У обелиска (сборник) Кликин Михаил

Уроки китайского

Меня зовут Цай Сяо Ся. Я учусь в Харбинском политехническом университете на железнодорожном факультете. Мне нравятся поезда и железная дорога. И мне нравится Харбин. Я приехала сюда из Хэйхэ. Это маленький город на границе с Россией. Моя семья осталась в Хэйхэ.

Чтобы им было легче, я сама плачу за учебу. Для этого я работаю по вечерам и на каникулах официант-кой в баре «Зион» в отеле «Бремен». Это большой отель в центре Харбина. У нас часто останавливаются иностранцы и иностранные делегации. В такое хорошее место трудно устроиться работать, но меня взяли, потому что я хорошо говорю по-английски и по-русски.

Наш бар работает до часу ночи по пекинскому времени. Потом я еду в общежитие, и это далеко. Но иностранцы часто хотят задерживаться. Тогда Ли Гао приходится им объяснять, что бар закрывается. Начальник смены Ли Гао громко говорит и показывает счет гостю. Иногда этого достаточно. Начальник Ли Гао плохо говорит на иностранном языке, и если гость не понимает, то объясняться с иностранцем приходится мне. Обычно сразу видно, кто передо мной и на каком языке надо говорить. На русском – легче, я давно его знаю. Я говорю: «Надо платить. Ресторан закрывается» – и, если клиент не слишком много выпил, он быстро понимает. Все иностранцы говорят, что мы очень громкие, много кричим. Потом они расплачиваются и уходят.

Три дня назад, в мою прошлую смену, в «Зионе» долго сидел один русский. Он смотрел в окно и ждал кого-то. Но никто не пришел. Он хотел поиграть на белом рояле, который стоит у нас в середине бара, но начальник смены Ли Гао ему не разрешил. Тогда человек сел за самый дальний столик, у кухни, и снова смотрел в окно. На мужчине был дорогой костюм, хотя в августе в Харбине жарко и все ходят в легкой одежде. Но в «Зионе» есть кондиционер. Когда пришло время закрывать бар, начальник Ли Гао подошел к посетителю со счетом, но тот посмотрел Гао в глаза, и Гао принес ему еще харбинского пива.

Когда Ли Гао подошел к стойке, то у него были пустые глаза. Он ничего не сказал, а встал у стойки и начал протирать бокалы бумажными салфетками. Я уже протерла все бокалы еще полчаса назад.

– Шифу Ли Гао, вы заболели? – спросила я.

– Скоро надо закрывать бар, – сказал он мне. – Плохой день, совсем никого нет. – И его глаза были пустые, как чернильница в музее.

– Фан Линь, – закричала я. – Начальник Ли Гао заболел. Посмотри за ним, пока я рассчитаю посетителя.

Я подошла к человеку в дальнем углу у кухни. Мне стало понятно, что он – русский и старый, и я сказала как обычно: «Надо платить. Ресторан закрывается».

Мужчина внимательно посмотрел на меня, и я подумала, что знаю его, но не могу вспомнить – откуда. Я заметила – один глаз у него был зеленый, а второй – голубой; и немного испугалась – вдруг он и меня заставит протирать посуду. Но надо было закрывать ресторан, и я снова сказала: «Ресторан закрывается. Надо заплатить деньги и уходить». Я сказала погромче, чтобы посетитель понял, а сама смотрела, как начальник Ли Гао полирует стаканы. Фан Линь, толстый и сильный, стоял рядом и не знал, что делать. Он попытался остановить Гао и схватил его за руку, но тот стряхнул силача, как муху, и продолжал полировать стаканы. Смятые салфетки лежали на полу, как большие белые цветы.

– Я уже заплатил, – сказал русский на хорошем мандаринском. – Ресторан не закрывается. Он работает еще два часа.

Человек смотрел на меня своими разными глазами и говорил спокойным голосом. Я проверила еще раз: нет, счет не оплачен, и уже один час пятнадцать минут по пекинскому времени. Ли Гао полирует стаканы, и силач Фан Линь лежит с разбитым носом на полу между смятыми бумажными салфетками. Теперь я должна вызвать охрану.

– Не надо охрану, надо оказать уважение гостю и старику и посидеть с ним за столиком, – сказал мне русский.

Я уже поняла, что его ци – совсем не такая, как у других: у простого человека не бывает разноцветных глаз.

– Вы не старик. – Я старалась быть вежливой. Люди с Запада любят думать, что остаются молодыми.

– Мне девяносто шесть лет, – улыбнулся разноглазый. Вот тут я удивилась: я видела иностранцев, которым восемьдесят. Тому, кто сидел за столиком, не дашь и пятидесяти. У него очень особенная ци. Но у Ли Гао закончились стаканы. Он присел и стал вытирать лицо Фан Линя мятыми салфетками, словно тот был пятном соуса на полу. А когда тот стонал, Ли Гао сердился и тер сильнее.

– Остановите его, – попросила я по-русски разноглазого иностранца. – У него совсем молодая жена. И совсем старые родители.

Я села за столик гостя напротив.

– Ты добрая. – Человек улыбнулся. – Как Ли Сяо. Значит, это тебя я ждал. Ты веришь в то, что случайности не случайны?

– В мире нет ничего случайного, – ответила я. – Жизнь как река. Освободите начальника Ли Гао. Он хороший человек.

– Плохие вещи происходят не только с плохими людьми. Речной ил – это грязь, но на нем хорошо растет рис. – Русский мужчина посмотрел на меня разно-цветными глазами, и я не поняла, чего именно он ждет. Но поняла, однако, что без этого он не отпустит Ли Гао. А потом он перевел взгляд на начальника, уже расцарапавшего лицо Фан Линя.

Я – всего лишь маленькая студентка из северной провинции, но я понимаю – нельзя смотреть на живых людей как на глину, как на бревна. Поступать так значит… значит… самому не быть человеком, не оправдать доверие, данное Небом, позволившее родиться в этот мир, испортить свою ци на много лет вперед, а возможно, и навсегда. Это плохо!.. Это бесчеловечно!

– Остановите! – закричала я, когда Ли Гао уже стал залеплять лицо Фан Линя, засовывая салфетки в нос и рот. Тот задыхался, извивался всем телом, но щуплый начальник оказался невероятно сильным. Как каменный утес, он придавил горло повара коленом, и тысяча человек, похоже, не смогла бы сдвинуть его, а человек с разноцветными глазами сидел напротив меня, смотрел и чего-то ждал. И я толкнула столик на гостя. Толкнула так сильно, как только смогла, потому что мне нечего было еще ему дать. Но человек, похоже, этого и ждал, он оказался рядом со мной, нависая, как старое дерево гинкго.

– Ли Сяо, почему мы всегда сражаемся с тобой, когда встречаемся? – вдруг спросил гость с улыбкой. – Ведь ты сама учила меня, что китайские девочки не дерутся, если не уверены в победе.

– Меня зовут Цай Сяо Ся. – Я вспомнила все ката, которые знала. – И я уверена в победе. Просто не хочу больше ждать.

Но попасть мне не удалось ни разу. Русский гость уходил от ударов, как тень, а потом поймал мою руку, очень больно сжал, посмотрел мне в лицо своими разноцветными глазами и исчез.

– Цай Сяо Ся, ты перевернула столик. Если он сломался, я вычту его из твоей зарплаты. – Начальник Ли Гао сердито сдвинул брови. На больших часах в баре было ровно половина второго по пекинскому времени. Счет странный посетитель оплатил, но, кроме меня, его никто не запомнил. Рука, сдавленная гостем, болела, даже синяк остался. В эту же ночь я увидела странный сон.

