Сборник фантастики. Золотой фонд Дойл Артур

Амброз Бирс

На мосту через Совиный Ручей

На железнодорожном мосту, где-то посреди Северной Алабамы, стоял мужчина. Он смотрел себе под ноги, на быстрый поток воды двадцатью футами ниже. Руки его были связаны за спиной. Шею стягивала веревочная петля. Другой ее конец был закреплен на массивной поперечной балке у него над головой, но натянуть ее не успели, и веревка провисала почти до его колен. Несколько досок, брошенных на поперечные распорки, на которых были уложены рельсы железной дороги, образовывали шаткий настил – общий для него и его палачей, двоих рядовых армии федералов и командовавшего ими сержанта, который в мирной жизни, скорее всего, был помощником шерифа. Чуть поодаль на том же импровизированном эшафоте стоял офицер в мундире. Он был вооружен и, судя по нашивкам, имел чин капитана. На обоих концах моста вытянулись в струнку часовые с ружьями в положении «на караул», то есть держали их над левым плечом, в согнутой под прямым углом и прижатой к груди руке – поза напряженная и торжественная, требующая неестественно выпрямленного туловища. Очевидно, в обязанности часовых не входило наблюдение за тем, что происходит посреди моста: оба попросту преграждали доступ на него.

Перед одним из часовых никого видно не было, железная дорога примерно на сотню ярдов убегала в лес и делала поворот, скрываясь за деревьями. Вне всякого сомнения, где-то там располагался сторожевой аванпост. А вот с противоположной стороны раскинулось открытое пространство – пологий откос упирался в деревянный частокол с прорубленными в нем бойницами для стрельбы из ружей и единственной амбразурой, из которой торчало жерло медной пушки, глядящей на мост. На склоне, примерно посередине между мостом и фортом, расположились зрители – выстроившаяся в шеренгу рота пехотинцев в положении «вольно»: они стояли, уперев приклады ружей в землю, наклонив стволы к правому плечу и придерживая руками цевье. На правом фланге шеренги лейтенант картинно опирался обеими ладонями на эфес сабли, воткнутой в землю. За исключением четверых людей на мосту, никто не двигался.

Солдаты с каменными, ничего не выражающими лицами угрюмо наблюдали за происходящим. Часовых, охранявших оба берега, можно было принять за статуи, служившие украшениями моста, настолько неподвижными они казались. Капитан застыл со скрещенными на груди руками, молча наблюдая за работой своих подчиненных, но не вмешиваясь в нее. Смерть – высокая и важная гостья, и, когда она заранее оповещает о своем прибытии, принимать ее полагается с официальными почестями, пусть даже встречающие уже знакомы с ней накоротке. В военном этикете молчание и неподвижность означают уважение.

Человеку, которого собирались повесить, на вид было около тридцати пяти. Судя по одежде, характерной для плантатора, он был штатским. Правильные черты лица – прямой нос, твердо очерченные губы, широкий лоб. Со лба назад зачесаны длинные темные волосы, заправленные за уши и ниспадающие на воротник ладно сшитого сюртука. Он носил усы и остроконечную бородку, но вот бакенбарды отсутствовали, глаза фермера были большими и темно-серыми, и в них светилось дружелюбие, несколько неожиданное для человека, чью шею облегала пеньковая петля. Было совершенно очевидно, это не какой-то вульгарный убийца. Законы военного времени отличаются изрядной строгостью и позволяют казнить через повешение кого угодно, понятно, что и джентльмены не являются исключением из правил.

Наконец приготовления были завершены, и двое рядовых шагнули в стороны, оттаскивая доски, на которых стояли. Сержант повернулся к капитану, отдал честь и встал за спиной у офицера, который, в свою очередь, тоже сделал шаг в сторону. После этих передвижений осужденный и сержант остались стоять на разных концах одной доски, лежавшей на трех поперечных балках-шпалах моста. Тот край, на котором стоял штатский, совсем немного не доставал до четвертой балки. Доску эта ранее удерживал своим весом капитан, теперь на его место встал сержант. По сигналу старшего по званию последний сделает шаг в сторону, доска наклонится, перевернется, и приговоренный сорвется в щель между двумя балками.

На его заинтересованный взгляд, процедура казни отличалась простотой и эффективностью. Лицо его закрыто не было, а глаза – завязаны. Несколько мгновений он смотрел на «шаткую опору», на которой стоял, а потом перевел взгляд на бурный поток, все так же пенившийся под ногами. Вот внимание его привлек кусок плавника, и несколько мгновений он провожал его взглядом, глядя, как течение уносит его прочь. Как же медленно он движется! Что за ленивая река!

