Юность Барона. Потери Константинов Андрей

– Просто я подумал…

– И как оно? Понравилось думать? Запомни на будущее: вот, когда ты, Олег Сергеевич, с девочкой разок в киношку сходил и весь сеанс ее на заднем ряду щупал, а через месяц она заявляет, что беременная, – вот это и есть она, провокация! А тут? Тьфу! Между прочим, всё это…

(Здесь я для наглядности ткнул Маркова носом в лист ватмана. Правда, всего лишь в образном смысле. Хотя, по мне, так много пользительней было бы – в натуральном.)

– Всё это – ваша пресловутая оттепель! Такие вот, с позволения сказать, студиозные передовицы – цветочки. Ягодки впереди будут. Ибо существует непреложная истина: когда нравы падают – империи рушатся. Ты меня услышал?

– Так точно.

– В таком разе свободен. И распорядись, чтобы машину подали. Я в ДК Коммунальщиков поеду.

– Слушаюсь.

Марков обиженно скатал ватман, вернул наследие Ильича на полку и вышел из кабинета.

Через пять минут, выкурив на ход ноги папиросу, последовал за ним и я…

Вот уж воистину: курить – здоровью вредить. Подвела, что и говорить, будь она неладна, папироса. Уйди я хоть на пару минут раньше, столь некстатишной встречи вполне можно было избежать. А так, спускаясь по ковровой дорожке центральной лестницы, я угодил прямехонько в лапы поднимающегося к себе Грибанова.

(Помянул, блин, любителя анекдотов! На свою голову!)

– Добрый вечер, Олег Михайлович.

– Здравствуй-здравствуй. На ловца и зверь. Ты как, торопишься или найдется времечко?

– Если не шибко много, то найдется, – соврал я. (А куда деваться? Как-никак – цельный генерал-лейтенант на рандеву навязывается.)

– Не шибко. Пойдем ко мне, хочу тебе бумаженцию занятную показать.

И мы отправились в начальственные нумера. Смотреть на «бумаженцию».

– Предыстория вопроса такова: на прошлой неделе в Стокгольме в наше консульство обратилась местная фрау по фамилии Свенсон. С просьбой разрешить ей приезд в Ленинград. Якобы с целью посещения могил своих близких – отца и сестры.

(Поскольку наша стихийно начавшаяся беседа не проходила по разряду служебно-деловой, мы с шефом расположились не за его столом-аэродромом, а неформально упали в гостевые кресла возле журнального столика, заваленного свежей периодической печатью. Большей частью «капстранческого» происхождения.)

– Учитывая, что шведы позиционируют себя как нейтралы, – вроде как ненаказуемо? – невинно уточнил я.

– Угу, нейтралы, мать их! Историю с DC-3 подзабыл?

(Историю гибели шведского самолета марки «Дуглас», сбитого нашим истребителем над нейтральными водами Балтики в «черную пятницу», 13 июня 1952 года, я, естественно, помнил. Причем во всех подробностях. Так как в ту пору был лично знаком с тогда еще полковником Федей Шинкаренко, отдавшим единолично приказ о сбитии самолета.)[39]

– Выяснилось, что фрау сия есть не кто иная, как бывшая советская гражданка Кашубская. Что незадолго до войны, работая в составе нашего дипкорпуса переводчицей, сдристнула и попросила убежища на Западе.

(Сказать, что в эту секунду я… хм… обалдел от поведанного Грибановым, – ничего не сказать.)

– Не может быть! Нелли? Нелли Кашубская?

– А у тебя отменная память, Владимир Николаевич. А вот я, признаюсь, за эту историю лишь теперь узнал. Я ведь в 1941-м в Свердловске только-только младшего лейтенанта получил. А там у нас хоть и заводской край, но все равно: и труба пониже, и дым пожиже. Нам о подобных вещах о ту пору знать не полагалось. Хотя случай, что и говорить, столь же уникальный, сколь вопиющий.

– Ты сказал, Олег Михайлович, фрау, а не фрекен? То бишь она?..

(В рамках тет-а-тета Грибанов благосклонно дозволял мне вольное тыкание.)

