Сборник фантастики. Золотой фонд Дойл Артур

Он показал мне более крупный план того же вида, хотя и эта фотография была сильно повреждена. Я смог ясно различить стоявший отдельно остроконечный утес с деревом на вершине, отделенный от основной скалы расселиной.

– Теперь я в этом не сомневаюсь.

– Что ж, кое-чего мы все-таки достигли, – заметил Челленджер. – Мы явно прогрессируем, не так ли? А теперь обратите внимание на верхушку этого скалистого утеса. Что вы там видите?

– Огромное дерево.

– А на дереве?

– Большую птицу, – ответил я.

Он подал мне увеличительное стекло.

– Ну да, – подтвердил я, рассматривая теперь увеличенное изображение, – на дереве сидит большая птица. И у нее, похоже, весьма приличный клюв. Я бы сказал, что это пеликан.

– Что ж, вас нельзя поздравить с отличным зрением, – скептически заявил профессор. – Это не пеликан, и, собственно, даже не птица. Возможно, вам будет интересно узнать, что мне все-таки удалось застрелить именно этот экземпляр. Это было единственным безусловным доказательством увиденного мной, которое я был в состоянии увезти с собой.

– Значит, оно у вас есть? – Наконец-то речь зашла о каком-то материальном подтверждении его слов.

– Оно у меня было. И, к великому сожалению, в числе многого прочего пропало во время той же аварии с лодкой, из-за которой пострадали мои фотографии. Я схватился за него, когда оно исчезало в завихрениях быстрого течения, и у меня в руке осталась только часть крыла. Выбравшись на берег, я потерял сознание, но, тем не менее, жалкий остаток моего грандиозного трофея сохранился, и сейчас я вам его продемонстрирую.

Из верхнего ящика стола профессор извлек то, что сначала показалось мне частью крыла громадной летучей мыши. Фрагмент был не менее двух футов в длину и представлял собой изогнутую кость с висевшей под ней кожистой перепонкой.

– Чудовищная летучая мышь! – вырвалось у меня.

– Ничего подобного, – сурово отрезал профессор. – Вращаясь в просвещенной, научной среде, я даже не представлял, что основополагающие принципы зоологии могут быть настолько плохо известны. Я допускаю, что вы можете не знать того элементарного факта из сравнительной анатомии, что крыло птицы представляет собой, по сути, предплечье, тогда как крыло летучей мыши состоит из трех удлиненных пальцев с перепонками между ними. В нашем случае данная кость определенно не является предплечьем; вы сами видите, что здесь на одиночной кости находится одиночная перепонка, и поэтому она никак не может принадлежать летучей мыши. Но если это не птица и не летучая мышь, тогда что же?

Мой небогатый запас познаний был исчерпан.

– Я действительно не знаю, – сказал я.

Челленджер открыл классический труд, к которому уже отсылал меня для справки.

– Вот, – сказал он, указывая на рисунок необычного летающего чудовища, – здесь дана прекрасная репродукция птеродактиля, летающей рептилии юрского периода. На следующей странице изображено устройство его крыла. Будьте любезны сравнить это с тем, что находится в вашей руке.

По мере того, как я рассматривал рисунок, во мне нарастала волна изумления. Теперь я уже был убежден в правоте профессора, – в этом не могло быть никаких сомнений. Совокупность всех доказательств была исчерпывающей. Рисунок, фотографии, рассказ Челленджера и, наконец, настоящий образец – все это полностью подтверждало его правоту. И я сказал об этом профессору со всей горячностью, на какую только был способен, потому что чувствовал, что с этим человеком обошлись незаслуженно дурно. Он откинулся на спинку кресла, прищурив глаза и примирительно улыбаясь. Профессор словно грелся под неожиданно появившимися из-за туч лучами человеческого тепла.

– Это самое великое открытие, о котором мне когда-либо приходилось слышать! – воскликнул я, хотя здесь во мне говорил энтузиазм скорее журналиста, чем ученого. – Это просто колоссально! Вы – настоящий Колумб науки, открывший человечеству затерянный мир. Я чрезвычайно сожалею, что сомневался в вас. В это трудно было поверить, это было немыслимо. Но теперь я познакомился с вашими доказательствами и уверен, что они смогут убедить любого.

Профессор удовлетворенно мурлыкал.

– А дальше, сэр? Что вы сделали потом?

– В то время был сезон дождей, мистер Мэлоун, и мои запасы истощились. Я обследовал часть этого огромного горного хребта, но так и не смог найти способ на него взобраться. Пирамидальный утес, на котором я увидел и подстрелил птеродактиля, был более доступен. Поскольку я в свое время немного занимался альпинизмом, мне удалось подняться до середины утеса. С этой высоты я получил более полное представление о плато, расположенном на вершине скал. Оно оказалось очень большим; я не смог увидеть края обрамленных зеленым лесом скал ни в восточном, ни в западном направлении. Внизу находился болотистый участок джунглей, где путника подстерегали змеи, ядовитые насекомые и лихорадка – естественная защита этой уединенной страны.

– Заметили ли вы там какие-нибудь следы жизни?

– Нет, сэр, но в течение недели, которую мы простояли лагерем у подножия скал, мы неоднократно слышали доносившиеся сверху весьма странные звуки.

– А как же животное, которое нарисовал американец? Что вы думаете о нем?

– Мы можем только предположить, что Уайт поднялся на вершину и увидел его там. Таким образом, мы знаем, что путь наверх существует. Нам также известно, что путь этот должен быть чрезвычайно сложным, в противном случае животные спустились бы и разбежались по окружающим джунглям. Думаю, это понятно?

– Но как же они могли там оказаться?

– По-моему, эта загадка не такая уж и запутанная, – сказал профессор. – Этому может быть всего одно объяснение. Возможно, вы слышали, что Южная Америка является гранитным континентом. Когда-то, в далеком прошлом, в этом месте произошло внезапное гигантское вулканическое смещение пластов земной коры. Эти скалы, должен заметить, базальтовые, а следовательно, имеют магматическое происхождение. Обширная территория, размером с графство Суссекс, была поднята вверх вместе со всеми своими обитателями и отрезана от остального континента вертикальными обрывами из твердых скальных пород, не подверженных эрозии. Что же произошло в результате? Действие обычных законов природы здесь приостановилось. Различные факторы, влиявшие на борьбу за существование во всем остальном мире, здесь были нейтрализованы или видоизменены. Сохранились животные, которые в других условиях исчезли бы. Вы можете обратить внимание, что и птеродактиль, и стегозавр относятся к юрскому периоду, который закончился по меркам развития жизни на Земле очень и очень давно. А в этих случайно образовавшихся особых условиях животные оказались как бы искусственно законсервированы.

– Ваши доказательства, без сомнения, чрезвычайно убедительны. Вам стоит только предъявить их авторитетным специалистам.

– По простоте душевной я и сам сначала так думал, – горько произнес профессор. – Могу вам только сказать, что это совершенно не так: на каждом шагу меня встречало недоверие, порожденное частично глупостью, а частично завистью. Не в моих правилах, сэр, раболепствовать перед кем бы то ни было или искать способ что-то доказать, если мои слова подвергают сомнению. После первых попыток я больше не снисходил до того, чтобы демонстрировать кому-то убедительные доказательства, которыми я обладаю. Сам предмет стал мне ненавистен – мне не хотелось об этом говорить. Когда люди, представляющие интересы любопытствующей толпы, к которым относитесь и вы, приходили, чтобы вторгнуться в мою частную жизнь, я просто не мог встречать их со сдержанным достоинством. Должен согласиться, что по своей натуре я несколько вспыльчив и любая провокация легко приводит меня в ярость. Боюсь, что у вас была возможность в этом убедиться.

Я пощупал свой глаз и промолчал.

– Моя жена также часто увещевала меня по этому поводу, и все же я убежден, что любой человек чести должен чувствовать то же, что и я. Однако сегодня вечером я собираюсь продемонстрировать небывалый образец превосходства силы воли над эмоциями. Я приглашаю вас посетить одно публичное мероприятие. – Он взял со стола приглашение и показал его мне. – Вы сможете побывать на лекции мистера Персиваля Уолдрона, довольно известного натуралиста, которая состоится сегодня в восемь тридцать вечера в зале Зоологического института и называется «Свидетельства из глубины веков». Я получил специальное приглашение подняться на сцену и произнести слова благодарности лектору. Я воспользуюсь случаем и с бесконечным тактом и деликатностью сделаю несколько замечаний, которые смогут заинтересовать слушателей и вызвать у них желание взглянуть на проблему пристальнее. Никаких открытых дискуссий, как вы понимаете, просто указание на то, что существует и более глубокий подход. Я буду строго контролировать себя, и мы посмотрим, сумею ли я через такое самоограничение достичь более благоприятного результата.

– А я могу туда прийти? – с жаром спросил я.

– Ну, разумеется, – радушно ответил Челленджер. Его подчеркнутое дружелюбие в общении было не менее всепоглощающим, чем его неистовая вспыльчивость. Благожелательная улыбка была просто великолепна: щеки внезапно превращались в сочные яблоки, красневшие между его полуопущенными глазами и внушительной черной бородой. – Приходите во что бы то ни стало. Мне будет приятно сознавать, что в зале у меня есть по крайней мере один союзник, каким бы неумелым и несведущим в предмете разговора он ни был. Я полагаю, что зрителей будет много, поскольку Уолдрон, хоть он и абсолютнейший шарлатан, весьма популярен среди своих приверженцев. А теперь, мистер Мэлоун… Я уделил вам несколько больше времени, чем рассчитывал. Один индивидуум не должен монополизировать то, что принадлежит всему человечеству. Буду рад встретиться с вами сегодня вечером на лекции. Надеюсь, вы понимаете, что никому не должны рассказывать о том, о чем мы с вами сегодня говорили.