Он закрыл глаза, чтобы в последний раз мысленно представить себе свою жену и детей. Вода, позолоченная лучами восходящего солнца, туман, притаившийся у берегов чуть ниже по течению, форт, солдаты, плавник – все это отвлекало его. И вдруг он услышал кое-что еще. В мысли о дорогих и любимых ворвался новый звук, который он не мог ни понять, ни прогнать – резкий, отчетливый, металлический перестук, похожий на удары кузнечного молота по наковальне, звон его эхом раздавался у него в ушах. Интересно, подумал человек, что он означает и откуда доносится – из невыразимого далека или откуда-то поблизости – казалось, звук идет отовсюду. Он раздавался через равные промежутки, но медленно, словно похоронный звон. Каждого нового удара он ожидал с нетерпением и – сам не зная почему – тревогой. Перерывы становились все длиннее: каждая новая пауза сводила его с ума. Но, потеряв в частоте, удары обретали все бльшую силу и резкость. Они резали ему слух, словно лезвие острого ножа, он боялся, что не выдержит и закричит. На самом же деле это тикали его часы.

Открыв глаза, человек вновь увидел под собой воду. «Если бы мне удалось освободить руки, – подумал он, – я мог бы сбросить петлю с шеи и прыгнуть вниз, в реку. Нырнув, я бы избежал пуль, а потом доплыл бы до берега, скрылся в лесу и направился домой. Слава Богу, что до моего дома они еще не добрались, жена и малыши пока еще остаются вне пределов досягаемости передовых отрядов захватчиков».

Когда эти мысли, которые пришлось выразить здесь словами, промелькнули у него в голове, словно пришли извне, а не родились в ней, капитан кивнул сержанту. Тот шагнул в сторону.

Пейтон Фаркуар, известный и состоятельный плантатор, происходил из старинного и уважаемого в Алабаме рода. Будучи рабовладельцем и уже поэтому политиком, он, по самой природе своей, оставался сепаратистом и ярым сторонником дела Юга. Обстоятельства непреодолимой силы, излагать которые здесь нет необходимости, лишили его возможности вступить в доблестную армию, которая потерпела ряд сокрушительных поражений, что и привело к падению Коринфа, а он прозябал в праздной безвестности, хотя душа его требовала дать выход бурлящей в нем энергии, стать солдатом и найти возможность отличиться. Впрочем, он был уверен, что таковая возможность непременно представится, как представляется всем, кто ищет ее на войне. А пока он делал все, что было в его силах. Никакая служба не казалась ему незаметной и безвестной, если шла на пользу дела Юга, как и никакое предприятие не выглядело чрезмерно опасным, если их жаждала натура штатского, бывшего в душе солдатом, искренне и без особых угрызений совести смирившегося с тем отвратительным принципом, что в любви, как и на войне, все средства хороши.

Как-то вечером, когда Фаркуар с женой сидели на грубой скамейке у въезда в поместье, к воротам подъехал солдат в сером мундире и попросил напиться. Миссис Фаркуар с готовностью согласилась собственноручно услужить ему. Пока она ходила за водой, муж подошел к пропыленному всаднику и с тревогой осведомился, нет ли свежих вестей с фронта.

– Янки чинят железные дороги, – ответил тот, – и готовятся к очередному наступлению. Они уже добрались до моста через Совиный Ручей и привели его в порядок, а на северном берегу возвели форт. Комендант издал приказ, и приказ тот развесили повсюду. Там говорится, что любой штатский, схваченный на месте преступления и уличенный во вредительстве на железнодорожных путях, мостах, в туннелях или поездах, будет повешен немедленно. Я видел этот приказ собственными глазами.

– А далеко ли отсюда до моста через тот самый Совиный Ручей? – спросил Фаркуар.

– Около тридцати миль.

– По эту сторону реки есть какие-либо войска?

– Только пикет в полумиле дальше по железной дороге, да один часовой на этом краю моста.

– Предположим, какой-нибудь штатский – к тому же прилежный студиозус погибельных – сумеет обойти пикет и снять часового, – с улыбкой осведомился Фаркуар. – Чего он этим может добиться?

Солдат ненадолго задумался.

– Я проезжал там месяц назад, – ответил он. – И заметил, что во время последнего половодья под деревянной опорой на этой стороне моста скопилось много плавника. Теперь он высох и наверняка вспыхнет, как порох.

В этот момент хозяйка дома, наконец, принесла воды, и солдат жадно выпил ее. Вежливо поблагодарив хозяйку, он поклонился хозяину и ускакал. Часом позже, уже после наступления ночи, он вновь мновал плантацию, но теперь уже в обратном направлении. Он был лазутчиком федералов.