– В 1943 году Кашубская вышла замуж за местного инженера, сделавшего неплохую карьеру в фирме «Эрикссон». У них двое детей, свой дом, яхта. Не миллионеры, но и, мягко говоря, не бедствуют.

– О как? Повезло.

– Повезло ей лишь в том, что вскоре после ее побега война началась, – пафосно посуровел Олег Михайлович. – И недосуг стало этой бабой заниматься. Не то нашли бы способ устроить… хлопоты. Уж не сомневайся.

– Даже и не думаю. Сомневаться.

Грибанов поднялся, прошел к сейфу и достал потрепанную архивного вида папку. Развязал тесемки, зашелестел страницами:

– Во въезде этой Свенсон-Кашубской, разумеется, отказали. Но меня заинтриговала история с ленинградскими могилами предков, и я попросил поднять архивные материалы по этому семейству.

И вот, дывысь, что, помимо прочего, прислали питерцы, – с этими словами он протянул мне несколько скрепленных листков. – Узнаешь?

(Еще бы! Мне ли не узнать собственный почерк?

Да-да, это был тот самый присной памяти отчет о посещении квартиры Алексеевых – Кашубских в апреле 1941 года. Единственное – отдельные места в нем оказались отчеркнуты красным карандашом. И, судя по небрежности линий, скорее Томашевским, а не покойным Валентином Сергеевичем. Коий в вопросах штабной культуры слыл тем еще педантом.)

– Узнаю.

– Это ж сколько тебе в ту пору было?

– Тридцать два.

– Ну да, мог бы и сам сообразить, учитывая, что ты старше меня на шесть лет. Вот ведь как оно, Владимир Николаевич, порой случается: тогда, перед войной, за Гилем наружку ставили, агентуру подводили, в Бутырку упаковывали. А теперь – почет и слава старику, книжки издают, «Знак Почета» к юбилею выписали. Вон, не далее как сегодня, вечер торжественный в его честь в ДК имени Зуева организовывают. Ты в курсе?

– Что-то такое слышал.

(В свете поведанного Грибановым я предпочел умолчать о том факте, что, собственно, по дороге на этот самый вечер наш Олежек меня и перехватил.)

– Иосиф Виссарионыч небось в гробу переворачивается от таких сюжетных поворотов?

– Оно так. Человек говорит, а судьба смеется.

– В о-во, прям ухахатывается… Я вот о чем у тебя спросить хотел: здесь, в деле, справка имеется, что младшую сестру Кашубской налетчики убили.

(Здесь я невольно напрягся, заранее предвидя вопрос.)

– Ты не в курсе: ее что, в самом деле какие-то гоп-стопники уработали или там что другое стряс лось?

(Я старательно натянул на физиономию гримасу «погрузившегося в воспоминания человека» и должное время спустя «припомнил».)

– Если не ошибаюсь, там имело место убийство с целью грабежа. Тогда по Ленинграду целая серия схожих нападений прокатилась.

– И что же? Поймали?

– Честно говоря – не в курсе. Надеюсь.

– А в чем конкретно Гиля подозревали? Я к тому, что больно серьезно вы это крестное семейство обложили.

– Обычное дело. 58-я, – ответил я как можно равнодушнее.

Но Грибанов (зараза!) вцепился аки тот клещ:

– Это я понимаю, а что конкретно?

– Нам ставилась оперативная задача узнать о местонахождении тетрадей Гиля.

– Какие тетради? Блин, Владимир Николаевич, что я из тебя каждое слово как клещами?

(О чем и толкую – клещ!)

– К 70-летию Ленина в одном из московских издательств вспомнили, что в 1928 году в журнале «За рулем» публиковались первые воспоминания Гиля об Ильиче, – нехотя принялся рассказывать я. – Они решили выпустить к юбилею полноценную книгу и с этой целью прикрепили к Гилю журналиста – курировать творческий процесс.

– То бишь его «Шесть лет с Лениным» могли появиться еще в 1940-м?

– В принципе, да. Журналист проработал с Гилем месяца четыре, после чего сдал в редакцию итоговый вариант будущей книги. Редактор прочел и… тоже сдал. В смысле – отправился вместе с оным прямиком сюда, на Лубянку.