Огонь преследовал меня – тысячей солнц он жег, и некуда было спрятаться. Я и не стараюсь спрятаться. Все люди вокруг прячутся: поднимают руки вверх и вместе делают зонт из пламени. Их руки светятся бурым. Нестерпимая боль повсюду, снаружи и внутри. Огонь убивает, и я же источник огня – он вырывается прямо из сердца, чтоб погасить жар, который падает сверху. И мой огонь, белый как солнце, взрывает зонт изнутри. Два солнца слились, и меня не стало. И все, кто был рядом, кто тоже светился и делал защитный зонт – их много, но лиц не видно, – они тоже исчезли в моем огне. Тысячи других жизней сгорели в огне двух солнц. И тысячи душ отлетели в Небо. А я осталась, потому что меня проклинали, много раз проклинали при жизни. Меня обвиняли в предательстве даже те, кого я любила, и те, кого спасла, – проклинали. После огня пришла чернота: я сгорела до пепла и золою ушла в землю. Небо не принимает проклятых, и я томлюсь в темноте, вспоминая тех, кто был дорог. Любовь не дает мне исчезнуть, и я чувствую слезы. Небо не принимает проклятых, но плачет над ними и над теми, кто был любим. Я чувствую слезы Неба, и они дают мне новую ци. Она такая сильная, что темнота уже не может меня удержать – я поднимаюсь к свету, к небу и уже не боюсь солнца. Я снова жива и радуюсь свету, воде и ветру, тому, что день сменяет ночь, и снова, и снова. И я обнимаю воздух, и солнце, и ветер, я тысячами рук их обнимаю, и пью воду, и чувствую тепло. Ветер ласкает, играя на мне свою музыку, и я раскачиваюсь, танцую, пою ему шепотом тысяч своих тихих голосов. Ветер играет со мной, треплет мои сережки-веера и срывает их, но я только смеюсь – у меня их много. А когда приходит время, я меняю их на гроздья – серебристые бусины – и сбрасываю, когда надоедает. Так идет моя новая жизнь, и она неизменна…

Я проспала почти до обеда из-за этого странного сна. Но я всегда быстро собираюсь, и поэтому успела добраться на работу к обеду, когда работники меняются. По дороге даже купила маленькие серьги.

– Красивые серьги, похожи на листья гинкго, – сказала мне Донгмеи, моя напарница. – Ты плохо спала? Ты выглядишь усталой. Сможешь работать?

– Да, все хорошо, – ответила я. Никто не заметил синяк на моей руке. Я хорошо работала всю смену, боль пришла только к вечеру. Рука заболела, когда в бар вошел вчерашний разноглазый гость. Я приносила заказ в зоне столиков с мягкими креслами: свинину в кисло-сладком соусе и «Три свежести» – это самое популярное блюдо у русских. С этого места не видно, кто входит в бар, и обычно бармен дает нам знать, что пришли новые клиенты. Меня как будто кто-то резко дернул за палец, я перестала чувствовать свою левую руку и чуть не уронила еду. Хорошо, что никто этого не заметил, а то Ли Гао уволил бы меня. Я поставила блюда перед клиентами и поскорее ушла в комнату для персонала. Потому что я увидела, что под подносом моя рука почернела и пальцы выгнулись назад сильнее, чем у тайских танцоров, словно у моей левой руки исчезли кости. Донгмеи заглянула ко мне, и я спрятала руку под фартук, чтоб она не увидела.

– Цай Сяо, еще посетители пришли. Большой заказ. Что ты прячешь? – Донгмеи всегда была наблюдательная.

– Ничего, уже иду, – ответила я и встала, пряча руку за спину.

– Если ты больна, то надо сказать и пойти в аптеку. – Донгмеи все-таки заметила мое состояние. – Покажи, что ты прячешь.

Я не знала, что делать. Нельзя было показывать мою почерневшую руку. Но Донгмеи не отстанет, и она старшая официантка – я должна ее слушаться.

– Покажи мне руки! – Она уже просто схватила мена за локоть и дернула. И тут же изменилась в лице: – Фу, Цай Сяо, как ты испачкала перчатки. Быстро смени их и иди принимай заказ. Вот, держи, у меня есть запасные. – Донгмеи сунула мне пакетик, достав его из кармана брюк. – И ходи ты осторожно мимо этих ящиков с приправами – я сама там все время пачкаюсь.

Я радовалась, что у Донгмеи куриная слепота и черноту моей руки она приняла за грязь на белых перчатках официантки. Но я не ношу перчатки на работе – это в нашем баре не обязательно, а Донгмеи носит – у нее некрасивые ногти. Черная рука сильно болела, и пальцы на ней можно было заплетать в косичку, но я натянула на нее капроновую перчатку и вышла – до конца смены оставалось уже немного времени, а завтра я пойду к врачу.

Как только я вышла, то сразу увидела его – разноглазого старика. Он сидел в компании еще нескольких иностранцев и не обратил на меня внимания, даже когда я принимала заказ. Левая рука у меня болела тем больше, чем ближе я стояла к этому человеку. Они обсуждали что-то. Я не все понимала.

– Но почему они не сопротивлялись? – спрашивала молодая женщина. – Почему покорно ложились на разделочный стол, протягивали руку для смертельного укола, подходили к окну для осмотра, когда их выкликали? Почему бунт «бревен» был всего один раз, и тот подняли русские? Я не могу этого понять!

– Да, почему никто не хватал скальпель с лотка для инструментов и не пытался воткнуть его в этих дьяволов в белых халатах? Ну, чтоб хоть подороже продать свою жизнь! Хоть из чувства противоречия, из злости! – вторил красивый высокий юноша. – Все равно же умирать, так хоть по-человечески, а не как скотина!

– А вы обратили внимание на «архитектурные особенности»? – светловолосый парень в очках сделал знак пальцами в воздухе. Так иностранцы обозначают ложь. – Ров, бетонная стена, колючая проволока с током. Но нет вышек с охранниками, пулеметов, овчарок, зоны отчуждения, как у фашистов. Строители скорее заботились о том, чтоб никто не вошел и не узнал, что там внутри, а не о том, что заключенные могут поднять бунт, объединиться и сбежать. Им словно в голову не приходило, что может быть иначе. Люди пытались сбегать и из Освэнцима, и из Дахау – откуда угодно. И сбегали. Отсюда – нет. Ни разу. Что, скажите мне, что подавляло волю заключенных здесь, в двадцати километрах от Харбина, недалеко от трех китайских деревень, практически рядом с железнодорожной веткой?

Мой разноглазый знакомый посмотрел на говорившего:

– Дахау и Бухенвальд – лагеря по уничтожению людей, «отряд 731» – лаборатория смерти. Там – уничтожали, здесь – и за людей-то не считали, расчеловечивали сразу. Их держали здесь как материал, отдельно друг от друга; пусть в наручниках, кандалах, но хорошо кормили. После побоев в полицейских участках, полуголодного существования в деревнях – благодать. Но там, в блоке «ро», были иероглифы, написанные кровью на стенах – не всех тут смогли сломить и расчеловечить. Да и «врачи» буйных, говорят, старались использовать побыстрее.

Я положила меню на край стола, чтобы гости сделали заказ. Положила левой рукой, пряча за спину заболевшую правую – иностранцы не обращают внимания на такие «мелочи». От боли хотелось кричать, но я терпела – еще немного, закончится смена – и я куплю лекарство от боли. Надо только потерпеть…

– У «бревен» была связь между камерами. Никто из лаборантов не знал, как, но они общались. Порой они устраивали голодовки и саботаж – не ели зараженную пищу. Еще… – Мужчина посмотрел на меня своими разноцветными глазами, словно видя впервые. И рука перестала болеть! – Будем делать заказ? – это он уже к своим собеседникам. Их словно облили ушатом холодной воды, спросив про еду. В итоге – чай и пирожки вместо большого заказа! Но моя рука не болит, и я снова чувствую пальцы!