Падая вниз между балками моста, Пейтон Фаркуар лишился чувств и был все равно что мертв. Из этого состояния – спустя, как ему показалось, целую вечность – его вывела резкая боль в горле: он понял, что задыхается. Боль огненными волнами растекалась от шеи по всему телу, пронизывая каждую его клеточку. Она словно бы струилась по жилам, пульсируя невероятно часто. Эти волны огненного жара невыносимо раскалили его тело. А уж голову… Ту буквально распирало изнутри. При этом мысли в ней отсутствовали начисто. Мыслящая часть его «я» уже стерлась, прекратив существование, он был способен лишь чувствовать, и чувства эти превратились для него в пытку. Он сознавал, что куда-то летит. Окутанный каким-то светящимся облаком, превратившись в его огненное пульсирующее средоточие, лишившись материальности своего «я», он, словно гигантский маятник, описывал невероятную амплитуду. Но вдруг, с ужасающей внезапностью, свет вокруг него рванулся кверху, сопровождаемый громким всплеском, в ушах зазвучал пугающий рев, а вокруг стало темно и холодно. К нему вернулась способность мыслить: он понял, что веревка оборвалась, и он упал в реку. Но тяжелее дышать от этого не стало – петля вокруг шеи уже душила его, не позволяя воде попасть в легкие. Умереть от повешения на дне реки! – что может быть нелепее. Он открыл глаза и в обступившей темноте увидел над собой лучик света, такой далекий и недостижимый! Он по-прежнему тонул, лучик этот становился все тоньше и слабее, пока не превратился в слабое мерцание. Но потом он начал расти и становиться ярче, и человек понял, что поднимается на поверхность – понял с большой неохотой, потому что ему уже стало покойно и хорошо. «Быть повешенным и утонуть, – подумал он, – не так уж плохо, но я не хочу, чтобы меня, к тому же, и застрелили. Нет, меня не застрелят… Это было бы несправедливо».

Он не отдавал себе отчета в совершаемых усилиях, но резкая боль в запястье подсказала, что он по-прежнему пытается освободить руки. Он сосредоточился на этой борьбе, но как-то лениво и отстраненно, словно зритель, наблюдающий за фокусником, которого не интересует конечный результат. Какие блестящие усилия! Какая великолепная, нечеловеческая сила! Да, вот поступок, достойный восхищения! Браво!

Веревка соскользнула – руки разошлись в стороны и устремились вверх, и он даже смог различить обе ладони в тусклом сумраке, который с каждым мгновением становился все светлее. Со вновь проснувшимся интересом он следил, как сначала одна рука, а потом и вторая, ухватились за петлю на шее. Вот они сорвали и отшвырнули веревку, и та поплыла прочь, извиваясь, словно водяная змея. «Наденьте, наденьте ее обратно!» Ему показалось, будто он выкрикнул эти слова, обращаясь к рукам, потому что избавление от петли сопровождалось приступом такой острой боли, какой он еще никогда не испытывал. Шею опоясывало нестерпимое жжение, мозг вспыхнул жарким пламенем, а сердце, слабо трепыхавшееся в груди, рванулось к горлу, пытаясь выскочить наружу. Все его тело скорчилось в невыносимых судорогах! Но непослушные руки отказались выполнять приказ. Они рассекали воду быстрыми и резкими рывками, толкая его вверх, к поверхности. Он почувствовал, как голова оказалась над водой – глаза ослепил яркий солнечный свет, он сделал непроизвольный вдох, и в легкие хлынул обжигающий поток воздуха, который он с пронзительным криком мгновенно исторг обратно!

Чувства полностью вернулись к нему, обострившись до сверхъестественных способностей. Что-то нарушилось в организме, и поэтому они, его вновь родившиеся чувства, пришли в столь изощренное возбуждение, что стали замечать вещи, которые ранее ускользали от него. Он почувствовал мелкую рябь на поверхности воды, отчетливо слыша звуки, с которыми она плескалась ему в лицо. Глядя на лес на берегу, он различал не только отдельные деревья, но и листья, и каждую прожилку на каждом из них – он видел даже насекомых: саранчу, жирных зеленых мух и серых паучков, меж сухих веточек раскинувших нити своей паутины. Он видел, как переливаются всеми цветами радуги капли росы на миллионах травинок. Гудение мошек, танцующих над маленькими водоворотами, трепет крылышек стрекоз, толчки ног водомерок, похожие на весла, удары которых приподнимали их над водой, словно лодку – все эти звуки сливались для него в ясно различимую музыку. Вот перед глазами скользнула рыбешка, и он уловил шорох рассекаемой ею воды.

Он вынырнул на поверхность лицом вниз, тело располагалось по течению; в следующий миг окружающий мир вокруг него повернулся, словно вокруг своей оси, и он увидел мост, форт, солдат на мосту, капитана, сержанта и двух рядовых, его палачей. Черными силуэтами выделялись они на фоне синего неба, что-то кричали, размахивали руками и показывали на него пальцами. Капитан достал револьвер, но стрелять пока не торопился, остальные же были не вооружены. Их движения выглядели нелепыми и ужасными, а фигуры казались гигантскими.

Внезапно до его ушей донесся резкий грохот, и что-то звучно ударило в воду в нескольких дюймах от головы, окатив ему лицо брызгами. Он услышал новый выстрел и увидел, что часовой держит у плеча винтовку, из ствола которой струится легкий синеватый дымок. Человек в воде вдруг увидел глаз человека на мосту, вглядывающегося в него сквозь прицел. Он машинально отметил, что глаз этот – серый, и вспомнил, как читал где-то о том, что серые глаза – самые зоркие, и что все меткие стрелки были сероглазыми. Тем не менее этот промахнулся.