– Но ведь мистер Мак-Ардл, мой редактор отдела новостей, захочет узнать, что мне удалось выяснить.

– Скажите ему что угодно. Можете, кстати, сказать, что, если он пришлет еще кого-нибудь, чтобы вторгнуться в мою приватную жизнь, я приду к нему лично, прихватив с собой хлыст для верховой езды. Но я целиком полагаюсь на вас: ничего не должно появиться в прессе. Прекрасно. Тогда до встречи в зале Зоологического института в восемь тридцать вечера. – Последнее, что мне запомнилось, когда Челленджер выпроваживал меня из своего кабинета, были его красные щеки, иссиня-черная волнистая борода и нетерпеливый взгляд.

В связи с тем, что мой первый разговор с профессором Челленджером сопровождался физическими потрясениями, а второй – умственным шоком, к моменту, когда я снова оказался в Энмор-парке, я был деморализован как журналист. В моей больной голове пульсировала единственная мысль: рассказ этого человека правдив, это будет иметь огромные последствия и, когда я получу разрешение на публикацию такого сенсационного материала, приведет к невообразимому скачку тиражей «Газетт». В конце улицы меня ждало такси, поэтому я сразу же запрыгнул в него и поехал в редакцию. Мак-Ардл, как всегда, был на своем посту.

– Ну вот, – с готовностью воскликнул он, – к чему еще это могло привести?! Сдается мне, молодой человек, что вы попали в переделку. Только не говорите мне, что он на вас напал.

– Поначалу у нас были некоторые разногласия.

– Что за человек! И что же дальше?

– Ну, он немного успокоился, и нам удалось поговорить. Но я так ничего от него и не узнал – ничего, что можно было бы опубликовать.

– А вот насчет этого я так не думаю. Вы заработали синяк под глазом, и об этом уже нужно написать. Мы не можем попустительствовать применению силы, мистер Мэлоун. Мы обязаны поставить этого человека на место. Завтра я опубликую короткую редакционную заметку о Челленджере, которая повлечет за собой вызов в суд. Дайте мне только материал, и мы навсегда заклеймим этого субъекта позором. «Профессор Мюнхгаузен» – как вам такой заголовок на вкладыше? Сэр Джон Мандевиль[21] – Калиостро – все проходимцы и хулиганы в истории! Этот жулик у меня еще поплатится!

– Я бы не делал этого, сэр.

– Почему?

– Потому что он вовсе не жулик.

– Что?! – взревел Мак-Ардл. – Вы хотите сказать, что действительно поверили всей этой ерунде относительно мамонтов, мастодонтов и громадных морских змей?

– Ну, об этом мне ничего не известно. Не думаю, что профессор делает какие-либо заявления подобного рода. Зато я уверен, что он открыл нечто новое.

– Тогда, ради Бога, напишите об этом!

– Я и сам страстно желал бы сделать это, но все, что мне известно на данный момент, Челленджер сообщил мне конфиденциально и под мое честное слово ничего не публиковать. – Я в нескольких словах повторил рассказ профессора. – Вот как все это выглядит на самом деле.

Мак-Ардл был настроен крайне скептически.

– Ладно, Мэлоун, – произнес он наконец. – Насчет этого научного собрания сегодня вечером: уж его-то в любом случае никакая конфиденциальность не касается. Не думаю, что какая-нибудь из газет захочет написать об этом, потому что об Уолдроне и так уже писали десяток раз, а о том, что там будет выступать Челленджер, никому неизвестно. Если нам повезет, мы сможем узнать сенсационную новость. Вы ведь все равно там будете. Вот и подготовите для нас подробный репортаж. Я буду до полуночи держать для него место.

День у меня был очень загруженный, и я отправился в клуб «Савидж» на ужин с Тарпом Генри, которому вкратце рассказал о своих приключениях. Он слушал меня со скептической улыбкой на вытянутом лице, а когда я сказал, что профессор убедил меня, громко расхохотался.

– Мой дорогой друг, в реальной жизни так не бывает. Люди не натыкаются на грандиозные открытия, чтобы потом потерять свои доказательства. Оставьте это для писателей. У этого типа столько разных выдумок, что обезьяны в зоопарке могут только позавидовать. Все это полнейшая чепуха.

– А как же американский поэт?

– Его никогда не существовало.

– Но я видел его записную книжку.

– Это записная книжка Челленджера.

– Вы думаете, он сам нарисовал этих животных?

– Конечно, он, кто же еще?

– Ладно, а как же фотографии?

– На фотографиях ничего такого не было. Вы сами сказали, что рассмотрели только птицу.

– Птеродактиля.

– Это Челленджер вам так сказал. Это он вбил вам в голову этого птеродактиля.

– Ну а кости?

– Первая была из ирландского рагу. Вторую он по случаю изготовил из подручных материалов. Челленджер не дурак и знает свое дело. Он сможет подделать любую косточку так же умело, как вы – фотографию.

Я начинал чувствовать себя неловко. Возможно, в конце концов, я действительно поторопился с выводами. Внезапно меня озарила удачная мысль.

– Пойдете со мной на собрание? – спросил я.

Тарп Генри задумался.

– Он непопулярен, этот ваш гениальный Челленджер. Многие хотели бы свести с ним счеты. Я бы даже сказал, что этого человека ненавидят в Лондоне больше всех. Если обо всем пронюхают студенты-медики, гвалт будет стоять невероятный. Не люблю я шумных сборищ.

– Вы могли бы, по крайней мере, выслушать, что он сам говорит по этому поводу.

– Да, пожалуй, это было бы справедливо. Хорошо. На сегодняшний вечер я ваш.

Когда мы подъехали к Зоологическому институту, людей там оказалось намного больше, чем я предполагал. Из вереницы электрических автомобилей высаживались почтенные седобородые профессора, а сплошной темный поток желающих послушать лекцию явно указывал на то, что аудитория сегодня будет состоять не только из ученых, но и из обычной публики. И действительно: когда мы заняли свои места, стало понятно, что на галерке и в задних рядах зала витал бунтарский юношеский и даже ребячий дух. Оглянувшись назад, я заметил лица знакомого мне вида – это были студенты-медики. Очевидно, все крупные больницы прислали сюда своих представителей. В настоящий момент поведение публики было благожелательным, хотя и озорным. Распевавшиеся с энтузиазмом обрывки популярных песен были довольно странной прелюдией к научной лекции, а наметившаяся уже сейчас тенденция к публичному подшучиванию над отдельными лицами обещала для всех остальных веселый вечер, каким бы обидным это ни было для адресатов сомнительных почестей.

Когда на сцене появился доктор Мелдрам в знаменитом складном цилиндре с загнутыми краями, публика дружно стала интересоваться, откуда он взял эту гончарную трубу. Мелдрам торопливо снял шляпу и украдкой спрятал ее под свой стул. Когда страдающий подагрой профессор Уодли уселся на свое место, по залу прокатилась волна вопросов относительно состояния пальцев на ногах, явно его беспокоивших. Наибольшее оживление, однако, вызвало появление на сцене моего нового знакомого, профессора Челленджера, который расположился в президиуме крайним в первом ряду. Когда из-за угла сначала появилась его выставленная вперед черная борода, в зале раздались такие бурные возгласы, что я начал подозревать, что Тарп Генри был прав в своих догадках и такое количество народу собралось здесь не ради самой лекции, а потому что прокатился слух об участии в этом заседании скандально известного профессора.

При появлении Челленджера со стороны хорошо одетых зрителей первого ряда послышался сочувствующий смешок, как если бы вопли студентов по этому поводу показались им недостаточно неодобрительными. На самом деле ропот такого приветствия был пугающим, как рычание в клетке с хищниками, которые заслышали приближающиеся шаги смотрителя, несущего им мясо. Вероятно, там сквозили и оскорбительные нотки, но тем не менее я воспринял это как бурный всплеск, шумную реакцию на появление человека, который вызывал скорее интерес и удивление, чем нелюбовь и презрение. Челленджер снисходительно улыбнулся усталой и смиренной улыбкой – так добрый человек реагирует на тявканье несмышленых щенков. Профессор медленно сел, расправил плечи, аккуратно пригладил рукой бороду и надменно взглянул из-под полуопущенных век на переполненный зал. Гул, связанный с его появлением, еще не затих, когда вперед вышли профессор Рональд Мюррей, председатель, и мистер Уолдрон, лектор, после чего и началось собственно заседание.

