Сборник фантастики. Золотой фонд Дойл Артур
«Нет, не стоит, – подумал он. – Лучше подожду до тех пор, пока не покажу ей свою новую концертину, посмотрим, что скажет тогда глупая женщина. Быть может, тогда она поймет, что муж у нее – далеко не дурак».
Как только стемнело, тесть и зять столкнули на воду лодку Пили и подняли парус. Море заметно волновалось, дул сильный ветер, но лодка оказалась быстрой и легкой, течи в ней не было, и она стремительно скользила по волнам. Колдун взял с собой фонарь, который вскоре и зажег, продев в кольцо палец. Они вдвоем уселись на корме, закурили сигары, которых у Каламаке всегда был изрядный запас, и принялись по-дружески болтать о волшебстве и больших деньгах, которые смогут заработать вместе, и о том, что купят в первую очередь, а что – во вторую: Каламаке вел себя, как настоящий отец.
Наконец, старый шаман оглянулся по сторонам, посмотрел на звезды над головой, потом оглянулся на остров, который на три четверти уже скрылся в море, и, похоже, остался доволен увиденным.
– Смотри! – сказал он. – Молокаи уже далеко позади, а Мауи вообще похож на облачко на горизонте, кроме того, если судить по положению вот этих трех звезд, я уверен, что попал туда, куда нужно. Эту часть океана называют Морем мертвых. Здесь оно необычайно глубоко, дно его покрыто человеческими костями, а во впадинах обитают боги и демоны. Морское течение здесь стремится к северу, против него не выплывет даже акула, а человека, который упадет за борт, оно унесет в открытый океан, словно табун диких лошадей. Этот несчастный быстро выбивается из сил и тонет, кости его смешиваются с остальными, а боги пожирают его душу.
Страх охватил Кеолу при этих словах. Когда же он поднял голову, чтобы взглянуть на колдуна, то при свете звезд и фонаря увидел, что тот сильно изменился.
– Что с тобой? – пронзительно воскликнул Кеола.
– Со мной – ничего, – отозвался колдун, – но есть тут кое-кто, у кого далеко не все в порядке.
С этими словами он перехватил фонарь, и Кеола собственными глазами увидел, как он попытался вырвать палец из кольца, но тот застрял, и кольцо лопнуло, а ладонь шамана увеличилась втрое против прежнего.
От такого зрелища Кеола жалобно вскрикнул и закрыл лицо руками.
Но Каламаке поднял фонарь над головой.
– А ну, смотри на мое лицо! – рявкнул он – и голова его стала огромной, как бочка.
Сам он все продолжал раздаваться вширь и ввысь, как облако, растущее на горном склоне, Кеола сидел перед ним и кричал от страха, а лодка все так же мчалась по волнам.
– А теперь, – сказал колдун, – расскажи-ка мне о том, что ты думаешь о своей концертине? Ты уверен, что тебе не нужна флейта? Нет? – громыхнул он. – Что ж, это хорошо, потому что мне не нравится, когда члены моей семьи готовы так быстро отказаться от собственных устремлений. Я начинаю думать, что лучше мне самому покинуть эту жалкую лодчонку, тело мое, как видишь, необычайно увеличилось в размерах и, если мы не будем осторожны, утлая посудина попросту пойдет ко дну.
С этими словами он перебросил ноги через борт. В следующий миг, словно по мановению волшебной палочки, он стал в тридцать или даже сорок раз больше себя прежнего и встал на дно, так что вода доходила ему до подмышек, невзирая на глубину, а плечи и голова его терялись в вышине, словно огромный остров. Волны с грохотом разбивались об его грудь, как о подножие скалы. Лодка по-прежнему стремила свой бег на север, но колдун протянул руку и большим и указательным пальцами взял ее за планширь и сломал его, как сухое печенье, так что Кеола полетел в море. Потом колдун раздавил в ладони лодку, словно щепку, а остатки забросил далеко в ночь.
– Извини, но фонарь я беру с собой, – сказал чародей, – мне предстоит еще долгий путь обратно, а морское дно ужасно неровное, и под ногами я чувствую кости.
С этими словами он повернулся и двинулся прочь широкими шагами; проваливаясь между валами. Кеола терял его из виду, но, взлетая на вершину очередной волны, он видел, как удаляется шаман, понемногу уменьшаясь в размерах, он по-прежнему держал фонарь над головой, а волны все так же разбивались об его торс.
Еще с тех незапамятных времен, как в океане только возникли острова, ни один мужчина не испытывал такого страха, какой накрыл сейчас Кеолу. Он и впрямь пытался плыть, но при этом походил на щенка, которого хотят утопить в море; к тому же он не знал, в какой стороне находится земля. Он не мог думать ни о чем другом, только вспоминал, как страшно раздался в размерах колдун, как лицо его стало похожим на гору, а плечи шириной напоминали остров, и волны тщетно бились об его грудь. Правда, Кеола подумал еще и о концертине, и тут его охватил стыд, а когда вспомнил о костях мертвецов, его вновь охватил страх.
И вдруг ему показалось, будто он видит какое-то темное пятно, то и дело закрывающее собой звезды, и огонь под ним, освещающий рассекаемые волны, и услышал человеческие голоса. Он закричал изо всех сил, и кто-то ответил ему, в следующий миг над ним навис на гребне волны нос судна и провалился вниз. Кеола обеими руками вцепился в свисающую рыбацкую сеть, его выдернуло из бурлящей воды, и моряки тотчас же подняли его на борт.
Они угостили его джином с галетами и дали сухую одежду, а заодно поинтересовались, как он очутился здесь, и не является ли тот свет, что они видели, маяком Лае-о-Ка-Лаау. Но Кеола знал, что белые люди – точно дети и верят только собственным выдумкам; посему он наплел им с три короба. Что же касается света (он-то знал, что это был фонарь Каламаке), то поклялся, что вообще ничего не видел.
Судно оказалось шхуной, идущей в Гонолулу, далее команда собиралась на Малые острова[8] по торговым делам. К счастью для Кеолы, экипаж совсем недавно лишился одного матроса, которого смыло с бушприта во время шквала. Кеола подумал, что рассказывать правду о своих приключениях смысла нет. К тому же он опасался оставаться на Восьми островах. Слухи распространяются быстро – мужчины всегда не прочь поговорить и обменяться новостями, так что если бы он затаился где-нибудь на севере Кауаи или на южной оконечности Кау, то не пройдет и месяца, как колдун услышит о нем, и тогда ему непременно придет конец. Поэтому он поступил так, как подсказывало ему благоразумие: нанялся на шхуну матросом вместо утонувшего бедняги.
В определенном смысле корабль был надежным убежищем. Еда была необычайно богатой и изобильной, каждый день им давали галеты и солонину, а два раза в неделю – гороховый суп и мучной пудинг на сале, так что Кеола изрядно растолстел. Капитан тоже оказался неплохим малым, да и остальной экипаж был ничуть не хуже прочих белых. Единственные неприятности грозили со стороны помощника капитана, угодить которому было решительно невозможно. Он ежедневно избивал и проклинал Кеолу за мнимые и действительные провинности. Побои были чрезвычайно болезненными, поскольку он был очень сильным, а бранные словечки, которыми он осыпал Кеолу, казались тому унизительными и обидными, поскольку Кеола происходил из хорошей семьи и привык к уважению. Но хуже всего было то, что стоило Кеоле задремать, как помощник капитана тут же будил его ударами линька[9]. Кеола быстро понял, что конца этим издевательствам не будет, что долго он не выдержит, и потому решил сбежать.