Молодым людям слова старика показались недостаточно убедительными. Они почтительно помолчали немного, а потом стали придумывать совсем невероятные объяснения: руководил экспериментами не человек, а нежить или инопланетянин – не зря ж он, говорят, был очень высокий и работал только ночью, а днем спал. Юноша в очках настаивал, что заключенным подмешивали в пищу что-то или подавляли их волю каким-то газом.

– Ты скажи еще – магией! – прыснула девушка. Но парню такая идея понравилась, и он стал говорить что-то про волшебников и их изучение, военное применение, какие-то иностранные слова, но никто не стал слушать, а я пошла к стойке заказов, все думая, что надо скорей снять перчатку и посмотреть на руку.

– Люди – те еще звери, если считают себя лучше других, – высказался кто-то. – Любая война начинается с этого. Одни расчеловечивают других. Да и сами тоже…

Я чувствовала, что человек смотрит мне в спину, пока не закрылась в подсобке. Рука, моя рука была здорова! Я пошевелила пальцами, покрутила запястьем – ничего! Даже синяк исчез! И не надо тратить деньги на врача и лекарства! Я тихонько засмеялась и зажала рот своими здоровыми, совсем здоровыми ладонями, чтоб никто ничего не услышал. А то все бы подумали, что я сошла с ума. Никто ничего и не заметил. Ли Гао уже рассчитал гостей, когда я вышла из подсобки.

Только разноглазый человек с редким ци снова ждал кого-то. Я подошла и, меняя бамбуковые салфетки на столе перед ним, спросила, не поднимая глаз:

– Лаоши, как вы это сделали? Вчера и сегодня?

И он ответил, нисколько не смущаясь:

– Ты тоже так можешь, Ли Сяо. Ты же сама меня научила.

Он смотрел спокойно и отвечал на прекрасном мандаринском. Я поняла: он знал, что я спрошу.

– Меня зовут Цай Сяо Ся. – И я отдернула обе руки, потому что в моей стране девушки не любят, когда к ним прикасаются незнакомцы. Не хочу, чтоб вчерашнее повторилось. – И вчера я познакомилась с вами впервые.

– Мой мандаринский слишком плох, чтоб объяснить. – Мужчина стал очень-очень грустным. Я поклонилась вежливо и ушла.

Ночью мне снова приснилось странное.

…Город, который я сожгла. Я стою на месте и смотрю, как он изменяется. Сначала я вижу, как по выжженной мною земле ходят люди, как земля, что вокруг, незаметно их убивает, источая черноту. Чернота покрывает их с головой, они дышат ей, смотрят на нее и не видят, а она уносит их ци, делая людей дырявыми, как решето. Они ничего пока не чувствуют, но дни жизни вытекают из них, как песок сквозь сито. Чернота уносит их ци. Но они возвращаются снова и снова, разбирают смертоносные балки, разгребают руками черный пепел, ищут живых и мертвых. Молчат или плачут, если находят.

– Здесь ничего не сможет расти еще семьдесят лет! – качают они головами. – Здесь нет жизни. – И больше не приходят, оставив меня в одиночестве. Небо не принимает проклятых, и люди меня тоже не замечают. Саваном снега укрывает небо землю, которую я сожгла. Снегом, холодным, как слова учителя. Белый снег падает на черноту.

Я очень, очень хочу жить. Хочу, чтоб меня увидели! Когда сходит снег, снова приходят люди. И кто-то вдруг кричит:

– Смотрите, зеленый росток!

Они смотрят на меня как на чудо и улыбаются.

Дальше были и солнце, и ветер, и дождь, зеленые веера и серебристые бусы. Много-много раз. Приходили разные люди и улыбались, и удивлялись, и привыкли. Однажды меня обнял человек, которого я помню, человек с седыми волосами и разноцветными глазами…

Когда я проснулась, то точно помнила, что разноглазый человек – тот самый, который мучает меня второй день на работе. Но сегодня у меня выходной, и я рада, что все странные вещи меня не коснутся хотя бы в этот день. Надеюсь, что старик уедет и все закончится.

После полудня я поехала на набережную Сунгари, в Парк Сталина. Мне нравится там гулять. Я смотрю, как дети купаются в желтой речной воде, и мне весело слышать их визг. Лодки с туристами отплывают от пристани к Солнечному острову. Пахнет свежестью и приправами. На площади перед фонтанами старики и подростки запускают воздушных змеев. У всей страны – рабочий день, потому змеев в небе немного. Я покупаю мороженое и смотрю на «Двух стрижей» в небе. Мы с папой тоже такого запускали в Хэйхэ. Я несколько минут смотрю, как бумажные птицы кувыркаются в воздухе, и, доев мороженое, набираю номер родителей.

Мама рада меня слышать, она спрашивает, ела ли я сегодня, хорошо ли чувствую себя, как моя работа и когда я приеду домой хоть на недельку. Мама меня очень любит, я знаю. Мы болтаем, как подружки. И я спрашиваю: «Не было ли у нас родственницы Ли Сяо?»

– Почему ты спросила, доченька? – Мама удивилась.

– Встретила на работе одного русского старика. Он все время называет меня Ли Сяо. Он такой старый, что мог знать еще твою бабушку! – Я засмеялась, а мама – нет.

– У моей бабушки была сестра мужа с таким именем, – сказала она, помолчав. – Она жила в России в детстве, потом в Харбине, а потом мы о ней ничего не знаем. Но ей было бы уже сто лет, наверное. И ты же знаешь, в Поднебесной много Ли Сяо, а для русских мы все на одно лицо. – Только сейчас мама засмеялась.

Мама права – быть Ли Сяо в Китае, все равно что совсем не иметь имени. И я совсем успокоилась и по-думала, не поехать ли покормить оленей и белок на Солнечный остров. Все ночные кошмары исчезают в солнечных лучах.

– Цай Сяо Ся, – окликнул меня чей-то голос. Нет, не все кошмары разгоняет утро.

– Цай Сяо Ся, вы сами сказали, что ничто в мире не случайно! – Старый человек с разноцветными глазами снова встал рядом со мной. Люди проходили вокруг и смотрели без внимания – у всех свои дела. Старик держал за ручку небольшой чемодан на колесиках. – Простите, что причинял вам беспокойство эти два дня. Сегодня вечером я уезжаю из Харбина и вряд ли вернусь – моя жизнь подошла к закату. Найти и поблагодарить ту, которая изменила мою жизнь, а потом спасла, было одной из последних моих целей. Но я не нашел ее, хоть искал много лет, всеми способами, доступными людям, и даже больше.

Он замолчал, устремив взгляд на желтые воды Сунгари. Там расписная лодка с головой дракона на носу отходила от пристани. Люди в белых рубашках и женщины с зонтиками от солнца ехали на прогулку. Свой зонтик я забыла сегодня, а жаль – припекало сильно. Сейчас я понимаю, что могла бы просто зевнуть и уйти. Старик обиделся бы, ушел и стал бы историей, которой я могла бы пугать непослушных внуков. Но мне стало интересно и немножко жалко его. Он же все равно уезжает сегодня. Я поняла: он хотел, чтобы я послушала.

– Лаоши, – сказала я тогда, – давайте присядем, ведь ваш рассказ будет, наверное, долгим.

– Мой мандаринский слишком плох, чтобы все рассказать, – повторил он свою обычную фразу. Я почувствовала, что он очень рад тому, что я не ушла. – Дай мне руку, Цай Сяо Ся, и больше не нужно будет слов.

Я испугалась. В прошлый раз он заколдовал меня, когда прикоснулся. Если он снова так сделает, а потом уедет, то я могу остаться с почерневшей рукой навсегда: найдется ли в Поднебесной колдун, который снимет чары заморского дьявола?