Встречная волна подхватила Фаркуара и развернула его вполоборота – на берегу, противоположном форту, он вновь увидел лес. Сзади раздался звонкий и чистый монотонный речитатив, донесшийся до него по воде с невероятной отчетливостью, которая приглушила все остальные звуки, даже грохот ряби в ушах. Не будучи солдатом, он, тем не менее, достаточно часто бывал в лагерях, чтобы распознать убийственное значение этой четкой, неторопливой команды: лейтенант на берегу решил принять посильное участие в происходящем. Как же холодно и безжалостно – с какой ровной, размеренной интонацией, внушающей его людям непоколебимое спокойствие, и с какими четко отмеренными паузами падали эти жестокие слова:

– Рота! Слушай мою команду! К плечу! Приготовиться! Целься! Огонь!

Фаркуар нырнул – так глубоко, как только смог. Вода заревела у него в ушах, словно трубный голос Ниагары, но он все-таки расслышал тупые удары града пуль и, вновь устремившись к поверхности, столкнулся со сверкающими и нелепо сплющенными комочками металла, которые, медленно кружась, опускались на дно. Некоторые из них касались его лица и рук, после чего отплывали в сторону, продолжая погружение. Один кусочек попал ему за воротник: тот оказался неприятно теплым, и он поспешно достал его и отбросил в сторону.

Вынырнув на поверхность и хватая воздух широко раскрытым ртом, он понял, что оставался под водой достаточно долго, к тому же его изрядно снесло вниз по течению – теперь он был чуть ближе к свободе и безопасности. Солдаты почти закончили перезаряжать винтовки: шомпола дружно вспыхнули на солнце металлическим блеском, когда их выдернули из стволов и сунули обратно в гнезда. Двое часовых выстрелили вновь, порознь и опять мимо.

Беглец видел все это, время от времени оглядываясь назад. Теперь он греб изо всех сил, помогая течению. Мозг его работал столь же энергично, как руки и ноги, мысли сменяли одна другую с быстротой молнии.

«Офицер, – рассуждал он, – в следующий раз не допустит столь глупой ошибки. Избежать залпа ничуть не труднее, чем одиночного выстрела. Скорее всего, он уже приказал стрелять вразнобой, по готовности. Да поможет мне Бог, уклониться ото всех пуль я не сумею!»

И вдруг в двух ярдах от него раздался громкий всплеск, за которым раскатился оглушительный шелестящий грохот. Постепенно замирая, он умчался обратно к форту, окончательно растворившись во взрыве, который, казалось, всколыхнул реку до самого дна! Человека накрыла стена воды, ослепила и завертела, стремясь задушить! В игру вступила пушка. Яростно мотая головой, чтобы вытряхнуть из ушей взбаламученную воду, он услышал, как ядро, срикошетировав от воды, с визгом унеслось вдаль, а уже в следующий миг из леса на берегу до него донесся трест и хруст ломающихся веток.

«Второй раз они этого не сделают, – подумал он. – В следующий раз они выстрелят картечью. Придется следить за пушкой: дым станет сигналом – звук долетает слишком поздно, он отстает от выстрела. Да и пушка у них хороша».

Внезапно он почувствовал, как волна подхватила его и закружила, словно щепку. Река, берега, лес, оставшиеся уже далеко позади мост, форт и солдаты – все смешалось воедино в головокружительном калейдоскопе. Место предметов заняли цвета, круговые горизонтальные мазки – более он не видел ничего. Он угодил в водоворот, скорость вращения которого все увеличивалась, и он понял, что его вот-вот стошнит. Но через несколько мгновений его выбросило на самый край усеянного галькой левого – южного – берега реки, а небольшой выступ скрыл его от глаз врагов. Резкое прекращение движения и боль в оцарапанной о камни ладони привели его в чувство, и он едва не всхлипнул от облегчения. Набрав полные пригоршни гальки с песком, он подбросил ее над собой и закричал от восторга. Камешки переливались, словно настоящие бриллианты, рубины и изумруды, они казались ему бесконечно прекрасными. Деревья на берегу оказались гигантскими садовыми растениями: он заметил определенный порядок в их расположении и полной грудью вдохнул их пьянящий аромат. Странный розоватый свет пробивался между стволов, а налетевший ветер зашуршал листьями и качнул ветки, отчего те запели, словно Эоловы арфы. Человеку почему-то расхотелось убегать – он был готов неподвижно лежать в этом очаровательном месте до тех пор, пока его вновь не возьмут под стражу.

Резкий свист и грохот картечи в ветвях над головой заставили его встрепенуться. Взбешенный канонир отсалютовал ему напоследок, выстрелив наобум. Человек вскочил на ноги, взбежал по отлогому берегу и углубился в лес.