Надеюсь, профессор Мюррей простит меня, если я скажу, что ему был присущ недостаток всех англичан: он не умел говорить. Почему люди, которым есть что сказать, не могут приложить немного усилий и научиться изъясняться так, чтобы их можно было услышать, остается одной из самых больших загадок современности. Их методы настолько же абсурдны, как попытка налить в резервуар драгоценную жидкость из живительного источника с помощью закупоренной трубки, которую можно было бы легко открыть. Профессор Мюррей сделал несколько проникновенных заявлений, обращаясь к своему белому галстуку и графину с водой на столе, и с юмором подмигнул серебряному подсвечнику справа от себя. Затем он сел, и под шелест общих аплодисментов поднялся известный публичный лектор мистер Уолдрон. Это был сухопарый человек строгого вида с резким голосом и агрессивной манерой говорить, но заслуга его заключалась в умении впитывать идеи других людей и подавать их так, чтобы они были понятны и даже интересны для неподготовленных слушателей; он умел с завидной сноровкой делать забавными самые непривлекательные темы, так что смещение точек равноденствия в связи с прецессией земной оси или возникновение позвоночных животных в его изложении превращалось в крайне комичный процесс.

Понятным и местами даже живописным языком мистер Уолдрон развернул перед нами научное видение картины возникновения мира с высоты птичьего полета. Он говорил о Земле как о громадном скоплении пылающего газа, мерцающего во Вселенной. Затем лектор стал описывать затвердение этой массы, охлаждение, сжатие поверхности, образовавшее горы, пар, превратившийся в воду, медленную подготовку сцены, на которой предстояло разыграться непостижимой драме жизни. О самом источнике возникновения жизни он осмотрительно высказался весьма туманно. Ее зародыши, как заявил мистер Уолдрон, безусловно, не могли бы пережить такого нагрева. Значит, они появились позднее. Возникли ли они сами по себе из охлаждающихся неорганических элементов Земли? Весьма вероятно. А может быть, жизнь попала сюда на метеорите? В это очень трудно поверить. Вообще же наиболее разумным подходом к данному вопросу является наименее догматичный. Мы не можем, – или, по крайней мере, не смогли на сегодняшний день, – воспроизвести в лабораторных условиях органическую жизнь из неорганических материалов. Современная химия пока не в состоянии перекинуть мост через бездну, разделяющую живую и неживую материю. Но существует также более высокая и более утонченная химия Природы, которая, прилагая титанические усилия в течение долгих эпох, могла добиться результатов, недостижимых для нас сегодня. На этом нужно пока остановиться.

Это подвело оратора к рассмотрению великой лестницы развития животного мира: он начал с молекул и мельчайших морских животных и, двигаясь все выше, мимо рептилий и рыб, наконец дошел до сумчатой крысы, существа, которое уже рожало своих детенышей живыми, то есть прямого предка всех млекопитающих и, таким образом, всех присутствующих в этом зале. (Возгласы какого-то студента-скептика из последнего ряда: «Нет, нет!») Если молодой джентльмен в красном галстуке, который выкрикнул «Нет, нет!» и который предположительно был высижен из яйца, любезно подождет меня после лекции, я буду очень рад лично взглянуть на это чудо природы. (Смех в зале.) Было бы странно полагать, что кульминационной точкой многовековых процессов в Природе было создание этого джентльмена в красном галстуке. Но разве процессы эти остановились? Следует ли рассматривать данного джентльмена как окончательный вариант – вершину естественного развития? Оратор надеется, что не заденет чувств джентльмена в красном галстуке, если будет настаивать, что, какими бы достоинствами ни обладал этот джентльмен в своей жизни, все же необъятные процессы во Вселенной не были бы полностью оправданы, если бы завершились его созданием. Эволюция все еще не утратила своей силы, она продолжает действовать, и впереди у нее еще более великие достижения.

Таким образом, красиво разделавшись под общее хихиканье со своим оппонентом из зала, лектор вернулся к картинам далекого прошлого: к высыханию морей, к появлению песчаных отмелей, к вялым и тягучим проявлениям жизни у границ мелководья, к кишевшим живыми существами лагунам, к тенденции морских животных укрываться на части берега, обнажаемой при отливе, где их ожидало обилие пищи, и к их быстрому росту.

– Отсюда, леди и джентльмены, – добавил мистер Уолдрон, – и происходит весь этот род ужасных ископаемых ящеров, которые своим видом до сих пор пугают нас, когда мы встречаемся с их останками в сланцах вельда или золенгофена. К счастью, эти ящеры вымерли задолго до того, как на Земле появился человек.

– Это еще вопрос! – прогремел со сцены чей-то голос.

Мистер Уолдрон был сторонником строгой дисциплины, да еще и обладал язвительным чувством юмора, как показал эпизод с джентльменом в красном галстуке, отчего перебивать его было делом рискованным. Но это восклицание показалось лектору настолько абсурдным, что он просто не знал, как реагировать. Так выглядит специалист по творчеству Шекспира, столкнувшийся с убежденным приверженцем Бэкона, или астроном, подвергшийся нападкам фанатика, утверждающего, что Земля плоская. Мистер Уолдрон выдержал небольшую паузу, после чего, повысив голос, медленно повторил:

– …которые вымерли задолго до появления человека.

– Это еще вопрос! – снова пророкотал тот же голос.

Уолдрон с изумлением пробежал взглядом вдоль ряда профессоров на сцене, пока глаза его не остановились на фигуре Челленджера, который сидел, откинувшись на спинку своего стула, с закрытыми глазами и умиленным выражением лица, словно улыбался во сне.

– Все понятно, – сказал Уолдрон, пожимая плечами, – это мой друг, профессор Челленджер, – и под смех в зале продолжил свою лекцию, словно этим все сказано и добавить тут больше нечего.

Но возникший инцидент не был исчерпан. Какой бы путь ни выбирал лектор для описания далекого прошлого, он, казалось, неминуемо приходил к некоему утверждению относительно вымерших доисторических животных, что мгновенно вызывало бычий рев со стороны профессора Челленджера. В конце концов аудитория уже начала ожидать и с наслаждением подхватывала этот возглас, когда наступал такой момент. К реву присоединялись забитые до отказа последние ряды, и каждый раз, когда борода Челленджера приходила в движение, прежде чем он успевал произнести хотя бы звук, сотня голосов в зале уже вопила: «Это еще вопрос!», а еще больше – кричали в ответ: «К порядку!» и «Позор!» Уолдрон был закаленным в боях лектором и сильным человеком, но и он занервничал в такой обстановке. Он начал сбиваться, запинаться, повторяться, путаться в длинных фразах и наконец в бешенстве обратился к тому, кто стал причиной всех этих беспорядков.

– Это действительно невыносимо! – воскликнул мистер Уолдрон, бросая свирепый взгляд через всю сцену. – Я вынужден просить вас, профессор Челленджер, прекратить ваши вульгарные и бестактные реплики.

В зале воцарилась тишина. Студенты замерли в предвкушении удовольствия от ссоры между обитателями научного Олимпа. Челленджер медленно поднял свое массивное тело со стула.

– А я, в свою очередь, мистер Уолдрон, – сказал он, – должен просить вас прекратить высказывать суждения, которые не находятся в строгом соответствии с научными фактами.

Эти слова подняли в зале настоящую бурю. Из общего рева изумления и возмущения вырывались крики: «Позор! Позор!», «Выслушайте его!», «Вывести его со сцены!», «Это несправедливо!» Председатель вскочил с места и, хлопая в ладоши, принялся что-то возбужденно блеять. Из потока этого невнятного бормотания можно было разобрать только отдельные слова:

– Профессор Челленджер… личные… точки зрения… позже.

Возмутитель спокойствия улыбнулся, пригладил бороду и, поклонившись, снова опустился на стул. Раскрасневшийся и воинственно настроенный Уолдрон продолжил выступление. Время от времени, делая какое-либо утверждение, он бросал злобные взгляды на своего оппонента, который, похоже, безмятежно дремал все с той же счастливой улыбкой на лице.

Наконец лекция завершилась; я склонен думать, что это произошло раньше намеченного срока, поскольку заключительная часть речи докладчика была торопливой и бессвязной. Спор был грубо оборван, и аудитория волновалась в ожидании продолжения. Уолдрон сел, и после ободряющего жеста председателя профессор Челленджер поднялся и подошел к краю помоста. В интересах своей газеты я вел стенографическую запись его выступления.