– Ваш мандаринский очень хорош, – ответила я, и старик понял мой страх и изменился в лице. Вот тогда я поверила, что ему уже очень много лет. Я протянула ему свою руку ладонью вверх. И он накрыл ее своей, темной, сухой, с возрастными пятнами. Дотронулся, как положил монетку, и я услышала паровозный гудок…

Тиии-тааааааа, чуф-чуф-чуф-чуф – и поезд промчался мимо! Обдал жаром, охватил ветром, оглушил, рассмешил! Самый лучший звук на свете – это паровозный гудок, а потом еще вагончики стучат! А Гришка Ефремов еще и гвоздь на рельсы положил – будет ножик. Был круглый гвоздь – стал плоский нож, горяченький после ста колесных пар! Ай да Гришка, ай да молодец! Пацану без ножика – никуда! Это третий уже будет: один в кармане, один запасной, а на этот у Марика-очкарика Гриня жилку вощеную для удочки и новое грузило выменяет – вся рыба на Асташке будет наша! Мамка поворчит, что чистить много, но потом ухи наварит, пирожков с рыбой настряпает! У Грини уже слюнки потекли при воспоминании о мамкиной ухе. А уж Мурзя с Жулькой как довольны будут: сначала обожрутся, а потом ластиться начнут. Ох, скорей бы поезд уже прошел!

И счастливый десятилетний малец в выцветшей бурой рубахе, явно перешитой из чьей-то большой, полез по насыпи вверх, пачкаясь о битум. Школьные дружки остались внизу. На толстых, чуть гудящих рельсах, блестящих на солнце, ждал его новенький самодельный ножичек. Да вот не дождался ножик Гриньку: только поравнялась пацанячья макушка с рельсами, только высунул малец нос над сизой щебенкой – глядь, а ножик уже в руках у другого. Маленького, тощенького лысого пацанчика. На стриженой башке у него только челка густая, черная. Сам в робе черной – штаны да куртка, но ведь не наш – ни вокзальный, ни завокзальный, ни забурхановский. Чужой.

– Эй, ножик отдал! – рявкнул Гриня. Чужак чуть присел, как заяц, на Ефремова зыркнул узкими глазками – и как сиганет вниз по насыпи. Гриня – за ним! Обидно: ножик сперли, жилки не видать, и ладно б свои, а то чучело какое-то узкоглазое! Понаехали тут на наши ножики!

– Стой, стой, гад! – крикнул Гриня. Он даже не думал – знал точно: пацаны за ним рванут.

Чужак бежал быстро, но, видно, дороги не знал – поперся через заросший кочкарник, да там и грохнулся с размаху. Гриня на секунду потерял его черную рубаху из виду. Ясно, что к Китайской слободке бежал, она как раз за распадочком. Гришка Ефремов уже и скорость сбавил, и ножик готов был простить – без взрослых не полезет сам в тот район. Но…

– Диди! Диди! – тонко пискнул кто-то, завизжал почти. Вынырнула еще одна фигурка из ивняка и кочкарника и перед пацаненком встала, собой закрыла. Девчонка! Тоже в черной робе и на лысого лицом похожа – один в один, только с косичками! Ефремов обалдел немного, а та ладошки выставила, руки растопырила, в коленках присела – типа, грозная.

– Я с девчонками не дерусь! – сплюнул сквозь зубы, по-взрослому, Гриня. – Отойди! Пусть нерусь ножик мой отдаст!

Но девчонка лишь боком встала, глаз не отводила. «Диди» этот ее уже с земли встал, отряхнулся. Та ему на своем «сяо-ляо-мяо» что-то быстро говорит, он отвечает, запыхавшись, ногу потирает – зашиб, видать, когда падал. И тоже в такую же раскоряку встать пытается, как сестра его. Ну, все, драки не избежать! А за спиной уже наши, забурхановские, топают!

– Наших бьют! – Это Севка Рыжий, горлопан, в спину врезался. Все трое подтянулись – наваляем запросто двум чужакам. Не за ножик, так за принцип! Заходи, ребята, с боков…

Девчонка головой завертела, что-то еще своему «диди» замяукала, за руку брата схватила: он головой затряс и ножик ей отдал с неохотой. Гриня заметил, что словно и не сам отдал, а как болванчик фарфоровый. В висках у Ефремова застучало, и словно что-то под кожей, внутри его белобрысой башки, заерзало. Мерзкое такое ощущение. А девчонка улыбнулась и на русском заговорила:

– Китайские девочки не дерутся, если не уверены, что победят. Вот твой ножик. Он такой красивый. – И протянула Гришке расплющенный гвоздь.

Ефремов, полный собственной важности и уверенный в победе, неторопливо вытер вспотевшие ладони о штаны, кашлянул для важности и вразвалочку сделал два шага. Два последних шага в простой мальчишеской жизни. Девчонка схватила его за руку, и все, что увидели приятели, так это яркую белую вспышку и как Гриня отлетел, ею отброшенный.

Китайчата слиняли под шумок. Ефремов, когда в себя пришел, ругался, как дядька его – пьяный сапожник. Но ножик удержал. Правда, сильно поре-зался.

– А что мы тут торчим?! – вдруг не своим голосом спросил Севка. – Куда это нас занесло? Пошли домой, что ли…

И все разом пошли на звук поезда, куда только мысленно собирался предложить идти Гриха. Пацаны выстроились гуськом, как на уроке физкультуры, и пошли, кивая головами, как китайские будды в буфете. Ефремов нервно сглотнул и пошел за ними.

Так страшно ему давно не было: заколдованные, шли пацаны, дергаясь, как куклы на нитках, и не отзывались. Севку Гриня догнал первым, но пока за руку не схватил, тот даже не оборачивался. А тут – сразу ожил. Только не помнил про китайчат ничего…

Старик отнял руку. Лицо его почти не изменилось, лишь легкая тень усталости отразилась в нем, как в пруду без рыб. Мне не нужно было проверять – на ладони у моего собеседника грубо заросший рубец, сглаженный годами, но отличный по цвету.

– Родные думали, что я умру, когда порез сначала воспалился, потом начал гноиться. Потом почернел, и я перестал чувствовать кости в руке. Он почти свел меня в могилу на заре юности, как принято говорить на Востоке. – Господин Ефремов смотрел на марево над рекой. – Мать нашла какую-то бабку, когда уже врачи от меня отказались. Та пришла с черным петухом в лукошке, велела его зарезать, но и она ничего не могла сделать. Только за руку взяла и выскочила прочь, как ошпаренная. И рубаха новая после нее пропала – меня в ней хоронить собирались. А нет рубахи – нет и похорон приличных. Пришлось мне выкарабкиваться, – пошутил собеседник.

Я слушала его слова о чужеземных магических обрядах и суевериях, улыбалась и смотрела на двух бумажных птичек, кувыркающихся на концах одного тонкого бамбукового прутика. Когда змей в воздухе, с земли прутика не видно, но один стриж без другого не летает. К центру бамбукового прутика привязана тонкая длинная нить. Она в руках у ребенка или старика.

– Если бы Ли Сяо появилась в вашей жизни лишь однажды, вы не искали бы ее сейчас. – Молчание слишком затягивалось, и ничего не сказать было бы невежливо. – Запад и Восток далеко друг от друга, но в центре мира встречаются даже они.

– Ли Сяо сказала примерно то же, когда мы оказались в одном и том же обучающем центре в сорока километрах от Семипалатинска. – Господин Ефремов смотрел на меня как на чудо. Так же как те люди из сна. – Там я получил профессию. Я – военный маг на пенсии, Цай Сяо Ся. И благодаря твоему предыдущему воплощению у меня очень редкая специализация: восточные медитативные метаморфозы с тактильными ментальными суггестиями плюс телепатия.

Я тихонько засмеялась:

– Господин Ефремов, мой мандаринский слишком плох, чтобы понять все слова, которые вы сказали. Вы – русский будда?

– Я – бывший военный разведчик из секретного подразделения «М», девочка, – пояснил лаоши со спокойствием статуи в храме. – Разведчик-волшебник, если хочешь. И своим ненаучным даром я служил Родине! И с тридцать девятого года работал здесь, в Харбине.