Весь этот день он шел, не останавливаясь, ориентируясь по солнцу. Лес казался бесконечным – нигде не было видно ни единого просвета, ни даже тропинки, проложенной лесорубами. Удивительно, он даже не подозревал, что живет в подобной глухомани. В этом открытии таилось что-то жутковатое и сверхъестественное.

К вечеру он устал, сбил ноги и проголодался. Но мысль о жене и детях придавала сил, заставляя двигаться вперед. В конце концов, он наткнулся на дорогу, которая вела, как он полагал, в нужном направлении. Она оказалась широкой и прямой, как городская улица, но почему-то выглядела нехоженой. По бокам ее не тянулись поля, нигде не было видно хоть сколько-нибудь заметных признаков человеческого жилья. Не было слышно даже лая собак, и вообще ничто не говорило о том, что здесь обитают люди. Черные стволы деревьев образовывали ровную стену по обеим сторонам, обрываясь где-то на горизонте, словно прямые линии, проведенные с соблюдением законов перспективы. Запрокинув голову и глядя вверх сквозь просвет в ветвях, он увидел крупные золотистые звезды, складывающиеся в незнакомые созвездия. Почему-то он был уверен, что рисунок ночного неба таит в себе нечто таинственное и зловещее. Лес по обеим сторонам от него был полон незнакомых и странных звуков, среди которых – и раз, и другой, и третий – он совершенно отчетливо разобрал шепот на незнакомом языке.

Шея болела, и, потрогав, человек обнаружил, что она сильно распухла. Он знал, что в том месте, где ее касалась веревочная петля, осталась черная борозда. Глаза у него налились кровью, он более не мог закрыть их. Язык стал шершавым от жажды: он утолял ее, высовывая его между зубов в прохладный ночной воздух. Как все-таки мягко дерн покрывает нехоженую улицу – он больше не чувствовал мостовой под ногами!

Очевидно, несмотря на все страдания, он все-таки заснул на ходу, потому что глазам его вдруг предстала совершенно иная картина – или он все же очнулся от горячечного бреда.

Он стоит у ворот собственного дома. Все вокруг такое, каким он его помнил, залитое лучами яркого утреннего солнца. Должно быть, он шел всю ночь напролет. Распахнув ворота и шагая по широкой белой подъездной дорожке, он вдруг замечает трепет женских юбок: жена, свежая, ясноглазая и прелестная, сходит с веранды, чтобы приветствовать его. Она застывает в ожидании у ступенек, на губах ее играет радостная улыбка, поза ее полна невыразимого изящества и благородного достоинства. О, как же она прекрасна! Он бросается к ней, протягивая руки. И вот, уже собираясь заключить ее в объятия, он вдруг чувствует сокрушительный удар в затылок, в грохоте пушечного выстрела вокруг него вспыхивает ослепительное белое зарево – и окружающий мир проваливается в темноту и мертвую тишину!

Пейтон Фаркуар был мертв. Тело его, со сломанной шеей, медленно раскачивалось из стороны в сторону под балками моста через Совиный Ручей.

Роберт Льюис Стивенсон

Остров Голосов

Кеола был женат на Лехуа, дочери Каламаке, шамана Молокаи[1], и жил вместе с тестем. Трудно было найти человека хитрее и проницательнее, чем старый колдун, – он умел читать по звездам, оживлять умерших и призывать злых духов, в одиночку поднимался на самые высокие горы, туда, где обитали демоны, и там устраивал ловушки, в которых находили приют души предков.

Немудрено, что за советом чаще всего именно к нему и обращались подданные королевства Гавайи. Благоразумные и осмотрительные люди покупали, продавали и строили свою жизнь по его предсказаниям – и даже сам король целых два раза призывал его в Кону[2], дабы он помог отыскать сокровища Камехамехи[3]. К тому же, боялись Каламаке больше всех остальных вместе взятых: одних его врагов поразили страшные болезни, порожденные его заклинаниями, души и тела других попросту похитили злые духи, так что от них даже костей не осталось. Поговаривали, что он владеет искусством или даром полубогов древности. Кое-кто клялся, будто видел его в горах ночью, запросто перешагивающего с вершины на вершину, другие же сталкивались с ним в густом лесу, причем его голова и плечи возвышались над кронами самых высоких деревьев.

Словом, Каламаке был очень необычным человеком. Родом он происходил из одного из самых благородных семейств Молокаи и Мауи[4], тем не менее, кожа у него была белее, чем у иного чужеземца, волосы его цветом напоминали сено, а глаза были красными и незрячими – неудивительно, что на островах ходила поговорка «Слепой, как Каламаке, который провидит завтрашний день».

Обо всех этих умениях тестя Кеола узнал частью из слухов, частью – просто подозревал, но откуда бы ни пришли знания и сколь бы страшными они ни были – он попросту не обращал на них внимания.