– Странно. А мне показалось, что гилевские «Шесть лет» – совершенно невинное, скорее детское чтиво?

– В нынешнем варианте так и есть. Но вот в редакции 1940 года… Из беседы с журналистом выяснилось, что на этапе создания текст приходилось сильно резать и править, ибо там упоминались весьма пикантные моменты и неудобные факты. Более того, журналист невзначай обмолвился, что у Гиля хранятся некие рукописные воспоминания, примерно семь-восемь тетрадок. То есть для книги о Ленине старый большевик предоставил ему лишь малую выжимку из собственного творческого наследия.

– А учитывая, что персональный шофер – это столь же осведомленный источник, как персональная секретарша, было чем озадачиться, – вслух задумался Грибанов. – Знаешь, я от кого-то слышал, что первые лица Рейха пускали в расход своих водителей с периодичностью раз в квартал.

– Толково.

(В данном случае я был абсолютно солидарен с Грибановым, некстати припомнив своего предыдущего персонального шофера с очаровательной фамилией Миляга. Тот еще был упырёныш! У-ууу!)

– Извини, Владимир Николаевич, я тебя перебил.

– Так а что тут еще скажешь? Книгу, понятное дело, не выпустили, зато была поставлена задача добыть оригиналы рукописей. Но, так как грубо надавить на водителя Микояна и на человека, «самого Ленина возившего», проблематично, работу взялись вести негласными методами. Проверка квартиры и дачи ничего не дала – тетрадей не нашли. А тут, весной 1941-го, Гиль собрался на юга, в санаторий, и тогда было принято решение подселить меня к нему в номер.

– А почему именно тебя?

– Скорее всего, исходили из того, что я только-только перевелся в Ленинград из мурманского аппарата. Меня тогда не то что в Москве – в Питере в лицо мало кто знал.

– И как была сформулирована задача?

– Втереться в доверие. Доходили слухи, что Гиль весьма резок на язык и в своих суждениях частенько бывает не сдержан. Так что я работал легенду молодого партийца, который искренне считает, что взятый Сталиным курс все больше отклоняется от установок, завещанных Ильичом.

На столе у Грибанова спасительно заголосил один из пяти телефонных аппаратов.

Олег Михайлович снял трубку и ответил на нечто, коротко поведанное, еще более лаконичным «Есть!».

– Семичастный вызывает. Ты вот что, Владимир Николаевич, посиди здесь и обязательно дождись меня. Я постараюсь скоренько освободиться, и ты мне за остальное дорасскажешь. Ей-богу, дико интересно. Особенно с учетом того обстоятельства, что я подумываю… – Грибанов доверительно и чуть смущенно улыбнулся, – подумываю на досуге беллетристическими опытами заняться.

– О как?

– Только, чур, строго между нами! Как говорится, если гора не идет к Магомету, приходится… Пора, пора уже, Владимир Николаевич, чутка приоткрыть, так сказать, завесу и осветить для советских читателей некоторые аспекты нашей нелегкой службы. На одном майоре Пронине на идеологическом фронте далеко не уедешь.

– Наш ответ Яну Флемингу?

– Типа того, – хохотнул Олег Михайлович, подхватывая со стола папку с тисненым золотым «Для докладов». – Все, я ушел. Там в шкафчике, ну да ты в курсе, коньячок армянский имеется. Плесни, коли есть такое желание. Закусь – в холодильнике…

Хозяйским предложением плеснуть я воспользовался незамедлительно и в полной мере. Но вот предстоящая перспектива дорассказать вдохновляла куда как меньше.

Посвящать генерал-лейтенанта Грибанова в подробности обстоятельств подлинной смерти Елены Алексеевой я, разумеется, не собирался. И дело тут было отнюдь не в личных амбициях и обидах. Нуда, ну обскакал меня в свое время этот «пермяк соленые уши» по служебной лестнице. Так ведь иначе и быть не могло: по рассказам людей знающих, наш Олежек еще на заре туманной юности слыл зело ретивым товарищем.