Я поняла, почему он оказался в моей стране. Его командиры – мудрые. Если бы я была поэтом, то сказала бы: маленькая Ли уронила однажды на землю зерно, которое проросло. У нее было рисовое зернышко. Но я не поэт, я люблю поезда и хорошо разбираюсь в машинах. Поэтому спросила:

– Какой дар был у Ли Сяо?

Старик поискал нужное слово.

– Хранительница. – Но он не был уверен в точности. – Она как губка могла впитать в себя знания, силы, магию. Огромное количество. Могла повторить умения того, кто с ней рядом. С телепатами – телепат, с диверсантами – диверсант, с медиками – медик. А если рядом магов не было, она тоже была обычной девочкой, только очень умной. И каждый видел в ней – свою. Мы недолго были вместе в отряде под Семипалатинском.

Я спросила:

– Это город, в котором испытывают атомную бомбу?

– Это город рядом с географическим центром Евразии, – ответил старик.

Понятно, там сходятся Восток и Запад. Я представила себе этот лагерь с трудным названием. Длинные корпуса в степи. Много света, мало растений. Дети всех возрастов. Одинаковая одежда. Взрослые в военной форме. Классы и полигоны. Дисциплина. Шаолиньский монастырь по-русски. Все военные организации одинаковы во всех странах. Старшие учат младших, младшие подчиняются. Когда старшие сочтут, что ты готов, – пройди испытание и стань одним из них или выполни другое свое предназначение. На предназначение увозят на черной машине. Кого-то в грузовике, кого-то в салоне люкс. И в спину смотрят тревожные глаза твоих школьных товарищей. Но все молчат, никто не бросается вдогонку с криком: «Не уезжай!» Так и Ли Сяо однажды уехала. И молодой господин Ефремов. Тогда еще был Советский Союз, и к нему обращались: «Товарищ Ефремов».

– Простите, лаоши, я перебила вас. Думаю, вы встретились с девушкой здесь, в Харбине. – Я сама протянула ему руку. Если мы будем долго разговаривать, то он опоздает на поезд. А мне еще нужно зайти на подземный рынок у Софийского собора – успеть купить свежих персиков.

– Под Харбином, – уточнил Ефремов. – Пинфань, управление по водоснабжению и профилактике частей Квантунской армии.

Я не успела отдернуть руку…

…Пинком из машины выталкивают солдаты, а падаешь в руки призракам. Бурая форма харбинской жандармерии и белые балахоны работников Управления. Теперь Григорий во власти призраков без лица. Руки в резиновых перчатках надевают наручники на его запястья. Это легче, чем тугие веревки в участке. Тычут в спину маузером – иди вперед. Он поднимает голову к небу: много звезд в темноте, а луны нет. И самая черная сила – тут. Много. Смерти много и боли. И какой-то мертвый квадрат видится. Но магии – нет. Только слабые проблески. По шкале Громова-Кили даже не ноль, а минус получается. Очень большой минус. Такого же не может быть!

– Хотелось солнышко увидеть напоследок, – слова самому себе. Хоть и сказал с улыбкой белой фигуре. А за них – тычок от полицая. Звериный окрик. Ох и лающий у них язык, на наш русский слух. Еще четверо вместе с ним входят в узкие ворота в толстых бетонных стенах. Здание приземистое, сплюснутое сверху. «Тяжелокостное», – хотелось сказать Ефремову. Не умеют азиаты строить высокие здания – все у них словно к земле пригнутое. Привыкли сами кланяться всяким бонзам и дома такие же строят. Еще тычок в спину – нечего мечтать, пора в реальность. Больно, черти, тычут. Прямо в сломанные ребра. И Ефремов идет вместе со всеми.

– Новая партия бревен для папаши. Пять штук, как договаривались. Оплату не задерживай, – слышит Ефремов за спиной японское рыканье. Конечно, он понимает по-японски. Но только никому об этом знать не надо.

Призраки в медформе ведут всех через внутренний двор к зданию почти без окон. Никто не разговаривает с ними. Даже между собой фигуры в белом не говорят. Люди, которых привезли вместе с Ефремовым, боятся. Страхом от них разит больше, чем смрадом внутри стен. А дышать тяжело, ветер тянет от высокой трубы. Семенящие рядом не знают, что делать, куда попали, кто вокруг – живые или мертвые. Ефремов чувствует – под белыми одеждами обычные люди. И на крышах, с карабинами – обычные люди. Но боль везде, боль и смерть и бессилие. И тот самый минус, который вводит в ступор.

Любой маг знает, когда много людей собирается в одном месте, образуется новое сознание, надчеловечская сущность, но без личности. Много ментальной энергии в один сгусток сливаются, и с ним можно работать. И тогда каждого, кто туда хоть мысль послал, коснется изменение в этом сгустке. Братания, массовые дезертирства, бунты персонала, саботаж, диверсия, переворот, «прозрение». Много чего можно сделать, если подсадить в насущность элементала с нужным зарядом. Это как отравить колодец или, наоборот, обеззаразить источник, из которого пьют все защитники неприступной крепости. Главное – найти этот колодец и подобраться к нему. Для того и пошел сюда старший лейтенант Григорий Ефремов, разведрота восточного рубежа отряда «М», специальность «Ментальные диверсии». А как тут работать, если нет надсущности?! Яма, а не бугор! Не этого ждал Ефремов, растерялся, тут-то его и размазало!

Отчаянье охватило Ефремова. Вцепилось в горло, накрыло. Он умрет здесь, как все. Он напрасно попал сюда: не выбраться из этой могилы. Нет сил, нет на-дежды. Никакой пользы ни себе, ни Родине. Только мука смертная ждет тебя здесь и равнодушная безносая тощая тетка с косой заберет тебя, Гриня, в сыру землю. Выть, выть захотелось Ефремову. И сил не стало, руки не поднять, в горло душегубам этим не вцепиться! Напрасно все, зря, зря, зря! Ох, хоть бы солнышка дождаться, да еще денек пожить! Или чтоб сразу к стенке.

– Записывай, Оцука. Тридцатое июля, четыре часа двадцать минут. Партия бревен, пять штук. Две штуки «плюс»: номера три тысячи девятьсот восемьдесят семь и три тысячи девятьсот восемьдесят семь. Три штуки «меньше», номера четыре тысячи триста восемьдесят восемь, восемьдесят девять, девяносто. Возраст – стандартный. После дезинфекции и первичного осмотра расположены согласно внутреннему распорядку: здание «ро», корпус «семь» и «восемь». Усиленное питание и предварительное лечение не нужны. Материал пригоден для использования немедленно.

«Больше не люди», – щелкнуло в мозгу у Ефремова. Свистящие фразы дежурного вывели его из истерии чужого страха. Пополз, пополз он вверх, цепляясь за мысль: «Ничего, я еще пока живой!», злостью откинул первый виток ужаса. Задышал ровнее, постарался сосредоточиться, помнил, что злость – союзник неверный. Силу дает, но ненадолго. Пока вели япошки их через постройки свои – оглядываться начал вокруг. Тусклые огни у них тут на зданиях – экономят, что ли, но разглядеть, где что, можно. И вдруг как шибануло: черный квадрат! Прямо перед ним – один выход, он же вход, и нет окон, только горизонтальные щели по периметру, как сотня прищуренных глаз. Вот оно как выглядит-то, лицо смертушки!

«Стоп», – приказал сам себе Ефремов. Главное, что и помирать можно не за фунт изюму, как мамка говаривала. А за правое дело и жизнь отдать – не грех, а слава. Бог, он все видит. И сам себе усмехнулся – хоть и был в пионерах да магии учился, а если в своем уме, то Бога отрицать и не подумаешь. Даже черти веруют и трепещут – чертей нагонялись стажерами. И этих узкоглазых погонять силы хватить, хоть одного, да с собой уведу. И свои знать будут, где Гришкина могилка. Снова злость помогла преодолеть животный страх.