Но все-таки было в старом шамане что-то такое, что не давало Кеоле покоя. Каламаке был из тех, кто не отказывал себе ни в чем – ни в еде, ни в питье, ни в одежде, причем за все он платил блестящими новенькими долларами. На Восьми островах[5] ходила еще одна поговорка: «Яркий, как доллары Каламаке». При этом он не занимался торговлей или земледелием, не подрабатывал ничем иным – разве что колдовством, да и то лишь иногда… Поэтому для всех оставалось загадкой, откуда же у него столько серебряных монет.

Так случилось, что однажды жена Кеолы отправилась в Каунакакаи, на подветренный берег острова, а другие мужчины вышли в море порыбачить. Сам же Кеола был изрядным лентяем, и посему остался лежать на веранде, глядя, как волны прибоя накатывают на берег да птицы кружат над обрывистым утесом. Его неотступно преследовала одна мысль – мысль о новеньких блестящих долларах. Ложась вечером спать, он спрашивал себя, почему их так много, а просыпаясь утром, размышлял о том, отчего они блестят, как новенькие. Ни о чем другом он думать не мог. Сегодня, он был уверен в этом, он совершил важное открытие. Похоже, ему удалось обнаружить то самое заветное место, место, где Каламаке хранит свои сокровища – накрепко запертый ящик конторки, что стоит у стены общей комнаты, прямо под гравюрой Камехамехи Пятого и фотографией королевы Виктории в новой короне. Только вчера Кеола улучил момент, заглянул внутрь и глазам своим не поверил – мешочек оказался пуст! А ведь сегодня был день, когда приходит пароход: дым из его трубы уже отлично виден над Калаупапа[6]. Пароход придет с ежемесячным грузом провианта на борту: консервированным лососем, джином и прочими деликатесами для Каламаке.

«Итак, если сегодня он заплатит за свои товары, – думал Кеола, – то я буду точно знать, что он самый настоящий колдун и доллары ему дает сам дьявол».

Размышляя об этом, он даже не заметил, что позади него стоит тесть, на лице которого написано сильнейшее раздражение.

– Это пароход? – спросил он.

– Да, – подтвердил Кеола. – Ему осталось только зайти в Пелекуну, а потом он окажется здесь.

– Что ж, ничего не поделаешь, – заявил в ответ Каламаке, – за неимением лучшего мне придется довериться тебе, Кеола. Идем в дом.

Они вместе вошли в большую комнату, которая выглядела очень красиво, совсем по-европейски: с обоями на стенах и эстампами, креслом-качалкой, столом и даже мягким диваном. Кроме того, в комнате имелась полка с книгами, посередине стола лежала семейная Библия, а у дальней стены нашла свое место конторка для письма с запертым ящиком. Одним словом, с первого же взгляда было видно, что дом принадлежит состоятельному и важному человеку.

Каламаке велел Кеоле опустить жалюзи, а сам тем временем запер двери и поднял крышку конторки. Оттуда он достал пару ожерелий с талисманами и ракушками, пучок высушенных трав, засохшие листья каких-то деревьев и зеленую ветку пальмы.

– Я намерен совершить, – заявил он, – нечто необычайное и удивительное. В прежние времена люди были мудры, они творили разные чудеса, включая и то, что я намерен сотворить нынче. Но раньше все это происходило ночью – под нужными звездами и в пустынном месте. Теперь же придется проделать то же самое, но в собственном доме и при ярком свете дня.

С этими словами он сунул Библию под подушечку на диване, чтобы ее не было видно, извлек оттуда же циновку искусного плетения, а травами и листьями покрыл песок, насыпанный на алюминиевую сковороду. После этого он с Кеолой надели на шею ожерелья и встали в разных концах циновки.

– Время пришло, – проговорил шаман, – но ты ничего не бойся.

Он поджег травы и принялся раздувать пламя пальмовой веткой, бормоча какие-то заклинания. Поначалу огонь казался тусклым, потому что жалюзи были опущены. Но вот травы разгорелись по-настоящему, и пламя вдруг рванулось к Кеоле, озарив всю комнату, к огню добавился дым. Голова у Кеолы закружилась, в глазах помутилось, а голос Каламаке набатным звоном зазвучал в ушах. Внезапно циновку, на которой стояли они оба, словно бы выдернули из-под ног. В следующий миг у Кеолы перехватило дыхание: комната и дом исчезли. На него обрушились волны света, погребая его под собой, и он оказался под лучами палящего солнца на берегу океана, на который накатывался ревущий прибой: они с колдуном стояли на той же самой циновке, потеряв дар речи, задыхаясь, крепко держась друг за друга и протирая глаза.

– Что это было? – воскликнул Кеола, который первым пришел в себя, ведь был намного моложе. – Эта боль показалась мне хуже смерти.

– Какая разница? – выдохнул Каламаке. – У меня получилось!

– Во имя Господа, где мы находимся? – продолжал допытываться Кеола.

– Это уже неважно, – отозвался колдун. – Раз мы здесь, значит, дело в наших руках, и теперь пора им заняться. Я пока отдышусь, а ты ступай на опушку леса и принеси мне листья такого-то и такого-то растения, такого-то и такого-то дерева, которых, как ты сам убедишься, растет здесь великое множество – так вот, принеси по три пригоршни каждого. И поторапливайся. Мы должны вернуться домой еще до прибытия парохода, иначе наше отсутствие сочтут странным.

