Верь, бойся, проси… Шабель Аланд

Глава VI

В то же самое время Фантил (с лёгкой руки Лафета он же Шляпа) собрал всю свою разведку числом один и учинил проверку на предмет: не зря ли он деньги платит, не забыли ли, кто здесь главный, ну и так порявкать для острастки и усиления уважения к нему, Фантилу первому.

Колюня Савраскин, худенький паренёк неприметной внешности, бывший школьный ботан и вечный адъютант у кого мосластые кулаки и наглая физиономия на крепкой шее, сейчас ходил под Фантилом побегушкой и соглядатаем. Всё, что он считал любопытным, печатлелось на цифру, запоминалось. Собирались всякие сплетни, слухи и докладывались в нужной интерпретации начальству. Фантилу было интересно всё. Считая себя непревзойдённым манипулятором людским, талантливым зодчим и мастером моделирования ситуативных интриг, он с удовольствием впитывал Колюнины доклады. Ему было невдомёк, что Колюню в своё время к нему аккуратно подвёл Вениамин. Теперь, благодаря этому, он был в курсе дел этого «вождя» — проинструктированный засланец всё сначала докладывал Рукопашнику.

Фантил, тем временем, в своей самонадеянности полагал, что найдёт способ отомстить очередным обидчикам. Правда, действительность была иной, удачная и единственная акция, предпринятая по инициативе Фантила, — это был набег на сельских. Когда после прерванного пикника с испорченным настроением и чуть ли не в истерике он примчался к ЮЮ и начал было сетовать на обнаглевшую молодятину крестьянского происхождения, тот, не дослушав, вызвал Рукопашника, а сам исчез. Рукопашник, занятый другим поручением ЮЮ, переадресовал его Крепышу с правом взять с десяток бойцов низшего звена. Выпытав у местного пастушка с ангельским лицом информацию про городских, нагрянули и на площадку к городским, где те обычно тусовались. Бойцы по команде Фантила должны были жёстко дать понять этой голытьбе, кто в доме хозяин. Бойцы и дали! Потом, правда, выяснилось — дали не тем. На том успехи командарма Фантила и закончились.

Когда Рукопашник, освободившись от заданий насущных, позднее стал разбираться что и как, он уже не хватался за голову, так как устал удивляться бездарности племянничка. Крепыша и бойцов после доклада ЮЮ о безобразиях его родственничка и по его команде, естественно, тихонько отправили охранять коттеджный посёлок, там от них пользы больше будет.

Надо отдать Колюне должное, он был неглупым малым, наблюдательным и расчётливым. Правда его расчётливость настолько была гипертрофированной, что будь у него девушка, он бы ей свидания назначал на каком-нибудь кладбище, в связи с обилием там цветов. Слава женскому чутью, девушки у Подфантила-Колюни не было. В этом смысле жадней Колюни был только Толстый Жад, он же Минька Жадобин!

Это был уникальный организм! Бывший одноклассник, единственный с кем как-то приятельствовал Савраскин, такой же изгой из ученического коллектива, а в настоящее время из общества людей нормальных. Вот уж скаредина небывалая, Плюшкин отдыхает! Был случай, который Жад вспоминать не любил, зато Колюня с величайшей готовностью не пропускал момента ему напомнить с цветистыми приукрашиваниями, с добавлением деталей, рождённых его воспалённой фантазией, о порочащем факте в биографии этого славного малого. А дело было так!

Они запрыгнули в троллейбус и, увидев знакомых девчонок на задней площадке, сразу устремились к ним. Колюня с ходу завёл разговор о том сём, пытался шутить, девчонки вежливо улыбались. Толстый Жад после сытного обеда весьма благополучно краснолицый стоял рядом, отдувался, помалкивал. Говорливый кавалер уже планировал в уме пригласить дам посетить кинотеатр на интимные задние ряды, но солнечный отблеск от монетки, кем-то оброненной на ступеньку троллейбуса, затмил рассудок паталогически жадного его напарника Жада! Нисколько не сомневаясь в правильности своих действий, тот покинул коллектив и тут же нагнулся за испускающим золотой призыв сокровищем, но в самый кульминационный момент он неожиданно пукнул… . Наступила неловкая тишина, только деликатно погромыхивал троллейбус, тем не менее, монетка была уже в руке и, выпрямившись, герой этой минуты всем с победным видом продемонстрировал пятьдесят копеек. Пунцовые девчонки, непривычные к демонстрации излишнего натурализма в столь людных местах, выскочили на ближайшей остановке. Колюня и пара десятков пассажиров молча смотрели на Жада, один с досадой, остальные с любопытством, смешанным с брезгливостью. Жад же, опустив монетку в карман, оставался доволен жизнью, собой и вообще не понимал, с чего это вдруг так заострять внимание и сгущать результат жизненных реалий и расстраиваться из-за пустячков.

Итак, маршалу Фантилу Колюня со всей готовностью продемонстрировал фото влюбленной парочки, отдельных персонажей из местных и довольно толково обрисовал отношения в Буловской команде. Также осветил некоторых персонажей из подкованных, о гитаристах-нейтралах дал краткий обзор, так сказать, в общих чертах ввёл шефа в курс жизни части обитателей этого района. Подчеркнул явный антагонизм между буловцами и подкованными, при этом заинтересованный Фантил потребовал побольше подробностей. Когда, выпытав всё, он погрузился в размышления, Колюня вздохнул было с облегчением, но тут же понял, что поторопился.

— Слушай сюда, что надо делать…  — и тихонько на уо генерал стал грузить подчинённого сверхзадачей. По мере поступления информации у Савраскина округлялись глаза, и нижняя челюсть отвисала всё явственней.

Глава VII

Германа одолевала бессонница. Тоскливая такая, мучительная бессонница. Главное, (вот новое дело!), никогда и нигде раньше не беспокоил его такой нюанс. Ни на зоне, ни по юности не замечал Хана за собой подобного, и потому сейчас он озадаченно таращился на меркло светлеющее за окном небо, на уже различимые цветы в горшках, стоявшие на подоконнике застеклённой лоджии. Вышел от хозяина — отоспался, отдохнул, накупался, загаром прогнал бледность тюремную! Аппетит не пропал, никто не дёргает и, казалось бы, живи и радуйся. Нет ведь, что за сложная структура человеческий организм! С его мозговой биохимией, будь она трижды небольна! Герман усмехнулся, действительно, чего он парится? Деньги? Денег хватает, благодаря маман, она у него всё время в торговле работала, потом в удачную негоцию, как в струю попала и, надо отдать ей должное, перед отъездом с очередным фаворитом за рубеж позаботилась о Герке. Была пара мощных домашних нычек, о них маман поведала бабке. У бабули дома в тайничке тоже хранилась сумма, которую та даже преумножила, так как была старухой очень даже неглупой и экономной. Ещё были сберкнижка и карточка с немалыми счетами.