– Леди и джентльмены, – начал он, не обращая внимания на шум в задних рядах. – Прошу прощения, – леди, джентльмены и дети. Я вынужден извиниться, поскольку только что случайно упустил из виду значительную часть присутствующих, – шум в зале, во время которого профессор стоял, подняв руку и сочувственно кивая громадной головой, словно Папа Римский, дарующий толпе свое благословение). – Меня попросили произнести слова благодарности мистеру Уолдрону за его красочный и впечатляющий рассказ, который мы только что выслушали. В нем имелось несколько моментов, с которыми я не согласен, и моим долгом было заявлять о них по мере их появления. Но, тем не менее, мистер Уолдрон хорошо справился со своей задачей, которая заключалась в том, чтобы дать простое и интересное описание истории нашей планеты – как он ее понимает. Слушать популярные лекции легче всего, но мистер Уолдрон, – здесь Челленджер широко улыбнулся и подмигнул лектору, – простит меня, если я скажу, что они в обязательном порядке являются поверхностными и вводящими в заблуждение, поскольку должны соответствовать уровню понимания невежественной аудитории. (Иронические возгласы.) Люди, читающие популярные лекции, по своей природе являются паразитами. (Раздраженный протестующий жест со стороны мистера Уолдрона.) Ради славы или денег они эксплуатируют результаты работы, выполненной их нищими и безвестными собратьями. Малейший новый факт, полученный в лаборатории, один-единственный кирпичик, внесенный в основание храма науки, намного превосходит по своему значению любое изложение информации из вторых рук, которое может длиться битый час, но не в состоянии оставить после себя никакого полезного результата. Я привожу здесь это очевидное соображение не из желания унизить лично мистера Уолдрона, а чтобы вы не потеряли чувства меры и не перепутали псаломщика с первосвященником. (При этих словах мистер Уолдрон зашептал на ухо председателю, после чего тот привстал и что-то строго сказал стоявшему рядом с ним кувшину с водой.) Но довольно об этом! (Громкие и продолжительные возгласы одобрения.) Позвольте мне перейти к более интересному предмету. Что же именно из повествования нашего лектора я как истинный исследователь ставлю под сомнение? Речь идет об устойчивости жизни некоторых типов животных на Земле. Я говорю о данном предмете не как любитель и не как, – вынужден добавить, – докладчик научно-популярных лекций. Как ученый, чья совесть принуждает строго придерживаться фактов, я заявляю, что мистер Уолдрон очень ошибается, когда говорит, что если он сам никогда не видел так называемых доисторических животных, то этих существ больше не существует. Они действительно являются, как он правильно заметил, нашими прародителями, но при этом представляют собой наших современных прародителей, если можно так выразиться, которых по-прежнему можно найти со всеми их ужасными и пугающими чертами, была бы только энергия и отвага, чтобы разыскать их прибежище. Существа, которые, как считается, относятся к юрскому периоду, чудовища, способные охотиться на самых крупных наших млекопитающих и с жадностью пожирать их, по-прежнему существуют. (Возгласы: «Чушь!», «Докажите!», «А вы откуда знаете?», «Это еще вопрос!») Вы спрашиваете, откуда я об этом знаю? Я знаю, потому что был в их тайном прибежище. Я знаю, потому что сам видел некоторых из них. (Аплодисменты, всеобщий гул и выкрик: «Лжец!») Здесь кто-то назвал меня лжецом, я не ослышался? Не будет ли человек, сказавший это, настолько любезен, чтобы встать? Я хотел бы посмотреть на него. (Голос из зала: «Вот он, сэр!», и в толпе студентов подняли маленького, безобидного на вид человечка в очках, который отчаянно отбивался.) Так это вы решились назвать меня лжецом? («Нет, сэр, нет!» – завопил тот и тут же исчез.) Если кто-либо в этом зале посмеет усомниться в моей правдивости, я рад буду пригласить его на пару слов после лекции. («Лжец!») Кто это сказал? (Снова на ноги подняли того же безобидного человека, изо всех сил старавшегося сесть.) Я сейчас спущусь к вам… (Хор голосов: «Приди, моя любовь, приди!» на некоторое время прервал заседание; при этом председатель стоял на сцене и размахивал обеими руками, словно дирижер. Теперь профессор уже находился в состоянии яростного исступления – лицо его горело, ноздри раздувались, борода ощетинилась.) Любое великое открытие встречается таким же недоверием – непременная отличительная черта поколения глупцов. Когда перед вами раскрывают грандиозные факты, у вас не хватает ни интуиции, ни воображения, чтобы попытаться понять их. Все, на что вы способны, это поливать грязью людей, которые ради новых горизонтов науки готовы рисковать своей жизнью. Вы, подвергающие гонениям проповедников новых идей! Галилей, Дарвин и я… (Длительный одобрительный шум в зале и полная остановка заседания.)

Все это были выдержки из сделанных мною торопливых заметок, которые дают лишь слабое представление о невероятном хаосе, воцарившемся к тому времени. Стоял такой страшный гул, что несколько дам не выдержали и поспешно покинули зал. Важные и почтенные старики были столь же захвачены общим волнением, как и студенты, и я видел вскочивших со своих мест седобородых мужчин, которые яростно потрясали кулаками в сторону упрямого профессора. Толпа бурлила и кипела, как кастрюля на плите. Челленджер сделал шаг вперед и поднял обе руки вверх. Было что-то завораживающее в этом большом и мужественном человеке, и под действием его повелительного жеста и властного взгляда шум и крики начали постепенно стихать. Он явно хотел что-то сказать, и все замолчали, чтобы услышать его.

– Я не задерживаю вас, – сказал профессор. – Дело того не стоит. Истина не перестанет быть истиной, и выкрики горстки глупых юнцов и – боюсь, вынужден добавить, – не менее глупых пожилых людей никак не могут повлиять на это. Я утверждаю, что открыл новое направление в науке. Вы ставите это под сомнение. (Одобрительный гул.) Тогда я предлагаю вам удостовериться в этом самим. Согласны ли вы выделить одного или нескольких представителей из своего числа, чтобы проверить мои утверждения?

Из публики поднялся мистер Саммерли, маститый профессор сравнительной анатомии, высокий, худой и резкий человек с морщинистым лицом богослова. Он сказал, что хотел бы узнать у профессора Челленджера, были ли результаты, о которых тот упоминал в своих репликах, получены им во время путешествия в верховья Амазонки, предпринятого два года назад.

Профессор Челленджер ответил, что именно так и есть.

Тогда мистер Саммерли желал бы выяснить, как могло случиться, что профессор Челленджер сделал, как он утверждает, свои открытия в тех краях, которые уже были ранее исследованы Уоллесом, Бейтсом и другими учеными с безупречной репутацией.

Профессор Челленджер ответил, что мистер Саммерли, видимо, перепутал Амазонку с Темзой; что та река несколько больше этой; что мистеру Саммерли, возможно, будет интересно узнать, что вместе с акваторией крупнейшего притока, реки Ориноко, эта территория простирается примерно на пятьдесят тысяч квадратных миль и что на таком огромном пространстве один человек вполне может найти то, что пропустил другой.

Мистер Саммерли с едкой улыбкой заметил, что как раз он в полной мере улавливает разницу между Темзой и Амазонкой, состоящую в том, что любое утверждение в отношении первой может быть проверено, тогда как в отношении второй – нет. Он был бы весьма признателен, если бы профессор Челленджер указал широту и долготу страны, где должны находиться доисторические животные.

На это профессор Челленджер ответил, что по понятным причинам он до сих пор держал эту информацию при себе, но готов предоставить ее, с определенными мерами предосторожности, комитету, выбранному из зрителей в этом зале. Не желает ли мистер Саммерли сам войти в этот комитет и удостовериться в правдивости его рассказа?

Мистер Саммерли. Да, охотно. (Большое оживление в зале.)

Профессор Челленджер. В таком случае я гарантирую, что передам вам в руки такой материал, который позволит найти туда дорогу. Однако поскольку мистер Саммерли отправляется туда, чтобы проверить мое утверждение, будет справедливо, если с ним поедет один или двое моих людей, которые могли бы проверить его самого. Не скрою, в этом путешествии будет много трудностей и опасностей. Мистеру Саммерли потребуется более молодой напарник. Есть ли добровольцы в этом зале?

Вот так может наступить переломный момент в жизни человека. Предполагал ли я, входя в этот зал, что мне суждено взять на себя обязательство участвовать в самом немыслимом приключении, которое я когда-либо мог себе представить? Но Глэдис… Разве она говорила не о таком случае? Глэдис сказала бы, что я просто должен отправиться туда. Я вскочил на ноги. Я что-то говорил, хотя и не успел подобрать подходящих слов. Тарп Генри, мой компаньон, дергал меня за фалды пиджака, и я слышал, как он шептал:

– Сядьте, Мэлоун! Не делайте из себя посмешище.

В то же время я заметил, как в нескольких рядах впереди меня также поднялся высокий худой мужчина с рыжеватыми волосами. Он обернулся и бросил на меня тяжелый раздраженный взгляд, но я не отвел глаз.

– Я готов ехать, господин председатель, – снова и снова повторял я.

– Ваше имя! Ваше имя! – вопил зал.

– Меня зовут Эдвард Данн Мэлоун. Я репортер из «Дейли газетт». Обязуюсь быть абсолютно непредубежденным свидетелем.

– Я – лорд Джон Рокстон. Я уже бывал на Амазонке, эти края мне знакомы, и у меня есть специальная подготовка к такого рода исследованиям.

– Разумеется, репутация лорда Джона Рокстона как спортсмена и путешественника известна во всем мире, – заявил председатель. – В то же время было бы очень кстати иметь в этой экспедиции также и представителя прессы.

– Тогда я предлагаю, – сказал профессор Челленджер, – избрать обоих этих джентльменов представителями собрания, дабы они сопровождали мистера Саммерли в его путешествии с целью проверить правдивость моих утверждений и доложить о полученных результатах.

Так, среди общих криков и шума, решалась наша судьба; в итоге я оказался в потоке людей, который, кружась, уносил меня к выходу, тогда как мое ошеломленное сознание было полностью занято неожиданно возникшим передо мной грандиозным новым проектом.

Когда я уже выходил из зала, мимо меня по тротуару врассыпную бросилась группа смеющихся студентов, старающихся увернуться от поднятой мощной руки с тяжелым зонтом. Рука опустилась в самую гущу толпы. Затем под стоны и возбужденные крики от тротуара отъехал электромобиль профессора Челленджера, и я пошел по Риджент-стрит в серебристом свете фонарей, думая о Глэдис и удивляясь ожидавшему меня будущему.

Внезапно кто-то коснулся моего локтя. Я обернулся и встретился глазами с ироничным и властным взглядом высокого худощавого мужчины, который будет участвовать вместе со мной в столь странном приключении.