Из Гонолулу они ушли уже примерно месяц назад, когда на горизонте показалась суша. Ночь выдалась ясной и звездной, море было спокойным и гладким, в корму дул устойчивый пассат. Вскоре с наветренной стороны они увидели остров, полоску пальмовых деревьев, растущих, казалось, прямо из моря. Капитан с помощником разглядывали его в бинокль и даже назвали его имя, а потом стали рассуждать вслух, за штурвалом, совсем рядом с ними, стоял Кеола. Похоже, на этот остров нечасто заглядывали торговцы. По мнению капитана, он вообще был необитаем, но помощник придерживался другой точки зрения.
– За этот путеводитель я не дал бы и цента, – заявил он. – Однажды ночью я проходил мимо на шхуне «Эжени»: ночь тогда была совсем такая, как сегодня; так вот, аборигены ловили рыбу с факелами, и на берегу было светло, как днем.
– Так-так, – пробормотал капитан, – здесь берег обрывистый, мыс выдается далеко в море и, судя по карте, никаких опасностей вокруг не предвидится, поэтому мы обогнем его с подветренной стороны. Эй, приведи ее к ветру, кому говорю! – прикрикнул он вдруг на Кеолу, который настолько внимательно прислушивался к разговору, что совсем забыл о штурвале.
Помощник опять выбранил его, заявив, что от канаков нет никакого толку, если бы он решил побить Кеолу кофель-нагелем, тому пришлось бы плохо. После этого капитан с помощником ушли к себе в каюту, и Кеола остался на палубе совершенно один.
«Этот остров мне вполне подойдет, – подумал он. – Если сюда не заходят торговцы, то и помощнику здесь тоже делать нечего. Да и Каламаке, похоже, вряд ли сюда сможет добраться».
И он направил шхуну к берегу. Ему пришлось действовать очень осторожно: с этими белыми – особенно с помощником – ни в чем нельзя быть уверенным. Они могли спать без задних ног, но стоило парусу заполоскать на ветру, как они тут же просыпались, выскакивали на палубу и набрасывались на тебя с линьком в руках. Поэтому Кеола вел шхуну очень осторожно, стараясь, чтобы никто не почувствовал, что он отклонился от курса. Вскоре земля оказалась прямо по борту, звук прибоя, накатывающегося на берег, стал громче.
Но тут из каюты неожиданно выскочил помощник капитана.
– Что это ты делаешь? – взревел он. – Ты же посадишь нас на мель!
И он прыгнул к Кеоле. Но тот не стал дожидаться, и одним прыжком перемахнул через поручни прямо в море, в котором отражались звезды. Когда же он вынырнул на поверхность, шхуна уже вернулась на прежний курс: помощник капитана сам стоял за штурвалом, и Кеола слышал, как он ругается почем зря. С подветренной стороны острова море было спокойным и тихим, стояла удивительно теплая погода, у Кеолы был с собой еще и матросский нож, так что акул он не боялся. Прямо впереди деревья обрывались: береговая линия отступала вглубь, образуя вход в бухту, начавшийся прилив подхватил его и понес к острову. Только что он был снаружи, а в следующий миг оказался уже внутри атолла, бултыхаясь в неглубокой воде, переливавшейся светом десятков тысяч звезд, а вокруг тянулось кольцо суши и полоска пальмовых деревьев. К тому же Кеола очень удивился, ведь прежде он никогда не слышал об этом острове.
Время, которое провел на нем Кеола, разделилось на две части: первая часть – когда он был один, и вторая – с племенем. Поначалу он искал людей повсюду, но никого не нашел, в прибрежном селении он наткнулся лишь на несколько хижин да на следы от костров. Но пепел в них давно остыл, и дожди смыли его, порывы сильного ветра повалили наземь несколько хижин. Здесь он и поселился: развел огонь трением, сделал крючок из раковины и стал ловить рыбу, а потом жарить ее на костре. Он лазал на пальмы за зелеными кокосовыми орехами, чтобы пить их сок, потому что на всем острове не оказалось источника пресной воды. Дни казались бесконечными, а ночи вселяли в него ужас. Из скорлупы кокосового ореха он соорудил себе лампу, залив ее маслом из спелых плодов, а фитиль скрутил из их волокон – с наступлением вечера он затворял вход в свою хижину, зажигал лампу и до самого утра трясся от страха. Много раз он думал о том, что на дне моря ему было бы лучше, ведь тогда его кости смешались бы с останками других людей.
Все это время он старался держаться внутренней стороны острова, тем более что хижины располагались на берегу лагуны и пальмы росли здесь особенно густо, да и сама лагуна изобиловала хорошей рыбой. А на наружной стороне он побывал всего один раз – ему хватило беглого взгляда на океанский берег, чтобы со страхом и дрожью вернуться обратно. Белый песчаный пляж, усеянный раковинами, залитый лучами яркого солнца и волнами прибоя, вызвал у него в памяти не самые приятные воспоминания.
«Этого не может быть, – думал он, – но, очевидно, так оно и есть. Откуда мне знать? Эти белые, хотя и делают вид, будто знают все на свете, могут ошибаться так же, как и другие люди. Так что, в конце концов, мы запросто могли сделать круг, и сейчас я очутился где-нибудь поблизости от Молокаи, а это, может быть, тот самый берег, на котором мой тесть собирает свои доллары».
Поэтому после этого случая он решил удвоить осторожность и держаться внутренней стороны острова.
Прошел, пожалуй, целый месяц, прежде чем появились люди – они прибыли на шести больших лодках. Высокие и сильные, они разговаривали на языке, сильно отличавшемся от того, что был в ходу на Гавайях, но многие слова были похожи, так что понять пришельцев оказалось совсем несложно. Кроме того, мужчины были радушны, а женщины – сговорчивы: они устроили Кеоле радушный прием, построили для него дом и дали ему жену, но более всего его удивило то, что его ни разу не отправили на работу вместе с прочей молодежью.
Итак, последующую жизнь Кеолы можно разделить на три этапа. На первом ему было очень грустно и одиноко, а во время второго он был весел и доволен собой. Но вот наступил третий и последний, когда ему стало страшно так, как еще не было страшно ни одному мужчине на четырех океанах.
Первый период стал таким из-за девушки, которая досталась ему в жены. Он мог сомневаться насчет острова, мог колебаться и в отношении языка: ведь в тот раз, когда побывал на этом берегу вместе с колдуном, он расслышал совсем немного. Но насчет собственной жены он никак не мог ошибиться – она оказалась той самой девушкой, что с криком убежала от него в лесу. Выяснилось, что он напрасно проделал столь долгий и опасный путь, хотя с таким же успехом мог оставаться на Молокаи. Он покинул свой дом, жену и друзей ради того, чтобы скрыться от своего врага, но выбранное им место оказалось охотничьими угодьями шамана, тем самым берегом, по которому Каламаке расхаживал невидимкой. Именно в это время Кеола старался не удаляться от лагуны и почти не выходил из своей хижины.