Узкая лестница, искусственный свет. Тяжелые двери, как в бомбоубежище. Одна, другая, еще лестница. Еще дверь. Длинная галерея: камеры с одной стороны коридора, решетчатые окна – с другой, все выходят во внутренний двор, а там – чернота черная. Каждая дверь – с засовом, и два окошка в ней: повыше, на уровне глаз, и пониже, где-то в пояс. Каждого из новых «бревен» – в отдельную камеру. И без слов, без эмоций. Не зацепиться.

– Ченмирен? – в темноте кто-то завозился. – А? Ченмирен, говорю! Да кто там, чтоб тебя… – Спрашивающий закашлялся.

– Да Григорием мама называла, – отозвался Ефремов. Родная русская речь прибавила сил бороться с темнотой внутри.

– Не подходи ко мне, браток, у стенки стой, – снова заскрипел голос из темноты. – Больной я, заразный. То ли тиф, то ли холера, черт их тут разберет. Мож помру, а мож и нет. – И снова некто в темноте зашелся кашлем. С таким не живут долго. – Меня эти дьяволы косоглазые заразили чем-то. Я, как дурак, как скотина безгласная, на заклание пошел. И что видел, что видел, брат, так лучше и не видеть того на втором этаже.

И снова – кашель, удушающий кашель, выворачивающий легкие. Ефремов остался у двери и закрыл глаза. Теперь темнота не мешала. Увидеть человека на этих шести квадратах с закрытыми глазами – задача для двоечника-первоклассника. Но вместо теплого свечения в углу скрючилась бурая, чуть мерцающая фигура. Все, все здесь не так, как учили.

Словно почуяв, что Ефремов смотрит в него, фигура подалась вперед. В нем еще тлело что-то, похожее на человеческую жизнь, но не хватало главного. И человек заговорил жадно, так жадно, словно пил воду после работы на летнем солнцепеке.

– Руки, ноги, головы людские, кишки в стеклянных банках по стенам стоят. Браток, не могут так люди с людьми… Нелюди тут. И они, и мы для них – не люди… Ад тут, браток. Режут, как крыс. Я знаю, я лишь одним глазком видел, но узнал. Там девонька, которую со мной привезли. Голова ее в банке. Роток открыла, глазки пучит, словно спрашивает: «Как? Зачем?»

То, что рассказывала эта серая тень, было слишком страшно, чтоб быть правдой. Человек, высосанный чем-то, явно бредил. «Его лихорадит, он все придумывает!» И Ефремов вздохнул поглубже, встал в асану и попытался дать бедолаге своей целебной праны. Пусть хоть заснет, успокоится. Но тот, приняв живительной энергии, сел и вдруг спросил:

– Слышь, Григорий! Ты на воле не слышал ли… А правда, что Советы Берлин взяли?

– Правда, – ответил Ефремов.

– Хорошо, – и только после этого незнакомец заснул. Его свечение стало похоже на человеческое. Забылся сном и Ефремов. «Увидеть бы солнце, услышать бы поезд еще раз», – была его последняя осознанная мысль. Его ли?

…Я смогла сама выдернуть руку. Я знаю, неправильно вести себя грубо, но я испугалась, что дальше увижу голову Ли Сяо в банке с формальдегидом. Я испугалась, что увижу там свою голову.

– Мне очень жаль, господин Ефремов, что ваша подруга погибла в застенках, – сказала я вежливо. Мне было тяжело дышать, как будто я заболела. Я надеялась, что дальше мы попрощаемся, и когда он уйдет, я возьму такси, поеду к золотой статуе Будды, зажгу девять пучков ароматов у входа в храм, и когда дым долетит до неба, спокойствие спустится в души живых и мертвых из этой истории. Завтра мне снова нужно работать в «Зионе» и быть вежливой с посетителями. – Я понимаю, что ваша жизнь изменилась благодаря ей – вы получили профессию и нашли свое предназначение. У нас в Китае считается, что только праведникам и мудрецам дается долгая жизнь, вы – подтверждение тому. Пробыть с вами рядом – большая честь для меня. Вы делитесь со мною своим особенным ци.

Я заметила слезы на его глазах. Ни одна не упала вниз. Голос господина Ефремова стал сухим и жестким:

– Спасибо на добром слове, Цай Сяо Ся. – Он совсем не эти слова хотел услышать. – Но Ли Сяо не стала учебным пособием для извергов или экспонатом антивоенного музея. Она носила белый халат в Управлении по водоснабжению.

Ужас и гнев охватили мое сердце! Китаянка никогда бы не стала работать на оккупантов, мучивших ее народ! Моя прабабка не могла резать своих на столе японских чертей! Он все врет, этот сумасшедший старик. Я сжала кулаки и вскочила со скамейки. Мимо проходил высокий молодой человек, он посмотрел на меня с тревогой, как будто спрашивая, не нужна ли помощь. Я не решилась поднять руку на пожилого иностранца просто так, без видимой посторонним причины. Сначала надо закричать и позвать на помощь.

– Она не была китаянкой. – Русский старик справился со своими чувствами. Сейчас ему даже не понадобилась моя рука. Я успела только заметить, что глаза у него теперь оба черные от края до края…

– Перед смертью, говорят, легче становится, а, Григорий? – Сокамерник сидел на кровати бледный, но явно оживший. Прана ци подпитала его за ночь. Зато у самого Ефремова голова стала тяжелой, предвещая ослабление защиты.

– Я все равно помру. – Человек на кровати старался говорить деловито как мог. – Мы все однажды помрем. Кто раньше, кто позже. Но если фрицев разбили, то и япошкам каюк будет. Хотел бы сам увидеть, но как масть пойдет… – тут он понизил голос до шепота. – А ты слушайся голоса – дольше проживешь.

– Какого голоса? – Ефремов прервал тяжелые, как собственная голова, раздумья. «Голос» мог быть зацепкой.

Сокамерник огляделся. В электрическом свете лампы под потолком, резко включившейся утром, он оказался высоким светлоусым мужчиной лет сорока, бледным, но сильным на вид. Горячечный блеск в глазах – то ли от болезни, то ли от возможности поговорить.

– Голос тут есть, Григорий. В голове у тебя будет звучать. – Он замотал кудрями. – Не, браток, я не псих. Этот голос выжить помогает. Первый раз, когда его услышал, сам решил, что чокнулся. Но потом подумал: хуже не будет. И правда, голос в голове возникает и вспышкой так: «Не ешь сегодня ужин – там яд». Или: «Через две камеры – новый китаец. Он – партизан». А еще однажды, когда первый раз я тут болел, слышу: «Привет от китайской подруги». Точно, думаю, с ума сошел. А потом глядь, а под тарелкой с ужином подарочек – туфелька игрушечная, из бумажных трубочек сплетенная. Безделка, а легче как-то. Только в последнее время я его мало слышу, всклики только, на плач похоже. И слова: «Ее не стало». Или: «Не давай руку для укола!» Я не брежу, Григорий, веришь?

– Верю, – честно сказал Ефремов. Он действительно верил. Тонкие всплески магии, что он почувствовал при входе, говорили, что тут могут быть странные вещи. И если они присутствовали при таком жутком «минусе», то их источник – сильнейший. Судя по словам сокамерника, он на стороне заключенных. Может, кто-то из охраны, из младшего персонала? Надо вычислить, выйти с ним на контакт. И тогда можно говорить о ментальной диверсии. Например, паралич страхом всех в лаборатории. Вавилонское заклятие языков. Беспробудный сон на пять часов. Гномья слепота. Массовая истерия. Да мало ли. Главное – разобраться в природе странностей. Местный помог бы. Наши уже недалеко. Главное – быстрее, время тут не на стороне резидента.

– Спасибо, товарищ. – Ефремов почувствовал на-дежду. – А тебя как звать-то самого?