– Мистер Мэлоун, насколько я понимаю, – сказал он. – Нам с вами предстоит быть компаньонами, верно? Я живу в Олбани, буквально в двух шагах отсюда. Не будете ли вы так любезны уделить мне полчаса, потому что есть пара вещей, которые мне совершенно необходимо вам сказать.

Мы с лордом Джоном Рокстоном повернули на Виго-стрит и пошли вдоль потрепанных порталов известных аристократических гнезд. В конце длинного серого переулка мой новый знакомый распахнул дверь и включил электрический свет. Несколько ламп, светивших сквозь цветные абажуры, заливали большую комнату красноватым светом. Я стоял в дверях и оглядывался вокруг. Вся обстановка произвела на меня впечатление необычного комфорта и элегантности в сочетании с атмосферой мужественной силы. Во всем здесь чувствовалась смесь роскоши, характерной для жилища богатого человека со вкусом, и небрежного холостяцкого беспорядка. На полу были расстелены дорогие меха и пестрые циновки с какого-то восточного базара. Даже мой неискушенный глаз мог определить, что висевшие на стенах картины и гравюры были очень дорогими и редкими. Изображения боксеров, балерин и скаковых лошадей соседствовали здесь с полотнами чувственного Фрагонара, воинственного Жирарде, мечтательного Тернера. Но среди всех этих красот время от времени попадались трофеи, заставлявшие меня вспомнить, что лорд Джон Рокстон был одним из самых выдающихся и разносторонних спортсменов и атлетов своего времени. Висевшие над камином крест-накрест весла – одно темно-синее, второе бордовое с розовым – свидетельствовали о том, что их хозяин входил в команду гребцов Оксфорда и был членом клуба «Леандр»[22], тогда как рапиры и боксерские перчатки чуть ниже подтверждали, что он в совершенстве владел и этими видами спорта. На стенах по периметру комнаты были развешаны великолепные тяжелые головы охотничьих трофеев, лучшие экземпляры из всех частей света; украшением этой коллекции был редкий белый носорог из анклава Ладос, с надменно отвисшей нижней губой.

Посреди дорогого красного ковра стоял черный столик с золотой отделкой в стиле Луи Пятнадцатого – очаровательная старинная вещь, кощунственно оскверненная следами от бокалов и рубцами подпалин от сигар. На нем был серебряный поднос с табачными изделиями и сияющий ряд бутылок. Из них, а также из сифона, находившегося рядом с бутылками, молчаливый хозяин наполнил два высоких бокала. Он указал мне на кресло, поставил мой напиток рядом с ним и протянул мне длинную и гладкую гаванскую сигару. Затем Джон Рокстон сел напротив и посмотрел на меня долгим безразличным взглядом. Его странные мерцающие глаза были холодного голубого цвета – цвета замерзшего озера.

Сквозь легкий дым моей сигары я рассматривал черты лица лорда Джона, знакомые мне по многочисленным фотографиям: нос с горбинкой, впалые щеки, темные рыжеватые волосы, поредевшие на макушке, жесткие мужественные усы, небольшая агрессивная бородка на выступающем вперед подбородке. В нем было что-то от Наполеона Третьего, что-то от Дон Кихота и еще что-то такое, что отличает настоящих английских джентльменов, которые проницательны, внимательны, любят собак и лошадей, а также развлечения на свежем воздухе. Кожа лорда Джона приобрела на солнце и ветру цвет обожженного глиняного горшка. Нависающие кустистые брови делали его холодные от природы глаза почти жестокими, причем это впечатление только усугублялось благодаря мощному, изборожденному складками лбу. Джон Рокстон был худощав, но очень крепко сбит; он не раз уже доказывал, что в Англии найдется очень мало людей, которые могли бы поспорить с ним в способности выносить длительные перегрузки. Ростом он был чуть выше шести футов, но казался ниже из-за особой покатости плеч. И теперь этот знаменитый лорд Джон Рокстон сидел напротив, крепко сжимая зубами сигару и рассматривая меня в затянувшемся неловком молчании.

– Итак, – наконец произнес он, – мы хотели, и мы это сделали, мой юный друг. (Это обращение он произнес странно, как одно слово – мой-юный-друг.) Мы с вами совершили рискованный прыжок, вы и я. Полагаю, что сейчас, когда вы вошли в эту комнату, у вас уже нет такого ощущения, верно?

– Я об этом не думал.

– Я тоже об этом не думаю. И вот теперь мы с вами варимся в этом соусе по самые уши. Что ж, я только три недели назад вернулся из Уганды, заехал по пути в Шотландию, подписал договор о сдаче своего имения в аренду. Довольно мило развиваются события, верно? Как это вас угораздило?

– Ну, это вполне созвучно с моей основной работой. Я журналист из «Газетт».

– Разумеется… вы ведь говорили об этом, когда представлялись там, в зале. Кстати, у меня есть для вас одно небольшое задание, если вы согласитесь мне помочь.

– С удовольствием выслушаю вас.

– Вы ведь не боитесь рисковать, не так ли?

– В чем заключается этот риск?

– Бэллинджер – он и есть этот самый риск. Вы что-нибудь слышали о нем?

– Нет.

– Ну что вы, юноша, где вы жили все это время? Сэр Джон Бэллинджер – этот джентльмен является лучшим спортсменом на севере страны. В молодые годы я мог обогнать его в скачках на ровной местности, но в преодолении препятствий он превосходит меня. В общем, ни для кого не секрет, что, когда Бэллинджер не тренируется, он сильно пьет – сам он называет это «проводить усреднение результатов». Во вторник он допился до галлюцинаций и с тех пор зол, как дьявол. Доктора говорят, что старина Джон будет в таком состоянии, пока не поест хотя бы чего-нибудь, но поскольку он лежит в кровати с револьвером на одеяле и клянется, что всыплет по первое число любому, кто к нему войдет, прислуга отказывается работать. Этот парень – крепкий орешек, да к тому же еще и очень меткий стрелок, но вы же не можете оставить победителя национального Кубка умирать таким ужасным образом, верно?

– И что же вы намерены предпринять? – спросил я.

– Ну, моя идея заключается в том, чтобы захватить его врасплох. Он может быть сонным и в худшем случае отразит нападение только одного из нас, тогда как второй одолеет его. Если бы нам удалось связать ему руки, а затем вызвать по телефону доктора с желудочным зондом, мы бы устроили Бэллинджеру шикарный ужин, который запомнился бы ему надолго.

Это новое, внезапно свалившееся на меня дело было довольно безрассудной затеей. Я не считаю себя особо смелым человеком. У меня ирландское воображение, которое рисует неизвестное гораздо более страшным, чем оно есть на самом деле. С другой стороны, вследствие своего воспитания я очень боялся обвинения в трусости и был в ужасе от возможности такого позора. Могу даже сказать, что я готов был бы сломя голову броситься в пропасть, как гунны в книгах по истории, если бы кто-то усомнился в том, что у меня хватит на это мужества, и при этом руководствовался бы скорее чувством гордости и страхом, чем отвагой, которая служила бы здесь просто стимулом. И поэтому, хотя каждый мой нерв был натянут до предела от одной только мысли о человеке в комнате наверху, доведенном пьянством до безумия, я все же со всей беззаботностью, какую мне удалось вложить в свои слова, ответил, что готов пойти с лордом Джоном. Еще одно упоминание о возможной опасности только вызвало у меня раздражение.

– Разговорами тут делу не поможешь, – сказал я. – Пойдемте.

Мы оба поднялись со своих мест. Затем Джон Рокстон, тихо, доверительно посмеиваясь, пару раз похлопал меня по груди, после чего вновь усадил в кресло.

– Ну, хорошо, сынок, – вы выдержали испытание, – сказал он. Я удивленно посмотрел на него.

– Я сам заходил к Джеку Бэллинджеру сегодня утром. Он прострелил мне дырку в кимоно, – слава Богу, рука у него дрогнула, – но нам все же удалось надеть на него смирительную рубашку, и через неделю с ним все будет в порядке. Думаю, мой юный друг, это обстоятельство вас не слишком расстроило, верно? Видите ли, – строго между нами, – я отношусь к этой южноамериканской затее крайне серьезно, и если в путешествии рядом со мной будет компаньон, я должен быть уверен, что могу на него положиться. Поэтому я решил испытать вас, и, должен сказать, вы с честью вышли из этой ситуации. Вы ведь понимаете, что там все будет зависеть только от нас с вами, поскольку со стариком Саммерли с самого начала придется нянчиться. Кстати, а вы не тот самый Мэлоун, который, как ожидается, поможет Ирландии взять в этом году Кубок по регби?

– Да, но, вероятно, буду в резерве.

– Ваше лицо показалось мне знакомым. Как же, я был на стадионе, когда вы реализовали ту попытку в игре против Ричмонда. Этот ваш рывок с уклонами был лучшим, что я видел за весь сезон. Я, по возможности, стараюсь никогда не пропускать матчи по регби, поскольку это самая мужская игра, какая у нас осталась. Но я пригласил вас сюда не для того, чтобы просто побеседовать о спорте. Мы должны договориться о нашем деле. Здесь, на первой странице «Таймс», есть расписание всех морских рейсов. На следующей неделе в среду отправляется пароход до Пары[23], и я думаю, что мы могли бы сесть на него, если вы с профессором успеете собраться к этому сроку. Прекрасно, с этим я все улажу. А как насчет вашей экипировки?