Причиной второго этапа стал подслушанный им разговор его жены с главными островитянами. Сам Кеола предпочитал держать язык за зубами. Он до сих пор не был уверен в искренности своих новых друзей: они казались ему чересчур радушными, а поближе познакомившись со своим тестем, он научился осторожности. Поэтому он не стал ничего рассказывать о себе, ограничившись тем, что назвал свое имя и происхождение, сообщив, что прибыл с Восьми островов, которые полагал лучшим местом на земле. Правда, Кеола яркими красками расписал им дворец короля в Гонолулу, присовокупив, что является лучшим другом монарха и его миссионеров. Впрочем, он задавал много вопросов и многое узнал. Остров, на котором ему повезло поселиться, назывался Островом Голосов: он принадлежал этому племени, но своим домом они избрали другой остров, находившийся в трех часах под парусом к югу. Там они жили, и там же стояли их постоянные дома – остров был богатым и изобильным, у них были яйца, куры и свиньи, а корабли привозили на обмен ром и табак. Именно туда направилась шхуна, с которой сбежал Кеола, там же умер и помощник капитана, как последний дурак, каким и был на самом деле. Очевидно, корабль прибыл на остров после начала периода болезней, когда рыба в лагуне становится ядовитой, а все, кто ест ее, раздуваются и умирают. Помощнику рассказали об этом, он видел, как лодки готовятся к отплытию, ведь в это время года люди покидали остров, перебираясь на Остров Голосов. Но он оказался упрямым белым глупцом, который верит только в собственные байки. Он поймал одну из таких рыбин, приготовил ее и съел, после чего раздулся и умер, чему Кеола очень обрадовался. Что же до Острова Голосов, то большую часть года он остается необитаемым, лишь изредка сюда приходит за копрой какая-нибудь лодка, да в плохой сезон, когда рыба на главном острове становится ядовитой, все племя целиком переселяется сюда. Названием своим остров был обязан необычайному явлению – по поверью, на океанской его стороне обитают невидимые демоны. Дни и ночи напролет они разговаривают друг с другом на незнакомых языках, а на песчаном пляже вспыхивают и тут же гаснут маленькие огни. Никто не знает, что тому причиной. Кеола поинтересовался, так ли обстоят дела на главном острове, где они живут. Ему ответили, что нет, не так, как нет ничего подобного и на сотне других островков, разбросанных вокруг. Подобное наблюдается только на Острове Голосов.
Кроме того, новые друзья добавили, что голоса и огни встречаются только на океанском берегу да на опушке леса, обращенного к океану, а возле лагуны можно безо всякой опаски прожить хоть две тысячи лет (если ему вдруг выпадет такая удача). Но даже и на океанском берегу демоны, если их не дразнить, никому не причиняют вреда. Лишь однажды вождь племени метнул копье в один из голосов, но в тот же вечер сорвался с кокосовой пальмы и разбился насмерть.
Кеола много думал над тем, что узнал. Он понял, что после того, как племя вернется на главный остров, он может остаться здесь в полной безопасности, если только будет держаться лагуны. Тем не менее, он вознамерился кое-что предпринять и поправить свое положение. Он заявил вождю, что однажды ему довелось побывать на острове, столкнувшемся с подобной бедой, и что тамошние жители нашли способ, как справиться с напастью.
– Там в зарослях росло одно дерево, – сказал он, – и демоны приходили к нему собирать его листья. Поэтому люди острова, если находили такое дерево, тут же срубали его, и вскоре демоны перестали приходить.
У него спросили, что это было за дерево, и он показал им на то, листья которого сжигал Каламаке. Островитяне ему не поверили, но предложенная идея явно пришлась им по душе. Несколько ночей подряд старейшины племени держали совет, но главный вождь (хотя и был храбрым человеком) преисполнился опасений, неустанно напоминая о вожде, который метнул в голоса копье и погиб, и потому решение так и не было принято.
Кеола, хотя и не добившись того, чтобы все деревья были срублены, тем не менее остался весьма доволен собой. Он начал с вновь вспыхнувшим интересом смотреть по сторонам и получать удовольствие от жизни, помимо всего прочего, с женой он стал обращаться по-доброму, и она ответила ему пылкой привязанностью. Но однажды, вернувшись в хижину, он застал жену в слезах.
– Ну, что случилось на сей раз? – спросил у нее Кеола.
Она ответила, что ничего.
Но в ту же ночь она разбудила его. Лампа давала очень слабый свет, но он все-таки рассмотрел, что на лице у нее написаны горе и печаль.
– Кеола, – сказала она, – подставь свое ухо к моим губам, чтобы я могла говорить шепотом: никто не должен нас слышать. За два дня до того, как лодки начнут готовиться к отплытию, ступай на океанский берег острова и спрячься в лесу. Мы выберем укромное местечко заранее, ты и я. Мы спрячем там немного еды, каждый вечер я стану приходить туда и петь. А вот тогда, когда ты меня не услышишь, знай, что мы уплыли с острова, и что ты можешь без опаски вернуться в хижину.
Сердце у Кеолы оборвалось, а душа ушла в пятки.
– Но почему? – вскричал он. – Я же не могу жить среди демонов. Я не останусь один на этом острове. Мне очень хочется покинуть его.
– Живым тебе его не покинуть, бедный мой Кеола, – отвечала девушка, – поэтому я должна открыть тебе правду: мои соплеменники – людоеды, но они держат это в большой тайне. Они убьют тебя перед тем, как мы уплывем отсюда, вот по какой причине: на наш остров заходят корабли, а с ним приходит Донат-Кимаран[10], который говорит по-французски, а в доме с верандой живет белый торговец, а еще у нас есть учитель-туземец из миссионерской школы. Знаешь, у нас там очень красиво! У торговца много бочек, полных муки, а однажды в лагуну зашел французский военный корабль и раздал всем вино и галеты. Бедный мой Кеола, я бы очень хотела взять тебя с собой, потому что моя любовь к тебе велика, а мой остров – лучшее место на всем белом свете, не считая Папеэте[11].
Вот так Кеола и стал самым напуганным мужчиной на четырех океанах. Он слыхал легенды о людоедах, обитающих на южных островах, и они приводили его в ужас, теперь же оживший страх постучался в его дверь. Кроме того, от путешественников он знал об их повадках, известно было ему и о том, что, собираясь съесть кого-нибудь, они холили его и лелеяли, словно мать – любимое дитя. Он понял, что и ему уготована такая же участь: вот почему они приютили его и дали еду, питье и жену, освободив от любой работы, вот почему старейшины и вожди обращались с ним, словно с важной персоной. Он рухнул на кровать и принялся жаловаться на судьбу, чувствуя, как кровь стынет у него в жилах.
На следующий день люди племени вели себя очень вежливо, как было у них в обычае. Они отличались завидным красноречием и сочиняли прекрасные стихи и шутили за едой, так что миссионер мог бы умереть со смеху. Но Кеоле не было дела до их хороших манер: он видел лишь ослепительно белые зубы, сверкавшие во рту, и желчь подкатывала у него к горлу от подобного зрелища. Когда же все покончили с едой, он ушел и затаился в чаще, словно мертвец.
На следующий день история повторилась, а потом его жена последовала за ним.
– Кеола, – заявила она, – если ты не будешь есть вместе со всеми, то, говорю тебе откровенно, тебя убьют и приготовят завтра. Кое-кто из старейшин уже поговаривает об этом. Они верят, что ты заболел, и скоро начнешь худеть.