– Не помню… Забыл… – ответил мужчина. – Забыл, браток. – Его снова настиг кашель. Он упал на кровать, забился и больше не говорил до поверки. Ефремов дал ему еще праны и стал ждать голоса в голове, контакта.

Ждать пришлось недолго. Открылось квадратное окошко в двери. Глянул желтолицый рябой военный – было видно кусок форменного козырька. Почти одновременно открылось второе окошко-щель. Туда сунули черный ствол «маузера». Он пошевелился из стороны в сторону, фиксируясь на каждом из узников.

– На параверку! Руки в оконо! – сказал без выражения японец.

Ефремов просунул запястья в щель. Почувствовал прикосновение рук в резиновых перчатках, ему проверили пульс, перевернули руки ладонями вверх и прощупали пальцами детский шрам на ладони. И голос в голове зазвучал тотчас же: «Беги!» Григорий посмотрел в окно. Пульс ему проверяла стоящая рядом с охранником закутанная в белый медицинский балахон женщина. Лица не видно под маской, волосы убраны под шапочку, круглые очки на глазах. На Ефремова она даже не взглянула, лишь кивнула и сделала отметку в своем блокноте.

– Дуругой подоходи! – скомандовал военный.

Подошел сокамерник. Процедура повторилась. И снова голос в голове: «Беги завтра!» И вопросительный взгляд соседа по застенку: «Слышал?» Да, Ефремов слышал. И узнал, кажется. Но вот теперь поверить не мог…

Охранник грубо толкнул безымянного и захлопнул оконца.

Безымянный сел на лежанку. Молчали до завтрака – двух мисок риса с овощами. И ели тоже молча. Потом напарник спросил:

– Ты кем на воле был?

– Железнодорожник, – как положено по легенде, ответил Ефремов. – А что?

– Наручники сможешь открыть, железнодорожник?

– Да поглядеть надо сперва. – Но Григорий был уверен, что на пару шурупов его телекинезных силенок хватит.

– Тогда давай сегодня ночью, в темноте. А завтра, к поверке, я притворюсь, что встать не могу, а ты в дверь стучи что есть силы. Пусть прибегут проверять, а там хоть глоток свободы.

– Тебе голос тоже сказал…

– Да, – кивнул безымянный, – сказал, что умру я завтра. Видно, смертельно болен… Но знаешь, земляк, я не сдамся! Я не крыса, чтоб меня резали и уши к жопе пришивали для забавы! Я лучше как человек помру. Эх, жалко только, не признавал я Советов раньше, а они-то ниче, раз немчуру – как положено, по-русски! Значит, и этим долго не простоять! Потому как, Гриня, неправое дело крепким не бывает! Прости, я говорить больше не буду – хочу сил подкопить, на завтрашней свадьбе со смертушкой погулять. К обеду разбуди.

Имени своего он так и не назвал.

Наутро сделали почти так, как договорились.

Всю ночь Ефремов давал парню сил, понимая, что завтра момент истины для обоих. Он не решался поверить в предательство, но факты говорили сами за себя: Ли Сяо, хранительница магии всех видов, отличница, комсомолка, эмигрантка из Китая, курсантка магошколы под Семипалатинском, маленькая девочка из Китайской слободы под Белояровом – предатель. Подлая змея, садистка и убийца. Это объясняет особенность места: Ли Сяо – никакая, с красными – красная, с белыми – белая, с японцами – японка. И забирает силы всех, кто тут есть, и надсущность тут потому и не формируется. Но как, как такое может быть? Как не разглядели ее отцы-командиры?

Но, с другой стороны, почему она бежать велела? Если она – предатель, то Ефремова стоило бы убить быстрее, а самой получить еще силы. Или это такая изощренная забава нелюди – помучить, дать на-дежду, а потом уничтожить? Может, это соус такой магический к жратве чудовища? Что делать, что делать-то теперь?

Старший лейтенант Григорий Ефремов, разведрота восточного рубежа отряда «М», решил делать свое дело. Насколько хватит сил. Потому что союзнички даже в инструкции для своих солдат прописали: «Если вы со всех сторон окружены врагом, чтоб сохранить свою жизнь, сдавайтесь в плен». А русские – не сдаются. Потому мы до Берлина дошли, несмотря на все военные машины Европ и тайные знания психических фюреров. Как говорил один одинокий волк в старой книжке: «Это будет славная охота. Хотя для многих она станет последней». Григорий читал в далеком детстве, в школьной библиотеке брал. Хватит соплей. Нужно сосредоточиться, и еще нужна краска для мандалы. Ефремов расцарапал поджившие было запястья и принялся за дело.

Напарник спросил лишь: «Как договаривались?» «Нет, – мотнул головой Ефремов. – Я притворюсь больным, а ты в дверь стучи. Я – свежее «бревно», у меня сил больше охрану вырубить». – «Договорились».

Это был их последний разговор…

… – Нам не удалось убежать дальше своего отсека, – лаоши Ефремов сказал уже просто словами. – Безымянный сокамерник мой поднял бунт и был застрелен через решетку. Мы вырубили охранника, забрали ключи от камер, выпустили всех, кто там был, но вышли лишь смельчаки. Их тоже застрелили. Как людей. Как свободных. Остальных отравили газом. Никто не выжил. Но я услышал, как в обслуге отряда зародилась мысль: «Правда не на нашей стороне». Мы дали сигнал…

– Но вы сидите здесь, на набережной Сунгари, и вы не дух, хоть и не человек. – Я злилась.

– Я – необычный человек. А вытащившая меня Ли Сяо – была совсем не человек. Я не знаю определения ее сущности: дух, фея, богиня, ангел, чунинь. Может быть, она – тысячелетняя лиса или сама Гуаньинь. Хотя нет, ее бы вычислили в центре подготовки. Она была не добро и не зло, а идеальное хранилище для всех знаний, какие могли бы быть. Только она не рождалась – ее кто-то создал. Не знаю, в лабораториях, отрядах, мастерских или монастырях, а может быть, кто-то еще открыл ей глаза на краю неба. Если бы она осталась там, то проводила бы свое время в покое и мудрости, перебирая нефритовые четки. – Лаоши Григорий Ефремов напрасно говорил, что его мандаринский недостаточно хорош. Я редко слышала столько красивых слов сразу. Он продолжал:

– Но она была отправлена наблюдать за людьми, фиксировать то, что мы придумали, собирать и хранить новые знания. А потом сработал первый закон термодинамики: переход количества в качество. Она научилась сочувствовать. Когда началась война, самая страшная в истории человечества, она не смогла стоять в стороне. Ее уникальная способность быть своей для всех сделала ее идеальным агентом разведки или диверсантом. Резидент Ли Сяо, позывной «Гинкго», исчезла из поля зрения всех агентов в сорок первом. И вот в Управлении по водоснабжению и профилактике частей Квантунской армии мы встретились. Во время бунта «бревен», когда японцы впервые увидели людей, а не «материал».

История, рассказанная стариком, была удивительной и страшной. То, что он показал мне, – еще невероятнее. То, что я стояла на краю жизней, чудес, реальностей и историй, не описать словами. И потому я снова протянула руку, чтоб оказаться внутри прошлого…

… – Трусы, подлые твари! Нелюди! Освободите! Выпустите! – Русский кричал сквозь решетку. Несколько китайцев вышли из камер и поддерживали его криками.

Кучка японцев во внутреннем дворе с удивлением смотрела на такое поведение. Сбившись в кучку, в своей кургузой форме, с карабинами в руках, они явно не знали, что делать, и выглядели растерянными. Испуганными.

– Чего он хочет? Что он кричит? Идите, идите в камеры, и мы не будем сердиться, идите по местам… Найдите переводчика… Они же не смогут выйти, да? Там две двери еще заперты. Зачем он кричит?

Григорий усмехнулся. Как они не понимают, что человека нельзя лишать свободы? Да, им не удалось выйти дальше коридора – оглушенный охранник, пока открывали другие камеры, очухался и драпанул. Запер бронированную дверь снаружи. Но даже этого бунта было достаточно для знака. «Хозяева» бестолково суетились.