Ну да, прослеживался в наших отношениях эдакий подтекстный антагонизм. Но это, скорее, проистекало от того, что Грибанов по службе и по жизни был следаком. Тогда как я всегда – как был, так и, надеюсь, остаюсь – оперативником. Те немногие, что в теме, прекрасно поймут, о чем я. Остальные, которые незнающие, просто поверьте на слово – пропасть колоссальная.

Нуда, опять-таки, не в этом соль и суть. Просто в подробности смерти Елены некогда было посвящено всего-навсего шестеро глубоко грешных мужиков. Ровно половина из них давно покинула этот, столь же грешный, мир. Остались Гиль, Пашка и я.

(Если, конечно, и Пашка к этому времени… тьфу-тьфу-тьфу!.. Я ведь с той поры, как перевелся в Москву, так ни разу и не удосужился выйти с ним на связь. Сука такая!)

Словом, как некогда высказался Ильич, «узок круг этих людей», и лично я не видел никакого смысла расширять его. Хотя бы и за-ради будущих литературных экзерсисов Олега Михайловича…[40]

Ленинград, май 1941 года

– …День добрый, Петр Семеныч. Говорят, вы меня искали?

– Не просто искал – обыскался! – хмуро отозвался Томашевский, отходя от окна и возвращаясь в свое массивное старорежимное кресло. Кое, согласно местечковой мифологии, помнило еще вес седалища самого вице-директора полицейского департамента Петра Рачковского. – Присаживайся, Валентин Сергеевич. Где тебя с самого утра черти носят?

– Мотался со своими парнями на обыска в адреса братьев Зиганшиных, – пояснил Иващенко, подсаживаясь к столу.

– А что, без чуткого руководства твои парни сами справиться уже не в состоянии?

– Почему же? Просто мне самому было любопытно.

– Ну да, ну да. В этом мире вообще очень много… любопытного.

– Что-то случилось? – угадал настроение начальника Валентин Сергеевич.

– Вчера вот здесь, на этом самом месте, где сейчас сидишь ты, у меня гостил Гиль. Как тебе сюжетец? Любопытный?

– Что? Гиль снова в Ленинграде?!

Томашевский посмотрел на часы:

– Убыл дневным московским поездом четверть часа назад. И мне странно слышать, что ты, Валентин Сергеевич, за это не в курсе. Тогда как один твой сотрудник, напротив, очень даже…

– Вы это сейчас кого имеете в виду?

– Более того! – проигнорировал вопрос Томашевский. – Перед тем как отчалить, Степан Казимирович снова почтил меня своим вниманием.

Правда, на сей раз по телефону. И вот этот его звонок, он… Он окончательно спутал все карты. Прости за такой вот литературный штамп… И если еще вчера я намеревался инициировать служебную проверку в отношении твоего протеже Кудрявцева, то после сегодняшнего звонка стало ясно, что пить боржом поздно. Таперича не проверку, а самую натуральную зачистку проводить нужно.

– Проверку? Кудрявцева? Петр Семенович, да вы толком объясните!

– Изволь! – Томашевский раскрыл лежащую перед ним папку и переадресовал Иващенке один из сокрытых там листков. – Это показания начальника дежурной смены «Крестов». Согласно которым 11-го числа сотрудник госбезопасности Кудрявцев приезжал к ним, интересовался здоровьем заключенного Алексеева и требовал передать ему в камеру лекарственные препараты. Ты в курсе?

– Нет, – ошалело отозвался Валентин Сергеевич, пробегая глазами текст.

– Прекрасно. Вот еще один тугамент. Это – отчет бригадира группы наружного наблюдения, которое я распорядился выставить за Гилем. Вчера, в 23:40, по адресу Алексеевых по улице Рубинштейна, где остановился с ночевкой Гиль, явился товарищ Кудрявцев и провел в общей сложности 20 минут…

– Мать моя женщина!

– Не сомневаюсь. Третье: из сегодняшнего телефонного разговора стало очевидным, что Гиль осведомлен о принадлежности Кудрявцева к органам. То бишь в данном случае мы имеем дело с полной расшифровкой работавшего под легендой сотрудника. И наконец, четвертое. Оно же – самое паскудное.