При этих ее словах Кеола сильно разозлился и вскочил на ноги.
– Какая мне разница? – вскричал он. – Я оказался между демонами и бескрайним морем. Раз уж меня все равно ждет смерть, то пусть я умру поскорее, если мне уготовано быть съеденным, то пусть меня лучше сожрут злые духи, а не люди. Прощай, – сказал он и, оставив ее стоять как вкопанной, зашагал на океанский берег острова.
Под лучами палящего солнца берег был пустынен: вокруг не было видно ни души, но песок был испещрен цепочками следов, и, куда бы он ни направился, повсюду разговаривали и перешептывались голоса, а под ногами вспыхивали и гасли маленькие костры. Здесь звучали языки со всех концов света: французский, голландский, русский, тамильский, китайский. Если в какой-либо стране водились колдуны и чародеи, то в эту минуту кто-нибудь из них обязательно нашептывал что-то на ухо Кеоле. Берег был забит ими до отказа, словно на деревенской ярмарке, но вокруг по-прежнему не было видно ни души. Шагая по песку, он замечал, как перед ним исчезают раковины, но не видел того, кто подбирал их. Должно быть, сам дьявол устрашился бы, окажись он в такой компании, но Кеола уже ничего не боялся и жаждал лишь одного – смерти. Когда впереди вспыхнули огни, он устремился к ним, словно разъяренный буйвол. Вокруг с новой силой зазвучали бестелесные голоса, невидимые руки принялись засыпать пламя песком, и оно исчезло прежде, чем он успел добежать до него.
«Совершенно очевидно, что Каламаке здесь нет, – подумал он, – иначе я бы уже давным-давно погиб».
И тогда он опустился на землю на самой опушке леса, потому что очень устал, и подпер подбородок скрещенными руками. Но перед его глазами продолжалась прежняя чертовщина: берег гудел голосами, огни вспыхивали и гасли, а раковины исчезали и вновь появлялись, не успевал он отвести от них взгляд.
«Очевидно, в прошлый раз я попал сюда в неурочный час, – подумал он, – ведь ничего подобного я здесь не замечал».
Голова у него пошла кругом при мысли о тех миллионах и миллионах долларов, и тех сотнях и сотнях людей, собирающих их на берегу и летающих по небу быстрее и выше орлов.
– Подумать только, я поверил их россказням о каких-то монетных дворах, – произнес он вслух, – и о том, что деньги делаются именно там, когда совершенно ясно, что все новенькие монеты на свете собирают на этих песках! В следующий раз я буду умнее! – пообещал он себе.
И, наконец, когда он уже потерял счет времени, Кеолу все-таки сморил сон, и он позабыл об острове и обо всех своих бедах.
На рассвете следующего дня, еще до того, как взошло солнце, Кеолу разбудил шум. Он вскинулся в страхе, решив, что племя застигло его врасплох, но, придя в себя, понял: ничего подобного не случилось. Вот только создавалось впечатление, что на берегу перед ним бестелесные голоса кричали друг на друга, уходя куда-то вдаль.
«Интересно, что все это значит?» – подумал Кеола. Ему было понятно, что происходит нечто необычайное: огни не загорались, и раковины не исчезали, но бестелесные голоса, перекликаясь, дружно удалялись куда-то вверх по берегу, и шум постепенно затихал вдали, за ними следовали другие, и, судя по всему, колдуны были чрезвычайно рассержены.
«Они разозлились не на меня, – подумал Кеола, – раз уж они проходят мимо, не останавливаясь».
И, как бывает, когда мимо пробегает свора собак, или табун лошадей, или горожане стремятся поглазеть на пожар, то все бросают свои дела и отправляются следом – так случилось и с Кеолой. Не отдавая себе отчета, что он делает и зачем, но – вот чудо! – он помчался вслед за голосами.
Когда он обогнул один мыс острова, его взору открылся второй: тут он вспомнил о волшебных деревьях, что во множестве росли в лесу. Впереди было чудовищно шумно, судя по звукам, те, кто бежал с ним рядом, дружно устремились именно туда. Подойдя немного поближе, он разобрал, что к крикам примешивается стук топоров. И тут в голову ему пришла мысль о том, что главный вождь, похоже, наконец дал согласие, и мужчины племени взялись валить волшебные деревья. Весть об этом облетела остров, от одного колдуна к другому, и они собрались вместе, чтобы защитить свои владения. Кеолу захлестнули странные и необычные желания. Он побежал вслед за голосами, пересек береговую линию и, только оказавшись на опушке леса, замер, как вкопанный. Одно дерево уже упало, остальные были подрублены примерно наполовину. Вокруг них и собралось племя. Они стояли спина к спине, кое-где уже были видны лежащие ничком тела, и кровь текла у них под ногами. На лицах собравшихся читался жуткий страх, голоса их взлетали к небу, резкие и пронзительные, словно крики чаек.
Вам когда-нибудь доводилось видеть ребенка, играющего в одиночестве с деревянным мечом, когда он наносит удары и парирует, рассекая пустоту? Вот так и людоеды стояли, прижавшись спина к спине, и замахивались топорами, и опускали их со страшной силой, издавая душераздирающие вопли, но – вот чудеса! – их противников не было видно! Но вот Кеола стал замечать, как какой-нибудь топор, который не держат ничьи руки, словно сам по себе, наносит жестокий удар, – и очередной воин племени валится оземь с раскроенным черепом или разрубленным туловищем, а душа его с воем устремляется прочь.
Кеола несколько мгновений, как завороженный, смотрел на это действо, ему казалось, будто он спит и видит чудовищный кошмар. Но потом его обуял всепоглощающий страх. Но в следующий миг главный вождь клана заметил его, простер в его сторону руку и выкрикнул его имя. И тогда его увидело все племя, и глаза воинов вспыхнули ненавистью, и они заскрежетали зубами от ярости.
«Я потерял счет времени, и только зря торчу здесь», – подумал Кеола, выбежал из леса и, не оборачиваясь, что было сил понесся вниз по берегу.
– Кеола! – вдруг прозвучал рядом на пустынном пляже чей-то голос.
– Лехуа! Это ты? – вскричал он. От неожиданности у него перехватило дыхание, но он напрасно оглядывался по сторонам в поисках ее. Если глаза его не обманывали, он был совершенно один.
– Я видела, как ты проходил мимо, – ответил тотже голос, – но ты меня не услышал. Быстрее! Неси листья и травы, и давай улетим отсюда.
– Циновка тоже здесь, с тобой? – спросил он.
– Да, она здесь, рядом с тобой, – ответила она. И он почувствовал, как она обняла его обеими руками. – Быстрее! Неси листья и травы, пока отец не вернулся!
И тогда Кеола побежал так, как не бегал еще никогда в жизни, и принес колдовское топливо, Лехуа показывала ему обратную дорогу и помогла ему ступить на циновку и развести огонь. Пока он горел, из лесу доносились звуки жестокой битвы: чародеи и людоеды сражались не на жизнь, а на смерть, бестелесные и невидимые колдуны ревели, как горные буйволы, а люди племени отвечали им резкими и пронзительными душераздирающими воплями. И, пока костер не прогорел, Кеола стоял и напряженно вслушивался, дрожа от страха, глядя, как невидимые руки Лехуа подбрасывают в огонь листья. Вот она навалила их целую кучу, и пламя взметнулось так высоко, что обожгло Кеоле пальцы, но она принялась раздувать костер, чтобы он догорал быстрее. Но вот, наконец, пламя сожрало последний лист и опало, угасая, затем последовал страшный толчок, и вот уже Кеола с Лехуа оказались в большой комнате своего дома.