– Об этом позаботится моя газета.

– Вы умеете стрелять?

– Как средний солдат территориальных войск.

– О господи, неужели настолько плохо? Вы, молодежь, не считаете нужным учиться стрельбе. Вы напоминаете мне пчел без жала, не способных защитить свой улей. И когда однажды кто-то придет, чтобы позариться на ваш мед, выглядеть вы будете весьма глупо. Но в Южной Америке вам придется пользоваться своим ружьем, потому что, если только ваш друг-профессор не сумасшедший и не лжец, мы до нашего возвращения можем встретиться с весьма необычными существами. Какое у вас ружье?

Он подошел к дубовому шкафу и распахнул дверцы. Перед моими глазами предстали сверкающие ряды параллельно стоящих стволов, напоминающих трубы в органе.

– Посмотрим, что я смогу выделить вам из своей батареи, – сказал лорд Джон.

Одну за другой он доставал великолепные винтовки, раскрывал их, звонко щелкал затворами, после чего ставил на место, нежно похлопывая на прощание, – так заботливая мать ласкает своих детей.

– Это штуцер-экспресс «Бленд» калибра 577[24], – сказал Джон Рокстон. – Из него я уложил вон того большого парня. – Он кивнул наверх, на голову белого носорога. – Но еще каких-то десять ярдов, и тогда он добавил бы меня в свою коллекцию.

Надеюсь, что Гордона вы знаете. Этот поэт воспевает коня и винтовку и при этом прекрасно управляется и с тем, и с другим. Вот еще одна весьма полезная вещица: калибр 470, телескопический прицел, выталкиватель гильзы двойного действия, дальность прицельного огня до трехсот пятидесяти ярдов. С этой винтовкой три года назад я воевал с рабовладельцами в Перу. Должен вам сказать, что в тех краях меня называли бичом Господним, хотя вы не найдете упоминания об этом ни в одном официальном документе. Бывают такие моменты, мой юный друг, когда любой из нас должен встать на защиту справедливости, иначе потом уже никогда не сможешь чувствовать себя честным человеком. Именно по этой причине я и устроил там небольшую войну. Я сам ее объявил, сам провел и сам завершил. Каждая из этих зарубок означает смерть одного убийцы рабов – довольно длинный получился ряд, верно? Вот эту, самую большую, я сделал, когда пристрелил в заводи реки Путумайо их короля, Педро Лопеса. А вот это вам должно подойти. – Он вынул великолепную коричневую винтовку с серебряной отделкой. – Ложе хорошо отполировано, отличный прицел, пять патронов в обойме. Ей вы можете доверить свою жизнь. – Он вручил мне оружие и закрыл дверцы дубового шкафа.

– Кстати, – продолжил лорд Джон, возвращаясь в свое кресло, – что вы знаете об этом профессоре Челленджере?

– До сегодняшнего дня я его никогда не видел.

– Что ж, я тоже. Забавно, что мы оба отправляемся в плавание, имея на руках запечатанные инструкции от человека, с которым едва знакомы. С виду он – высокомерный стреляный воробей. Его собратья по науке, похоже, его недолюбливают. Каким образом получилось так, что вы заинтересовались этим делом?

Я рассказал Джону Рокстону о своих утренних похождениях, и он внимательно меня выслушал. Затем он вытащил большую карту Южной Америки и разложил ее на столе.

– Я убежден, что все, о чем говорил вам профессор, правда до последнего слова, – уверенно сказал он, – и, смею вас заверить, у меня есть основания это утверждать. Я люблю Южную Америку и считаю, что территория от Дарьенского залива в Карибском море до Огненной Земли – это самый красивый, богатый и величественный уголок на нашей планете. Люди еще недостаточно изучили ее и не понимают, что она может из себя представлять. Я прочесал эту землю от края до края и провел два сухих сезона в этих самых местах, воюя с работорговцами. В общем, когда я там был, мне приходилось сталкиваться с некоторыми слухами. Разумеется, в них отражены традиции индейцев и тому подобное, но все равно за этим, без сомнения, что-то есть. Чем ближе вы будете знакомиться с этой страной, мой юный друг, тем яснее осознаете, что там возможно буквально все – абсолютно все. Там существуют узенькие реки, по которым путешествуют люди, а все, что находится вне этих рек, покрыто мраком неизвестности. Например, вот здесь, в Мату-Гросу, – он указал сигарой участок на карте, – или вот в этом углу, где сходятся границы трех стран, лично меня ничего бы не удивило. Как уже сказал профессор Челленджер, там находятся пятьдесят тысяч миль водных дорог, пролегающих сквозь глухие леса размером примерно с Европу. Мы с вами можем находиться друг от друга так же далеко, как Шотландия от Константинополя, и при этом каждый из нас будет в бразильских джунглях. Человек в этом лабиринте пока что только прошел вот здесь да сунулся вон сюда. Это и неудивительно, поскольку уровень воды поднимается и падает на сорок футов, а половина территории покрыта непроходимыми болотами. Почему бы в этих краях не находиться чему-то новому и замечательному? Кроме того, – добавил Джон Рокстон, и его странное худое лицо осветилось предвкушением удовольствия, – там на каждом шагу присутствует риск. Я – как старый мяч для гольфа, с которого давно сбили всю белую краску. Жизнь может нанести свой удар, но это уже не оставит на мне никакого следа. Однако риск, юноша, – в этом вся соль бытия. Ради этого только и стоит жить. Мы все влачим слишком мягкое, унылое и комфортное существование. Дайте мне только неизведанные страны и обширные территории, ружье в руку и цель, которая стоит того, чтобы я ее добивался. Я воевал, участвовал в скачках с препятствиями, летал на аэроплане, но охота на неизвестных чудовищ, которые могут померещиться только во сне после слишком плотного ужина, сулит мне совершенно новые ощущения. – В предчувствии такой перспективы он ликующе усмехнулся.

Возможно, я описываю своего нового знакомого слишком подробно, но он должен был стать моим напарником на много дней, и поэтому я попытался передать, каким я увидел лорда Джона с самого начала, с его самобытной индивидуальностью, с особенностями речи и образа мышления. И только необходимость отчитаться о результатах моего похода заставила меня проститься с ним. Я оставил Джона Рокстона сидящим в розовом великолепии его гостиной. Он смазывал замок своего любимого ружья и все еще улыбался мыслям о тех приключениях, которые нас ожидали. Для меня было совершенно очевидно, что во всей Англии не найдется человека с более холодной головой и более отважным сердцем, способного разделить со мной опасности, с которыми нам, возможно, суждено столкнуться.

Хотя я и был крайне утомлен чудесными событиями того дня, все же поздно ночью я сидел с нашим редактором отдела новостей, Мак-Ардлом, объясняя ему сложившуюся ситуацию; тот посчитал дело достаточно важным, чтобы утром представить его вниманию нашего шефа, сэра Джона Бомона. Я согласился написать полный отчет о наших приключениях в виде писем Мак-Ардлу, которые будут публиковаться в «Газетт» либо по мере их поступления, либо все вместе уже позднее, в зависимости от пожеланий профессора Челленджера.

Нам до сих пор не было известно, какими условиями будут сопровождаться инструкции, которые приведут нас в неведомую страну. В ответ на наш запрос по телефону мы услышали только общие обвинения в адрес прессы, закончившиеся замечанием, что, если мы назовем судно, на котором отправляемся в путь, профессор Челленджер в момент отплытия вручит нам необходимые по его мнению инструкции.

Второй наш звонок вообще не был удостоен ответа, за исключением горестных оправданий миссис Челленджер: ее муж уже находится в крайне раздраженном состоянии, и она надеется, что мы не станем усугублять ситуацию еще больше.

Когда в тот же день, чуть позже, мы позвонили ему в третий раз, в трубке раздался страшный грохот, а с центральной телефонной станции нам сообщили, что аппарат профессора Челленджера поврежден. После этого мы оставили дальнейшие попытки связаться с ним.

А теперь, мои терпеливые читатели, я не могу больше обращаться к вам непосредственно, так как с этого момента (если продолжение моего повествования вообще когда-либо дойдет до вас) наша с вами связь будет осуществляться исключительно через газету, которую я представляю. Рассказ о событиях, которые предшествовали одной из самых замечательных экспедиций всех времен, я оставляю своему редактору, так что, если я никогда больше не вернусь в Англию, останутся эти записи относительно того, как все происходило. Я пишу эти строки в салоне корабля «Франциск» пароходной компании «Бус лайн» и передам их Мак-Ардлу через лоцмана. Прежде чем я закрою свой блокнот, позвольте мне нарисовать еще одну картину.

Эта картина останется последним воспоминанием о моей старой родине, которое я увожу с собой. Мокрое, туманное утро, поздняя весна; мелкий холодный дождь. Вдоль причала идут три фигуры в блестящих плащах, направляясь к трапу огромного лайнера, на котором уже поднят флаг к отплытию. Впереди них носильщик толкает тележку, доверху нагруженную сундуками, пакетами и ружейными ящиками. Высокий меланхоличный профессор Саммерли бредет, понурив голову и волоча ноги, как человек, которому очень жалко самого себя. Лорд Джон Рокстон шагает живо, и его худощавое энергичное лицо сияет в пространстве между шарфом на шее и охотничьей шляпой. Что же касается меня, то я рад, что суматоха сборов и острая боль прощания остались позади, и не сомневаюсь, что по мне это заметно. Внезапно, когда мы уже достигли корабля, позади нас раздается крик. Это профессор Челленджер, который обещал нас проводить. Он бежит к нам – запыхавшийся, раскрасневшийся и раздраженный.

– Нет, благодарю покорно, – говорит он. – Я предпочту не подниматься на борт. Я хочу сказать вам всего несколько слов, и это вполне можно сделать там, где мы сейчас стоим. Прошу вас не воображать, что я каким-либо образом признателен вам за то, что вы предпринимаете это путешествие. Я хотел бы, чтобы вы понимали, что все это мне совершенно безразлично и я отказываюсь нести хотя бы малейшую личную ответственность по этому поводу. Истина есть истина, и что бы вы ни сообщили в своем отчете, это на нее никак не повлияет, хотя и может возбудить эмоции и удовлетворить любопытство целого ряда неудачников. Мои наставления с инструкциями для вас находятся в этом запечатанном конверте. Вы откроете его, когда достигнете города на Амазонке, который называется Манаус, но не ранее даты и времени, указанных с наружной стороны. Я, надеюсь, выразился вполне понятно? В вопросе строгого соблюдения моих условий я полностью полагаюсь на вашу честность. Нет, мистер Мэлоун, я не буду накладывать никаких ограничений на вашу корреспонденцию, – выяснение фактов и является целью вашего путешествия; но я требую, чтобы вы не сообщали никаких подробностей относительно точного места назначения вашего путешествия и чтобы ничего не было опубликовано до вашего возвращения. До свидания, сэр. Вам удалось смягчить мое негативное отношение к омерзительной профессии, которой вы, к несчастью, занимаетесь. До свидания, лорд Джон. Наука для вас, насколько я понимаю, – книга за семью печатями; но вы можете поздравить себя с охотой, которая вас ожидает. Не сомневаюсь, что у вас будет прекрасная возможность описать в «Филд»[25], как вы сбивали взмывающих птеродактилей. Я также говорю до свидания и вам, профессор Саммерли. Если вы все еще способны на самосовершенствование, в чем я, честно говоря, сомневаюсь, вы вернетесь в Лондон более мудрым человеком.

С этими словами Челленджер повернулся на каблуках, и через минуту, уже с палубы, я увидел вдалеке его приземистую фигурку: он, раскачиваясь из стороны в сторону, спешил на поезд.

Что ж, сейчас мы уже вышли в Ла-Манш. Прозвенел последний звонок к сбору писем – сигнал о том, что наступило время прощаться с лоцманом. Теперь – в путь, и, как сказал поэт, «мы скоро скроемся за горизонтом, посереди кипучих волн». Благослови, Господи, то, что мы оставляем позади, и помоги нам в целости вернуться домой.

Не стану утомлять тех, до кого может дойти мой рассказ, повествованием о нашем роскошном плавании на пароходе компании «Бус лайн», а также о неделе пребывания в Паре (пользуясь случаем, я хотел бы выразить искреннюю благодарность компании «Парейра-да-Пинта», которая помогла нам закупить необходимое снаряжение). Я очень коротко упомяну о нашем путешествии вверх по реке, по широкому, медленно текущему и мутному от глины потоку, на пароходе, который по размерам лишь немного уступал тому, который перевез нас через Атлантику.

В конце концов мы миновали узкое место в районе форта Обидус и добрались до города Манаус. Здесь мы были спасены от сомнительных прелестей местной гостиницы мистером Шортманом, представителем Британско-бразильской торговой компании. На его гостеприимной фазенде мы пробыли до тех пор, пока не настало время вскрыть письмо с инструкциями профессора Челленджера. Прежде чем перейти к удивительным событиям того дня, я бы хотел подробнее описать моих соратников по этому предприятию, а также сопровождавших нас людей, которых мы нашли уже в Южной Америке. Я говорю совершенно открыто и оставляю вам право использовать этот материал по своему усмотрению, мистер Мак-Ардл, поскольку именно через ваши руки должен пройти мой рассказ, перед тем как о нем узнает мир.

Заслуги профессора Саммерли перед наукой слишком хорошо известны, и мне незачем перечислять их здесь. Для суровых условий экспедиции он был подготовлен лучше, чем могло показаться с первого взгляда. Его высокое, тощее и жилистое тело не знает усталости, а смена окружающей обстановки никоим образом не влияет на сухую, пропитанную сарказмом и зачастую абсолютно неприятную манеру поведения. Хотя Саммерли уже шестьдесят шесть, я никогда не слышал, чтобы он выказывал какое-либо неудовольствие относительно трудностей, с которыми нам время от времени приходилось сталкиваться. Раньше я рассматривал его как обузу для нашей экспедиции, но сейчас убежден, что запас выносливости у профессора, собственно, не меньше, чем у меня самого. Характер у него от природы язвительный и скептический. Саммерли с самого начала не скрывал, что считает профессора Челленджера мошенником, что все мы вовлечены в совершенно абсурдную и сумасбродную погоню за призраками и что, скорее всего, в Южной Америке нас ждут одни опасности и разочарования, а по возвращении в Англию – насмешки. Именно эти свои взгляды он и излагал нам постоянно на протяжении пути от Саутгемптона до Манауса, с чувством оживляя сказанное мимикой своего худого лица и энергично встряхивая козлиной бородкой.

После того как мы сошли с корабля на берег, профессора Саммерли несколько утешили красота и разнообразие мира птиц и насекомых вокруг нас, поскольку он предан науке всем сердцем. Он дни напролет бродит по лесу с дробовиком и сачком для бабочек, а вечерами упаковывает собранные им многочисленные образцы. Среди прочих его особенностей следует отметить также небрежность в одежде, неопрятность, рассеянность и привычку постоянно курить короткую терновую трубку, которую профессор редко вынимает изо рта. В юности он участвовал в нескольких научных экспедициях (в частности, был с Робертсоном в Папуа), и жизнь в походном лагере и каноэ для него не в новинку.

Лорд Джон Рокстон чем-то напоминает профессора Саммерли, а в чем-то являет собой полную его противоположность. Рокстон на двадцать лет моложе профессора, но обладает таким же сухощавым, жилистым телосложением. Что касается его внешности, то, насколько я помню, она уже была описана в той части моего рассказа, которую я оставил в Лондоне. Рокстон по-своему чрезвычайно опрятен и чистоплотен, одевается всегда очень аккуратно в белые тиковые костюмы и высокие кожаные ботинки, защищающие от москитов, бреется, по крайней мере, раз в день. Как это часто бывает с человеком действия, речь его лаконична и он легко погружается в собственные мысли, но при этом всегда готов ответить на вопрос или присоединиться к беседе, разговаривая в странной отрывистой манере полушутливым тоном. Опыт путешественника, и в особенности то, что лорд Джон знает о Южной Америке, просто поражает, он искренне, всей душой верит в успех нашей экспедиции, и веру эту не омрачают даже постоянные насмешки профессора Саммерли. У Рокстона мягкий голос и спокойная манера говорить, но за его блестящими голубыми глазами скрываются непреклонная воля и готовая вспыхнуть в любой момент неистовая ярость, сдерживаемая и от этого еще более опасная. Он мало рассказывает о своих похождениях в Бразилии и Перу, но для меня было настоящим откровением, когда я заметил возбуждение среди речных жителей, вызванное его пребыванием. Индейцы смотрели на него как на своего сторонника и защитника. Среди них ходят легенды о подвигах Красного Вождя, как они называют лорда Джона, но, насколько мне известно, и реальные факты его биографии не менее поразительны.

А факты эти таковы: несколько лет тому назад судьба забросила лорда Джона в безлюдные края, где сходятся Бразилия, Перу и Колумбия, границы которых здесь обозначены весьма условно. На этом громадном пространстве произрастает дикое каучуковое дерево, ставшее, как и в Конго, настоящим проклятием для местных жителей, каторжный труд которых тут можно сравнить разве что с жалкой участью индейцев на испанских серебряных копях в Панаме. В стране правила горстка злодеев-метисов; они вооружили часть местного населения, согласившуюся поддерживать их, а остальных превратили в рабов, которых с помощью нечеловеческих пыток заставляли собирать каучук, отправляемый затем вниз по реке в Пару. Лорд Джон Рокстон попытался вступиться за несчастных, но в ответ на свои увещевания услышал лишь угрозы и оскорбления. Тогда он формально объявил войну Педро Лопесу, лидеру рабовладельцев, привлек на свою сторону группу беглых рабов, раздал им оружие и самостоятельно провел военную кампанию, окончившуюся тем, что он лично, своими руками убил главного негодяя и разрушил систему, которую тот создал.

Так что неудивительно, что этого рыжеволосого человека с шелковым голосом и свободными и непринужденными манерами теперь с таким интересом рассматривали на берегах великой южноамериканской реки, хотя чувства, которые он вызывал у людей, естественно, были разными, поскольку благодарность коренных жителей страны была ничуть не меньше, чем ненависть тех, кто стремился их эксплуатировать.

Еще одним полезным следствием опыта лорда Джона было то, что он мог бегло говорить на особом наречии, на треть состоящем из португальского и на две трети – из языка индейцев, на котором говорят по всей Бразилии.

Я уже упоминал, что лорд Джон Рокстон по-своему помешан на Южной Америке. Он не может говорить об этом великом континенте спокойно, и его энтузиазм весьма заразителен, поскольку, например, у меня, как у человека несведущего, его рассказы вызывают неизменный интерес. Мне очень жаль, что я не в состоянии передать все их очарование, особую смесь точного знания и бешеной фантазии, которые придают повествованию такое неповторимое обаяние, что с лица профессора Саммерли, когда он слушает, постепенно исчезает циничная и скептическая улыбка. Рокстон рассказал нам историю могучей реки, которую так быстро освоили (поскольку еще первые завоеватели Перу фактически пересекли весь континент по ее водам). Тем не менее, практически неизвестно, что лежит за ее вечно изменяющимися берегами.

– Что находится здесь?! – восклицал он, указывая на север. – Лес, болото и непроходимые джунгли. Кто знает, что может скрываться за всем этим? А там, к югу? Дикий заболоченный лес, куда никогда не ступала нога белого человека. Неизведанное окружает нас со всех сторон. Никто не знает тут ничего, кроме узеньких полосок текущих в лесу рек. Кто может с уверенностью сказать, что возможно и что невозможно в этой стране? Почему бы тогда нам не поверить старине Челленджеру? – При упоминании этого имени на лице профессора Саммерли вновь появлялась презрительная усмешка, и он начинал недоверчиво качать головой, сидя в клубах дыма со своей извечной трубкой из тернового корня.

На этом пока довольно о моих белых компаньонах, чьи достоинства и недостатки, равно как и мои собственные, будут раскрываться в дальнейшем по ходу повествования. Мы подошли к описанию нашей прислуги, которая может сыграть в будущем важную роль. Начну с громадного негра по имени Замбо, черного, как Геркулес[26], усердного, словно лошадь, и такого же сообразительного. Мы наняли его в Паре по рекомендации пароходной компании, на кораблях которой он научился говорить на ломаном английском.

В Паре мы нашли и Гомеса с Мануэлем – двух метисов с верховий реки, только что прибывших оттуда с грузом красного дерева. Это очень смуглые парни, бородатые и весьма проворные, энергичные и выносливые, словно пантеры. Оба они прожили в верховьях Амазонки всю жизнь. Эту реку нам предстояло исследовать, и именно поэтому лорд Джон взял их. У одного из метисов, Гомеса, было еще и то преимущество, что он прекрасно говорил по-английски. Эти люди согласны быть нашими личными слугами, готовить, грести и выполнять любую другую работу за пятнадцать долларов в месяц. Кроме них, мы взяли еще трех индейцев из племени можо из Боливии, которое считается самым искусным в рыбной ловле и плавании на лодках из всех речных племен. Старшего из них мы зовем Можо, по названию его племени, а двух других – Хосе и Фернандо. И сейчас наша маленькая экспедиция – трое белых, двое метисов, негр и трое индейцев – расположилась в Манаусе в ожидании инструкций, готовая приступить к достижению столь необычной цели.

Наконец спустя неделю настал назначенный день и час. Представьте себе полумрак гостиной на фазенде Сан-Игнасио, расположенной в двух милях от города Манаус. Солнце за окном желтое, с медным отливом, а тени от пальм такие же темные и отчетливые, как и сами деревья, которые их отбрасывают. Спокойный воздух наполнен непрекращающимся жужжанием насекомых – настоящий тропический хор, воспроизводящий звуки сразу нескольких октав, от низкого гудения пчел до высокого и звонкого писка москитов. Сразу за верандой находится небольшой светлый сад, огороженный кактусами и украшенный зарослями цветущего кустарника, вокруг которого, переливаясь на солнце, порхают и мечутся большие синие бабочки и крошечные энергичные птички. Мы сидели вокруг стола, сплетенного из лозы, на котором лежал запечатанный конверт. На нем неровным почерком профессора Челленджера было написано:

«Инструкции для лорда Джона Рокстона и его команды. Вскрыть в Манаусе 15 июля ровно в 12 часов».

Лорд Джон положил на стол перед собой свои часы.

– Осталось семь минут, – сказал он. – Наш приятель очень любит точность.

Профессор Саммерли кисло улыбнулся и взял костлявой рукой конверт.

– Какая разница, откроем мы его сейчас или через семь минут? – сказал он. – Это неотъемлемая часть все той же абсурдной шарлатанской системы, которой, к сожалению, славится писавший это человек.

– Прекратите, мы должны играть по правилам, – возразил лорд Джон. – Это шоу старины Челленджера, и мы находимся здесь именно по его воле, так что будет дурным тоном, если мы не выполним его инструкций в отношении письма.

– Хорошенькое дело! – с горечью воскликнул профессор. – Эта затея показалась мне нелепой еще в Лондоне, но, должен сказать, что при ближайшем рассмотрении она представляется мне еще более бессмысленной. Я не знаю, что находится внутри этого конверта, но если там нет чего-то вполне определенного, я намереваюсь немедленно сесть на первый корабль, идущий вниз по реке, и успеть на «Боливию», которая сейчас стоит в Паре. В конце концов, у меня есть немало более ответственной работы, имеющей значение для всей мировой науки, чем разоблачение измышлений какого-то безумца. А теперь, Рокстон, время уже точно настало.

– Вы правы, – сказал лорд Джон. – Можно давать свисток. – Он взял конверт, разрезал его перочинным ножом и вынул оттуда сложенный лист бумаги. Лорд Джон аккуратно развернул его и расправил на столе. Бумага была абсолютно чистой. Он перевернул лист, но и на другой стороне ничего не было. Мы переглянулись, и в комнате повисла неловкая пауза, которая была нарушена взрывом саркастического смеха профессора Саммерли.

– Ну вот, все и разрешилось! – воскликнул он. – А чего еще вы ждали? Челленджер сам сознался в своем жульничестве. Нам остается только вернуться домой и рассказать всем, что он – жалкий обманщик.

– Невидимые чернила? – предположил я.

– Не думаю, – сказал лорд Рокстон, разглядывая лист на свет. – Нет, мой юный друг, не стоит себя обманывать. Я могу поручиться, что на этой бумаге никогда ничего не было написано.

– Можно мне войти? – раздался с веранды чей-то звучный голос.

Свет в проеме двери заслонила тень коренастой фигуры. Этот голос! Эти чудовищно широкие плечи! С возгласами удивления мы вскочили на ноги. Перед нами появился Челленджер – в круглой мальчишеской соломенной шляпе с яркой лентой, с грациозно разведенными при ходьбе носками брезентовых туфель, с руками, спрятанными в карманах куртки. Он откинул голову назад и стоял в золотистых лучах, выставив вперед свою замечательную ассирийскую бороду и надменно посматривая на собравшихся горящими из-под полуопущенных век глазами.

– Боюсь, – сказал он, вынимая из кармана часы, – что я на несколько минут опоздал. Должен признаться, что, вручая вам этот конверт, я не рассчитывал, что вы успеете его открыть, поскольку собирался появиться здесь до назначенного часа. Причину моей крайне неуместной задержки можно частично объяснить непрофессионализмом лоцмана и частично – коварной отмелью. Боюсь, что это дало моему коллеге профессору Саммерли повод для оскорблений в мой адрес.

– Должен заметить, сэр, – сказал лорд Джон с некоторой резкостью в голосе, – что ваше появление здесь существенно разрядило возникшее напряжение, потому что наша миссия уже показалась нам преждевременно завершенной. Я и сейчас, – хоть убейте, – не могу взять в толк, зачем вам нужно было обставлять все это в столь экстравагантной манере.

Вместо ответа профессор Челленджер вошел в комнату, пожал руку мне и лорду Джону, с чопорным высокомерием поклонился профессору Саммерли и уселся в глубокое плетеное кресло, которое под его весом покачнулось и заскрипело.

– Для вашего путешествия все готово? – спросил он.

– Мы можем отправляться в путь хоть завтра.

– Тогда вы так и сделаете. Теперь вам не понадобится перечень инструкций, потому что у вас будет неоценимое преимущество моего личного присутствия. С самого начала я хотел бы оговорить, что буду лично руководить вашим расследованием. Любые инструкции, – и скоро вы сами это признаете, – являются лишь жалкой тенью моего опыта и ума. Что же касается маленькой хитрости, которую я предпринял в отношении конверта, то понятно, что если бы я сразу рассказал вам о своих намерениях, мне пришлось бы защищаться от настойчивых уговоров отправиться в путешествие вместе с вами.

– Но только не с моей стороны, сэр! – с жаром воскликнул профессор Саммерли. – Тем более что через Атлантику был еще один пароходный рейс.

Челленджер сделал нетерпеливый жест в его сторону своей огромной волосатой рукой.

– Уверен, что здравый смысл поможет вам согласиться с моими возражениями и признать, что было бы лучше, если бы я сам руководил собственным передвижением и появился перед вами именно в тот момент, когда мое присутствие было необходимо. Этот момент наступил сейчас. Вы находитесь в надежных руках. Теперь вы точно сможете попасть на место. Впредь я беру командование этой экспедицией на себя и должен попросить завершить ваши сборы сегодня вечером, чтобы мы могли отправиться в путь рано утром. Мое время стоит дорого, и то же самое, хотя и в меньшей степени, без сомнения, можно сказать и о вашем. Поэтому предлагаю, пока я не покажу вам то, ради чего вы сюда приехали, двигаться вперед как можно быстрее.