– Вы обманщики и трусы! Вы обещали работу, а сами нас, людей, как крыс в банку! Душегубы! Ну, стреляйте! Стреляйте, сволочи, ну! Лучше так, чем подопытной свинкой у вас! Я человек, слышите?! – Русский потрясал решетку. Его глаза метали молнии. – Освободите!

Молоденький щуплый солдатик вскинул винтовку, нервы у него не выдержали:

– А! Умри, мерзавец! Умрите все!

Только пуля заставила русского замолчать. Маленькие китайцы еще кричали некоторое время, а японец беспорядочно палил. Задел еще несколько человек, пока его не остановили: «Ты портишь ценный материал!» А он задергался, и по губам Ефремов прочел: «Правда не на нашей стороне». И тут же в голове голос: «Рисуй пентакль и беги! Беги!»

Безымянный напарник, убитый пулей в грудь, улыбался. По-человечески. Еще несколько китайцев истекали кровью, кто-то скорчился, кто-то раскинул руки. Кто-то сжал кулачки… Они сопротивлялись.

Остальные разбежались по камерам. «Быстрее!» – Снова голос Ли Сяо в голове. Ефремов макнул пальцы в чью-то кровь на полу и быстро начертил знак себе на лбу. Теперь в фас он невидим. На профили и тыл времени не хватило: рывком распахнулась дверь, и вбежали два десятка солдат в химзащите и противогазах. Дубинками они загоняли в камеры тех, кто высовывался, запирали их на засов. Ефремов побежал им навстречу – узкий обзор противогазных стекол увеличивал его шансы прорваться даже с частичной защитой. Один попытался оглянуться, но Ефремов вовремя среагировал ударом под дых.

Прошел первую дверь, вторую. А на самом выходе увидел – еще четверо, так же в химзащите и в противогазах, тащили широкий гибкий серебристый шланг. И тут из-за угла выбежала Ли Сяо в форме медсестры. Она не скрывалась, бросилась к Ефремову и повисла на нем. У него, как при их первой встрече, что-то начало трещать под кожей головы, но только сильнее во сто крат.

«Тебя нет, ты невидим, ты пуст, для всех ты – свой», – услышал он. Не смог сразу поставить заслон и подчинился.

Оказавшись за воротами Управления, в домике Ли Сяо, все, что Ефремов успел спросить, придя в себя, было:

– Как ты могла?!

Высосанный ее силой, Ефремов тряпичной куклой сидел у порога. Ли Сяо включила радио, чтоб никто не слышал разговора снаружи, а потом спокойно, с улыбкой и поклонами, стала расставлять на низком столике перед ним предметы: чернильный камень, тонкие кисточки, краски и тушь. Положила маленький бубен, обитую войлоком палочку и аккуратную стопку бумаги – каждый лист обрезан ровным квадратом. Набор, знакомый мудрецу и магу. Да, чуть-чуть отойдут руки-ноги, и Ефремов всем этим воспользуется – будь уверена, перебежчица. А уж отцы-командиры разберутся, кто ты и как могла…

– Я недавно здесь, в Харбине. Я старалась пробудить в людях милосердие, сеять сострадание, давать утешение, но у меня не получилось. Они не брали мои семена, не просыпались и не радовались. Они как будто забились в глубокие норы. И палачи, и жертвы будто спят сердцем. – Она делала в воздухе пассы руками, раздвигая невидимые створки, перелистывая страницы. Распахивались пространства у нее перед глазами, и Ефремов понял, что она делает. Снова она хочет сбежать! – Наверное, я учила не тому и успела спасти, как тебя, немногих. Но спасенные ничего не будут помнить. Я сама так сделала. И ты – прощай!

Григорий успел уклониться в сторону – заклятье забвения с тонкого женского пальца прошло в миллиметре от него.

– В военное время надо учить сопротивляться! – возразил Ефремов, чувствуя, как возвращаются силы и сжимаются кулаки. Ли Сяо пожала плечами и продолжила делать легкие движения. Картины других мест мог видеть и старший лейтенант. Вот Запретный город в Пекине, вот башни Кремля, резные карнизы Кракова, расстрелянный Берлин, лондонский Биг-Бен, американская статуя Свободы. Вот какие-то джунгли, а это безносый сфинкс. Как страницы журнала, листала Ли Сяо города. Листала и говорила:

– Это я поняла слишком поздно, но сделаю что смогу. – Ефремов потянулся рукой к чернильнице: пагода, гусь, квадрат. Дрожащими руками стал сворачивать лист в самолетик. Лишь бы не смазать тушь. Ли Сяо стояла к нему спиной. Осталось только легко двинуть кистью и… – Не надо, Григорий. Я же чувствую. Оставь свой гнев, – и шибанула его так, что он снова обвис, как кукла. Женщина в форме медика продолжала листать пространства, а ее силуэт словно кто-то обрисовывал простым карандашом. Затем он стал мерцать бурым неровным светом. – Помнишь, как мы встретились в первый раз? Так вот, на этом мне и стоило остановиться. На защите маленьких детей. Таким, как я, не стоит влезать в людские войны: это слишком сложно. Вы – слишком сложные. Вмешаться было ошибкой, но не вмешаться… Прости, что не объясняю всего: нет времени. Я должна остановить новый виток насилия. Предостеречь или уничтожить…

Григорий увидел куцые азиатские домики, почти европейское здание с куполом и мост странной формы – как буква «Т». Ли Сяо, похоже, нашла что искала. Она подалась чуть вперед, разглядывая что-то. Ефремов тоже увидел: вокруг буквы «Т» точки такого же бурого сияния.

– Прощай, маленький братец, – обернулась женщина, раскрыв широко руки, словно собираясь взлететь. – Прощай, русский диди. Я верю в перерождения. Может, мы еще увидимся, когда будет мир. Он у вас – прекрасный, если жить, а не выживать. Я люблю учиться всему новому! – И она резко хлопнула перед собой, закрыла невидимые створки. Самолетик Ефремова протаранил пустое пространство…

… – Я так и не понял, что она мне хотела сказать про «жить и выжить», про заснувших жертв и палачей, про милосердие, эта ваша искусственная гуанинь. Этот ваш буддизм, он… – Русский старик махнул рукой так, что я увидела в нем бывшего красного офицера. Именно так, широко, от плеча машут они, когда не находят слов. Я в кино видела. – После войны уже я мост тот опознал. Он – в Хиросиме. И про спешное возвращение многих и многих туда, в том числе и магов, как раз перед бомбардировкой. Были ли там маги, или такие же существа, как Ли Сяо, за нас они были или за японцев, или за кого-то еще – узнать не смог. Такое было время, что все возможно было, и все ради жизни жили и умирали. Но мне кажется, что она не умерла.

Мне стало понятно, что господин Ефремов надеялся найти Ли Сяо. Она пообещала перерождение. И он по-думал, что я – это она. Но я слишком быстро начала с ним драться. Теперь мне не было стыдно за свой поступок в «Зионе».

Я достала сережки в виде листиков гинкго, которые купила вчера. Я зажала их ладонями и протянула старику. Двумя руками в знак уважения. Он не понял.

– Вы виделись с ней, лаоши. – Теперь я буду его удивлять. – Там, в Хиросиме. Вы ведь приехали оттуда сейчас, не правда ли?

– Да. – Он даже не удивился. – Обошел все тени этого города. Думал, может, она – одна из них…

– Она – живая, – обрадовала я его. – И радуется жизни. И помнит вас. У нее вот такие серьги. Много-много. Каждый сезон. И она помнит вас, лаоши. Только ей пришлось перестать быть Ли Сяо. Ведь порой приходится жертвовать не только жизнью ради жизни. Из спящих в глубокой норе порой прорастает чудо.