Увидев, наконец, воочию свою жену, Кеола пришел в восторг. Но еще сильнее он обрадовался тому, что вернулся домой, на Молокаи, а перед ним стоит миска с пои[12], тем более что на шхуне пои не готовили, а на Острове Голосов таро[13] не росло. Но, самое главное, он был вне себя от радости оттого, что целым и невредимым вырвался из лап людоедов. Впрочем, без ответа оставался еще один вопрос, и Лехуа с Кеолой проговорили всю ночь напролет, но так и не пришли к единому мнению, преисполнившись беспокойства. Вопрос этот заключался в следующем – остался ли Каламаке на острове? Если, милостью Божьей, он застрял там навсегда, то волноваться им более было не о чем, но если он сумеет удрать оттуда и вернется на Молокаи, то дочь и зятя ждет незавидная участь.
Они оба помнили о том, что он умеет вырастать в размерах, и обсудили, сможет ли он дойти оттуда пешком по морю. Но Кеола уже знал, где находится этот остров – в нижней части Опасного архипелага[14]. Они раскрыли атлас и принялись вычислять по карте разделявшее их расстояние. По их расчетам выходило, что столь долгий путь уже старый человек проделать не сможет. Однако, когда имеешь дело с таким могущественным колдуном, как Каламаке, то осторожность не повредит, и они все-таки решили посоветоваться с белыми миссионерами.
Итак, первому же встречному из них Кеола рассказал обо всем. Миссионер сурово выбранил его за то, что он взял себе вторую жену на Малых островах, что же касается всего остального, то, по его словам, он так и не уразумел, о чем идет речь.
– Однако, – заявил миссионер, – если вы считаете эти деньги своего отца нечистыми, то я советую вам отдать их прокаженным или в какой-нибудь миссионерский фонд. А все остальное – лишь пустая болтовня, будет лучше, если вы не станете повторять ее больше никому.
Но все-таки он предупредил полицию в Гонолулу, что, насколько он может судить, Каламаке и Кеола чеканят фальшивые деньги, так что за ними стоит установить наблюдение.
Кеола и Лехуа последовали совету миссионера и отдали много долларов прокаженным и в фонд. Сомневаться в том, что совет оказался хорош, не приходилось: вплоть до самого последнего времени никто больше и слыхом не слыхал о Каламаке. Впрочем, что с ним сталось – то ли он погиб в битве у деревьев, то ли до сих пор томится в заточении на Острове Голосов – так и осталось неизвестным.
Артур Конан Дойл
Затерянный мир
Я провожу читателей своих Тропой сюжета, призрачной и зыбкой, – Юнца, в ком голос мужа еще тих, Или мужчину с детскою улыбкой.
1912 год
Настоящим мистер Э. Д. Мэлоун официально заявляет, что все судебные ограничения и обвинения в клевете в настоящий момент профессором Дж. Э. Челленджером безоговорочно отозваны, и профессор, будучи удовлетворенным тем, что никакая критика или комментарии в этой книге не носят оскорбительного характера, гарантировал, что не будет чинить препятствий ее изданию и распространению.
Мистер Хангертон, отец моей возлюбленной, поистине был самым бестактным человеком на земле. Он напоминал распустившего перья неряшливого попугая, вполне добродушного, впрочем, но полностью сконцентрированного на собственной глуповатой особе. Если что-то и могло заставить меня отказаться от моей Глэдис, то только мысль о таком вот тесте. Я убежден, что в глубине души он искренне верил, что я трижды в неделю приезжал в «Честнатс» исключительно ради удовольствия побыть в его компании, и в особенности послушать его рассуждения по поводу биметаллизма[15] – область, в которой мистер Хангертон считал себя крупным авторитетом.
В тот вечер я битый час выслушивал его монотонную болтовню о символической стоимости серебра, об обесценивании рупии и о справедливости обменных курсов.
– Представьте себе, – воскликнул он своим слабым голоском, – что во всем мире одновременно предъявили бы к оплате все долги, настаивая на немедленном их погашении! Что произошло бы в условиях нынешней денежной системы?
Я, разумеется, ответил, что лично я бы при этом разорился, после чего мистер Хангертон вскочил со своего стула, упрекнул меня в обычном легкомыслии, которое делало невозможным для него в моем присутствии обсуждать сколько-нибудь серьезные вопросы, и вылетел из комнаты переодеваться к собранию своей масонской ложи.
Наконец-то я оказался с Глэдис наедине, и наступил решительный момент, от которого зависела наша судьба! Весь вечер я ощущал себя солдатом, который ждет сигнала к выступлению на безнадежное задание и в душе которого надежда на победу постоянно сменяется страхом поражения.
Какая горделивая, полная достоинства осанка, тонкий профиль на фоне красных штор… До чего же Глэдис была прекрасна! И при этом так далека от меня! Мы были друзьями, просто хорошими друзьями; мне никак не удавалось увести ее за рамки обычной дружбы, которая могла быть у меня с любым из моих коллег-репортеров из «Газетт» – абсолютно искренней, абсолютно сердечной и абсолютно лишенной разделения по половому признаку. Меня возмущает, когда женщина ведет себя по отношению ко мне слишком открыто и свободно. Это не делает чести мужчине. Там, где возникает настоящее влечение, ему должны сопутствовать робость и сомнение – пережитки старых, безнравственных времен, когда любовь и принуждение часто шли рука об руку. Склоненная голова, отведенные в сторону глаза, дрожащий голос, неуверенная походка – вот истинные признаки страсти, а уж никак не твердый взгляд и открытая речь. За свою короткую жизнь я уже успел это усвоить, – или унаследовал на уровне родовой памяти, которую мы называем инстинктом.
Глэдис была воплощением лучших женских качеств. Кто-то мог счесть ее холодной и суровой, но это впечатление было обманчиво. Смуглая кожа с почти восточным бронзовым отливом, волосы цвета воронова крыла, немного пухлые, но изящные губы, большие ясные глаза – в ней присутствовали все приметы страстной натуры. Но я с грустью должен был признать, что до сих пор мне не удавалось раскрыть секрет, как дать всему этому выход. Однако будь что будет, я должен покончить с этой неопределенностью и сегодня вечером открыться Глэдис. Она может отвергнуть меня, но лучше уж быть отвергнутым возлюбленным, чем смириться с ролью брата.
Я был охвачен своими мыслями и уже готов был прервать затянувшееся неловкое молчание, как она взглянула на меня темными глазами и покачала гордой головкой, укоризненно улыбаясь.
– Тэд, я догадываюсь, что вы хотите сделать мне предложение. Мне бы этого не хотелось; пусть все останется как есть, так будет намного лучше.
Я придвинул свой стул немного ближе к ней.
– Но как вы узнали, что я собираюсь сделать вам предложение? – спросил я с неподдельным удивлением.
– Женщины всегда чувствуют это. Уверяю вас, что ни одну женщину в мире такие вещи застать врасплох не могут. Но… О Тэд, наша дружба была такой светлой и радостной! Как жаль будет все испортить! Разве вы не ощущаете, как это замечательно, когда молодая женщина и молодой мужчина, находясь наедине, могут спокойно разговаривать друг с другом, как мы с вами сейчас?