Поэтому Герка за бабкой жил не тужил, та же, памятуя наказ дочери беспутной, ничего для внука не жалела, в разумных пределах, конечно.

Но послешкольное вольное поведение Герки, дружки сомнительные, пристальное внимание участкового, потом первая ходка — в результате сердце бабы Ани не выдержало. Едва дождавшись его освобождения, не прожила и трёх месяцев. Схоронив единственного родного человека (мать даже на похороны не приехала, звонила, извинялась, тысячу причин нашла, Хана равнодушно выслушав, послал её про себя подальше и отключился), он самоустранился от внешнего мира, жил как во сне, вяло плёлся в магазин, на автомате обедал и ужинал, оба телефона отключил, никого не хотел видеть и слышать. Местные ребята с сочувствием и пониманием приветствовали его при встрече, отмечая безучастность ко всему жилистого и некогда спортивного, как пружина, Германа. Сейчас пыльный словно мешок из-под картофеля передвигался, шаркая по-стариковски, овощ, отгородившийся ото всех и вся безразличным отсутствием интереса к окружающей жизни.

Неизвестно, что было бы дальше, но вовремя появился Чел, и постепенно Хана ожил, стал выбираться из этой спячки. Дома уже не тянуло из всех углов унынием и апатией, постепенно вернулась жизненная энергия и аппетит, он даже стал замечать соседей.

Рыжий добрый котяра, с десяток килограммов веса, радостно встречал хозяина сразу по приходу домой. Навострённые рысьи уши и поднятый боевой трубой хвостище этого зверя давали понять, что в этом доме только двое нормальных существ, Чел и Хана.

Остальное неважно, остальные тоже. Они там, где-то за дверями, остались, а здесь, друже хозяин, наш мир, и лично он, Чел, не потерпит посягательств кого-либо извне на их территорию. Правда, ещё был Маньяк. Купленный на заре романтической юности в подарок своей первой симпатии огроменный гималайский мишка с белым треугольником на груди важно восседал на спинке дивана, блестя глазами-блюдцами и раскинув лапы. Вид у этого прохиндея был то забавный, то растерянный, а иногда лохматый скучал, и его надо было обязательно пропылесосить. Хозяин мог уверенно считать его членом семьи, причём, только на равных и по-другому никак. Герка помнил, как весь взмыленный он тащил эту тушу ростом почти с себя в подарок Любке Козельской.

Из окон третьего этажа доносилась музыка, звяканье столовых приборов, разговоры.

День рождения был в разгаре, когда Герка ввалился в подъезд с этаким чудовищем и потопал было наверх, но замер, увидев на площадке у почтовых ящиков целующихся Любку и какого-то залётного щегла. Он не помнил, как очутился перед парочкой вплотную, не видел испуганные глаза новорожденной, запомнил только, как затрещала рубаха щегла в его руках и то удовлетворение, с каким он съездил по личности смазливого соперника. Визгу было предостаточно, упрёков и замечаний вдоволь, незадачливого кавалера увели умываться, а Герка, взвалив на себя невозмутимо сидевшего на ступеньках гималайского, поплёлся к себе. Вслед полетели угрозы и пожелания о скорейшем искоренении бандитов, от которых, честным людям житья не стало.

Папаша щегла оказался мстительным служащим в органах правопорядка и сделал всё для осложнения жизни обидчика его чада. Потому и не удивились понимающие люди, да и сам Хана прекрасно понял, какой механизм сработал и откуда подляной потянуло.

Но понял, к сожалению, поздно, уже за колючкой-кактусом, когда вдоволь было времени осмыслить, так сказать, обратной связью утрясти все детальки прошедшего. Теперь абы с кем выпивать не будет, да и, вообще, не уважает он это дело. Изредка может себе позволить расслабиться с проверенными корешами, но и то, с соблюдением разумной меры. Тогда в растрёпанных нервах, потрясённый и ни о чём не думающий Герка, конечно, не вник в наличие вдруг появившихся друзей, пьянки-гулянки, да пошло оно всё кубарем, раз «жизня такая курва!». Только кончилась веселуха внезапно и плачевно для Герки. Проснулся он на лавочке в парке, а рядом — оперок. Доблестный наряд в лице двух сержантов, кому спим? А что в карманах? Кастет!!! А не ты ли мужику голову проломил сегодня ночью этим кастетом? А вот мы его в пакетик полиэтиленовый, вдруг там твои пальчики!? И поехал Герман в свой первый тернистый путь через следствие и суды на зону, хотя до этого кастета никакого в глаза не видел. Хорошо мужик тот живой остался, и хоть Герку на дознании он не признал, на это плюнув, всандалили четыре года и будь здоров, гребешок на бриту лысину.

Гималайский Маньяком стал позднее. Хана не очень любил свою комнату, там хоть и компьютер, стеллаж с любимыми книжками и кровать широченная, но не лежала душа — и всё тут! Поэтому спал на диване и обитал в основном в большой комнате, с выходом на лоджию. Метровый жекашник перетащил и поставил в угол на тумбочку, DVD плеер и диски вовнутрь той же тумбочки, и жизнь наладилась. Повадился, правда, гималайский коварно нападать на Германа. Стоит тому во сне пошевелиться, этот лупоглазый, раскинув лапы, тут же реагирует броском на хозяина. Мягко валится и, полное впечатление, лезет обниматься, гад такой. Хорошо дом родной, не зона, воспитал бы паршивца! Пробовал на ночь сажать на стул, поспал хорошо одну ночь, на вторую заснуть не мог. Даже с закрытыми глазами, перед ним возникал этот лохматый с глазами-блюдцами, в коих затаилась мировая скорбь и вселенская укоризна, казалось, сейчас вот-вот выкатится слеза размером с клубничину у наглого шантажиста в белом галстуке и Хана дрогнул. Посадил на место, подумав, может, купить ему подругу под стать, и торжественно присвоил прозвище — Маньяк!

Чел одобрил такой расклад и в знак своего удовольствия разлегся во весь свой метр без хвоста на спинке дивана рядом с Маньяком и хозяином. Лафа! Хана подозревал, что кот всё-таки ревнует, но виду не подаёт. Хотя, кто их разберёт кошачьих этих, они же невозмутимые всегда словно сфинксы.

В отличие от купленного Маньяка, Чел вырыл себе место под солнцем в квартире Ханы без всяких там церемоний и хитромудростей, пришёл и всё тут. Как-то припозднившись, Хана наконец-то добрался до дома и, поднявшись на свой этаж, обнаружил у своих дверей рыжего котенка. Крупный такой, молодой, котофеич сидел на коврике и будто ждал хозяина этой квартиры.

— Здравствуйте, — несколько неуверенно произнёс хозяин, — разрешите пройти?

Котёнок поставил кисточки ушей вертикально и внимательно посмотрел на чудака.

Герман тоже вгляделся. Какой котёнок? Это рысёнок, молодой, конечно, но таких котов не бывает. Великоват он для кота, знаете ли.