– Ну, коли есть еще и самое, то… Давайте, Петр Семенович, добивайте. Чего уж там…

– Только не надо перекладывать с больной головы на здоровую! – скривился Томашевский. – Добиваю не я, а твой, прости за напоминание, перспективный выдвиженец. Который не придумал ничего умнее, как трахнуть жену… вернее, к тому моменту уже вдову Алексеева!

– ЧТО он сделал?

– Если тебе, Валентин Сергеевич, до сих пор не знакома этимология сего глагола, выражусь казенно: склонил к разовому сожительству.

А вот это был удар уже даже не под, а точнехонько в самый дых!

Выдержав благородную паузу, дабы дождаться пока Иващенко хоть немного придет в себя, Томашевский сменил тон и далее заговорил устало доверительно:

– Я-то, старый дурак, надеялся: вот сейчас для очистки совести проводим обыск у Алексеевых, на этом ставим жирную точку и засылаем в Москву отчет. Мол, мы-де по своей линии отработали, так что далее возитесь со своим старым большевиком сами. Ибо мне эти их игры писательские уже вот где! И – на тебе! Еще одну телегу дерьма вывалили! И кто? Свои же!

– Я понимаю, Петр Семенович, – понуро подтвердил Иващенко.

Крыть ему в данной ситуации было нечем. Разве что матом.

– А ты понимаешь, ЧТО здесь начнется, если Гиль в самом деле взбаламутит по аморалке столичные партийные инстанции? А при его ветеранских связях сотворить такую бяку – как два пальца облизать.

– Мне кажется, есть надежда, что Елена не станет писать подобного рода телегу. Все-таки она из профессорской семьи, дама благородных кровей. Выносить на суд общественности подобное грязное белье у них вроде как не комильфо.

– А персонально ты, Валентин Сергеевич, можешь за это поручиться? – Томашевский требовательно посмотрел на Иващенко, припухлости под его глазами нервно подрагивали. – Молчишь? Вот и я не могу. Эта баба по нашей… вернее, по вине старого большевика и одного… хм… молодого мудака, мужа потеряла. Что у нее сейчас в нутрях творится – одному черту известно! Опять же Гиль, судя по разговору, настроен решительно, а значит, обработает ее соответствующим образом… Вот самое последнее что нам нужно, так это визит комиссии партийного контроля! Причем не своей – московской. Не мне тебе объяснять, насколько трЭпетная к нам у Москвы любовь. Еще с 34 года, с убийства Кирова. Я уже молчу за историю с этой дурой, с Олесей!

– Я понимаю, Петр Семенович.

– А раз понимаешь, ступай – и разруливай. Сроку даю на все про все – три дня. Сегодня – считай, первый.

– Есть, – кивнул Иващенко, тяжело поднимаясь.

– И еще! Я, хоть и числюсь промеж вас по разряду кровожадных упырей, тем не менее, головы Кудрявцева от тебя требовать пока не стану. Хотя минимум пятерочка лет лагерей этому вьюноше, у которого в жопе до сих пор пузырьки от газировки играют, несомненно пошла бы на пользу. Но и лицезреть его озабоченную спермотоксикозом физиономию в этих стенах далее не желаю! Засим – решай сам. В конце концов: ты его выдвинул, вот сам и задвигай. Но! Не ближе сотого километра. Все ясно?

– Так точно.

– Свободен. Через три дня жду с докладом. И… очень тебя прошу, Валентин Сергеевич! Сделай так, чтобы я окончательно не разочаровался и в тебе, и в твоих людях.

Иващенко, обычно такой шумный и жизнерадостный, вышел из кабинета в приемную бледный, осунувшийся и словно бы в одночасье постаревший.

Игнорируя приветствия коллег, вообще ни на кого не глядя, он добрел до туалета, повернул кран и долго, шумно плескался под умывальником.

Словно бы смывая с себя поведанную Томашевским информацию…

Обильно потея, Хромов сосредоточенно тыкал пальцем в клавиатуру «Ремингтона» образца 1905 года. Причем к каждому тычку он прикладывал такое усилие, что со стороны казалось, будто он не печатает текст, а характерным движением указательного пальца методично вгоняет в машинку канцелярские кнопки.

– Вовка! Как пишется «некоммуникабельный»?

– А? Что? – запоздало и непонимающе среагировал на вопрос Кудрявцев.

– Я говорю: коммуникабельный – два «мэ» или одно?

– Два… Да какая, на хрен, разница?

– Большая, – рассудил Хромов, весомо втыкая вторую «мэ». – Знаешь как нас в свое время сельский учитель наставлял? «По грамоте осекся – вот цифирь и не далась…» Да, ты часом не в курсе: где у нас Яровой шлындает?

– Понятия не имею.

– Да что с тобой, Володька, такое творится-то, а? Такое ощущение, словно бы с прошлой недели не с той ноги жить начал? Или все Леночку свою забыть не можешь?

– Да пошел ты!

– Але! Товарищ Кудрявцев! За языком следи! А то ведь я тоже могу. На лубочную прозу перейти!

Глуша зарождающиеся страсти, с противным скрипом приоткрылась дверь, и в кабинет заглянул Иващенко:

– Кудрявцев! Выйди, потолковать нужно. Хромов!

– Я!

– Когда дверные петли смажете? Если самим лень жопу оторвать, напишите заявку коменданту!

– Уже.

– Что?

– Вот, видите, Валентин Сергеевич: сижу – печатаю. Заявку.

– Тьфу! Трепач!..

Длиннющий и безликий ведомственный коридор в эти дневные часы был традиционно пустынен – основная движуха, как правило, начиналась здесь ближе к ночи. Какое-то время старый да малый молча стояли в коридоре друг против друга: Кудрявцев вопросительно смотрел на Иващенко, а тот продолжал держать паузу, не зная с чего начать.

Наконец решился:

– Долго и обстоятельно я с тобой, Володя, потом говорить стану. А пока ответь мне только на один вопрос: ты что, в самом деле изнасиловал жену инженера Алексеева?

– Я… я… я не насиловал… Елену…

В уголках глаз Валентина Сергеевича вспыхнули крохотные огоньки надежды. Впрочем, как вспыхнули, так и погасли.

Ибо далее последовало вымученное кудрявцевское:

– Я… я люблю ее.

– Что?! Что ты сейчас сказал?

– Я люблю ее.

Иващенко среагировал на подобное заявление мгновенно и сверхэмоционально: сперва побагровел, блеснул исподлобья глазами, а затем с силой, которой от него никак нельзя было ожидать, мощно заслал Володе в челюсть.

Не готовый к такому повороту, Кудрявцев взмахнул руками и без крика, но с грохотом свалился на пол.

– Оппаньки! – обалдело выкатился из кабинета среагировавший на шум Хромов. – А чего это вы тут… э-эээ?..

– Дверь закрой! – рявкнул Иващенко. – С той стороны!

Михалыч счел за благо и в самом деле ретироваться.

Тем временем Володя, приходя в себя, начал бессознательно мотать головой, от чего во все стороны стали разлетаться капельки засочившейся из носа кровавой юшки.

Иващенко присел на корточки и отчаянно, с болью зашептал:

– Что ж ты наворотил-то, Володя?! От кого-кого, но от тебя никак не ожидал. Такой вот подлянки. Ладно бы сам себе, ладно мне, но ты же всем парням нашим в тапки нагадил. Они-то почему должны страдать за дурь твою несусветную? За твое в паху шелудение?

– Валентин Сергеевич… дядь Валя… я…

– Головка от буя! Сегодня же, по возвращении Ярового, сдашь ему дела. А пока его нет – сядешь и напишешь подробнейший доклад о своих амурных похождениях. Разрешаю в вольной форме и без физиологических подробностей. А завтра, в 15:00, с докладом и с вещами явишься ко мне в кабинет. Ты все понял?

– Да-да, я понимаю. Я готов уже сегодня.

– К чему ты готов?

– Можете арестовать меня прямо сейчас.

– Тьфу, идиот! – распрямляясь, досадливо сплюнул Иващенко. – Явишься ко мне за командировочным предписанием. И тем же вечером – с глаз моих долой. Ясно?

– Так точно, – Володя с усилием поднялся на ноги.

– И еще. Памятью твоего покойного отца, а моего лепшего кореша заклинаю: не вздумай застрелиться! Потому как подобная ложка меда в ту бочку дерьма, которую ты нам подогнал, если погоду и сделает, то – штормовую. А у нас сейчас и без того – хренова туча баллов по шкале какого-то… блин, запамятовал… в общем, некоего еврея. Осознал ситуевину?

– Осознал.

– Тогда иди умойся, чтоб народ лишний раз не нервировать. Своим внешним видом.

Кудрявцев послушно поплелся по коридору в направлении уборной, а Иващенко сунул голову в кабинет и скомандовал:

– Хромов!

– Да пишу я коменданту, пишу! – включил дурака Михалыч. – Вот дались вам эти, прости господи, петли!

– Вот-вот, очень верное определение. Петля и есть… Бросай свою писанину и пошли со мной.

– Куда?

– Михалыч! Не доводи до греха!

– Есть не доводить. В смысле – уже бегу…

Состоявшаяся на следующий день приватная беседа Валентина Сергеевича Иващенко с Володей Кудрявцевым продолжалась в общей сложности около двух часов. Скрытая аудио– и открытая стенографическая записи данного, как нетрудно догадаться, весьма непростого разговора не велись, так что тезисы оного для истории не сохранились. Ну да, возможно, что и к лучшему…

В пять минут шестого полностью деморализованный и по всем фронтам разбитый Кудрявцев спустился в свой кабинет – за вещами и за «присесть на дорожку» с теперь уже официально бывшими сослуживцами. Однако в опять-таки бывшем своем кабинете застал одного лишь Пашку, который приветствовал его тревожным:

– Вовка! Ну?! Что?! Куда тебя?

– В Боровичи. Поезд в 18:40. Вот зашел за вещами и попрощаться.

– Боровичи – еще не самый паршивый вариант[41], – поспешил успокоить Яровой. – Хотя… бывал я там единожды. Дыра дырой.

– Если честно, мне уже все равно. Хоть обратно в Мурман, – устало признался Володя. – А Михалыч где? Я думал, мы сейчас на ход ноги раскатаем на троих? – С этими словами он достал из портфеля бутылку коньяка и палку колбасы.

– Ого! КаВэ? Сырокопченость? Уважаю! – восхитился Пашка, но тут же, спохватившись, потускнел: – А Хромов, он того…

– Чего того?

– На задание поехал. Да и не стал бы он сегодня распивать с тобой. Уж больно зол на тебя.

– С каких, извиняюсь, щей?

Яровой ответил не сразу, нехотя:

– Так ведь это ему поручили бабу… «За амбар по росе».

– Какую бабу? По какой росе? Чего ты мелешь?

– Ту самую. Из-за которой тебя в Боровичи, а Михалыча с выкидухой… хм… в парадное на Рубинштейна.

– ЧТО-О?!

– Что слышал. Хорошо, вчера днем меня не было, и у Иващенки иной альтернативы не оставалось, кроме как Хромову поручать. А то пришлось бы на пару спички тянуть. А шансы, сам понимаешь, 50 на 50. Хромов-то ладно, ему уже доводилось. И не раз. А вот на моем персональном счету покамест… тьфу-тьфу… собственноручно заделанных жмуров не значится.

– КОГДА ХРОМОВ ПОЕХАЛ НА ЗАДАНИЕ?

– Часа полтора как… Э-э! Ты чего? Вовка! Ты даже не думай! Слышишь?!

Но Кудрявцев как раз таки думал.

Побросав вещи, он пулей вылетел из кабинета и зарикошетил по коридорам и лестницам управления на выход.

Свой наблюдательный пункт Хромов оборудовал на широком подоконнике лестничной клетки, на два этажа выше квартиры Алексеевых. С этого места весь двор и ведущая в него с улицы арка просматривались великолепно. Так что, поставь Михалычу задачу убрать Елену посредством снайперского выстрела, даже он, не будучи ворошиловским стрелком, не промахнулся бы.