– Право, не знаю, Глэдис. Видите ли, я могу спокойно разговаривать наедине разве что с… с начальником железнодорожной станции. – Не знаю, почему мне пришел на ум этот чиновник, но так уж вышло, и мы с Глэдис рассмеялись. – Это ни в коей мере меня не устраивает. Я хотел бы, чтобы мои руки обнимали вас, чтобы ваша голова прижималась к моей груди… О Глэдис, я хотел бы…
Заметив, что я уже готов воплотить некоторые из моих желаний в жизнь, Глэдис вскочила со стула.
– Вы все испортили, Тэд, – сказала она. – Все так прекрасно и естественно, пока не начинаются такие разговоры! Как жаль! Почему вы не можете держать себя в руках?
– Не я первый все это придумал, – оправдывался я. – Все очень естественно. Это любовь.
– Что ж, если любят двое, это, возможно, и происходит иначе. Я же никогда не испытывала таких чувств.
– Но вы должны их испытать – с вашей красотой, с вашей прекрасной душой! О Глэдис, вы созданы для любви! Вы просто обязаны любить!
– Только нужно дождаться, когда придет это чувство.
– Но почему вы не можете полюбить меня, Глэдис? Дело в моей внешности или в чем-то еще?
Немного смягчившись, она протянула руку и грациозным и снисходительным жестом отвела мою голову назад. Затем с задумчивой улыбкой заглянула мне в глаза.
– Дело не в этом, – наконец произнесла Глэдис. – Вы по своей природе юноша не самоуверенный, поэтому вам я могу спокойно сказать это. Все намного сложнее.
– Мой характер?
Она серьезно кивнула.
– Я исправлю его, скажите только, что я должен для этого сделать! Присядьте и давайте все обсудим. Ладно, не будем обсуждать, только присядьте!
Она посмотрела на меня с удивлением и сомнением, которое было для меня дороже, чем ее полное доверие. Когда излагаешь наш разговор на бумаге, все представляется примитивным и грубым, хотя, возможно, мне это только кажется. Так или иначе, но Глэдис снова села.
– А теперь расскажите мне, что во мне вам не нравится?
– Я люблю другого человека, – сказала она.
Настала моя очередь вскочить со стула.
– Это не конкретный человек, – пояснила она, рассмеявшись выражению моего лица. – Это пока идеал. Я еще не встречала мужчину, которого имею в виду.
– Расскажите мне о нем. Как он выглядит?
– О, он, может быть, очень даже похож на вас.
– Как это мило с вашей стороны! Ладно, что же в нем такого, чего нет во мне? Хотя бы намекните – он трезвенник, вегетарианец, воздухоплаватель, теософ, сверхчеловек? Я обязательно попробую измениться, Глэдис, только подскажите мне, что вам было бы по душе.
Моя необычная сговорчивость рассмешила ее.
– Ну, во-первых, не думаю, что мой идеал мог бы говорить подобным образом, – сказала Глэдис. – Он должен быть более твердым, более решительным мужчиной и не потакать с такой готовностью глупым девичьим капризам. Но прежде всего он должен быть человеком, способным принимать решения, способным действовать, способным бесстрашно смотреть в лицо смерти; человеком, готовым к великим поступкам и необычным событиям. Я смогла бы полюбить даже не самого человека, а завоеванную им славу, потому что отблеск ее падал бы и на меня. Вспомните о Ричарде Бертоне![16] Когда я читаю его биографию, написанную его женой, я так понимаю ее любовь! А леди Стэнли! Вы читали замечательную последнюю главу ее книги о муже? Вот каких мужчин женщины готовы боготворить всей своей душой. Такая любовь не унижает женщину, а еще более возвеличивает ее и приносит ей почитание всего мира как вдохновительнице великих дел.
В своем порыве Глэдис была так прекрасна, что я опять чуть не скомкал наш возвышенный разговор; однако мне удалось взять себя в руки, и я продолжил спор.
– Но все не могут быть Бертонами или Стэнли, – возразил я, – да и к тому же не всем представляется возможность как-то отличиться – у меня, например, такого шанса никогда не было. А если бы был, я не преминул бы им воспользоваться.
– Но такие шансы постоянно находятся вокруг. Это как раз и отличает настоящего мужчину; я хочу сказать, что он ищет их. Его невозможно удержать. Я никогда не встречала такого джентльмена, но, тем не менее, мне кажется, что я его хорошо знаю. Всегда есть возможность совершить подвиг, который просто ждет своего героя. Удел мужчин – совершать героические поступки, а женщин – награждать их за это своей любовью. Вы только вспомните молодого француза, который на прошлой неделе поднялся в воздух на воздушном шаре! Дул штормовой ветер, но поскольку о старте было сообщено заранее, он настоял на этом полете. За двадцать четыре часа его забросило ураганом на полторы тысячи миль, и он упал где-то посреди просторов России. Именно такого мужчину я и имею в виду. Подумайте только о его возлюбленной и о том, как должны завидовать ей другие женщины! Я тоже очень хотела бы, чтобы все дамы завидовали мне, потому что у меня такой муж.
– Ради вас я мог бы сделать то же самое.
– Но вам следовало бы сделать это не просто ради меня. Это должно происходить само собой, потому что вы просто не можете себя сдержать, потому что это у вас в крови, потому что человек внутри вас жаждет проявить себя в героическом поступке. А теперь скажите мне: когда в прошлом месяце вы писали о взрыве на шахте в Уигане, вы могли бы и сами спуститься туда, чтобы помочь этим людям, несмотря на удушливый дым?
– Я и так спускался.
– Вы мне об этом не рассказывали.
– А о чем тут, собственно, было рассказывать?
– Я не знала этого. – Глэдис взглянула на меня с интересом. – Это был смелый поступок.
– Я должен был это сделать. Если хочешь написать хороший репортаж, обязательно нужно побывать на месте события.
– Какой прозаический мотив! От романтики не остается и следа. И все же, чем бы вы ни руководствовались при этом, я рада, что вы спускались в шахту. – Глэдис протянула мне руку с таким достоинством и изяществом, что я не смог удержаться, чтобы не поцеловать ее. – Может быть, я просто глупая женщина с романтическими фантазиями в голове. И все же для меня они очень реальны, это часть меня самой, и поэтому я не могу им противиться. Если я когда-нибудь и выйду замуж, то только за знаменитого человека!
– А почему бы и нет?! – воскликнул я. – Мужчин вдохновляют именно такие женщины, как вы. Только дайте мне шанс, и вы увидите, как я им воспользуюсь! К тому же вы сами сказали, что мужчины должны искать возможность совершить подвиг, а не ждать, пока она им представится. Взять хотя бы Клайва – простой чиновник, а завоевал Индию![17] Черт побери, мир еще услышит обо мне!
Моя ирландская запальчивость снова рассмешила Глэдис.
– А что? – сказала она. – У вас есть все, что для этого необходимо, – молодость, здоровье, сила, образованность, энергия. Я уже жалела, что завела этот разговор, а теперь я рада, очень рада, потому что он пробудил в вас такие мысли!
– А если я смогу…
Ее мягкая рука, словно теплым бархатом, коснулась моих губ.