— Понимаете, я здесь некоторым образом живу и мне хотелось бы попасть домой, — вежливо объяснил Хана. Ожидаемой реакции не было, кот уходить не собирался, сидел, слушал, смотрел глазищами, но с места не трогался.

— Сышь, зверь, будь человеком! Мне в туалет надо. Ты давай посторонись, что ли… а я тебе молока за это…

Так приговаривая, хитрый двуногий, так сказать мудрый сапиенс, протиснулся бочком, открыл дверь, ввалился в коридор и опрометью шмыгнул в спасительный кабинет.

Когда, выйдя вновь жизнерадостным и полным желания провести вечер в неге и покое, хозяин квартиры озадаченно уставился на гостя на коврике, тот уже был с этой стороны двери. Правильно, дверь-то открыта, вот гость и нарисовался, так что не сотрёшь, а что? Двери — они такие, они открываются для того, чтобы всякие рыжие…

— А! — обрадовался гостеприимный хозяин, — вспомнил! Тебе же молока обещано, вот ты за ним и пришёл, да? Ладно, подожди.

Прикрыв входную дверь, прошёл на кухню, открыл холодильник и мрачно осмотрел пустоту: ни молока, ни рыбы. В морозилке — окорочка, в пакете — кочан капусты, в столе — перловки немного. Делать нечего, вздохнув, Хана стал готовить блюдо для гостя, как та рекламная хозяйка, застигнутая врасплох наглыми пришельцами.

Пока нарезанная капуста с перловкой и курятиной тушилась, открыл в сети страницу о кормлении кошек. Мать честная! Целая наука! Оказалось хорошо, что ни молока, ни рыбы. А это там, на кухне, нормальным оказалось. Сварив и найдя подходящую посудину, остудил до комнатной температуры (грамотные все благодаря интернету), обернувшись, убедился в тщательном контроле неотразимых кошачьих глаз, уже появившихся на кухне.

— Лихо! Ну-с, приятного вам насыщения, ваше вашество!

Поставил миску на пол кухни, налил из-под крана воды в плошку и пошёл на диван к родному ящику и гималайскому пройдохе.

На следующее утро обнаружил пустые посудины, не сразу, но нашел усатого гостя на мягком пуфике в своей комнате. Гость отдыхали, только услышав возню, глаз один приоткрыли, но, увидев мелкое и никчемное, опять ушли в нирвану. Покачал головой Хана, призадумался. Котяра ему понравился, человечище! А достоинства сколько! Надо разузнать всё об этом хищнике, и он набрал номер знакомого ветеринара.

— Привет, я к тебе щас загляну. Лады?

Через час нагруженные пакетами явились двое, и зверь тотчас проявился во всей красе.

— Да! Экземпляр! — восхищённо воскликнул один.

— Ну! — согласился другой.

— Красавец этот — мэйн кун. Порода такая, америкосы вывели. Это у тебя парень, ему месяцев десять примерно. Ещё подрастёт, конечно, до двух лет растут. Окна на лоджии не открывай, кот сильный и в разгоне может просто вылететь наружу. Подоконник свободный, это хорошо. Посади травы в горшки, у дачников припроси, овёс там, пашеничку, пущай прорастают. Продукты, корма, туалет, меню, аптечка, прочие разности найди в инете. Знаю только, любят до одури варёное крабовое мясо, правда, это любят все. Зверь сильный и добрый в то же время. Кстати, и охранник неплохой. Как правило, куны очень умны и преданны. Если надумал его оставить, то вскоре подружитесь, эти усатые существа ребята душевные. Ну, бывай, звони ежели что…

И грамотный Айболит ушёл, оставив небольшой коллектив в некотором раздумье и повелев как можно скорее подружиться, а хозяину постараться воспринимать этого хищника, как равноправного члена семьи. Со временем, конечно, Хана привык и не испытывал трепета душевного перед задачами и правилами совместного проживания с котярой, постепенно приобреталось нужное, изучались привычки и т. д. Кот был чистюлей и душевным малым, молчуном в основном, но иногда начинал с Ханой разговаривать на своём, и тот угорал от удовольствия, сидя на диване и слушая рыжего, при этом почёсывая и поглаживая оного. В Чела он произвёл зверюгу потому, что это рысье существо было вполне адекватным и отзывчивым, да и как не очеловечить, когда во внимательных чуть раскосых глазах светится вполне людской ум.

Хана встречал двуногих прямоходящих с оловянным взглядом, да и с такой же головой. Светиться там было нечему, да и думать, видимо, нечем и незачем.

А уж поведение иных представителей рода человеческого, их отношение к себе подобным такое, что трудно подобрать подходящее для них слово! Самоеды — не иначе. Хана кое-чего в этой жизни повидал, знал цену правилу «не верь, не бойся, не проси, не жалуйся», вот почему и прикипел к животине, знал, не предаст тот. Чел отвечал хозяину искренней привязанностью, при длительных отлучках Ханы из дома начинал тосковать, поэтому тот старался без надобности важной нигде не задерживаться и спешил к питомцам своим. Маньяк тоже был частью семейного бытия, с ним связан воспоминаниями кусочек жизни и нельзя это было не признать.

Облюбовав место для загара на площадке вблизи реки, Герман с Челом часто туда наведывались отдыхать. Обычно, взяв покрывало, иногда пивка, надев на друга шлейку, оба подвижных покидали квартиру и уходили на природу, на свежий воздух и к солнечным ваннам за витамином D. Маньяк с покорным видом известного мученика, обречённого страдать за весь мир, следил за сборами, потом провожал их грустным взглядом. Смешно сказать, но перед уходом хозяину приходилось задерживаться у медведя и рассказывать куда, зачем уходят и когда придут.

Чел, уже будучи в шлейке, внимательно наблюдал за процедурой и, такое впечатление, как будто одобрял происходящее. Это выглядело забавным, но после ритуала покидать квартиру было легче, право слово. Не думалось, не мерещилось, и отдыхали они с лёгким сердцем. Как-то зашедшая проведать его бабуля, подруга бабы Ани, случайно стала свидетельницей такого прощания. Они с Челом только собрались на променад, как звонок в дверь и «здрасте, вот и мы с приплытьицем». Мол, навещала могилку Аннушки, зашла доложить — прибралась там, в общем, полный порядок! Потом, стоя у входа в комнату, наблюдала сцену прощания. Хана для зрителей устроил её поторжественней, специально прочувствованней. У бабули глаза под очками сбились в кучу, челюсть отвисла, обычно словоохотливая она на этот раз молчала и крестилась. Потом скомкано и поспешно попрощалась, сочувственно глянула напоследок и испарилась очень быстро. Хана от души посмеялся, у Чела тоже вид был весёлый.

По пути знакомые приветствовали пару, даже хамоватый владелец якобы свирепого ротвейлера, от которого шарахался весь подъезд, приподнял шляпу над багровой от жары лысиной.

Ротвейлер был тут же, но сделал вид, что этот кошак его не интересует ни с какой стороны, хотя Чел невозмутимо прошествовал, чуть не задевая черный нос пса своим хвостищем. Гордой вертикальной трубой в метр высотой рыжий стяг плыл по двору, рядом с хозяином, ведь они шли на прогулку, не хухры-мухры.

— О! Минитигра вывели! — зашушукалась бойкая дворовая пацанва, скучившаяся в тени деревьев перед походом на реку.

С хамным нуворишем Герману пришлось столкнуться вплотную не сразу после того, как он вернулся с зоны. Поначалу, радуясь жизни, он не видел, да и не хотел видеть ничего, считая бытовые суетные мелочи никчемными. Но постепенно увидел некий непорядок.

К примеру, как его соседи встают по стойке смирно в подъезде при встрече с ротвейлером. А толстомордый ушлёпок, спускавшийся следом с верхних этажей, довольно щерился, получая удовольствие, и на робкие замечания по поводу намордника никак не реагировал. Или реагировал, но громко и угрожающе. Кончилось тем, что Никитишну, божьего одувана, отвезли в больницу с инфарктом прямо из подъезда после общения с этими чудовищами. Когда к Хане прибежал её племянник, совсем ещё пацан весь в слезах, с просьбой как-то воздействовать на этих верхних, он вынырнул из нирваны.

У пацана судьба сродни его — безотцовщина, мать неизвестно где, из родни одна бабка. Нахмурился Хана и, наконец, решил присмотреться более внимательно к жизни обитателей своего подъезда.

Хамы сверху зарулили в их дом по обмену. Герман в это время был далеко, у хозяина. Как выяснилось, вторгшиеся были люди со связями. В знакомых — чиновники разных уровней, в различных кабинетах, а с местным участковым вообще по-родственному распивали пивко в жару и прочее. Орясина младая и наглая, т. е. их отпрыск, любил ставить свой байк во дворе поперёк тротуарной дорожки, людям приходилось обходить, держа свои мысли при себе. Сделать замечание никто не решался, себе дороже.

Пенсионер из первого подъезда попросил переставить, ждал скорую помощь, у него жена слегла. Так бедолага наслушался такого, отчего хватался за сердце и жевал валидол. Мало того, ему ещё на следующую ночь выбили стёкла в комнате и на кухне. Дома хозяина не было, дежурил в больнице, хорошо соседи посидели, покараулили, пока он не пришёл. Участковый только руками развёл, хулиганов размножилось, хоть экспортируй в Гонолулу.

Тихонько к Герману Валерьичу подкатила делегация из трёх пожилых старожилов, они знали и уважали парня. Пришли вечерком посоветоваться с ним, как к бывалому, с полным уважением, что можно придумать, что предпринять. Многое порассказали и единодушно сошлись в одном — спокойная жизнь соседей закончилась с приездом этих варягов. Ни пожилые, не молодёжь им не указ и не авторитет, творят, что хотят, живут по своим правилам, как пассажиры временные. Может Герман Валерьич подсобит чутка, очень все просят, благодарны весьма будут. Ни два, ни полтора не сказал делегации бывший сиделец, посидели, чайку попили, да и разошлись. Правда, старожилы мудрые, отметив задумчивость Ханы, приободрились. Конечно, они понимали его осторожность, человек после отсидки, под наблюдением, а «верхние кабаны» враз подляну сотворят, только подставься.

В тот день как всегда Орясина лихо подлетел на ревущем байке к подъезду, поставил его очень даже обычно, т. е. где ему заблагорассудилось, поперёк тротуара «а ля плевать на всех», снял подругу с заднего сиденья, и в четыре ноги они направились было к дому.

— Во, зашибись! Драндулет кстати! За пивом сгоняться ништяк! — Митроха-младший с парой клевретов вылезли из какой-то щели и, шаркая кроссовками, подошли к байку. Также невесомо в дверях подъезда, как из воздуха, возник Хана.

Орясина величественно обернулся к шпане и остолбенел, один из клевретов непринуждённо мочился прямо на сиденье его гордости.

— Наставят мопедов, понимаешь… пацанам помочиться негде, — как бы рассуждая сам с собой, вполголоса изрёк Хана.

Пенсионеры с шахматами, любители домино, сидевшие в тени деревьев, толкали друг друга локтями, смотри мол! В наступившей тишине и с непритворным интересом все дворовые наблюдали за спектаклем. Казалось, даже костяшки домино повисли в воздухе.

Орясина вмиг обернулся к дерзкому из их подъезда, сжал кулаки. Поросячьими глазками сосканировал наглеца, но инстинкт указал на опасность, исходящую от расслабленной фигуры в дверном проёме. Поэтому выбрал этих гадёнышей, оскорбивших его байк, прыжками подлетел к хулиганам, но те, как воробьи, разлетелись в разные стороны.

Сколько ругани и угроз обрушил Орясина на их головы, пока протирал сиденье, не сосчитать. Когда закончил, обнаружил рядом стоящего этого непонятного соседа.

— Ты мопед-то свой ставь в другом месте, негоже тут ему стоять, — вполне мирно предложил свой вариант парковки этот чудак.

— А то чё? — с приблатнённым вызовом вопросил кавалер, — тоже гавкать будешь? Так я таких…

Хана неуловимо приблизился вплотную, просто взял за руку кабанообразного и заглянул в глаза, тот сразу осёкся и судорожно сглотнул.

— Жалко мопед, обгадят ведь хулиганы всякие, эвон, что средь бела дня творят. Барышню и то не постеснялись, беда прямо.

— Где хочу, там и ставлю! Мне не указ ни ты, ни эта шушера, — с вызовом закончил освобождённый от цепких рук доблестный герой и победоносно скрылся в подъезде, не забыв прихватить барышню. Та, судя по блестящим глазам, с величайшим интересом наблюдала этот цирк, но к её разочарованию всё в этом мире не бесконечно.

Пожав плечами, Герман спокойно подошёл к играющим мужикам, скромно встал в стороне, достал мобилу и буквально через мгновение убрал её, никто и внимания не обратил. Опять раздался грохот костяшек домино, опять углубились шахматисты в свои умственные баталии, опять сгрудились сопереживающие зрители и мудрые советчики.

Никто толком не понял откуда взялись два тинейджера с лохмами, закрывающими покатые лбы, с кольцами в ушах. Они деловито несли ведра с чем-то дымящимся, подойдя к байку, стали выливать из ёмкости что-то чёрное и горячее, не жалея, щедро поливали рулевое, фары, блестевшие на солнце, сиденье. Потом, дав пинка, вылили остатки на движок опрокинувшегося невезучего механизма. Незаметно, в тоже время вроде и не спеша, растворились среди зелени близрастущих кустов и деревьев.

Не надо говорить, что игра опять дружно прекратилась, зрители сидели в шоке, в шоке были и прохожие, обходившие по тротуару облитое, видимо гудроном, нечто напоминающее байк. Отставной военный дядька, судя по выправке и рубахе, даже привстал, дабы не пропустить ни одного кадра из такого нечастого здесь зрелища.

Через несколько минут шок прошёл, зрители заняли свои места, опять застучало домино, задвигались шашки и шахматы, опять суфлёры и помощники взялись давать советы. Хана скромно пристроился с края лавки у шахматистов, нравилась ему эта умная игра, сам любил эти дебюты и гамбиты, играл неплохо. Иногда кто-то нет-нет, да и бросал взгляд на бесформенное чёрное пятно застывшей смолы с колёсами, терпеливо ждали кульминации, и она через часок проявилась.

Из подъезда вальяжно выполз младший житель с верхних этажей, щурясь на солнце, козырёк бейсболки набок, тёмные очки на лбу, шорты цвета беж, доволен жизнью и расслаблен до неприличия. Следом показалась очередная пассия-однодневка, яркая, как гусеница в муравейнике. Рука, шарившая ключи от байка в кармане шорт, замерла, из открывшегося рта вывалилась жвачка. Игра опять застыла в воздухе, наступила благоговейная тишина. Зрители ждали чего угодно, но только не этого. Младший кабанообразный потерял голос! Он разводил руками, растерянно вращал глазами, крутил по сторонам головой и икал без остановки, да так, что разлеталось на весь двор.

— Я же говорил, хулиганья развелось, — вполголоса произнёс Хана.

Враз оцепенение покинуло байковладельца, слух у него хороший, он достал телефон и что-то яростно забормотал, потом решительно направился к столам с культурно отдыхающими пенсионерами и присутствующими прочими достойными лицами.

— Твоих рук дело, урка позорный! Погоди, гад! Ещё нахлебаешься за свои фокусы. Ты не знаешь, с кем связался!

Возвышаясь над спокойно сидевшим на лавке Германом Валерьевичем, орясина изрыгал угрозы безостановочно, как плотину прорвало. Мужики же сидели с каменными лицами, слушали молча. Наконец, выоравшись, орясина умолк.

— Вы, гражданин, ведите себя прилично, налетели понимаешь с оскорблениями, ругаетесь нецензурно на весь двор. А здесь женщины и дети. И ещё есть статья такая, про клевету, не слыхали? Свидетелей полный двор. Ну, а за предьяву хамскую можешь ответить по полной.

Всё это Хана сказал, не вставая, и очень спокойным тоном, только взглянул так, что бывший байкер попятился и опять потерял голос. Из подъезда танком вылетел кабанообразный-старший с ротвейлером на поводке. Увидав пятно с колёсами, бывшее когда-то байком, на асфальте, старший утробно заревел. От железной дороги бодро ответил азартный тепловоз, ротвейлер, услыхав такое дело, в знак солидарности залаял.

С мощью локомотива старший устремился на помощь своему чаду, правда, пар выпустить не удалось. Когда подбежал к столу и уже приготовился, как обычно, взять на глотку, охарактеризовать любого и каждого, особливо этого рецидивиста…

— Во, щас и этот на статью наговорит…  — это бывший военный соседям за столом.

Все с нетерпением уставились на новоприбывшего, тот, услыхав такое дело, осёкся.

Пошептавшись, попробовало хамьё семейное порасспрашивать люд честной, кто чего слышал и видел, но толкового в ответ ничего не звучало. Кто-то отмалчивался, думая над очередным ходом, кто-то пожимал плечами в недоумении, как же такое могло случиться? Проезжала машина какая-то, правда, далековато отсюда, но звук слышали многие. Ах, да! Ещё вертолёт пролетал, он, гад, второй день стрекочет над головами, играть мешает.

Услыхав про вертолёт, кабаний дуэт недоумённо уставился на играющих! Через минутную паузу, наконец, до их ума достучалось понимание об отсутстии к ним какого-либо сочувствия, и они дружно поплелись, к уже застывшему в чёрной субстанции, распластанному байку. Нужно было его отдирать от асфальта и куда-нибудь девать, а то мало ли, скорая или пожарная вдруг, неровен час. Помогать этой семейке никто не собирался, даже девица, пересчитав купюры и высмотрев, должно быть, самое интересное, предпочла исчезнуть по-английски.

Потом нарисовался всклокоченный участковый, послушав возбуждённые хозяйские байки о байке, опрометью приблизился к играющим. Выслушав вторую серию про: не видели, не слыхали, не знаем, мы играли, он поскучнел и обратил всё внимание на Хану. Вопросы пошли не по ситуации, вскользь замелькали завуалированные угрозы, было упомянуто о жалобе, коя будет написана семьёй, им обиженной. А к нему отношение особое, как к сидельцу в недавнем прошлом.

На что Хана спокойно и с достоинством напомнил участковому, что есть статья за поклёп и клевету, договорить ему не дали мужики, в несколько голосов подтвердившие о присутствии Германа Валерьича в их коллективе на данный отрезок времени.

К случившемуся он абсолютно не причастен, этому свидетелей два десятка, а бывший военный прямо намекнул о бумаге, которую они, при надобности, могут написать начальству участкового за подписью всего коллектива. Указали и на взбалмошную семейку с верхних этажей с примерами и фактами, обратили внимание на отсутствие мер профилактического воздействия на этих возмутителей спокойствия.

Через несколько минут участковый вспотел, заёрзал и вспомнил о множестве неотложных дел. Вскочил и, не прощаясь, бочком, как краб, живо так засеменил прочь, создавая имитацию бурной деятельности. По пути поглядел, как грузят смолу с колёсами в бортовой зилок нанятые грузчики, и испарился.

Онопко, так звучала фамилия участкового капитана, был в бешенстве, по его самолюбию не щёлкали давно, отучил он от этого всяческих недоброжелателей.

А сейчас какой-то бывший зэк смеет отрыжку при нём демонстрировать, спокойный такой гадёныш. Он вспомнил неодобрительные взгляды пенсионеров, а эта публика социально активная, лучше не связываться. Жаль, он уже сегодня вылечил бы этого, как его, Ханакова. В своём «здравпункте», так он называл опорный, лечил случаи и посложней.

Надо выждать, а Пиггам скажу, чтобы вели себя поаккуратней, что ли! Тоже хороши, бегемот им в рот, так подставлять, родственнички, пся крев!

С тех пор верхний отпрыск стал появляться реже, уже без байка. Также прилюдно признал свои ошибки и старший верхний, собака по подъезду выводилась теперь в наморднике, а с Ханой приветливо здоровался весь двор. Хана, правда, ясно представлял, что нажил себе ещё врагов, но лисиц бояться, курей не разводить.

Спустившись к своей полянке и раздевшись, Хана снял шлейку с кота, расстелил покрывало и с наслаждением принял «пинту пива», как он любил цитировать неких героев из романов юности далёкой. Развалившись на покрывале и подставив солнцу уже немного посмуглевшее тело, блаженно сомкнул вежды, ощущая привалившуюся к боку тушку Чела, наконец-таки полностью сфокусировались на приёме витамина Д.

Присутствующие на площадке буловцы издали наблюдающие сошествие к реке дуэта уважаемых, обменивались впечатлениями.

— Хищник мощный! — охарактеризовал его Лафет.

— Да, уж! Только ржавчиной покрылся, — это Скан так пошутил. Он недавно прибился к группе Була и Хану ещё плохо представлял.

— Да, вывели Германа на прогулку. А котяра этот не кто иной, как кун. Мэйн кун, точнее.

Это, как обычно, просветил невежд всё знающий Дуче.

— Животина крайне уважающая себя, с достоинством и хорошим воспитанием, так что при хозяине воздержитесь от замечаний в её адрес.

— Да, Герман этого зверя крайне ценит. Видно невооружённым глазом, порвёт любого, кто покусится, — подтвердил Бул.

Помолчав, компания пришла к выводу, что и хозяина при таком хищнике тоже лучше не задевать. Порвать может и этот рыселапый, эвон хвостище как распушил.

Барды, вяло бренькавшие на своих лютнях, смолкли и высунулись из своих укрытий, дабы получше увидеть необычное. Лидеры музыкантов, Углан и Филин кивнув на загорающего Хану, издали показали буловцам знак, вверх большой палец! Мол, хорошо всё, парочка эта — вери гуд.

А Хана мирно спал, закинув мускулистые руки под голову, он просто провалился в темень отдыха под охраной рыжего, и ничего его не беспокоило. Беспокоило его дома, ночью. Беспричинно причём, но спать что-то мешало, а в той кратковременной ночной полудрёме, в которую он временно проваливался, приходил Ктырь. Приходил обычно на дорожку вдоль гаражей, она вела к Подкове и часто шлындал там народец всякий, взад-назад, по делам серьёзным и не очень. Хана, тогда ещё Герка-школяр, со средним Митрохой дружбу водил, частенько там пыль летнюю поднимал, по накатышам зимним скользил, дружка навещал. Там Ктыря и встречал иногда. Хорошо одетый, в модной зелёной куртке, стройный и ничего не боявшийся колючий Ктырь смотрел на Герку смешливым взглядом тёмно-коричневых глаз и ждал, когда тот подойдёт. На ватных ногах Герка подходил ближе и ближе, в голове стучало — бежать! Бежать, подальше от этого опасного фиксатого бандита, но взгляд! Ох уж этот страшный взгляд!

Он буквально привораживал, заставлял пройти мимо, на Подкову, к другу Булыге. Булыгой Борьку Митрохина прозвали за готовность схватить булыжник и хрястнуть любого, или метнуть в любого. Лихой малый этот Булыга, вот Герка трус, боится мимо Ктыря пройти. Пройти мимо и рядом с опасностью, а, может, назад, пока не поздно?! Ась!? Да вот только уже сгрёб ловко Ктырь школяра и блеснул нож, зажмурился Герка и боль пронзила живот…

Вскинулся от сна-кошмара Хана, потревожил Чела, тот приоткрыл один глаз, потом забормотал успокаивающе и, опять выпустив когти, стал царапать через майку живот, видимо, выполняя какой-то свой кошачий ритуал.

Осторожно сняв с груди голову кота и освободившись от когтистых лап, Хана проскользнул в ванную, задрав майку, убедился в наличии кровяных полос на животе, оставленных которысем, ему, видимо, тоже сны разные снятся. Ну, зверюга! Хоть панцирь одевай.

Прошёл на кухню и, поставив чайник, задумался. Он давно ничему не удивлялся, мало кого опасался, но что-то его тревожило, заставляло насторожиться. А напрасно беспокоиться, паниковать, это было ему сейчас несвойственно, давно уже не пацан.

Хана своей чуйке доверял, она его не подводила, не раз выручала. А тут вообще вопит в каждом ухе, неладное ярким прожектором слепит, но не понять что. Или кто? Ктырь, после той знаменитой поножовщины, куда-то укрылся, искали его и сапоги, и кореша подкованных атаманов, безрезультатно.

Герка случайно стал свидетелем той разборки, бежал к Булыге и у гаражей заметил Ктыря. Тот стоял к нему спиной, и пришлось словно провалиться за ближайший куст в заросли травы, пока он не обернулся. Оттуда и видел, как с Подковы приблизились двое к Ктырю, встали напротив. Слов не доносилось, но, судя по жестикуляции Шарамая угрюмой физиономии Митрохи-старшего, речь шла о делах серьёзных и атмосфера была явно грозовой. Вот и кульминация, Митроха-пахан, отступив на шаг назад, неуловимым движением выдернул свою знаменитую титановую монтировку с заточенным с одного конца жалом. Ох, и у многих отняла эта монтировка здоровья, Шарамай привычным малозаметным движением приноровил кастет и нащупал любимый засапожничек…

Даже издалека было видно, как в руке внешне невозмутимого Ктыря сверкнуло на солнце лезвие, под пару его золотой фиксе, и начались танцы в пыли. Прохожих не наблюдалось, а Герка, не дожидаясь развязки, попятился из зарослей на тропку, с тропки скачками на дорожку, а там рысью-опрометью по шляху до дому родного. Хватило ума незамеченным прокрасться домой и под одеяло, где, стуча зубами, постепенно успокоился и заснул до прихода бабки.

На следующий день, в школе, от Борьки Митрохина узнал ужасающие подробности бойни на пустыре за гаражами. Шарамай и батя ихний, Митроха-пахан, в больничке. Порезанные вдоль и поперёк, кровищи потеряли по литру, но слава хранителю блатных — живы.

А Ктырь исчез, ему тоже досталось по-взрослому, ару рёбер Митроха-старший брал на себя в полной уверенности, а про то, как Ктырю немалую кровушку пускал, Шарамай перед своими корешками делился после выхода из больнички.

В те годы это было ЧП громкое, резонансное, и органы правопорядка взялись всерьёз за раскрутку этого криминального клубка. Даны свыше были серьёзные пинки и шишки, опера, взъярённые не шутку, копали как бешеные, но Ктыря так и не нашли. Зато закатали Шарамая и Митроху-старшего на кичу не задумываясь, навесили срока солидные.

Те после лечения очухаться не успели, ну и, естественно, пакостей криминальных не только натворить, а и придумать не успели.

Чайник зашумел, стал пыхтеть, Хана выключил газ и налил крепкого, с лимончиком. Прихлёбывая в своё удовольствие, он прокручивал в уме и так, и этак, и всё равно не мог уловить причину беспокойства.

— «Интуицию, брат, не обманешь! Она не дознаватель!».

Это придуманное самим Ханой изречение не раз на зоне было предметом шуток, но оспаривать никто не брался.

Итак, Ктыря давно на горизонте не слыхать. Да и появись он сейчас, Герка-школяр сегодня не школяр, он Хана! Давно Хана! И друзья, и прочая публика про него знают-уважают, это доказано. Родня? Маман за гранью, в Европах-с, явно в наличии очередной супруг-осёл, у которого портфель вместо кошелька, прозябают бедняги где-нибудь в швейцарских Альпах…

Прочей родни, после смерти бабки, он не представляет. Бабка, правда, вспоминала, как-то другого племяша. Антохой называла, но Хана его в глаза не видел. Чай допит, за окном признаки рассвета, вот и верный Чел, мягко ступая, вошёл в кухню.

Деликатно полакав воду из своей плошки, уселся и уставился своими глазищами на хозяина.

— Удивительно, то жёлтые, то зелёные! — пробормотал, зевая, Хана, — Чел, дружище! У тебя, по всей видимости, непостоянная точка зрения. Ладно, убедил, идём спать.

Проснулся Хана от тяжёлого толчка лапами в грудь, это спрыгнула нелёгкая в образе рыжего котяры, проснувшегося раньше хозяина. Ну, хищник!

Потирая грудь и ворча по поводу чудес селекции и гибридизации, а так же по поводу всяческих биологических кудесников, кои вывели домашних котов немногим легче зебры, имени врага какого-нибудь, он понял причину пробуждения. В дверь звонили, вон и кисточки ушей присевшего Чела антеннами вверх. Точно! Висевший над дверью звонок выдал очередные трели. Звонки были неуверенные, можно сказать, деликатные. Дружки-приятели звонили громко и уверенно, и это Германа нисколько не напрягло, а тут, как-то напружинился он внутренне, да и сны дурацкие в последнее время, предчувствия всякие…

Открыв дверь, не сразу узнал в стоящей на площадке, с осунувшимся лицом, тётке дальнюю родственницу. Да, по отцовской линии, двоюродная сестра вроде ему.

— Здравствуйте, Герман Валерьянович! Не помните меня? Я двоюродная сестра отца вашего, Валерьяна, царствие ему небесное…

— Валерия, — машинально поправил Георгий Валерьевич.

— При рождении нарекли Валерьяном. Валеркой он стал позднее, в метриках тоже.

— Проходите, пожалуйста, — посторонился Хана, — прошу снисхождения, запамятовал, как вас звать-величать?

— Немудрено, ты ещё несмышлёнышем был, когда я уехала, да и столько лет прошло, а зовут меня просто, Елена Олеговна.

Говорила женщина легко и непринуждённо, простая речь провинциалки, на внешность ей можно было дать и пятьдесят лет, и сорок. Хана, рассматривая её, потерял ниточку разговора и только опомнился, когда она обратилась к нему с вопросом, — Анна то Тимофеевна как? Жива ли, здорова?

— Умерла баба Аня, — посмотрев в окно, скучно ответил Хана, ему стал надоедать этот разговор ни о чём. Так же поспешил объяснить отсутствие матери, мол, дела негоциантские, неотложные.

Предложил чайку, перешли на кухню. Елена Олеговна всё что-то говорила, об отце его вспоминала, деревню, где в детстве ему приходилось жить месяцами у бабки Нюры, их матери. Сожалела о бабушке Ане, хорошая была женщина, царствие ей небесное.

Хана слушал в пол уха и гадал, когда же прозвучит про дело, ради которого она приехала. Ну, не просто же проведать приехала издалека, да и связи особой родственной он не ощущал, не было такого близкого душевного трепета.

— А бабушку Фалю помнишь? Та ведь тебя больше других привечала.

Это да, всё, связанное с деревней, вспоминалось в первую очередь, начиная с доброй улыбки бабушки Фали. Лукавые морщинки-лучики во всё лицо, ямочки на щеках когда она улыбалась. А вот глаз её не помнил, вроде тёмно-синие или зелёные. Наверное, меняли цвет, как камень в подаренном амулете, всегда добрые, один раз, правда, стали колючими рапирами! Молнии метнули, только грома не было, на председателя, когда он на её любимца наскочил. Герка тогда, даже испугался!

Вспомнилась её манера мастерски передразнивать недружественных соседок, от чего Герка-баловень искренне, до слёз, хохотал. Она его никогда не ругала, замечаний не делала, старалась угостить чем-то вкусненьким. Не давала никому обижать и всегда заступалась за него. Было дело, даже перед самим, мы упоминали уже, председателем колхоза!

А он мужик был лютый, на расправу скорый, однажды гнался по пересечённой местности за Геркой с пацанами километра четыре без остановки.

Слава молодым ногам, убежали, но вслед ещё долго слышали проклятия и угрозы.

А они всего-то вырвали несколько турнепсин, да свёклы немного. Так этот коммуняга не поленился, на следующий день обошёл все дома подозреваемых и лично (!) при родителях драл за уши вредителей делу колхозному. Герке повезло, он как раз забежал к бабе Фале на козье молоко с горячими гренками и сидел за столом, когда в избу ворвался пан председатель. Увидев преступника, уминающего с большим аппетитом лакомство, этот товарищ побагровел и решил ухом не ограничиться. Сняв широченный флотский ремень с выпуклым якорем на пряжке, он, потрясая этим орудием воспитания, твёрдо вознамерился сей якорь продублировать в красках на заднице этого ворюги, свеклы спелой, общенародной.

И продублировал бы, не раздайся сзади спокойный голос вошедшей следом бабушки Фали: «Слышь, Артемьич! Руки-то не отсохнут, детей обижать? Давай отхлещи меня, что ли, давненько меня не охаживали флотские. Страсть, как люблю всё флотское!».

С этими словами она подошла и, полулегшись на стол, приподняла свою длинную юбку…

Раскрыв рот, удивлённый Герка наблюдал, как председатель постепенно становился малиновым, закашлялся, стал грозить пальцем, потом оглядевшись, попытался перекреститься (это он-то заядлый коммунист!), но его в момент как-то скрючило, и он опрометью выскочил на улицу. Позднее деревенские кумушки обсуждали, как Артемьич прорысив полдеревни, остановился и долго, потрясая кулаками, силился что-то сказать. Шедшие мимо бабы шарахались от него, как от прокажённого. После этого случая Герка председателя больше не видел, да и не вспоминал даже. Поговаривали, будто тот умом поехал не туда, поседел весь, еле доплёлся до дома да там и слёг, бедолага.

Ещё одного героя сельского хозяйства спалил колхозный зуд трудовой, и страна лишилась такого нужного и полезного члена общества.

Бабушку Фалю Герка любил, даже родную бабку Нюру не привечал так. Та жаловалась соседкам на невнимательность внука к родной бабушке, удивлялась привязанности к этой ведьме — Фальке! Наушничала односельчанам о колдовстве, процветавшем всегда в этой семейке. Пыталась и не единожды, это внушить и отцу Герки! Но тот, выслушав в очередной раз бредятину, сплёвывал прилипший окурок в пыль, пробегал пальцами по клавишам баяна и шёл себе далее, без всяких там дурацких мыслей! Да ещё при этом бывало запевал на полдеревни, озорную частушку: «О не соблюдавшей дозу мамане, о самогоне и о стакане!». Герка до сих пор помнит его ладную, стройную фигуру, с бугристыми мышцами под тельником, с этим баяном, со славой известного волокиты, весельчака и балагура!

— Да, любила тебя и оберегала бабка Фаля. Так и говорила: «Пока жива — никто Герку не обидит!» — доносилось словно сквозь вату.

Хана никогда не забудет её добрую улыбку, с ямочками на щеках, лукавый взгляд, морщинки-лучики наеё лице, вот уж от кого ни слова плохого не слышал, ни замечания.

А ведь про неё, что только не болтали соседки, да и бабка родная не раз говаривала о Фалькиных ведьминских повадках, но не верил Герка. Любил он бабушку Фалю, подарок её всегда носил, а как куда-то задевался оберег-то, так и начались беды в его жизни, покатились камнями обвальными с горы, да засыпали сроком тюремным. Оберег бабка Фаля самолично сорванцу на шею одела, велела не снимать, ну, кроме бани, конечно, чтобы шею не обжечь. В чёрном металлическом ободке, вставыш с виду простой с дырочкой, наподобие куриного бога. Только камень этот весьма и весьма не простой оказался, он цвет менял! Правда, неярко, но Герка видел явственно, если всё нормально — он тёмный, но если посветлел, жди проблем. Ни разу не обманул, и очень жаль, не знает Герман, куда подевался амулет этот на кожаном шнурке.

Чел мягко зашёл на кухню, деликатно полакал воды, посидел, послушал родственницу, внимательно на неё поглядывая и так же незаметно удалился потеряв всякий интерес.

Елена свет Олеговна, кота, судя по всему, не заприметила. Чел умел быть невидимым. Герка встряхнулся, до него стала доходить суть разговора, вот и причина приезда выкатилась.

— Да! Вот так Антон и влип. Вот ждём суда, сидит бедняга, без вины виноватый! Следователь внаглую дело стряпает. Меня слушает, но не слышит!

— Так я-то чем могу? Что, в камере прессуют?

— Не знаю, одно свидание и разрешили только. Передачи и те через одну. Но чувствую, давят на него, крепко давят. Он хоть и с характером, но вряд ли долго выдержит… Женщина опустила голову и расплакалась. Хана терпеливо ждал. Он, конечно, сочувствовал родственнице, пусть и дальней, пусть и седьмой воде на киселе, но всё-таки не чужой. Встал, налил воды в стакан и замер…

— Куда съездить? К кому?

Герман искренне растерялся.

— Вы это серьёзно? Бабки Фали нет уж сколько лет. Там все связи порвались, ровесников, знакомых уже нет наверняка! Поймите, я ведь не бывал в тех краях, с тех пор как школу закончил.

— После Фали дом остался, там какая-то родственница поселилась. Я узнавала. Не сразу, правда, но ведь можно узнать. Вдруг ещё живёт там. Съезди, прошу тебя! Вдруг повезёт, найдёшь кого-нибудь из Фалиных. Не верю, что этот род затих, не тот случай!

— Да я никого из её родни и не знал. С чего вы взяли, что со мной разговаривать будут, даже, если и есть кому?

— Герман, помоги! На тебя последняя надежда… Фаля тебя любила, по оберегу её родня тебя узнает, да и некрещеный ты. Может, и помогут, если ты обратишься. Другим, конечно вряд ли…

Бедная женщина, вдруг стала заваливаться вбок со стула и хозяин еле успел её подхватить. Дотащил до дивана, уложил и побежал за водой. Было не до политесов, побрызгал ей на лицо изрядно, но, видимо, так и надо было, бедняга пришла в себя.

— Лежите спокойно, Елена Олеговна. Не хватало мне здесь инфарктов всяких.

Герман нарочито подпустил суровости в голос.

— Вы поймите, меня там вряд ли кто помнит, сколько времени прошло, там наверняка всё изменилось, кто-то продал дом, кто-то купил. Другие люди, незнакомые нам. Им чужды чьи-то проблемы и я не уверен чтобы они первому встречному кинулись помогать.

А, оберег, на который вы возлагаете столько надежд, к сожалению куда-то запропастился!

— Герман! Я всё понимаю, но и ты пойми! Только с тобой будут говорить наследники, если они есть, других и слушать не станут, ещё и страху нагонят. А вот тебя привечала в своё время Фаля, это все знали. Значит, выслушают и помогут, должны помочь, я уверена. Фаля была почитаема роднёй, уважали её, даже побаивались, а оберег твой, где-нибудь рядом. Аня мне писала, пока ты сидел, она его припрятала. Его поискать только надо!

Она торопливо пыталась убедить его, хватала за рукав, на мокром лице от воды и слёз мольба и надежда. Хана задумался. Действительно, в квартире бабушки Ани после её смерти он бывал крайне редко. А до сороковин вообще не мог туда зайти, даже цветы полить. Не несли ноги и всё тут, так цветы бедные и засушил. А посмотреть там стоило, оберег мог быть только там, он ценил его, да и жалко, память всё-таки.

— Ладно, вместе сходим и поищем. Найдём, ваша взяла, съезжу! Посмотрю там, что и как, ну, а не найдём, уж не взыщите…

— Найдём, обязательно найдём! Анна Тимофеевна была человеком серьёзным, лишнего не придумает, — обрадовалась вспыхнувшей надежде мать невезучего Антохи.

На следующий день, с утра небо было пасмурное, накрапывал дождь, они под одним зонтом отправились на квартиру бабушки Ани. Вернее, уже Ханы, она на него завещала эту квартиру, а он только приходил забирать счета из почтового ящика, да пару раз нанимал уборщицу навести в комнатах порядок. К его удивлению, Елена Олеговна взяла на себя бразды командования по поиску оберега, Хана, впрочем, и не противился.

Он про себя, пока шли под зонтом, прикидывал, где его могла спрятать далеко неглупая старушка, но так и не додумал. Да где угодно могла, конкретного места он так и не представил.

Как вошли в квартиру, Елена Олеговна перекрестилась и попросила, — Герман Валерьяныч, ты присядь пока, я посмотрю, подумаю.

Наследник послушно сел в кресло у стены и стал с интересом наблюдать. Женщина неторопливо обошла сначала одну, затем другую комнаты. Заглянула в кухню, вышла на застеклённую лоджию, там посмотрела, тут же вернулась и села на диван.

— Я думаю, оберег спрятан в коридоре, поищи там, пожалуйста.

Герман озадаченно уставился на женщину.

— Анна была крещёной в православии, в комнатах иконы висят. Нет, она здесь прятать не стала бы, только если у выхода. Внутренняя дверь из коридора наверняка была закрыта?