И колдун, хватая воздух широко раскрытым ртом, опустился на песок.

Кеола зашагал по берегу, усыпанному мелким блестящим песком и кораллами, там и сям под ногами валялись необычного вида раковины. Он думал про себя: «Как могло получиться, что этот берег мне незнаком? Я должен еще раз побывать здесь, чтобы собрать эти странные ракушки».

Прямо перед ним на фоне неба выделялась линия пальм, но они ничуть не походили на пальмы Восьми островов, поскольку были высокими и красивыми, их веерные кроны трепетали, сверкая золотом на фоне густой зелени. Кеола вновь подумал: «Как странно, что я до сих пор не бывал в этой роще. Пожалуй, стоит вернуться сюда еще разок, когда потеплеет, чтобы подремать в тени». И тут же ему в голову пришла очередная мысль: «Как неожиданно вдруг стало тепло!» Ведь нынче на Гавайях стоит зима, и днем было весьма и весьма прохладно. А потом он подумал еще: «А где же серые горы? И куда подевался обрывистый утес с висячим лесом и птицами, что кружат над его вершиной?» Чем больше Кеола раздумывал над всем этим, тем меньше понимал, в какой части островов оказался.

На опушке леса, там, где он смыкался с береговой линией, густо росли травы, но деревья отступили чуть дальше. Когда Кеола сделал несколько шагов вглубь рощи, он заметил молодую женщину, на которой из одежды ничего не было, кроме набедренной повязки из листьев.

«Вот это да! – подумал Кеола. – Видать, в этой части страны не слишком следят за своими нарядами». И он остановился, полагая, что сейчас девушка заметит его и убежит. Поняв, что она по-прежнему смотрит куда-то прямо перед собой, выпрямился и принялся громко насвистывать. При первых же звуках его голоса незнакомка подпрыгнула, как ужаленная. Лицо ее посерело от страха, она принялась испуганно оглядываться по сторонам, а рот даже приоткрылся от ужаса. Но – странная вещь! – взгляд ее ни разу не задержался на Кеоле.

– Добрый день, – сказал он. – Не бойся, я тебя не съем.

Но не успел он сказать еще хоть слово, как молодая женщина стремглав бросилась в заросли. «Что за странные манеры», – подумал Кеола. И, не отдавая себе отчета в том, что делает, побежал за ней.

А девушка на бегу выкрикивала что-то на каком-то неизвестном наречии, которое не встречалось на Гавайях, но отдельные слова показались Кеоле знакомыми. Так он понял, что она предупреждает остальных о его появлении. Вскоре он увидел и других разбегающихся людей – мужчин, женщин, детей. Все они бестолково метались друг за другом, плача и причитая, словно погорельцы на пожаре. При виде такого зрелища ему стало страшно, и Кеола вернулся к Каламаке, притащив колдуну ворох листьев. Не преминул он рассказать ему и о том, чему стал свидетелем.

– Не обращай на них внимания, – посоветовал Каламаке. – Все, что ты здесь видишь – лишь сон и тени. Все это забудется, исчезнет без следа.

– Мне показалось, что меня никто не видел, – упорствовал Кеола.

– Так и есть, – согласился шаман. – Мы пришли средь бела дня, но амулеты сделали нас невидимыми. Зато они нас слышат, поэтому лучше разговаривать тихо, вот так, как я.

С этими словами он принялся выкладывать вокруг циновки кольцо из камней, а в середину получившегося круга сложил листья.

– Ты должен будешь следить за тем, – говорил колдун, – чтобы листья не погасли, и понемногу подбрасывать в костер новые. Когда они загорятся (а это случится уже совсем скоро), я займусь своим делом, перед тем, как пепел почернеет, та же самая сила, что принесла нас сюда, унесет нас и обратно. А теперь приготовь спички и смотри в оба: не забудь позвать меня прежде, чем пламя погаснет, иначе я так и останусь здесь.

Не успели листья заняться, как колдун, словно молодой олень, выпрыгнул из круга и принялся метаться по берегу, как собака, что пришла поиграть и порезвиться в волнах прибоя. Он то и дело наклонялся, чтобы подобрать раковины, Кеоле казалось, что они начинали блестеть, едва попав к нему в руки. Листья тем временем полыхали ярким и чистым пламенем, которое быстро пожирало их. В конце концов, у Кеолы осталась лишь жалкая горстка, а колдун был далеко – он все еще бегал и наклонялся.

– Назад! – закричал Кеола. – Возвращайся! Листья почти догорели!

Заслышав его слова, Каламаке повернулся, и если раньше он бегал, то теперь буквально полетел. Но, как бы быстро он ни бежал, листья догорали быстрее. Пламя было уже готово окончательно погаснуть, когда он одним гигантским прыжком приземлился на циновку. Поднятый им ветер задул огонь – в следующий миг берег исчез, как и солнце, и море – и они вновь оказались в полумраке комнаты с опущенными жалюзи, потрясенные и ослепшие, а на циновке между ними лежала горка блестящих долларов. Кеола подбежал к окну и увидел пароход, покачивающийся на волнах совсем рядом с берегом.

Тем же вечером Каламаке отвел зятя в сторонку и сунул ему в ладонь несколько монет.

– Кеола, – сказал он, – если ты умный человек (в чем я, правда, сомневаюсь), то сможешь убедить себя в том, что после обеда сегодня просто уснул на веранде и тебе приснился очень необычный и яркий сон. Я не люблю говорить много, а у моих помощников – короткая память.

Более Каламаке не сказал ни слова, как и ни разу не вспомнил об этом приключении. А вот Кеола не забывал о нем ни на миг, и если раньше он был просто лентяем, то теперь вообще перестал утруждать себя хоть чем-либо.

«Почему я должен трудиться в поте лица, – думал он, – когда у меня есть тесть, который делает доллары из морских раковин?»

Вскоре от его доли не осталось и следа. Он растратил ее на красивую одежду, после чего принялся посыпать голову пеплом.

«Лучше бы, – думал Кеола, – я купил себе концертину[7], на которой мог бы играть целыми днями напролет». И он затаил зло и обиду на Каламаке.

«У этого мужчины – душа собаки, – думал он. – Он может собирать доллары на берегу в любой момент, когда ему только заблагорассудится, а мне не дал купить даже концертину. Но это ему даром не пройдет: я не беспомощный ребенок, в хитрости не уступлю ему самому, вдобавок я владею его тайной». С этими мыслями он пожаловался своей жене Лехуа на поведение ее отца.

– На твоем месте я бы оставила отца в покое, – ответила Лехуа. – Он очень опасный человек, и не стоит вставать у него на пути.

– Я его не боюсь! – вскричал в ответ Кеола и пренебрежительно щелкнул пальцами. – Я держу его за горло. И могу заставить сделать так, как я хочу.

И рассказал Лехуа историю их совместного приключения. Но она лишь покачала головой в ответ.

– Ты можешь делать все, что угодно, – сказала она, – но имей в виду: если вздумаешь перечить отцу, пропадешь ни за грош. Подумай о таком-то, вспомни такого-то, не забудь и Хуа, который был знатным вельможей из Палаты представителей и каждый год ездил в Гонолулу, а ведь от него не осталось и следа. Вспомни Камау и то, как он отощал, превратившись в ходячий скелет – жена поднимала его одной рукой. Кеола, ты – сущий ребенок по сравнению с моим отцом: он просто возьмет тебя двумя пальцами, словно креветку, и съест.

Вот теперь Кеола по-настоящему испугался Каламаке, но его одолела гордыня и тщеславие, а слова жены лишь еще сильнее раззадорили его.

– Ну что ж, – сказал он, – если ты думаешь обо мне именно так, я покажу, насколько сильно ты ошибаешься.

И он отправился прямо в большую комнату, где сидел его тесть.

– Каламаке, – заявил он, – я хочу концертину.

– Да неужели? – отозвался тот.

– Да, – подтвердил Кеола, – а еще я прямо говорю тебе, что намерен заполучить ее. Человек, который собирает доллары на берегу, уж, во всяком случае, концертину может себе позволить.

– А ведь я и понятия не имел, что в тебе столько отваги, – ответил шаман. – Я считал тебя скромным, безобидным и бесполезным малым, и теперь не могу передать словами, как я рад тому, что ошибался. Я начинаю думать, что нашел в твоем лице помощника и продолжателя моего нелегкого ремесла. Концертина? В Гонолулу ты выберешь себе лучшую. А сегодня вечером, как только стемнеет, мы с тобой отправимся на поиски денег.

– Мы вернемся на тот же самый берег? – спросил Кеола.

– Нет-нет! – отозвался Каламаке. – Пришло время тебе поближе познакомиться с другими моими тайнами. Прошлый раз я научил тебя подбирать раковины, теперь я научу тебя ловить рыбу. У тебя хватит силы столкнуть на воду лодку Пили?

– Думаю, что да, – кивнул Кеола. – Но почему бы нам не взять твою собственную, которая уже и так стоит на якоре?

– У меня есть кое-какие соображения, ты узнаешь о них еще до наступления завтрашнего утра, – ответил Каламаке. – Лодка Пили подходит для моих целей куда лучше. Так что, если ты не возражаешь, давай встретимся здесь, как только стемнеет, а до тех пор никому ни слова – ни к чему посвящать посторонних в наши дела.

Голос Каламаке был сладок, как мед, и Кеола не мог скрыть своего удовлетворения.

«Оказывается, я мог получить свою концертину еще несколько недель назад, – подумал он, – для этого только и требовалось, что немного мужества».

Но вскоре он заметил, что Лехуа плачет, и едва не рассказал ей о том, что все будет хорошо.