– Ни слова больше, сэр! Вы должны были явиться на вечернее дежурство в свою редакцию еще полчаса назад; я все не решалась вам об этом напомнить. Может быть, когда-нибудь, когда вы завоюете свое место в мире, мы с вами вернемся к этому разговору.
Так я снова оказался на улице этим туманным ноябрьским вечером; когда я гнался за своим трамваем на Камберуэлл, сердце мое горело. Я твердо решил, что должен, не теряя ни единого дня, найти для себя благородное деяние, достойное моей возлюбленной. Но кто, кто в этом необъятном мире мог тогда себе представить, какую невероятную форму суждено будет принять этому деянию и какие необычные шаги приведут меня к этому?
В конце концов, читателю может показаться, что первая глава не имеет никакого отношения к моему повествованию; тем не менее, без нее никакого повествования не было бы вообще, потому что только тогда, когда человек выходит навстречу миру с мыслью о том, что всегда есть возможность совершить подвиг, и с горячим желанием в сердце найти свой путь, только тогда он без сожаления меняет устоявшуюся жизнь, как это сделал я, и бросается на поиски неизведанной страны, призрачной и мистической, где его ждут великие приключения и великие награды.
Вы можете представить себе, как я, ничем не примечательный сотрудник «Дейли газетт», страдал у себя в конторе, обуреваемый страстным желанием прямо сейчас, если это возможно, совершить подвиг, достойный моей Глэдис! Что руководило ею, когда она предлагала мне рискнуть своей жизнью ради ее славы? Бессердечие? Или, может быть, эгоизм? Такая мысль могла прийти в голову человеку зрелому, но никак не пылкому двадцатитрехлетнему юноше, горящему в пламени первой любви.
Мне всегда нравился Мак-Ардл, наш редактор отдела новостей – ворчливый, сгорбленный рыжеволосый старичок; надеюсь, что и я был ему симпатичен. Разумеется, настоящим начальником был Бомон; но он обитал в разреженной атмосфере каких-то заоблачных олимпийских высот, откуда невозможно разглядеть события, менее значительные, чем международный кризис или раскол в кабинете министров. Иногда мы видели, как он одиноко и величаво шествовал в святая святых – к себе в кабинет; взгляд его был туманен, а мысли витали где-то над Балканами или Персидским заливом. Для нас он был кем-то неземным, тогда как Мак-Ардл был его первым заместителем, с которым и приходилось иметь дело нам. Когда я вошел в комнату, старик кивнул мне и сдвинул очки вверх, на лысину.
– Итак, мистер Мэлоун, судя по тому, что я слышал, дела у вас идут в гору, – приветливо произнес он с шотландским акцентом.
Я поблагодарил его.
– Репортаж о взрыве на угольных шахтах был просто великолепен. Как и о пожаре в Саутуорке[18]. В ваших описаниях чувствуется настоящая хватка. Так зачем я вам понадобился?
– Я хотел попросить вас об одолжении.
Глаза его испуганно забегали, избегая встречи с моими.
– Хм, что вы имеете в виду?
– Как вы думаете, сэр, не могли бы вы послать меня от нашей газеты с каким-нибудь заданием или особым поручением? Я бы приложил все свои силы, чтобы успешно справиться с ним и привезти вам хороший материал.
– О какого рода задании вы говорите, мистер Мэлоун?
– О чем-то таком, сэр, что связано с приключениями и опасностью. Я действительно готов сделать все, что от меня зависит. Чем сложнее задание, тем больше оно меня устроит.
– Похоже, вам просто не терпится расстаться с собственной жизнью.
– Точнее, найти ей достойное применение, сэр.
– Дорогой мой мистер Мэлоун, все это очень… очень возвышенно. Но боюсь, что времена такого рода заданий уже миновали. Расходы на «особое поручение», как вы изволили выразиться, едва ли окупятся его результатами. И, разумеется, с таким делом может справиться только человек опытный, с именем, который пользуется доверием общественности. Крупные белые пятна на карте уже давно освоены, и места для романтики на земле не осталось. Впрочем… погодите-ка! – вдруг добавил он, и по лицу его скользнула улыбка. – Упоминание о белых пятнах на карте навело меня на мысль. Как насчет того, чтобы разоблачить одного мошенника – современного Мюнхгаузена – и сделать из него посмешище? Вы могли бы публично уличить его во лжи, поскольку он того заслуживает! Эх, вот было бы здорово! Как вам такое предложение?
– Куда угодно, за чем угодно – я готов на все.
Мак-Ардл на несколько минут задумался.
– Я вот только не знаю, сможете ли вы установить контакт или, по крайней мере, хотя бы переговорить с этим человеком, – наконец сказал он. – Хотя, похоже, у вас есть своего рода талант налаживать отношения с людьми – думаю, тут дело во взаимопонимании, в каком-то животном магнетизме, жизненной силе юности или еще в чем-то в этом роде. Я и сам ощущаю это на себе.
– Вы очень добры ко мне, сэр.
– Тогда почему бы вам не попытать счастья с профессором Челленджером из Энмор-парка?
Должен сказать, что это несколько ошеломило меня.
– С Челленджером?! – воскликнул я. – С профессором Челленджером, знаменитым зоологом? С тем самым, который проломил голову Бланделу из «Телеграф»?
Редактор отдела новостей мрачно улыбнулся.
– Так вы отказываетесь? Разве не вы только что говорили, что вас манят приключения?
– Но только в интересах дела, сэр, – ответил я.
– Вот именно. Не думаю, что Челленджер всегда такой вспыльчивый. Мне кажется, что Бландел обратился к нему в неподходящий момент либо, возможно, неподобающим образом. Может быть, вам повезет и вы проявите больше такта при общении с профессором. Я уверен, что здесь определенно есть то, что вы ищете, а «Газетт» охотно напечатает такой материал.
– На самом деле я почти ничего не знаю о Челленджере, – сказал я. – Я запомнил его имя только в связи с судебным разбирательством по поводу инцидента с Бланделом.
– У меня есть кое-какие наброски, мистер Мэлоун, которые могут вам помочь. Я уже некоторое время слежу за профессором. – Мак-Ардл вынул из ящика стола лист бумаги. – Вот собранные мной общие сведения о нем. Я приведу вам вкратце только самое главное.
«Челленджер, Джордж Эдвард. Родился в Ларгсе, Шотландия, в 1863 году. Окончил школу в Ларгсе, затем Эдинбургский университет. В 1892 году – ассистент Британского музея. В 1893 году – помощник хранителя отдела сравнительной антропологии. В том же году ушел с этой должности в результате желчных перепалок с руководством. Удостоен медали Крейстона за научные труды в области зоологии. Является членом ряда зарубежных научных обществ – тут идет целый абзац мелким шрифтом: Бельгийское научное общество, Американская академия наук в Ла-Плате, и так далее, и тому подобное. Экс-президент Общества палеонтологов. Секция «Эйч» Британской ассоциации… и тому подобное. Публикации: «Некоторые наблюдения относительно строения черепа у калмыков», «Заметки об эволюции позвоночных» и многочисленные статьи, включая «Основополагающую ошибку Вейсмана», вызвавшую ожесточенную дискуссию на Зоологическом конгрессе в Вене. Увлечения: пешеходные прогулки, альпинизм. Адрес: Энмор-парк, Кенсингтон, Западный Лондон».
Вот, возьмите пока это, больше у меня ничего для вас сегодня нет.
Я положил листок в карман.
– Еще минутку, сэр, – торопливо выпалил я, когда понял, что вижу перед собой уже не красное лицо Мак-Ардла, а его розовую лысину. – Я так и не понял, почему я должен взять интервью у этого джентльмена. Что он такого сделал?
Перед моими глазами снова появилось красное лицо редактора.
– Два года назад Челленджер в одиночку отправился в экспедицию в Южную Америку. Вернулся в прошлом году. Он, без сомнения, был в Южной Америке, но отказывается говорить, где именно. Профессор начал рассказывать о своих приключениях очень туманно, а когда кто-то стал придираться к деталям, вообще закрылся, как устрица. Либо с этим человеком действительно произошло нечто поразительное, либо он бьет все рекорды вранья, что является гораздо более вероятным. У Челленджера есть несколько испорченных фотографий, о которых говорят, что это подделка. Он настолько вспыльчив, что сразу же набрасывается на тех, кто начинает задавать ему вопросы, а репортеров просто спускает с лестницы. С моей точки зрения, на почве увлечения наукой он одержим тягой к убийству и манией величия. Как раз такой человек, какой вам нужен, мистер Мэлоун. А теперь – вперед, и посмотрим, что вам удастся из него выжать. Вы уже достаточно взрослый мальчик, чтобы постоять за себя. В любом случае вы находитесь под защитой «Закона об ответственности работодателей».
Его ухмыляющаяся красная физиономия снова превратилась в розовый овал лысины, окаймленной рыжеватым пушком волос. Разговор наш на этом был завершен.
Выйдя из редакции, я направился к клубу «Савидж»[19], но вместо того чтобы зайти туда, оперся на парапет на террасе Адельфи и принялся задумчиво смотреть на неторопливые темные воды реки. На свежем воздухе мне всегда думалось лучше. Я вынул листок с перечнем достижений профессора Челленджера и перечитал его при свете электрического фонаря. После этого во мне проснулось то, что я мог бы назвать не иначе как вдохновением. Как газетчик, исходя из услышанного, я понимал, что у меня нет шансов наладить контакт с этим вздорным профессором. Но судебные разбирательства, дважды упоминавшиеся в его краткой биографии, могли означать только одно – Челленджер был фанатично предан науке. Так, может быть, это и есть уязвимое место, благодаря которому я смогу к нему подобраться? Как бы то ни было, я должен был попробовать.
Я вошел в клуб. Было начало двенадцатого, и в большом зале уже толкалось довольно много народу, хотя до полного сбора было еще далеко. В кресле у камина сидел высокий, худой, угловатый человек. Я пододвинул к огню свой стул, и мужчина обернулся в мою сторону. Это была самая удачная встреча, какую я только мог себе вообразить, – Тарп Генри, сотрудник журнала «Природа», тощее, сухощавое создание, о котором знавшие его люди отзывались как о добрейшем человеке. Я сразу же перешел к сути дела.
– Что вы знаете о профессоре Челленджере?
– Челленджер? – Брови Генри неодобрительно нахмурились. – Челленджер – это человек, который приехал из Южной Америки и привез с собой кучу разных небылиц.
– Что за небылицы?
– О, всякие выдумки относительно открытых им странных животных. Думаю, что он уже взял свои слова обратно. Так или иначе, все затихло. Сначала Челленджер дал интервью корреспонденту «Рейтер», но после этого поднялась жуткая шумиха, и он понял, что так дело не пойдет. Довольно постыдная история. Пара человек склонна была воспринимать Челленджера всерьез, но вскоре он сам их отвадил.
– Каким образом?
– Своим невозможным поведением и невыносимой грубостью. Там был старина Уодли из Зоологического института, который послал ему такое приглашение: «Президент Зоологического института выражает профессору Челленджеру свое искреннее почтение и сочтет за честь, если тот окажет ему любезность и посетит следующее собрание». На что последовал совершенно непечатный ответ.
– Не может быть!
– Может. Цензурная версия этого послания звучит примерно так: «Профессор Челленджер выражает президенту Зоологического института свое искреннее почтение и сочтет за честь, если тот окажет ему любезность и отправится к черту».
– Господи!
– Да, думаю, старина Уодли сказал примерно то же самое. Помню его скорбные причитания на собрании, которые начинались словами: «За пятьдесят лет моего общения с представителями науки…» Это буквально надломило старика.
– А что еще известно о Челленджере?
– Как вы знаете, сам я – бактериолог. Я живу в мире, который виден в микроскоп с увеличением в девятьсот раз, и не могу сказать, что отношусь серьезно к тому, что вижу невооруженным глазом. Я нахожусь на передовом крае Неизведанного и чувствую себя не в своей тарелке, когда мне приходится покидать кабинет и сталкиваться со всеми вами – такими большими, грубыми и неуклюжими. Я веду слишком уединенный образ жизни, чтобы обсуждать всякие скандалы, но вот в научных беседах я действительно слыхал кое-что о Челленджере, потому что он относится к такому типу людей, которых нельзя просто игнорировать. О нем говорят, что он умен, полон энергии и жизненных сил. Но при этом – сварливый, дурно воспитанный чудак, да еще и абсолютно неразборчивый в средствах. Он даже пошел на подделку нескольких фотографий, связанных с его экспедицией в Южную Америку.
– Вы сказали, что он чудак. А в чем заключаются его чудачества?
– Их у него тысячи. Последнее касается теории Вейсмана и эволюции. Говорят, что в Вене Челленджер устроил по этому поводу жуткий скандал.
– Вы могли бы рассказать мне, о чем там шла речь?
– В данный момент нет, но имеется перевод протоколов этого заседания. Он находится у нас в редакции. Заглянете к нам?
– Именно об этом я и хотел вас попросить. Я должен взять интервью у этого типа, и мне нужно как-то к нему подступиться. Было бы просто замечательно, если бы вы смогли мне в этом помочь. Я бы пошел вместе с вами прямо сейчас, если, конечно, еще не слишком поздно.
Еще через час я сидел в конторе журнала, а передо мной лежал огромный том, открытый на статье под названием «Дарвин против Вейсмана» с подзаголовком «Бурные протесты в Вене. Документальные протоколы заседания». В свое время я несколько пренебрег своим научным образованием и поэтому не мог в полной мере вникнуть в суть спора, но было очевидно, что английский профессор подал свою точку зрения в чрезвычайно агрессивной форме, что вызвало у его континентальных коллег сильнейшее раздражение. В глаза мне сразу бросились взятые в скобки комментарии к тексту – «Возгласы протеста», «Неодобрительный гул в зале», «Апелляция к председателю». Что касается содержания дебатов, то текст мог быть с таким же успехом написан и по-китайски, поскольку я все равно ничего не понял.
– Не могли бы вы перевести все это для меня? – жалобно попросил я своего коллегу.
– Так это же и есть перевод.
– Тогда, видимо, мне нужно попытать счастья с оригиналом.
– Он, пожалуй, сложноват для неспециалиста.
– Чтобы уцепиться за общий смысл, мне следует найти хотя бы одну хорошую, содержательную фразу, выражающую определенную человеческую мысль. Ага, вот эта, похоже, мне подойдет. Я даже почти понимаю ее смысл. Сейчас я ее перепишу. Она будет моей путеводной ниточкой к этому ужасному профессору.
Читать бесплатно другие книги:
