сидел на пиру, поднимая чашу за его здоровье.
Этот рыцарь отказался биться с ним на секирах во время состязаний, но, когда им удалось остаться с глазу на глаз, они удалились в ближний лес, чтобы там испытать себя в этом виде оружия. Они изнемогли в яростной сече, но ни один не уступил. В ближнем кабачке было выпито немало вина, и расстались они лучшими друзьями. И вот теперь этот рыцарь спас его от озверелой черни!
– Ваша светлость! Граф! Вы не узнаете меня?
Граф де Кревкер выхватил из рук ближайшего всадника факел и осветил лицо стоявшего перед ним забрызганного кровью воина.
– Страсти Господни! Майсгрейв! Клянусь гербом предков, такие встречи подстраивает судьба!
Он спрыгнул с коня и схватил Филипа в объятия. Тот глухо застонал.
– Что с вами? Вы ранены?
– Да. Но легко.
Граф повернулся к возглавлявшему королевских лучников воину:
– Мессир Тристан, пусть кто-нибудь из ваших людей уступит коня рыцарю.
Спустя час Филип оказался у камина в одном из покоев Бургундского отеля. На его плечо наложили тугую повязку с лечебным бальзамом, в высоком бокале плескалось подогретое французское вино, и чувствовал он себя совсем неплохо. Граф де Кревкер в просторном домашнем одеянии, заложив руки за спину, мерил шагами покой, ведя неторопливую беседу.
– Поначалу мой герцог наотрез отказался присутствовать на бракосочетании. И я его понимаю, ибо в Туре король Людовик нанес ему нешуточное оскорбление. К тому же союз герцога Бурбона с королем невыгоден для Бургундии. Однако сейчас все принесено в жертву, лишь бы не допустить новой войны. Людовик же слал гонца за гонцом, всячески подчеркивая свое дружеское расположение, и поэтому, когда герцог Карл немного поостыл, мы с Филиппом де Коммином уговорили его отправить в Париж посольство в знак почтения к сюзерену. Волей-неволей эта миссия была возложена на меня. Однако герцог долго колебался, посольство отправилось слишком поздно, и, если бы нам навстречу не был выслан Тристан Отшельник со свежими лошадьми, опоздание было бы неминуемо. Мы скакали до поздней ночи и прибыли в столицу как раз вовремя – вы в этом убедились. Боюсь, если бы не эта спешка, пришлось бы первому рыцарю Англии пасть от ножей ночных грабителей.
Граф опустился в кресло напротив.
– Я испытал немалое удивление, сэр рыцарь, встретив вас в Париже. И хотя сейчас во Франции достаточно англичан-ланкастерцев, но все же, насколько я помню, вы всегда сражались за Белую Розу. Что же заставило вас покинуть остров и явиться во французскую столицу?
Филип секунду глядел на Кревкера поверх бокала.
– От вас я не стану этого скрывать, ибо вы бургундец и сторонник моего короля. Дело в том, что Эдуард Йорк направил меня с тайным письмом к Ричарду Невилю, графу Уорвику.
– Вас?
– Да. Мне неведомо, что в этом письме и почему король решил отправить его не с обычным гонцом. Но я здесь, хотя, признаюсь, путь мой оказался куда более трудным, нежели я предполагал. Сложность моей миссии состоит еще и в том, чтобы сохранить ее в тайне, но раз уж само провидение позаботилось о нашей встрече, смею ли я просить вас, милорд, замолвить за меня слово перед Делателем Королей, чтобы он принял меня в качестве тайного гонца?
Кревкер в задумчивости потер подбородок.
– Для начала замечу, что вы весьма неосторожны и вовсе не политик, ибо подобная искренность – наименьшая из государственных добродетелей.
– Гром и молния! Но ведь вы только что спасли мне жизнь! Не мог же я вам солгать?
– Вас спас не только я, но и люди господина Тристана…
Он взглянул на рыцаря.
– Вы мне по душе, сэр Майсгрейв, и я помогу вам, хотя все это выглядит очень странно. Я имею в виду хотя бы то, что король Эдуард пожелал поддерживать связь с мятежным Уорвиком через тайного гонца, в сущности через частное лицо. Я опасаюсь подобной скрытности, так как за нею часто кроются недобрые дела и намерения. Однако, как я уже сказал, я помогу вам. Завтра на пиру я встречусь с графом и поговорю о вас. Сейчас, я полагаю, всем нам следует отдохнуть. Итак, доброй ночи, сэр Майсгрейв, и всецело положитесь на меня.
31. Свадьба сестры короля
Проглянувшее наконец сквозь разрывы в тучах солнце осветило шпили многочисленных монастырей и церквей Парижа, скопища домов, широкую ленту Сены, в которой отражались шиферные крыши и стройные колонны особняков. Улицы украсились флагами, коврами и яркими полотнищами. Весело звонили колокола Сен-Жермен-де-Пре, аббатства Сен-Мартен, Святой Женевьевы, церкви Благовещения, и даже тяжелые колокола Бастилии гудели сегодня празднично. Тысячи вспугнутых шумом голубей взвились в воздух и теперь кружили в поднебесье над городом, который сегодня отдавал свою принцессу в супруги герцогу Жану II Бурбонскому.
На площадь в Ситэ падала тень от величественного собора Богоматери. Здесь с самого утра собралась толпа желающих поглазеть на свадебный кортеж. Тут были разряженные буржуа с супругами и выводками ребятишек, подмастерья, веселые студенты, улизнувшие ради такого дня с лекций и диспутов, солдаты, монахи, нищие, калеки. В толпе сновали торговки с корзинами на головах, предлагали свой товар бродячие продавцы индульгенций, покачивая бедрами, прогуливались уличные девки. Из окрестных улочек текли новые потоки любопытных, а окна домов на площади, вплоть до чердачных, заполнились зрителями. Нашлись смельчаки, которые взгромоздились на крыши и даже вскарабкались на лепные украшения Нотр-Дам.
Филип Майсгрейв оказался на площади, когда там уже некуда было яблоку упасть. До семи вечера, когда они договорились встретиться с Кревкером, он был свободен и решил, как и все, поглазеть на бракосочетание, хотя прежде всего его влекла сюда надежда увидеть Анну.
Ближе к полудню на площади появился отряд алебардщиков в королевских мундирах и внушительный наряд городской стражи. Они бесцеремонно раздвинули толпу, образовав посередине широкий проход. Слуги покрыли его алым сукном до самого входа в собор. Невзирая на то что никто из знатных особ не показывался, толпа так напирала, что стражникам пришлось развернуться в цепь и усердно поработать древками пик и алебард. Филип, не обращая внимания на раненое плечо и летевшую со всех сторон брань, протолкался поближе к паперти и оказался в первых рядах зрителей.
Наконец со стороны Луврского замка раздался пушечный залп. Толпа загудела.
– Началось! Сейчас они выезжают и вскоре будут здесь.
Стражники продолжали сдерживать толпу. Появился еще один отряд копьеносцев в начищенных до блеска стальных шлемах. На высоких древках их копий развевались флажки с эмблемами знатнейших домов Франции. Гул нарастал, и вдруг донеслись пронзительные крики:
– Едут! Едут! Вон они!
Кортеж золоченых портшезов и великое множество всадников в сопровождении охраны показались в конце улицы Сен-Пьер-о-Беф. С крыш домов как снег посыпались цветы, грянула музыка. Парижане с восторгом глазели на знать, на лучшую кровь королевства, на роскошь и блеск, атлас и бархат, на прозрачные вуали дам, на драгоценные каменья, сверкавшие как звезды, на дорогие попоны, касавшиеся золотой оторочкой или меховой опушкой уличной грязи.
– Король! – кричала толпа. – Смотрите, король! Да здравствует наш добрый государь Людовик XI!
Женщины махали платками, мужчины подбрасывали вверх колпаки. Не обходилось и без слез умиления при виде монарха.
Филипу Майсгрейву был хорошо виден Людовик Валуа. Рядом с Эдуардом Английским этот монарх показался бы особенно неказистым. Он был невелик ростом, кривоног и сутул, лицо короля имело землисто-зеленоватый оттенок, а черты его были чересчур резки. Обычно Людовик одевался просто, но сейчас был облачен в алые турские шелка. Король шел, едва заметно улыбаясь и ни на кого не глядя, вел за руки жениха и невесту. Его младшей сестре Боне уже исполнилось двадцать четыре. Ни одна из принцесс августейшего дома не засиживалась так долго в девицах; эта же, постоянно будучи чьей-то невестой, до сих пор так и не предстала перед алтарем ни с кем из претендовавших на ее руку вельмож. Сегодня был ее день, однако бледное личико принцессы от этого отнюдь не выглядело счастливее. Оно сохраняло печальное выражение, хотя принцесса и шла с гордо откинутой головой. Бона не была хороша собой – крупный, далеко выступавший вперед, как и у ее царственного брата, нос отнюдь не красил. Однако осанка ее была поистине королевской, фигура, насколько можно было различить под складками парчи и шелка, отличалась изяществом.
Филип услышал, как кто-то за его спиной проговорил:
– Говорят, бедняжка проплакала ночь напролет. Зачем ей этот Бурбон, если она мечтала обвенчаться с красавцем Эдуардом Уэльским?
– Глупа, как и все женщины. Жан Бурбонский несметно богат, и на его владения никто не зарится. А принц Эдуард живет чужой милостью, и одному Господу известно, когда он нацепит свою корону, если нацепит ее вообще.
Герцог Жан шествовал по левую руку от короля. Он казался гораздо старше своей невесты и уже начинал толстеть. Его волосы были тщательно завиты и уложены так, чтобы прикрыть намечающуюся лысину. Чело жениха было омрачено – видимо, мысль о том, что ему пришлось пойти наперекор воле своего давнего друга и союзника Карла Смелого, не давала ему покоя.
Рядом с Бурбоном величественно выступал его брат – кардинал Карл Бурбонский, которому сегодня предстояло обвенчать молодых. В отличие от герцога он казался довольным. Он всегда пребывал в веселом и благостном расположении духа, этот толстый кардинал, и ему были по вкусу пышные церемонии, роскошь и блеск. Его пурпурная мантия развевалась, а на пухлых пальцах сверкали каменья, каких не было и у короля.
Плыл нескончаемый колокольный звон, толпа возбужденно гудела, пожирая глазами длинную процессию знати и духовенства. Парижане обожали зрелища и пользовались возможностью посудачить о каждом из проходивших мимо.
– Взгляните, вот и королева Шарлотта! Уже оправилась после родов, однако все еще бледна.
– Добрую государыню даровал нам Господь!
– А какого наследника она принесла Франции! Девять с половиной фунтов, не меньше, говорят.
Рядом с королевой вели двух нарядных девочек, ее дочерей – румяную резвушку Анну, будущую правительницу Франции, и некрасивую, чуть прихрамывающую принцессу Жанну, которой суждено было окончить свои дни в одном из монастырей.
– Глядите-ка, приехала даже Иоланта Французская, старшая сестра Боны, и супруг ее, Амедей Савойский. Но до чего же она изменилась! А ведь это была самая хорошенькая из французских принцесс! Сейчас же что кусок мяса – ни дать ни взять.
– А что это за расфуфыренный мальчонка в белом шелке? Паж этой красивой дамы?
– Да что вы, сударь! Эта дама – вдовствующая герцогиня Орлеанская, а мальчик – ее десятилетний сын. Кудряв, как ангелочек! Говорят, уже сейчас от него служанкам проходу нет. То ли будет, когда он подрастет!
Так толковали зеваки о том, кому со временем предстояло взойти на престол Франции под именем Людовика XII. Обожание, злословие и фамильярность смешивались в болтовне парижан в равных пропорциях. Они обсуждали принцев крови и первых вельмож с такой же бесцеремонностью, как соседей по кварталу, но богатство и блеск знати вызывали в их простых душах еще и волну преклонения, ибо все эти сановные господа были существами иного порядка, существами, от чьих прихотей и страстей зависели подчас судьбы страны и трона.
– А вот идет достойный граф де Кревкер, который представляет здесь своего герцога. Потому-то он и держится так надменно.
Читать бесплатно другие книги:
