Австро-Венгрия: судьба империи Шарый Андрей

Мирамаре дождался новых хозяев, но с этим замком оказались связаны почти исключительно имена людей с трагическими судьбами. Супруга Франца Иосифа императрица Елизавета останавливалась здесь по крайней мере полтора десятка раз. Престолонаследник Франц Фердинанд и его супруга за два месяца до своей гибели в Сараеве принимали в Мирамаре германского императора Вильгельма II и императрицу Августу Викторию. В межвоенный период замок занимала семья Амадея Савойского, герцога д’Аоста, который жил здесь до назначения в 1937 году наместником итальянских владений в Африке. Там он и сгинул: попав в британский плен, сорокачетырехлетний герцог Амадей умер в Кении от туберкулеза и малярии. После новой войны в замке был расквартирован штаб англо-американских оккупационных войск, а еще через десятилетие здание наконец открыли для широкой публики. Роскошный, но мрачноватый Мирамаре и теперь сохранил тень былой сентиментальности. В замковом парке периодически проходят представления мелодраматического мюзикла “Сисси”. В перерыве в буфете можно освежиться чашкой крепкого кофе Selezione dell’Imperatore: стопроцентная мексиканская “арабика”, памяти расстрелянного императора.

Елизавете Австрийской в центре Триеста еще при жизни ее супруга поставили памятник, продержавшийся на постаменте лишь до утверждения итальянской власти. К счастью, время хотя бы иногда сглаживает вражду между странами и народами. Вот уже второе десятилетие бронзовая Елизавета вновь милостиво приветствует прогуливающихся по аллеям парка рядом с площадью Свободы чинных старичков и молодых мам с колясками. Душа Триеста обитает в этих кварталах, в тесных переулках, сбегающих на повернутую одной гранью к морю центральную площадь; в толкотне рынков, на которых с рассвета до полудня раскинуты пестрые торговые лотки; в невыносимо душных в часы летнего зноя улицах, дрему которых то и дело разбивает далекое стрекотание мотороллера. За спиной – голубой адриатический простор; над холмом Сан-Джусто, как дух святой, парит невесомое облако. Это Триест – ленивый, расслабленный город, и пауза в кафе La Pausa вполне может затянуться на весь день. Журчание голосов за соседними столиками похоже на шум прибоя. Кажется, что и нам сегодня некуда спешить.

5

Друзья и враги империи

Между деревнями Бечкере и Кишвагань издавна шли споры, причем по причине весьма основательной. Кишвагань лежала выше по реке Тисе, и бечкерские крестьяне справедливо негодовали, что они лишены той рыбы, которую удавалось поймать кишваганьцам.

Ярослав Гашек. Политическая и социальная история. Партии умеренного прогресса в рамках закона

Австро-Венгрия родилась при несчастливых обстоятельствах: повивальной бабкой дуалистического государства стало военное поражение. 3 июля 1866 года у чешской деревушки Садова прусская армия нанесла поражение австрийским войскам и их саксонским союзникам. Эта битва[60] решила исход “семинедельной войны”, а равно и судьбы Австрии и Германии. Австро-прусское противостояние, длившееся с середины XVIII века (тогда Фридрих II отобрал у Габсбургов Силезию), завершилось победой более динамичной державы Гогенцоллернов. Как для победителей, так и для побежденных сражение при Садове имело серьезные последствия. Чтобы не допустить распада империи, Францу Иосифу пришлось пойти на болезненный компромисс с венгерской элитой. Последствия внешнеполитические проявились не так быстро, но тем большее влияние они оказали на судьбу дунайской монархии.

Отто фон Бисмарк, руководивший политикой Берлина, при заключении мира проявил необычайное великодушие. По условиям Пражского мирного договора Австрия не отдала Пруссии ни пяди территории. Зато поживились, как ни странно, союзные пруссакам итальянцы, хотя их-то Австрия как раз побила – на суше, у Кустоццы, и на море, у острова Лис (Вис). Тем не менее к Италии отошла Венеция, последнее крупное владение Габсбургов на Апеннинском полуострове. Своим нестяжательством Бисмарк дал понять побежденным: теперь, когда спор за лидерство в германском мире решен в пользу Пруссии, между Берлином и Веной нет серьезных разногласий и ничто не мешает двум державам наладить союзнические отношения.

Францу Иосифу было непросто проглотить обиду. Во-первых, объединение Германии вокруг Пруссии означало, что Габсбургов фактически вытолкнули из их традиционной сферы влияния. Многовековая миссия Австрийского дома, считавшегося первой династией германского мира, закончилась неудачей. Во-вторых, серьезный удар был нанесен положению дунайской монархии в Европе. Садова во многом перечеркнула плоды трудов покойного канцлера Клеменса Меттерниха, который после победы над Наполеоном I создал в Европе систему дипломатических сдержек и противовесов, в рамках которой Австрии принадлежала очень заметная роль – большая, чем то предполагали военный и экономический потенциалы империи. В-третьих, после поражения от пруссаков у Вены осталось единственное направление военно-политической и экономической экспансии – Балканы. Однако там интересы Австрии пересекались с интересами России, хоть и потерпевшей поражение в Крымской войне, но все еще очень сильной державы.

Династическая гордость Габсбургов оказалась задета сильнейшим образом. Кому проиграли-то, рассуждали в Вене? Гогенцоллернам – по большому счету выскочкам среди европейских династий. Роду, главе которого еще в XVII веке принадлежало лишь захудалое Бранденбургское курфюршество – а Габсбурги к тому времени уже не одно столетие занимали самый престижный в Европе трон Священной Римской империи! Горько было Францу Иосифу в первые месяцы после битвы при Садове. Тогда он написал матери, эрцгерцогине Софии: “Когда весь мир против вас, когда у вас нет друзей, шансов на успех мало, но нужно… исполнить свой долг и уйти с честью”. Тогда, видимо, и ушел навсегда в прошлое тот довольно импульсивный, умевший веселиться и дурачиться молодой человек, каким бывал Франц Иосиф в начале своего правления. На смену ему пришел рано постаревший император с портретов – замкнутый трудолюбивый бюрократ, казалось прятавший за густыми бакенбардами и застегнутыми пуговицами мундира глубокую грусть, которая не покидала монарха до конца его долгой и не самой радостной жизни.

В отсутствии у Австрии в решающий момент союзников Франц Иосиф мог винить самого себя и своих дипломатов. Традиционный союз с Россией, основу внешнеполитических построений Меттерниха, молодой император похоронил собственными руками в 1854 году, во время Крымской (или Восточной, как называли ее в Европе) войны. Тогда Николай I рассчитывал на помощь Австрии в противостоянии с западными державами, поддержавшими враждебную Петербургу Османскую империю. Но Франц Иосиф полагал, что ослабление позиций России на Балканах будет на руку Австрии. Под угрозой удара австрийских войск в тыл русские вывели свои армии из придунайских княжеств Молдавии и Валахии. Царь Николай был в бешенстве, посчитав, что Франц Иосиф проявил черную неблагодарность – ведь русские войска помогли австрийцам в 1849 году подавить революцию в Венгрии! С тех пор отношения между Австрией и Россией складывались напряженно.

Не лучше шли дела у Вены и в контактах с другой влиятельной державой, Францией. Император Наполеон III поддержал объединение Италии под эгидой Пьемонта. В 1859 году началась война, в которой Франция выступила на стороне итальянцев против Австрии. Битвы при Мадженте и Сольферино оказались неудачными для австрийцев. Франц Иосиф встретился с Наполеоном III, и императоры обговорили условия мира, по которым Габсбурги потеряли Ломбардию, перешедшую под власть только что созданного Итальянского королевства.

ПОДДАННЫЕ ИМПЕРИИ

КЛЕМЕНС МЕТТЕРНИХ,

кучер Европы

Князь Клеменс Лотар Венцель фон Меттерних-Виннебург (1773–1859) родился на западе Германии в семье помещика, ставшего дипломатом. На службу к Габсбургам поступил его отец. Вопреки известному правилу Меттерних даже в юности не был либералом: Французскую революцию не принимал и не понимал, в либерализме видел угрозу традиционным ценностям. Первых высот в карьере дипломата Меттерних достиг в 1803 году, когда стал австрийским посланником при прусском дворе. Три года спустя последовало более важное назначение: ко двору Наполеона I. В 1809 году, после поражения Австрии в очередной войне с Бонапартом, Франц I назначил Меттерниха “канцлером императорского дома, двора и государства” – фактическим премьер-министром империи, стоявшей на краю гибели. Ловкими дипломатическими маневрами канцлер добился того, что на решающем этапе Наполеоновских войн Австрия оставалась в союзе с Францией, но в походах Бонапарта, в том числе в самом катастрофическом – в Россию, активно не участвовала. В 1813 году, когда Меттерниху не удалось уговорить Наполеона принять условия мира, предложенные противниками, Вена перешла на сторону антифранцузской коалиции. На Венском конгрессе (1814–1815) Меттерних добился для Австрии доминирующего положения в центре Европы. Был создан “европейский концерт держав”, равновесие между которыми обеспечило Старому Свету несколько десятилетий мира. Роль Меттерниха оказалась столь важной, что за канцлером закрепилось прозвище “кучер Европы”. Меттерних не был столь отъявленным реакционером, каким его иногда изображают, однако постепенно консерватизм австрийского канцлера перестал соответствовать требованиям времени. Когда в марте 1848 года в Вене начались волнения, главным требованием протестующих стала отставка старого политика. Меттерних бежал в Англию, откуда вернулся несколько лет спустя. Канцлер был известен не только как выдающийся дипломат, но и как знаменитый ловелас, в романтической связи с которым состояли многие светские дамы.

Так и получилось, что Париж и Вена, имевшие общий интерес – не допустить чрезмерного усиления Берлина, – по очереди стояли в сторонке, пока гренадеры Бисмарка громили их поодиночке. В 1866 году Наполеон III спокойно взирал на унижение Австрии при Садове. Четыре года спустя Франц Иосиф отплатил ему той же монетой, не откликнувшись на призыв помочь Парижу в войне с пруссаками.

В январе 1871 года в Версале, посреди разгромленной Франции, Вильгельма I провозгласили главой новой Германской империи. В ее состав вошли и бывшие союзники Австрии по злосчастной “семинедельной войне” 1866 года, в том числе Бавария и Саксония. Результаты битвы при Садове оказались тем самым закреплены окончательно. Расстановка сил на европейской политической сцене изменилась, и Вена должна была к этому приспосабливаться.

1870-е годы и стали временем такого приспособления. Осенью 1873 года возник Союз трех императоров, в котором партнерами Франца Иосифа были Вильгельм I и Александр II. Однако оживить призрак Священного союза времен Меттерниха удалось лишь ненадолго: слишком резкие противоречия разделяли участников этого соглашения. Вдобавок новый альянс не являлся союзом в полном смысле слова. Его участники обязались консультироваться друг с другом о внешнеполитических действиях, в 1881 году в документах нашел закрепление принцип взаимного “благожелательного нейтралитета” – но не более. Одновременно каждая из трех империй разрабатывала новые дипломатические комбинации. Россия, по выражению ее тогдашнего главного дипломата Александра Горчакова, “сосредоточилась” и резко активизировала балканскую политику. В 1875 году, когда началось восстание в Боснии и Герцеговине, стало ясно, что дело идет к войне. Затяжной кризис погасить не удалось, и в 1877 году Россия начала боевые действия против Османской империи. Через год русские войска стояли у стен Константинополя.

Русская гегемония на Балканах не входила в планы дунайской монархии и других держав. Бисмарк, поддержанный австро-венгерским министром иностранных дел Дьюлой Андраши и британским премьером Бенджамином Дизраэли, предложил свои услуги в качестве “честного маклера”, и вскоре в Берлине собрался конгресс с участием всех заинтересованных сторон. Австро-Венгрия могла быть довольна его итогами: Россия лишилась значительной части плодов своей победы, а дунайская монархия получила право оккупировать Боснию и Герцеговину, хотя формально эта провинция осталась под суверенитетом турецкого султана. Граф Андраши праздновал дипломатическую победу, но доверию между Веной и Петербургом она не способствовала.

ПОДДАННЫЕ ИМПЕРИИ

ДЬЮЛА АНДРАШИ, 

бунтовщик и министр

“Пламенный граф”, отпрыск знатной венгерской фамилии, Дьюла Андраши де Чиксенткирай э Краснагорка (1823–1890) уже в ранней молодости активно занимался политикой. В то время он был ярым националистом, сотрудником Лайоша Кошута. Участвовал в революционной войне 1848–1849 годов, был адъютантом командующего венгерской армией Артура Гёргеи. Незадолго до капитуляции повстанцев отправился с дипломатической миссией в Константинополь, что, видимо, спасло ему жизнь: вместе с другими видными революционерами Андраши заочно приговорили к смертной казни, которую символически привели в исполнение в 1851 году. Семь лет спустя графу разрешили вернуться на родину; за ним установили полицейский надзор. В середине 1860-х Андраши стал близким соратником Ференца Деака, сумевшего договориться с Габсбургами о преобразовании централизованной империи в дуалистическую монархию. Важным каналом лоббирования венгерских интересов для Андраши стало его знакомство с императрицей Елизаветой. В феврале 1867 года Андраши, недавний государственный преступник, был назначен первым конституционным премьер-министром Венгрии. В 1871 году он занял пост министра иностранных дел Австро-Венгрии. С именем Андраши связано все более глубокое вовлечение дунайской монархии в балканские дела, в частности оккупация Боснии и Герцеговины. Андраши стоял и у истоков заключенного в 1879 году австро-германского союза. Вскоре он подал в отставку, но оставался членом венгерского парламента.

“Огромная империя лежит у наших восточных границ, – писал в 1881 году о России граф Густав Кальноки, новый министр иностранных дел Австро-Венгрии, ранее посол в Петербурге. – Из этого для нас следуют две альтернативы: либо мы будем поддерживать с ней добрые отношения, либо оттесним ее далеко в Азию. Второй вариант неосуществим ни сейчас, ни в обозримом будущем”. Постепенно Австро-Венгрия стала наводить дипломатические мосты через пропасть, образовавшуюся между Веной и Петербургом после Берлинского конгресса. В 1884 году Франц Иосиф, Вильгельм I и Александр III встретились в Скерневице (русская часть Польши); Союз трех императоров был продолжен до 1887 года. Но очень скоро в результате кризиса в Болгарии – тамошний князь Александр Баттенберг перестал устраивать Россию и именно поэтому устраивал Австро-Венгрию – русско-австрийские отношения вновь обострились. Россия пошла на сближение с Францией, что вызвало нервную реакцию Берлина и Вены. Постепенно вырисовывались очертания двух блоков, которым было суждено сойтись в колоссальной схватке в 1914 году.

И Франц Иосиф, и его министры понимали, что при возможном столкновении с Россией у их страны без поддержки могущественного союзника не будет шансов. На роль такого союзника годилась только одна держава: недавний обидчик Габсбургов, бисмарковская Германия. С другой стороны, и Берлин нуждался в поддержке Вены, без которой империя Гогенцоллернов могла бы оказаться блокированной с трех сторон. Прусские дипломаты помнили, как несладко пришлось Фридриху II во времена Семилетней войны, когда против него объединились Австрия, Франция и Россия. 7 октября 1879 года был заключен германо-австрийский наступательный и оборонительный союз. Этот шаг стал, пожалуй, самым важным и в каком-то смысле роковым для дунайской монархии. Он намертво привязал элегантный, но неспешный австро-венгерский экипаж к набиравшему скорость локомотиву германского “второго рейха”[61]. Как отмечает австрийский историк Георг Х. Брандт, “для Франца Иосифа создание этого союза оказалось равносильным решающему укреплению безопасности его империи, которой угрожали бесчисленные беды изнутри и извне. Император настолько сжился с этой мыслью, что до конца долгой жизни Франца Иосифа этот союз оставался точкой отсчета всей его политики”.

В 1882 году к австро-германскому блоку присоединилась Италия. На момент заключения Тройственного союза у Рима вызывала серьезные опасения французская экспансия в Северной Африке, которую молодое Итальянское королевство рассматривало как потенциальную сферу своего влияния. Поэтому союз с Германией и Австро-Венгрией казался итальянским дипломатам привлекательным. С другой стороны, Германия, ставшая движущей силой Тройственного союза, была заинтересована в блокировании своего главного противника, Франции, с юга. “Мы будем довольны, если хотя бы один итальянский капрал с флагом и барабаном встанет у французских границ”, – заявлял Бисмарк.

Трудно представить себе более странных союзников, чем Австро-Венгрия и Италия. Во-первых, Австрия долгое время оставалась хозяином большей части Апеннинского полуострова, откуда Габсбурги вынуждены были уйти в результате объединения итальянских земель под властью Савойской династии, до этого правившей лишь Пьемонтом и Сардинией. Между двумя державами сохранялись противоречия из-за Южного Тироля, Истрии и Далмации – габсбургских территорий, где проживало итальянское меньшинство и на которые Италия с жадностью косилась. В-третьих, не было симпатий и между монархами двух стран. Габсбурги считали, что Савойский дом в ходе Risorgimento совершил преступление против династической солидарности, не только объединив усилия с революционером Джузеппе Гарибальди, но и лишив престолов более мелких итальянских монархов, в том числе родственников австрийской династии. Ни король Италии Умберто I, убитый в 1900 году бомбой анархиста, ни его сын Виктор Эммануил III по прозвищу Сабелька[62] не были симпатичны Францу Иосифу. Умберто прославился замечательным напутствием, данным сыну: “Запомни, чтобы быть королем, тебе нужно уметь три вещи: поставить свою подпись, читать газеты и ездить верхом”. У трудолюбивого Франца Иосифа такие взгляды вызывали отвращение, так что он не особо препятствовал своим генералам, на всякий случай разрабатывавшим планы военных действий против Италии.

Посольство Австро-Венгрии в Петербурге. Фото 1914 года.

Но главным во внешней политике дунайской монархии по-прежнему оставался “восточный вопрос”. Как отмечает американский историк Сэмюэль Уильямсон, “почти каждая важная политическая и дипломатическая проблема имела в Австро-Венгрии два аспекта: внешний и внутренний… Поощрение Петербургом панславистской деятельности фактически означало, что Россия, иностранная держава, вмешивается во внутреннюю политику Габсбургов. И наоборот, попытки Габсбургов подавить такую деятельность в пределах монархии оказывали влияние на австро-русские отношения”. Сербия, Черногория и Румыния, получившие после 1878 года статус независимых государств, самим фактом существования представляли угрозу для Австро-Венгрии, на территории которой проживали миллионы южных славян и трансильванских румын. Хотя этим габсбургским подданным с экономической точки зрения жилось лучше, чем их соплеменникам в соседних странах, не было никакой гарантии, что в будущем ирредентистские настроения в южных и восточных провинциях Австро-Венгрии не возьмут верх. Тем более что другие державы, в первую очередь Россия, заинтересованная в укреплении влияния на Балканах, поддерживали амбиции балканских соседей габсбургской монархии.

Ситуация с Румынией оставалась до поры до времени относительно ясной. У власти там находились представители младшей ветви династии Гогенцоллернов в лице князя, а затем короля Кароля I. “Старательно исполняя обязанности румынского монарха, он никогда не забывал о своих немецких корнях”, – пишет о Кароле его биограф. Этот король испытывал симпатии к Тройственному союзу и не поддерживал румынский ирредентизм в Трансильвании. В 1883 году Кароль заключил секретное соглашение с Германией и Австро-Венгрией, в котором обязался вступить в войну на стороне этих держав, если какая-либо из них подвергнется нападению со стороны России. Однако о договоре не был поставлен в известность парламент Румынии, в котором, как и в румынском обществе в целом, преобладали франкофильские настроения. Эта странная ситуация продлилась до 1914 года, когда, уже после начала войны, Кароль I открыл карты – и столкнулся с резким несогласием политиков и общественного мнения с секретным договором. По одной из версий, испытанное при этом потрясение свело старика в могилу. Румыния вступила в войну лишь два года спустя, при новом короле Фердинанде – на стороне Антанты.

Больше беспокойства, чем Румыния, в Вене и Будапеште вызывала Сербия. С давних пор при тамошнем дворе шла борьба прорусской и проавстрийской партий. Князь Милан IV Обренович, правивший Сербией с 1872 года (с 1882-го в качестве короля под именем Милан I), пытался сбалансировать влияние этих партий. Однако симпатии Милана, получившего западное образование, оставались на австрийской стороне. Возможно, этому способствовал его неудачный брак с Натальей Кешко, дочерью полковника русской армии, происходившего из молдавского боярского рода. Рассорившись с супругой, Милан перенес неприязнь к ней на “русскую партию”. Король, человек небесталанный, был своенравным и неуравновешенным, да еще и страшным транжирой. Сербская политическая жизнь, отличавшаяся нестабильностью, состояла из клановой борьбы, заговоров и контрзаговоров, подогревавшихся интригами австрийских, русских, немецких, французских дипломатов и агентов.

ПОДДАННЫЕ ИМПЕРИИ

АГЕНОР ГОЛУХОВСКИЙ, 

австро-поляк

Граф Агенор Мария Адам Голуховский-младший (1849–1921) родился в Лемберге (Львове) в польской аристократической семье. В год рождения сына-первенца Агенор Ромуальд Голуховский-старший стал первым наместником Галиции славянского происхождения. Этот пост Голуховский-старший, послуживший еще и имперским министром внутренних дел, занимал трижды и в течение почти двадцати лет. Агенор-младший выбрал карьеру дипломата и 23 лет от роду получил должность атташе в австро-венгерском посольстве в Берлине. Затем последовали новые назначения (Париж и Бухарест), а в 1895 году – министерский портфель. За десять лет, проведенных во главе габсбургской дипломатии, Голуховскому, слывшему умным и осмотрительным чиновником, удалось улучшить отношения Австро-Венгрии не только с Россией, но и с Великобританией и Италией. Отец и сын Голуховские были верными подданными и советниками Франца Иосифа, но при этом не отказывали себе в национализме. Однако, в отличие от других членов своего знатного рода, оба Агенора не поддерживали идеи подпольной борьбы польской шляхты за независимость. Карьеры отца и сына пострадали от внутриполитических неурядиц. Голуховский-старший подал в отставку в 1861 году в знак протеста против принятия централизаторской конституции, а младший потерял в 1905 году пост главы внешнеполитического ведомства из-за конфликта с венгерской партией, недовольной стремлением министра превратить поляков в третий государствообразующий народ империи. Став после окончания службы лидером польской фракции парламента, Голуховский активно разрабатывал идею формирования австро-венгерско-польской монархии с включением в ее состав русской части Польши.

Ситуация изменилась после 1900 года, когда двадцатичетырехлетний король Александр Обренович заключил оказавшийся катастрофическим брак с Драгой Машин, вдовой инженера, которая была на 15 лет старше своего нового мужа. Брак вызвал возмущение родителей молодого монарха (Милан I отрекся от престола еще в 1889 году, но сохранял политическое влияние). В ответ Александр выслал их из страны. Вскоре королевская чета восстановила против себя значительную часть сербской элиты, включая влиятельных военных. Возник заговор. Ночью 11 июня 1903 года офицеры ворвались в королевский дворец, застрелили Александра и Драгу, надругались над их телами и выбросили трупы из окон второго этажа. Парламент избрал новым королем Петра I Карагеоргиевича, сына одного из сербских князей. При нем курс белградской политики стал отчетливо прорусским и все более враждебным Австро-Венгрии.

Было бы неверным, однако, возлагать вину за это исключительно на сербскую сторону. Правящие круги в Белграде руководствовались далеко не только идеологическими и религиозными соображениями, притягивавшими их к православной России. Немалую роль играли и соображения экономические. До начала ХХ века Сербия находилась в хозяйственной зависимости от Австро-Венгрии, куда направлялось до 90 % сербского экспорта – скот, мясо, фрукты, ткани. Сербы, в свою очередь, получали разнообразную продукцию австрийских и венгерских предприятий, от ткацких станков до оружия. Но в 1906 году Белград заключил таможенное соглашение с Софией, уменьшавшее зависимость рынка Сербии от товаров из Австро-Венгрии. Вена и Будапешт объявили Белграду таможенную войну, вошедшую в историю как “свиная” (из-за основной статьи сербского экспорта). Это было колоссальной ошибкой, поскольку Сербия сумела быстро найти замену импорту из государства Габсбургов. Винтовки чешского производства, например, сменило французское оружие, а многие другие виды товаров, ранее ввозившиеся из Австро-Венгрии, сербы теперь покупали в Германии. К 1910 году сербский рынок для монархии был практически потерян.

Единство Центральных держав и их союзников олицетворяют кайзер Германии Вильгельм II, султан Османской империи Мехмед V, царь Болгарии Фердинанд I и император Австро-Венгрии Франц Иосиф. Открытка 1916 года.

В Петербурге не скрывали удовлетворения: в свое время Россия упустила из сферы своего влияния Болгарию, сблизившуюся с державами Тройственного союза, и теперь не собиралась повторять этот печальный опыт с Сербией. Николай Гартвиг, занявший в 1909 году пост русского посла в Белграде, хоть и происходил из остзейских немцев, давно обрусел и был фанатичным панславистом. Он столь активно поддерживал радикальные группировки сербской элиты, что это вызвало беспокойство старого короля Петра Карагеоргиевича и его сына Александра, который с 1911 года фактически исполнял обязанности главы государства.

Были ли борьба Австро-Венгрии и России за Балканы и последующее военное столкновение двух держав неизбежными? Видный русский дипломат, министр иностранных дел России в 1910–1916 годах Сергей Сазонов писал: “Относительно чувств к нам Австрии мы со времен Крымской войны не могли питать никаких иллюзий. Со дня ее вступления на путь балканских захватов[63], которыми она надеялась подпереть расшатанное строение своей несуразной государственности, отношения ее к нам принимали все менее дружелюбный характер”. Эта оценка отражает общие настроения в русских политических и дипломатических кругах начала ХХ века. Общие, но не все. Глава русского правительства в 1906–1911 годах Петр Столыпин был убежденным сторонником сохранения мира, упирая на то, что Российской империи нужны “тридцать лет без войны” для проведения внутренних преобразований. По мнению премьера, никакие сферы влияния, никакие мечты о Балканах, Константинополе и проливах не стоили потрясений, которые сулила большая война неготовой к ней России. Но 1 сентября 1911 года Столыпин пал жертвой покушения в Киеве, и постепенно военная партия при царском дворе стала брать верх.

С австрийской стороны у Столыпина нашелся единомышленник, причем еще более высокопоставленный, – наследник трона Франц Фердинанд. В каком-то смысле племянника императора можно назвать русофилом. В 1891 году Франц Фердинанд побывал в России. Молодого эрцгерцога поразила пышность петербургского двора, богатство и огромный потенциал русского государства, да и к самодержавию как политической модели консервативный Франц Фердинанд не испытывал неприязни. Эрцгерцог не переставал настаивать на том, что внешняя политика габсбургской монархии не должна быть враждебной России. В этом он расходился во мнениях прежде всего с ведущими венгерскими политиками, придерживавшимися антирусской ориентации. Франц Фердинанд стремился к восстановлению Союза трех императоров. В 1907 году он лично инструктировал дипломата, отбывавшего с миссией в Петербург: “Скажите в России каждому, с кем будете иметь возможность поговорить, что я – друг России и ее государя. Никогда австрийский солдат не стоял против русского солдата с оружием в руках… Мы должны быть добрыми соседями”. В 1913 году, за год до катастрофы, эрцгерцог написал пророческие слова: “Война с Россией – это наш конец… Неужели австрийский император и русский царь должны свергнуть друг друга с тронов и открыть дорогу революции?”

Миролюбивыми настроениями Столыпина и Франца Фердинанда дело, впрочем, не ограничивалось. В 1903 году Россия и Австро-Венгрия продемонстрировали, что способны договариваться по балканским вопросам. После встречи Франца Иосифа и Николая II в австрийском замке Мюрцштег было подписано соглашение о сотрудничестве двух держав в македонском вопросе. Обстановка в Македонии, принадлежавшей Османской империи, тогда обострилась настолько, что великие державы потребовали от султана провести в этой провинции реформы, которые учитывали бы интересы христианского населения. Период 1895–1905 годов, когда шефом Балльхаусплац[64] был граф Агенор Мария Голуховский, вообще стал временем заметного потепления в русско-австрийских отношениях. Это было тем более удивительно, что Голуховский был представителем польской аристократии. Польские же политики в период, когда Польши на карте Европы не было, а большая часть ее территории принадлежала России, считались русофобами по определению. Голуховский, однако, нашел общий язык со своим петербургским коллегой, графом Владимиром Ламздорфом, придерживавшимся довольно необычных для царского дипломата взглядов. Граф – как выяснилось, прозорливо – считал национализм балканских народов взрывным, дестабилизирующим фактором и выступал за сохранение влияния Османской империи при надлежащем контроле за ней со стороны великих европейских держав. Схожие умеренные позиции занимал и Голуховский.

Естественно, между Австро-Венгрией и Россией существовали не только династические, политические и дипломатические связи. Свои первые – неофициальные – международные матчи российские футбольные команды (к слову, заметно усиленные англичанами) провели в октябре 1910 года в Москве и Петербурге именно с соперниками из Австро-Венгрии, с командой Corintians, которую составили игроки четырех богемских клубов.

И все же заморозки в отношениях между империями Габсбургов и Романовых случались все чаще, а оттепели – все реже. Внешнеполитической репутации России сильно повредили поражение в войне с Японией и революционные события 1905 года. Казалось, позиции царской империи на мировой арене надолго ослаблены. Австро-венгерской дипломатии, во главе которой с 1906 года стоял жесткий и не лишенный склонности к авантюризму Алоис Лекса фон Эренталь, представилась возможность укрепить престиж монархии Габсбургов. Великодержавные амбиции Австро-Венгрии и честолюбие Эренталя стали главными двигателями боснийского кризиса 1908–1909 годов, который сжег мосты между государством Габсбургов и империей Романовых.

ПОДДАННЫЕ ИМПЕРИИ

АЛОИС ЭРЕНТАЛЬ,

обманщик 

Алоис Лекса фон Эренталь (1854–1912) утверждал, что является отпрыском богемского дворянского рода, однако ходили упорные слухи, что дедом Эренталя был пражский еврей по имени Лекса, разбогатевший на торговле зерном и позднее получивший дворянский титул. Именно поэтому в 1908 году не чуждый антисемитизма Извольский, посчитавший, что Эренталь нечестно повел себя на переговорах по Боснии, во всеуслышание кричал: “Грязный жид обманул!” Молодой Алоис получил хорошее образование и с середины 1870-х годов занялся дипломатической карьерой. Ее венцом стало назначение в 1906 году на пост министра иностранных дел Австро-Венгрии. Британский премьер-министр лорд Герберт Асквит считал Эренталя “самым умным и, возможно, самым циничным из австрийских государственных деятелей”. Дипломатическая победа Эренталя, позволившая Австро-Венгрии в 1908 году аннексировать Боснию и Герцеговину, принесла удачливому министру титул графа. Однако, по справедливому замечанию историка Сиднея Фэя, “это была одна из тех пирровых побед, которые кажутся блестящими, но в долгосрочной перспективе приносят куда больше проблем, чем пользы”. В каком-то смысле шеф Балльхаусплац действительно оказался обманщиком: он убедил правящие круги своей страны в том, что, во-первых, Австро-Венгрия может позволить себе агрессивную внешнюю политику, а во-вторых, в том, что, если за спиной Габсбургов будет стоять Германия, Россия не решится вступить в конфликт на Балканах. То и другое оказалось иллюзиями, за которые Австро-Венгрия дорого заплатила. Граф Эренталь этого не увидел: он заболел лейкемией и в 1912 году скончался. Его уход считался большой утратой для монархии. На похоронах Эренталя уронил слезу даже наследник трона Франц Фердинанд, враждовавший с министром.

В 1908 году в Османской империи произошла младотурецкая революция. Авторитарный султан Абдулхамид II вынужден был принять либеральную конституцию, реформистски настроенные офицеры объявили о начале модернизации. В Вене обеспокоились: Босния и Герцеговина, оккупированная Габсбургами тремя десятилетиями ранее, формально оставалась османской территорией, а революция в Константинополе угрожала полным восстановлением турецкого суверенитета над этой провинцией. Эренталь, выступая на заседании правительства, заявил: момент представляется удобным для аннексии, окончательного присоединения Боснии и Герцеговины. Эрцгерцог Франц Фердинанд протестовал: “Я решительно против подобных демонстраций силы, учитывая неблагополучное состояние наших домашних дел… Я против мобилизации и не думаю, что мы должны приводить войска в повышенную боеготовность”. Но Эренталь решил-таки попробовать, пользуясь тем, что Франц Иосиф не осуждал его проект, хотя и горячей поддержки не высказывал. Однако пойти на аннексию без согласия других держав, особенно России, Вена не могла. Поэтому в сентябре 1908 года Эренталь провел в замке Бухлау (ныне Бухловице в Чехии) переговоры с русским министром Александром Извольским. Была заключена сделка: Россия согласится 

с аннексией Боснии и постарается успокоить свою союзницу Сербию; Австро-Венгрия в обмен на это поддержит открытие проливов Босфор и Дарданеллы для русских кораблей (появление иностранного военного флота в проливах было запрещено Берлинским договором 1878 года). Кроме того, Вена и Петербург соглашаются признать независимость Болгарии, считавшейся автономной провинцией под верховной властью турецкого султана.

Не очень понятно, почему Извольский согласился на условия, столь невыгодные для Петербурга. Было очевидно, что вопрос о присутствии русских кораблей в проливах зависел от доброй воли не только Австро-Венгрии, но и других великих держав, особенно Великобритании. А в Лондоне русские притязания сразу и однозначно отвергли. 

В начале октября Австро-Венгрия объявила об аннексии Боснии и Герцеговины. По сути дела, ситуация на Балканах от этого не изменилась, Босния и так управлялась монархией Габсбургов. Но речь шла о политическом престиже, и вместе с Османской империей, чью позицию можно понять, крик подняли в Белграде. Вслед за Сербией пришла в ярость и Россия: Извольский почувствовал себя одураченным и обиженным, в Думе патриотические фракции называли его предателем, царь хмурился…

Напряженность нарастала. Сербия объявила мобилизацию. Турция, неготовая к войне, ограничилась дипломатическими протестами и бойкотом австро-венгерских товаров. Эренталю удалось уговорить султана: в обмен на экономические уступки и денежное вознаграждение турки смирились как с аннексией Боснии и Герцеговины, так и с независимостью Болгарии. Оставалось урезонить Россию, а через нее – Сербию, которая самостоятельно ни на какие решительные действия не отважилась бы. Для этого Вена использовала немецких союзников. Германия жестко потребовала от России, взамен на позволявшее Петербургу сохранить лицо изменение определявших статус Боснии и Герцеговины Берлинских соглашений 1878 года, смириться с аннексией, и Россия согласилась: даже война с Австро-Венгрией представлялась в тот момент предприятием сомнительным, а уж воевать с куда более сильной Германией было совсем нельзя. Русские правительство и дипломатия (не говоря уже о сербских) проглотили, но не забыли оскорбление.

Россия в определенной мере отплатила за боснийское поражение, выступив в 1912 году покровительницей коалиции православных стран – Сербии, Черногории, Болгарии и Греции, – направленной против Османской империи. Союзники разбили турок, османы впервые за много веков оказались фактически вытеснены из Европы: на северном берегу Босфора и Дарданелл им оставили лишь Константинополь и окрестности. Но первая балканская война (“все против Турции”) через год сменилась второй (“все против Болгарии”): к сербам и грекам подключились румыны, а затем и побежденные турки, сумевшие отвоевать обратно Эдирне (Адрианополь). Разгромленная Болгария перешла в австро-германский лагерь, в котором теперь искала покровительства и защиты от хищных соседей. Опасность новой ситуации понимал и новый министр иностранных дел Австро-Венгрии Леопольд фон Берхтольд. В 1912 году он заявил: “Мы стоим перед выбором – или отказаться от значительной части нашей балканской программы, не только поставив под угрозу жизненные интересы монархии, но и ее престиж, или… прибегнуть к военной силе с целью реализации этой программы”. Через два года, после убийства эрцгерцога Франца Фердинанда в Сараеве, Австро-Венгрия сделала выбор в пользу военной силы – как выяснилось, губительный. 

Сараево. Образцовая колония

Область Босния есть прекрасный сад, а город Сараево – тот уголок этого сада, где наслаждение достигает вершины.

Ахмед Девлет-паша, османский придворный писатель

Художественное оформление павильона Боснии и Герцеговины на Всемирной выставке 1900 года в Париже правительство Австро-Венгрии поручило чешскому живописцу Альфонсу Мухе. Лучшего выбора и представить себе было нельзя: сорокалетний художник находился в ту пору в расцвете международной славы, о нем с восторгом говорили в светских салонах европейских столиц. Сторонник объединительной славянской идеи, на рубеже веков и времен Муха тем не менее считал себя австро-венгерским патриотом. Поэтому он оставил прежние планы, отказавшись от намерения самостоятельно оформить павильон под названием “Человек”, и увлеченно принялся выполнять важный, как сказали бы сейчас, госзаказ. Художник создал несколько монументальных полотен общей площадью свыше 250 квадратных метров на темы счастливой жизни мусульманских подданных империи Габсбургов. На этих картинах балканская провинция представала сказочной страной, преобразившейся по мановению волшебного скипетра Франца Иосифа после оккупации австро-венгерскими войсками в 1878 году. Боснию и Герцеговину Муха изобразил в облике утопающей в цветах темноволосой славянской красавицы, а из райских кущ на зрителя выступали смуглые мужчины в тюрбанах, славные работяги-лесорубы и пастухи с открытыми лицами, невинные глазастые девы с плодами щедрой природы наперевес, а также их матери, погоняющие козликов, осликов и собачек. Мастер ар-нуво Альфонс Муха всей страстью таланта утверждал: пришло время нового творчества.

Экспозиция Боснии и Герцеговины на Парижской выставке не случайно расположилась между павильонами Австрии и Венгрии. Это символизировало особое место и специфический статус образцовой колонии в дуалистическом государстве – Босния официально не относилась ни к одной из двух “половинок” дунайской монархии. Эта провинция управлялась империей Габсбургов, но к началу XX века формально по-прежнему находилась под суверенитетом другой империи, Османской. В дни мусульманских праздников улицы боснийских городов украшались флагами с полумесяцем (турецкий султан считался и калифом, духовным лидером мусульман), а в дни рождения Франца Иосифа и визитов высоких чинов Австро-Венгрии – габсбургскими черно-желтыми знаменами.

В ХХ веке история отвела Боснии и Герцеговине и ее столице Сараеву незавидную роль символа трагедии. Любой школьник знает, что именно в этом городе террорист Гаврило Принцип застрелил престолонаследника Франца Фердинанда. В знак беды Сараево вновь превратила в начале 1990-х годов продлившаяся 47 месяцев блокада города сербами. Теперь, через двадцать лет после этой войны, в боснийских книжных магазинах продаются сувенирные карты с надписью “Добро пожаловать в Сараево!”. Линия фронта, проходившая по жилым кварталам, помечена на плане красной чертой, за которой ощетинились стволы пушек и минометов. Местным жителям эта аллегория понятна: именно так, “Добро пожаловать в Сараево!”, назывался популярный в бывшей Югославии документальный фильм о ХIV зимних Олимпийских играх. Олимпиада с успехом прошла в Сараеве в феврале 1984 года. Получается, за весь XX век мир вспоминал о существовании боснийской столицы всего три раза: дважды – из-за войны, еще раз – из-за праздника.

Карта Сараева. 1905 год.

Иосип Броз Тито, автор югославского социалистического проекта, уже не увидел сараевского торжества дружбы народов, молодости и спорта: он скончался в мае 1980 года, когда подготовка к Играм была в разгаре. В Боснии и Герцеговине попытка коммунистов создать не знающее национальных преград южнославянское общество удалась в большей степени, чем в других республиках балканской федерации. Как ни странно, именно Тито отчасти успешно реализовал намерения Франца Иосифа. При “красном императоре” обруч пролетарского братства на полвека стянул Боснию воедино, несмотря на все этнические, религиозные и культурные противоречия. Именно в Боснии и Герцеговине разные народы, их верования, обычаи и традиции переплелись так причудливо, сосуществовали так тесно, смешивались так тщательно, что многие считали: титовское руководство выбрало Сараево столицей Олимпиады, дабы ускорить завершение небывалого социального эксперимента. Идеология титовской СФРЮ строилась на отрицании и императорского австро-венгерского, и королевского югославского опыта, однако на практике социалистическая федерация многое заимствовала из прошлого. Тито иногда не совсем в шутку называют “последним Габсбургом”. Маршал, в августе 1914 года начавший свой боевой путь старшиной 10-й роты 25-го хорватского пехотного полка 42-й дивизии императорской и королевской армии, судя по воспоминаниям биографов, к Австро-Венгрии относился по крайней мере без гнева и презрения, иначе не называл бы ее “хорошо устроенным государством”. Сравнения напрашиваются сами собой: титовская Югославия оказалась примерно такой же сложно устроенной многонациональной де-факто монархией, которая, как и Австро-Венгрия, не выдержала испытания новыми общественными условиями и не смогла победить демонов национализма. Сараево, оба раза оказавшееся на кромке этих политических разломов, уже не могло послужить художникам источником благостных аллегорий.

ПОДДАННЫЕ ИМПЕРИИ

ГАВРИЛО ПРИНЦИП,

террорист

Гаврило Принцип (1894–1918) родился в многодетной сербской семье почтового служащего. Из-за бедности родителей жил в семье старшего брата в Аграме (Загребе), затем переехал в Сараево, где свел знакомство с активистами подпольной организации “Млада Босна”. В 1912 году Принципа исключили из торговой школы за участие в антиправительственной демонстрации. Юноша перебрался в Белград, намеревался добровольцем уйти на Первую балканскую войну, но не попал в армию из-за слабого здоровья. Примером для подражания Принцип считал сараевского студента Богдана Жераича, летом 1910 года совершившего покушение на тогдашнего наместника Боснии и Герцеговины генерала Марьяна Варешанина. Выпустив из револьвера пять пуль мимо цели, Жераич оставил последнюю для себя. Легенда гласит, что в ночь перед убийством Франца Фердинанда Принцип и его товарищи собрались на могиле Жераича и поклялись в верности своему делу. Сразу после успешного покушения Принцип принял яд (который вызвал только рвоту), а потом попытался застрелиться, но был схвачен прохожими и полицейскими и сильно избит. На допросах Принцип называл себя южнославянским националистом, боровшимся за объединение братских народов методами террора. Принципу еще не исполнилось 21 года (тогдашний возраст совершеннолетия), поэтому его приговорили не к смертной казни, а к двадцати годам заключения. В апреле 1918 года Принцип умер от туберкулеза, которым страдал с детства, в тюрьме Терезин на севере Богемии. В социалистическое время в школьных югославских учебниках писали о том, что на тюремном котелке ногтями Принцип нацарапал:

  • Правду говорил Жераич,
  • Этот сербский сокол серый:
  • “Кто хочет – живет, чтобы умереть,
  • Кто хочет – умирает, чтобы жить”.

Перед смертью Принцип весил всего сорок килограммов. В 1920 году останки Принципа захоронили в Сараеве. В 2010-е годы в Белграде и в сербской части Боснии ему установлены памятники.

Сараево лежит в долине посередине цепи невысоких Динарских гор со славянскими названиями Яхорина, Белашница, Требевич, Романия. Речка Миляцка большую часть года соответствует своему названию, она мила и несерьезна. Миляцка – не Дунай и даже не Влтава, она не шире Яузы. Первый деревянный мост через эту речку почти пять веков назад соединил два главных в ту пору торговых квартала Сараева – Латинлук, где селились купцы-христиане, и Башчаршию, восточный город мастеров, в котором обитали кузнецы, гончары, чеканщики, плотники, портные и прочий ремесленный люд. Мост назвали Латинским. Как раз отсюда, от дугообразного гранитного парапета, выйдя из лавки деликатесов Морица Шиллера, юный хлипкий Гаврило Принцип и произвел 28 июня 1914 года наудачу (он признался на допросе: был в таком состоянии, что стрелял не целясь) злосчастные выстрелы в престолонаследника и его жену. София погибла случайно: метил Принцип не в нее, а в сопровождавшего знатную чету генерала-наместника Оскара Потиорека.

Памятного знака, отмечающего место, где стоял сербский террорист, – отлитых из белого металла отпечатков ступней – уже нет на тротуаре. О Гавриле Принципе у Латинского моста напоминает только небольшая табличка с сухой надписью: то-то случилось тогда-то. В югославские времена надпись была более эмоциональной: “С этого места 28 июня 1914 года Гаврило Принцип своими выстрелами выразил народный протест против тирании и вековую мечту наших народов о свободе”. Большую часть прошлого столетия мост носил имя Принципа. Давно закрыт находившийся по соседству со злосчастным Латинским мостом, в мрачном трехэтажном здании, музей воспитавшей стрелка тайной организации “Млада Босна”. Музей Гаврилы Принципа преобразован в музей габсбургской монархии. На “латинской” стороне Миляцки собираются, да никак не соберутся восстановить памятник убиенной австрийской чете, политически не популярной в Боснии ни в югославские королевские, ни в югославские титовские времена. Да и сейчас здесь нет однозначного отношения к имперскому прошлому: ведь эта территория была хотя и образцовой, но все же колонией.

Эрцгерцог Франц Фердинанд и София Гогенберг. Сараево. Фото 28 июня 1914 года.

Сараево превратил в город в середине ХV века турецкий военачальник Исабег Исхакович, устроивший на речном берегу ремесленный поселок для нужд своего гарнизона. Его “сарай”, двор султанского наместника, и дал название городу. Турки медленно, но верно осваивали древнее Боснийское королевство. В селениях на берегах Босны, Дрины, Неретвы, Уны росли мечети со стройными минаретами, крепости с неприступными стенами, постоялые дворы, где купеческие караваны имели право бесплатно останавливаться на трое суток, купола общественных бань, исламские школы и библиотеки, хранившие арабские и турецкие книги, высокие часовые башни.

Во второй половине XVII века население Сараева превысило восемьдесят тысяч человек (в Вене в ту пору было немногим более ста тысяч жителей). Административный центр Боснийского пашалыка стал важным оплотом военного и экономического влияния султана в Европе. Конец турецкому владычеству положили Габсбурги. В 1697 году, в ходе одной из многочисленных войн, Сараево без особого труда взяла армия Евгения Савойского. Город жестоко разграбили и безжалостно сожгли, мусульманское население было вырезано или разбежалось. Частичным оправданием для принца Евгения (по крайней мере, по меркам современной ему эпохи) может служить тот факт, что он отдал Сараево на разграбление после убийства турками австрийского генерала, посланного к ним для переговоров. Больше десяти тысяч христиан, католиков и православных, ушли тогда из Боснии и Косова вместе с покидавшей Балканы австрийской армией.

В Османской империи Босния и Герцеговина считалась “райским садом”, но по европейским меркам, конечно, запаздывала в экономическом и социальном развитии. Примерно треть жителей области (в начале XIX века – двести тысяч человек) составляли обращенные за время турецкого господства в ислам славяне, считавшие себя частью национально не расчлененного мусульманского социума. Около половины боснийцев были православными сербами, еще примерно 20 % – католиками-хорватами. Значительная часть мусульманской общины так или иначе участвовала в обороне Османской империи. Сербы (в меньшей степени также хорваты) представляли собой потенциальный источник опасности для власти султана. Впрочем, против наместников султана бунтовали и боснийские мусульмане – скажем, выражали недовольство военной реформой, ограничивавшей права местной знати. Именем такого мусульманского героя антиосманской борьбы, Хусейна Градашчевича по прозвищу Боснийский Дракон, названа сейчас одна из центральных сараевских улиц.

Завоеватели-турки в Боснии занимались не только насильственным обращением местного населения в ислам. В Османской империи права немусульман до середины XIX века были сильно ограничены, отчасти поэтому число славян, “добровольно” принявших ислам, увеличивалось. Сараево оставался веротерпимым и, выражаясь современно, мультикультурным городом. Рядом с минаретами возник православный район Стари Варош, по соседству с купцами из Дубровника и Млета обустроились изгнанные из Испании евреи-сефарды. Они веками жили вместе в “городе ремесленников”, торговали в соседних лавках Башчаршии: мусульмане-бошняки и влахи (выходцы с территории нынешней Румынии), турки и сербы, албанцы-арнауты и магрибские арабы, хорваты и евреи. Ислам стал в этих славянских краях не столько религией, сколько образом жизни, многовековой привычкой, вошел в обычаи и язык. Безистан, хамам, караван-сарай, джамия, медресе, текия – эти слова и сейчас не нуждаются в переводе на сербский и его местный вариант, боснийский, поскольку все они давно включены в состав самого языка, превратились в его часть. И отзываются в фамилиях почтенных сараевских семейств турецкие названия древних ремесел: Тимурджич, Бичакчич, Мутапчич, Экмекчич. Предки одного ковали гвозди, другого – калили прямые длинные кинжалы, третьего – шили конские попоны и седельные сумки, четвертого – пекли кислые лепешки и медовую пахлаву.

Почти восемьдесят ремесел, без малого двенадцать тысяч мастерских и магазинов дали названия мощеным улочкам Башчаршии, турецкого “главного города”, сараевского сообщества цехов и цеховиков; лавки торговцев, одноэтажные харчевни под черепичными крышами, меняльные конторы, тесные конторки писарей уже несколько веков теснятся вплотную друг к другу. Даже на самой крохотной площади – либо колодец-чесма, у которого утомленный путник напьется ключевой воды, либо мечеть со стрельчатым минаретом, где каждый страждущий утолит духовную жажду. Емко и немногословно написал о Башчаршии в 1660 году путешественник Эвлия Челеби: “Это образец красоты”. Единственный югославский лауреат Нобелевской премии по литературе Иво Андрич (кстати, в юности член радикальной группы “Млада Босна”) столетие назад сказал почти так же коротко, зато куда поэтичнее: “Вечерняя тишина в Башчаршии накрывает стук сотен молоточков”. Теперь в сараевском восточном квартале, границы которого век за веком корректировали пожары, наводнения, землетрясения, прихоти властителей, вряд ли увидишь настоящего чеканщика или медянщика: народный промысел сменился массовым производством.

Турецкая власть в Боснии и Герцеговине до поры до времени была относительно эффективной и довольно умело сочетала кнут и пряник. Однако начиная с 1683 года, когда турки были разбиты у стен Вены, Османская империя слабела, и ее провинции одна за другой получали автономные права. В 1867 году в Сараеве сформировали совет генерал-губернатора с равным мусульманским и христианским представительством. Однако в 1875 году, после того как, несмотря на неурожай, чиновники обложили крестьян высокой данью, в Боснии вспыхнуло очередное восстание. Франц Иосиф в ту пору находился с визитом в Далмации, где принял делегацию христиан из Боснии и Герцеговины, которая обратилась к императору с просьбой о защите. Восставших поддержали Сербия и Черногория. Началась десятая по счету Русско-турецкая война. Габсбурги, числившие за собой особые заслуги в долгом противостоянии турецкой экспансии, по итогам Берлинского конгресса почувствовали право выступить на Балканах в роли носителей цивилизации.

Босния и Герцеговина стала первым и последним исламским владением Австрийского дома. Но злая историческая память о нашествии Евгения Савойского передалась в Сараеве через поколения. Когда в июне 1878 года в город вошли полки 82-тысячного экспедиционного корпуса под командованием хорватского генерала Иосипа Филиповича, его солдат встретили пальбой едва ли не из каждого дома. За два месяца военной операции габсбургские войска потеряли убитыми и ранеными около пяти тысяч человек, но сопротивление подавили, в Сараеве расквартировали штаб XV армейского корпуса. Босния стала самой милитаризованной провинцией империи Габсбургов. Мусульмане оказались прилежными рекрутами: подразделения четырех сформированных в Боснии и Герцеговине пехотных полков хорошо зарекомендовали себя во время Первой мировой.

Расширение имперских пространств и даже возможность пополнить армию солдатами в Вене и Будапеште, однако, радовали не всех. В числе скептически настроенных оказалась “венгерская партия”, поскольку присоединение Боснии и Герцеговины оживило разговоры о дальнейшей федерализации дунайской монархии и создании “славянской короны” на хорватских, сербских, далматинских и боснийских землях. Дуализм и здесь планировали заменить триализмом.

К освоению новых территорий Австро-Венгрия приступала осторожно. Собранные в провинции налоги расходовались только на нужды Боснии и Герцеговины. В этом была и беда: ни одна из двух частей империи не хотела за свой счет финансировать колонию, по сути, руководствуясь принципом: что собрали, то ваше, а на большее не рассчитывайте. Чтобы не нарушать баланса сил между Цислейтанией и Транслейтанией, управленческие полномочия передали общему австро-венгерскому Министерству финансов, которому подчинялось образованное в Сараеве земельное правительство. В бывшей султанской резиденции во дворце Конак на южном берегу Миляцки разместились наместник-генерал и его гражданский помощник. Быстро росла колониальная администрация: в начале ХХ века в Боснии находилось десять тысяч чиновников – немцы, венгры, чехи, хорваты, поляки.

“Зная малейшие подробности и никогда не ошибаясь, они держали в руках все бесчисленные нити своего административного клубка, – хвалил габсбургских служащих французский этнограф Шарль Диль. – Не важно, что второстепенный персонал администрации вызывает порой критическое отношение; что в такую-то боснийскую субпрефектуру посажены чиновники, чем-то провинившиеся в Австрии. В целом персонал, посылаемый Австрией в оккупированные провинции, хорошего качества”. В Боснии менялась и демографическая ситуация: из других областей большой страны в балканскую даль приезжали новые поселенцы, их набралось почти 150 тысяч. Однако заметной была и эмиграция – в Османскую империю отправились около ста тысяч боснийских мусульман, предпочитавших султанскую власть императорской.

ПОДДАННЫЕ ИМПЕРИИ

ОСКАР ПОТИОРЕК,

неудачник

Оскар Потиорек (1853–1933) родился в альпийской области Каринтия в дворянской семье. Получил военно-техническое образование, затем окончил Академию Генерального штаба и много лет продвигался по линии армейского управления и планирования. Непродолжительное время командовал пехотной бригадой и армейским корпусом со штабом в Граце. В 1911 году назначен наместником в Боснии и Герцеговине и инспектором армейского корпуса со штабом в Сараеве. Именно Потиорек был главным организатором визита наследника престола в боснийскую столицу в июне 1914 года; именно Потиорек сидел в машине рядом с эрцгерцогской четой; именно Потиорека пресса обвиняла в том, что он своим телом не заслонил наследника престола и его супругу. Многие справедливо указывали на крайне недостаточные меры безопасности, принятые в Сараеве во время визита Франца Фердинанда. После начала мировой войны генерала назначили командующим 6-й армией, действовавшей на Балканах. Несмотря на численный и технический перевес над противником, 6-я армия потерпела от сербов чувствительные поражения у реки Колубары и у горы Цер. Уже в декабре 1914 года Потиорека отправили в отставку. Говорят, вскоре генерал совершил попытку самоубийства. Последние два десятилетия жизни Потиорек провел в Клагенфурте.

Короткий, всего-то сорокалетний, австро-венгерский период придал развитию Боснии и Герцеговины заметный культурный и экономический импульс. Габсбурги старались, хотя, говоря словами одного из благожелательных критиков венской политики, “смотрели на своих боснийских подданных как на взрослых детей, которых нужно сделать счастливыми – отчасти помимо их собственной воли”. Впрочем, и уровень отсчета был по тогдашнему евростандарту едва ли не нулевым. Но издавна ориентированная на Восток территория стала частью иного цивилизационного круга. Изменилось и Сараево. К началу XX века в азиатском портрете торгового города появились черты пусть скромной, но европейской столицы, сочетавшей восточный шарм с достижениями западной цивилизации. Для чиновников из Вены и Будапешта Босния, конечно, оставалась провинциальной дырой, но никто не отрицал: эта провинция не лишена очарования.

Центр Сараева быстро застроили нарядными зданиями по европейской моде. В свое последнее турецкое десятилетие город пережил череду сильных пожаров, так что свободных площадей хватало. Империя командировала в Боснию нескольких перспективных архитекторов, которые принялись активно проектировать и возводить для туземцев стены и крыши нового европейского мира. Мусульманский город узких кривых переулков, глухих каменных заборов, построенных по стамбульской традиции домов, где второй этаж нависал над первым (сейчас таких зданий в Сараеве остались единицы, и все – музеи), уходил в прошлое. Хорваты Александр Витек и Иосип Ванцаш, немец Август Буш, чехи Франтишек Блажек и Карел Паржик развивали стиль, который повсюду называют неомавританским, но в Сараеве и теперь величают боснийским. Построенные по такому канону здания, известные каждому, кто видел дворец графа Воронцова в Крыму или особняк Арсения Морозова на улице Воздвиженка в Москве, подчас вызывают пренебрежительные оценки специалистов, но глаз обывателя радуют. Высокие окна лишают основательную кладку стен тяжеловесности; резные ориентальные узоры делают серьезное кокетливым, сплошное – кружевным, обыкновенное – экзотическим. Неоренессанс, “позлащенный солнцем Востока”, как цветисто выразился местный краевед.

Самый известный памятник архитектуры габсбургской эпохи в Сараеве – здание городского совета, треугольное в плане, с изящным многостворчатым фасадом, украшенным, как какой-нибудь дворец в Андалусии, десятком стрельчатых арок. Хорватский проектировщик Александр Витек дважды ездил в Каир за вдохновением, чтобы отыскать его источник в силуэтах и орнаментах мечети султана Кемаля II. Городская легенда гласит, что от перенапряжения душевных сил при возведении горсовета архитектор сошел с ума. Витек скончался в 1894 году в психиатрической клинике в Граце, так и не увидев во всей красе главного творения своей жизни. Трагизма, словно в романе Владимира Набокова, добавляет то обстоятельство, что Витек был шахматистом международного уровня, на его счету числились даже победы над Чигориным и Стейницем[65]. В Хорватии сыгранные Витеком партии и теперь включают в шахматные учебники; в Боснии его проекты изучают студенты-архитекторы. Смахивавшее на шахматную крепость здание совета, вечницу, возведенное на площади Мустая-паши на месте турецких бань, в 1896 году сдавал в эксплуатацию другой зодчий, Сирил Ивекович. При коммунистах в этих помещениях разместили Национальную библиотеку. В 1990-е годы и здание, и часть книг безжалостно сожгли сербские артиллеристы. Теперь творение Витека и Ивековича, к счастью, восстановлено.

Сараево. Гравюра на дереве Юлиуса фон Гари. 1900 год.

Сараевский трамвай. Открытка 1900-х годов.

Другая сараевская легенда рассказывает о хитром мусульманине Бендерии, который противился строительству дворца на том месте, где, приткнувшись к Мустай-хамаму, стоял его дом. “Венский император велик и могуществен, он заслуживает всяческого почтения, но даже у него нет таких денег, чтобы расплатиться со мной, как подобает”, – заявил гордый Бендерия. Пристыженные чиновники якобы тут же отвалили старику мешок золота; дом аккуратно, камешек за камешком, разобрали, а потом так же тщательно восстановили на противоположном берегу реки. Сейчас в доме Бендерии – ресторан с названием Inat kua, “Дом гордости”.

Достаточно день-другой побродить по центру Сараева, чтобы понять: Австро-Венгрия обживалась в Боснии основательно и собиралась остаться здесь на века. Уже в 1880 году, меньше чем через два года после оккупации, для офицеров и чиновников построили казино, ставшее местным центром светской жизни (теперь – Дом армии), клубом пусть и немногочисленной аристократии. Такого в исламской стране не видывали: в казино дважды в неделю давали концерты духовой и филармонической музыки. Оркестром 50-го пехотного полка дирижировал Франц Легар, отец и тезка знаменитого композитора, которого боснийцы без особых на то оснований числят своим соотечественником. В первые дни 1899 года спектаклем по трагедии Франца Грильпарцера “Медея” в Сараеве открылся Общественный дом. Своей труппы в городе не было, на гастроли приехал театр из Аграма-Загреба. В югославские времена Общественный дом переименовали в Национальный театр, который и теперь остается главной боснийской сценой. В 1885 году Сараево стал одним из первых городов мира, который обзавелся линией электрического трамвая. На сараевских открытках той поры изображение трамвая столь же неизбежно, как кудрявая волна на фотографических видах морских курортов. На праздник из Вены пожаловал император, восторженно встреченный подданными, большинство которых щеголяли в фесках. Эти головные уборы здешние мужчины по привычке носили без религиозного или национального разбора, хотя на улице Ферхадие уже открылся венский шляпный магазин.

В городе появилась пожарная команда, европейская аптека Эдуарда Плейеля обосновалась на улице императора Рудольфа. Вскоре откорректировали русло Миляцки, благоустроили набережные, хотя отходы ремесленных мастерских (в том числе вонючих кожевенных) продолжали сливать в речку. В конце “старого” века на улицах зажгли электрическое освещение, в самом начале “нового” провели канализацию. От фундаментадо купола-шишки перестроили общественные бани. В 1908 году в Сараеве организовали первую футбольную команду “Осман”. Накануне войны футбольных клубов в городе было уже пять: четыре национальных (сербский, хорватский, мусульманский, еврейский) и рабочий “Хайдук”. В 1912 году построили кинотеатр Apollo (через полвека переименованный в “Партизан”). В 1913 году переехал в новое огромное здание на нынешней площади Боснии и Герцеговины основанный четвертью века ранее Краеведческий музей – с палеонтологической экспозицией, ботаническим садом, в котором произрастали секвойя и гинкго, сразу с семью обширными именными коллекциями гербариев.

В общем, город стал как город: Земельный банк, доходный дом Marienhof (названный сахарозаводчиком Брауном в честь своей почтенной супруги), рынок Марктхалле, с опрятным фасадом и беленькой колоннадой, сразу четыре элегантных парковых музыкальных павильона для репетиций и выступлений оркестров. Европейский путешественник восторженно, хотя и с некоторой высокомерной иронией “белого человека”, писал о Сараеве начала XX века: “Некогда река Миляцка лениво и капризно вилась среди крутых изменчивых берегов, с которых большие деревья склоняли в прозрачную воду зеленые ветви, а теперь правильные каменные набережные украшают причуды реки; по ним носятся электрические трамваи, на них поднимаются тяжелые каменные громады административных зданий, с длинными рядами окон, в венском, сомнительного вкуса, стиле или, что еще хуже, в стиле псевдомавританском, нарочно созданном для возродившейся Боснии. Рядом с белым минаретом высятся трубы пивоварни, с султаном черного дыма; против изящных куполов мечетей – громоздкие колокольни собора”.

Но десятка европейских кварталов в центре Сараева, да и всех других габсбургских преобразований, конечно, не хватало для того, чтобы из Боснии и Герцеговины в реальности получилось полотно в стиле Альфонса Мухи. Для подавляющего большинства местных сербов, мусульман, хорватов процветание так и осталось несбывшейся мечтой. Хотя в Боснии заметно выросло число школ, а количество учащихся менее чем за полвека удвоилось (до 40 тысяч), к 1910 году 87 % боснийцев все еще не знали грамоты. Развивались металлургия, горное дело, текстильное производство, но основой экономики оставалось сельское хозяйство, а девять десятых населения области составляло крестьянство. В Вене и Будапеште, кстати, не торопились с проведением земельной реформы, в основном сохранив в Боснии турецкие правила: десятина выплачивалась в счет государственных налогов, еще треть доходов полагалась землевладельцам. Эти поборы оставались вечным источником социальной напряженности, зато обеспечивали империи лояльность мусульманской элиты, сохранявшей привилегии (“Перестав однажды быть турками, богатые мусульмане скорее, чем другие боснийцы, смогут стать добрыми и верными австрийцами”, – надеялся современник). Но народная память оставалась цепкой, национальные обычаи менялись медленнее облика улиц. Даже в мелочах: в Сараеве, скажем, и в начале ХХ века бытовало деление города на махаллы, как при турках, несмотря на то что уже давно придумали новое административное устройство города, разбив его на районы-которы.

Мечеть Хусрев-бега. Гравюра на дереве Рудольфа Бернта. 1900 год.

Вена и Будапешт, уважая соглашение с Константинополем, на исламские свободы боснийцев не посягали. Один из австро-венгерских чиновников в Боснии, барон Рудольф Кучера, остроумно сформулировал суть имперской религиозной политики в Боснии: “Мы одинаково фанатичны для всех трех культов”. Колониальная администрация, впрочем, отдавала предпочтение католицизму, надеясь, что хорваты сыграют в многоконфессиональном обществе интегрирующую роль. Это сказалось даже на городской топографии. Новая власть ограничила пределы разраставшейся Башчаршии. Южную сторону квартала ремесленников и торговцев очерчивала облагороженная Миляцка. Впоследствии эта набережная была названа по имени австро-венгерского наместника барона Иоганна фон Аппеля, который в 1906 году скончался на своем трудовом посту в возрасте восьмидесяти лет, верой и правдой прослужив императору в сараевском далеке почти четверть века. На восточной оконечности Башчаршии как раз и построили здание вечницы, на западной – возвели солидный католический собор Святого Сердца Христова в неоготическом стиле. Хорват Иосип Ванцаш в последние годы XIX столетия спроектировал этот храм по примеру собора Богоматери в Дижоне, за что получил Рыцарский крест. Через несколько лет на другом берегу реки, в районе Бистрик, тот же Ванцаш, отличавшийся завидной творческой плодовитостью (за три десятилетия работы в Боснии он реализовал более двухсот проектов – от дворцов, жилых домов и школ до отелей, казарм, почты, кладбища, банка, да еще целых семьдесят церквей), воздвиг храм Святого Антония Падуанского при францисканском монастыре.

К той поре главные православные объекты культа в Сараеве уже давно были построены. Старая церковь Святых Архангелов Михаила и Гавриила в Вароше многократно перепланировалась, в последний раз – в начале XVIII века. Другой важный православный храм, собор Пресвятой Богоматери, построил еще при турках, но в стиле барокко с элементами византийской архитектуры Андрия Дамьянов. Синагогу Ашкенази (сейчас – единственный действующий иудаистский храм) возвели в 1902 году по эскизам Карела Паржика. Старую еврейскую молельню, которая и при султане, и при императоре регулярно горела, в 1909 году после очередного несчастья основательно обновили: заменили крышу, провели электричество. В этом помещении расположен теперь Еврейский музей.

ПОДДАННЫЕ ИМПЕРИИ

ИОСИП БРОЗ ТИТО,

солдат и вождь

Будущий создатель социалистической Югославии Иосип Броз (1892–1980), позднее получивший партийное прозвище Тито, родился в селе Кумровац на северо-западе от Загреба (Аграма) в многодетной словенско-хорватской семье кузнеца. Учился в школе механиков в городе Сисаке. В 1910 году получил место слесаря в Загребе. В том же году вступил в Социал-демократическую партию Хорватии и Славонии. Работал на фабрике металлоизделий в словенском городе Камник, на заводе koda в чешском городе Пльзень, на автомобильном заводе Daimler в Вене. В 1913 году призван на армейскую службу. Окончил школу младшего офицерского состава. Завоевал серебряную медаль на чемпионате императорской и королевской армии по фехтованию. Воевал в Западной Сербии. С января 1915 года командовал взводом на Русском фронте. “За доблесть и инициативу в разведке местности и захвате пленных” представлен к медали. Весной 1915 года в Галиции получил тяжелое ранение от удара черкесской пики и попал в плен. Лечился в госпитале под Казанью, работал на мельнице в Саратовской губернии, затем переведен в город Кунгур надзирателем в трудовой лагерь для военнопленных. Летом 1917 года бежал, был схвачен и отправлен обратно за Урал. Вступил в Интернациональную красногвардейскую бригаду. Летом 1918 года эту бригаду разбили союзники “белых”, бойцы Чехословацкого легиона. Тито снова бежал и работал механиком на паровой мельнице в селе под Омском. В 1919 году женился на четырнадцатилетней русской девушке Пелагее Белоусовой. В 1920 году вместе с женой вернулся на родину. В Загребе вступил в Коммунистическую партию. Впереди у Тито были подполье при королевской власти, война с немцами, их хорватскими пособниками – усташами и сербскими националистами – четниками, установление коммунистической власти в Югославии, ссора со Сталиным и многолетнее президентство в СФРЮ.

Мусульманские святыни Сараева тоже не остались без австро-венгерского внимания. Имперские архитекторы возвели, взамен обветшавшего старого, здание Исламской общины. На площади у Башчаршии вновь появился себиль, фонтан для путников, построенный со всем пиететом к османским традициям. Главная сараевская мечеть Гази Хусрев-бега возведена еще в 1530–1531 годах. Гази Хусрев, рожденный в Греции сын султанской дочери и боснийского торговца, просидевший наместником в Сараеве три десятилетия и рядм со “своей” мечетью похороненный, был видным полководцем: разбил армии венгров и венецианцев, железной рукой подавлял крестьянские восстания. Комплекс Хусрев-беговой мечети сгорел при взятии города войсками Евгения Савойского, был поднят из пепла через три четверти века, но при установлении императорской власти опять пострадал и снова был восстановлен в 1886 году. Сараевские муэдзины до сих пор созывают правоверных на предвечерний намаз в эту мечеть, только теперь часы молитвы возглашаются в записи, а под зеленым флагом ислама на минарете видны репродукторы. Но все остальное – без лукавства.

Австро-Венгрия, как могла, противодействовала идеологии объединения южных славян и пестовала теорию “боснийской идентичности”. Особенно старательно продвигал эту теорию императорский министр финансов венгр Беньямин Каллаи, надзиравший за Боснией и Герцеговиной с 1882 по 1903 год. Министр Каллаи, историк-славист по первой профессии, автор книг “История Сербии” и “Восточная политика России”, обрел союзника в лице сараевского интеллектуала Мехмед-бега Капетановича, который в 1891 году приступил к изданию газеты Bonjak, “Босниец”. К тому времени разработали грамматику боснийского языка на латинице и кириллице. Но губительный для габсбургской монархии процесс национальной идентификации, как показало развитие событий, протекал и на южнославянских землях быстрее тех преобразований, которые предначертала образцовой колонии императорская рука.

Сразу после сараевского убийства венгерский репортер Арпад Пастор указывал на то, как густо переплелись в Боснии народы, религии и традиции: “Напялить на все это великое множество воспитаний, чувств, традиций, мироощущений единую униформу и администрацию невозможно. Никакая администрация и никакая армия не способны на это”. Свои неполные австро-венгерские полвека Босния теперь вспоминает скорее с добродушной благодарностью, чем с неприязнью или безразличием. Но Габсбурги, принесшие на Балканы и европейский лоск, и дворцы, и банки, и даже электрический трамвай, так и остались для боснийцев чужими, не успев как следует закрепиться в общественном сознании и коллективной памяти. Даже для образованных горожан австро-венгерская власть оказалась еще более далекой, чем турецкая. Снова процитируем наблюдательного француза Шарля Диля: “Австрийские администраторы могут сколько угодно говорить о том, что хотят держать в вате своих подданных, что их занятие и постоянная забота – ломать себе голову над тем, как войти в сердце народа. Народ упорно закрывает перед ними свое сердце”. На “административном” немецком языке империи в Сараеве говорили единицы, мода на оперу и оперетту в мусульманском обществе что-то не прививалась. Как англичане и французы в своих заморских владениях, колониальная администрация в Боснии во многом старалась для самой себя: в Сараево, Мостар, Травник по частичке переносили уже привычные в Центральной Европе комфорт и культурные навыки. Для боснийских сербов и хорватов (не говоря уже о мусульманах) Вена, Будапешт оставались едва ли не инопланетной цивилизацией. Лощеные господа в щегольских мундирах с тонкими напомаженными усиками, их спутницы в изящных нарядах, с легкими зонтиками – что общего они имели с боснийскими горами, балканской землей и привольным небом?

ПОДДАННЫЕ ИМПЕРИИ

МЕХМЕД-БЕГ КАПЕТАНОВИЧ,

интеллектуал

Мехмед-бег Капетанович Любушак (1835–1902) родился в семье богатых землевладельцев на юго-западе Боснии. Получил исламское образование, говорил на нескольких восточных и европейских языках. В 1860-е годы совершил две продолжительные поездки по Западной Европе. Еще до габсбургской аннексии Боснии, будучи чиновником османской администрации, установил дружеские отношения с австро-венгерским консулом в Сараеве. Капетанович приветствовал власть Габсбургов в Боснии, о чем писал в том числе и на страницах ведущей венской газеты Neue Freie Presse. В 1879 году первым отдал своего сына Ризу в только что основанное в Сараеве немецкоязычное военное училище. В 1885 году пожалован титулом барона. В 1888 году издал под своей редакцией сборник народных боснийских сказаний и песен “Национальное достояние”, высоко оцененный в славянском мире; в переводе Капетановича вышел также обширный сборник персидских, турецких и арабских пословиц и поговорок “Восточное достояние”. Собирал народные предания и сказки, писал рассказы для детей. В публицистических статьях – прежде всего в газете Bonjak – Капетанович отстаивал тезис о возможности сохранения боснийской идентичности в австро-венгерской государственной системе и ведущей роли в этом процессе исламской аристократии. Любопытно, что в то же время Капетанович не считал боснийских мусульман европейским народом. Дважды занимал пост градоначальника Сараева. Из общественной жизни удалился в 1898 году после парализовавшего его инсульта.

Некоторые историки считают, что оккупация спасла боснийских мусульман от исчезновения, ведь из независимых Сербии и Черногории они были к концу XIX столетия выдавлены. Это правда: ключом к завоеванию территорий для Габсбургов была лояльность, а не изгнание завоеванных ими народов. А. Дж. П. Тэйлор, кстати, указывает на занятный парадокс: и Австро-Венгрия имела основания быть благодарной Боснии и Герцеговине. Оккупация балканской территории, считает Тэйлор, смирила международные страсти, дала Габсбургам дополнительный повод для мобилизации ресурсов и тем самым продлила существование империи “еще на одно поколение”.

Императора-короля пожилые боснийцы, не забывшие услышанных в детстве рассказов дедушек и бабушек, по старой привычке еще иногда называют на южнославянский манер “Цар Франьо”. В лавках Башчаршии можно купить гипсовый бюстик Франца Иосифа, зато не сыскать фигурок маршала Тито, вот кто в цене у иностранцев! На бытовом уровне исторический процесс можно интерпретировать и так: восточный дух мастерового города оказался здесь сильнее северо-западного цивилизационного порыва. Как и столетия назад, основательность и чинность сараевских ремесленников уравновешивается расторопностью и суетливостью торговцев. Главные посетители лавок и магазинов теперь – иностранные туристы. Они охотно разбирают новые сараевские сувениры: брелоки и авторучки из автоматных патронов, разукрашенные чеканкой цветочные вазочки из орудийных гильз. Продавцы с обидой замечают: мало кто интересуется подлинным искусством, изящными кувшинами-ибриками с пухлыми талиями и узкими горлышками; никому не нужны кривые турецкие сабли ханджары, не говоря уж о медных казанах для перегонки водки-ракии; пылятся на полках терлуки, нарядные женские тапочки с вышивкой серебряной нитью. Достоинство профессионалов, конечно, рождает склонность к преувеличениям. Но не похоже, чтобы прошли времена, воспетые модным ныне загребско-сараевским писателем Миленко Ерговичем. Герой одного его рассказа, лавочник из Башчаршии, однажды в первый день весны закрыл свою мастерскую и повесил на дверь вывеску “Не работаю из-за солнца”. Ну кому, скажите, взбредет в голову с удовольствием трудиться в первый теплый день весны, спрашивает Ергович?

Шарль Диль поэтически написал об этих краях: “Здесь оттоманское море разбилось о славянский берег”. Тут изнемогла и габсбургская колониальная волна. Сараево застряло между Востоком и Западом, куда не вытолкнули его ни католический император, ни православный король, ни безбожный коммунист. Сараево остается вторым после Стамбула по численности жителей мусульманским городом Европы. По улицам этой столицы ислама фланируют парни с широкими славянскими лицами, Ибрагимы и Ахмеды. Они ухаживают за скромными смуглянками, которым по олимпийской моде восьмидесятых даны все больше западные, слегка опереточные для русского уха имена: Сабина, Сильвия, Сильвана. Романтическая жизнь молодежи кипит вдоль оси неширокого центрального проспекта, одной оконечности которого уже вернули историческое название – Ферхадие, а у другой оконечности исторического названия еще не отобрали – маршала Тито. Добродошли (добро пожалоать) в Сараево!

Через десять лет после гибели расколотой выстрелами Гаврило Принципа Австро-Венгрии, в совсем других исторических обстоятельствах, художник Альфонс Муха создал цикл из двадцати огромных исторических полотен под названием “Славянская эпопея”. На одной из этих картин, “Апофеоз истории славянства”, в общей толпе мифологических персонажей нашлось место и добродушному усатому боснийцу в бордовой феске. Что же касается аллегорий процветающей провинции Босния и Герцеговина, то современные австрийцы, на земле которых власть Габсбургов удержалась не четыре десятилетия, а более шести веков, впервые увидели отреставрированные и почти полностью сохранившиеся полотна Мухи только весной 2009 года – на выставке в бывшем габсбургском дворце Бельведер.

6

Гибель империи

Солдат мировой войны, умирающий там, на дне окопа, услышь меня издали. Не позволяй на прощанье развешивать над собою парикмахерских вывесок, целующихся голубков, картинок. Не закатывай вслед за ними глаз, не вторь их обмирающему ханжескому шепоту “родина!” – ведь ты, умирающий солдат, знаешь, что родина – это не вамп-истеричка из романа ужасов, а земля, дом, небо, вода, забор, цыпленок, старик крестьянин, городская улица и что родина – это ты сам, умирающий солдат, и никто другой, что это твоя жизнь, которой ты рисковал не из-за ностальгических грез и не из-за “вспряньмадьяра”[66], а лишь из-за смертельной угрозы над нею – солдат мировой войны, милая моя родина, бедная, бедная моя родина…

Фридеш Каринти. Моя родина и “Родина моя!”, 1915

Es ist nichts, – прошептал умирающий, — nichts[67]… Кровь хлынула изо рта на синий генеральский мундир. Франц Фердинанд издал последний хрип и скончался. Рядом завалилась на бок супруга эрцгерцога София, герцогиня фон Гогенберг. В нескольких метрах от автомобиля наследника престола полицейские и прохожие заламывали руки убийце. 28 июня 1914 года стало последним днем исторического XIX века – столетия в истории не всегда совпадают со столетиями в календаре. Старый мир умер вместе с эрцгерцогом и его супругой. Но в момент сараевского убийства об этом никто не догадывался – мало ли знатных особ пало в тогдашней Европе от рук террористов?

Температура повышается

Поначалу преступление в Сараеве не вызвало ажиотажа не только в Европе, но даже в Австро-Венгрии. “Господина из Конопиште”, замкнутого и вспыльчивого человека с неприветливым характером, любили и ценили немногие – разве что члены его семьи (в том числе племянник Карл, ставший после сараевской трагедии наследником престола) да ближайшие друзья и сподвижники. В Вене, как озадаченно отмечал один наблюдатель, жизнь текла своим чередом: “В парке Пратер играет музыка, люди веселятся и пьют вино”. Реакция престарелого императора на гибель наследника оказалась загадочной. Франц Иосиф пожалел детей убитой четы, оставшихся сиротами, а затем произнес странную фразу: “Высшей силе было угодно восстановить порядок, который я не смог удержать”. Имел ли в виду император морганатический брак эрцгерцога, нарушивший правила наследования в габсбургском доме? Или непростую натуру эрцгерцога и его взгляды, часто противоречившие воззрениям самого Франца Иосифа? Или же просто в душе старика, пережившего не одну семейную трагедию, всколыхнулся фатализм?

Похороны наследника престола и его супруги в замке Арштеттен прошли скромно, даже без присутствия иностранных дипломатов.

Несмотря на обманчивое спокойствие, те, кто разбирался в переплетении политических проблем тогдашней Европы, понимали: гибель Франца Фердинанда повлечет за собой самые неприятные последствия. Одним из таких людей был советник императорского и королевского Министерства иностранных дел Франц фон Мачеко. За четыре дня до кончины эрцгерцога Мачеко завершил составление аналитической записки, работу над которой ему поручил глава дипломатического ведомства граф Леопольд фон Берхтольд. Особое внимание в документе уделялось ситуации на Балканах. Мачеко не скрывал обеспокоенности: “Общий результат развития событий, с точки зрения как Австро-Венгрии, так и Тройственного союза, ни в коем случае не может быть назван благоприятным”. Причину такого положения Мачеко (и с ним было согласно руководство дунайской монархии) видел в агрессивности Антанты, прежде всего России и ее балканского клиента – Сербии, а также в отсутствии у Германии и Австро-Венгрии четкой стратегии действий на юго-востоке Европы.

Да, в первые дни июля 1914 года мало кто предполагал, что сараевское убийство станет поводом к войне, и практически никто – что война станет мировой и унесет миллионы жизней. Однако в движение пришли дипломатические механизмы, разделившие к тому времени Европу на два лагеря. Интересы этих лагерей расходились все сильнее – пока наконец единственным способом сведения счетов не оказался вооруженный конфликт. Клубок противоречий, итогом которых стала Первая мировая (или “Великая война”, как называли ее, когда она закончилась, не зная, что предстоит другая, еще более кошмарная), все сильнее запутывался на протяжении по меньшей мере трех с лишним десятилетий. 1890-е годы принесли сближение Петербурга с Парижем, напугавшее и разозлившее Центральные державы, а следующее десятилетие – неожиданное примирение Франции и Британии, прежде враждовавших из-за колоний. В 1904 году было заключено франко-британское соглашение, заложившее основы Entente cordiale, “Сердечного согласия”. В Петербурге делали ставку не только на Францию, союз с которой был крепок, несмотря на разницу политических систем двух стран, но и на прежнего противника, Великобританию.

Важной причиной роста напряженности в Европе стал авантюризм и непоследовательность политики Германии после ухода в 1890 году в отставку канцлера Отто фон Бисмарка. Неуравновешенный Вильгельм II никак не мог решить, к чему он стремится в отношениях с Британией – к долговременному союзу или, напротив, к соперничеству? Выбор был сделан в пользу соперничества. Берлин затеял строительство большого военно-морского флота и активизировал колониальную экспансию в Азии и Африке, что вызвало беспокойство в Лондоне. Действия Германии подтолкнули Британию к сближению с Россией. В 1907 году Лондон и Петербург заключили соглашение, полюбовно разрешившее большинство противоречий между сторонами сразу в нескольких регионах.

Каждую из великих держав сковывала система военно-политических союзов и неформальных обязательств. Даже Британия, дольше других пытавшаяся сохранить splendid isolation, блестящую изоляцию Викторианской эпохи, запуталась в этой сети. Каждая из европейских держав преследовала свои интересы, не всегда совпадавшие с интересами союзников. Берлин и Париж противостояли друг другу с 1870 года, когда немцы отобрали у французов Эльзас и Лотарингию. Этот конфликт не затрагивал интересы союзников – соответственно Вены и Петербурга, они сами были вовлечены в игру в Балканском регионе, не относившемся к числу приоритетов Германии и Франции. Расхождения отражались на вопросах стратегии: каждый заботился о своей выгоде, не всегда координируя планы с союзниками. Это хорошо демонстрирует история военного планирования Германии и Австро-Венгрии.

Стратегия Берлина с 1890-х годов основывалась на идее быстрого разгрома Франции. В концентрированном виде эта концепция нашла выражение в “плане Шлиффена”[68], предполагавшем нанесение французам сокрушительного удара со стороны Бельгии вдоль морского побережья. В результате немецким войскам открылась бы прямая дорога на Париж. После разгрома Франции немцы намеревались перебросить войска на восток, против России, которая, как предполагалось, из-за огромной территории и транспортных проблем не успела бы к тому времени развернуть боевые порядки. Основную тяжесть противостояния на востоке в первые недели войны Германия предполагала переложить на австро-венгерского союзника.

ПОДДАННЫЕ ИМПЕРИИ

ФРАНЦ КОНРАД ФОН ГЁТЦЕНДОРФ,

поджигатель войны

Отпрыск южноморавского рода Конрадов, в начале XIX века получившего потомственное дворянство с позволением прибавить к фамилии имя родственников, семьи фон Гётцендорф из Пфальца. Сын гусарского полковника и венской актрисы, граф Франц Конрад фон Гётцендорф посвятил себя военной службе. В звании обер-лейтенанта он участвовал в оккупации австро-венгерскими войсками Боснии и Герцеговины, ротным командиром – в подавлении восстания на юге Далмации (1882). В 1906 году назначен начальником Генерального штаба. На этом посту зарекомендовал себя энергичным военным реформатором, отыскав союзника в лице наследника престола Франца Фердинанда. Однако позже они рассорились: в отличие от миролюбивого эрцгерцога генерал-фельдмаршал оказался последовательным “ястребом”. Он считал необходимой превентивную войну против Италии и Сербии. Война с Сербией стала для генерал-фельдмаршала idee fixe, Конрад фон Гётцендорф предлагал начать боевые действия около тридцати раз. Считался главным разработчиком военных планов Австро-Венгрии, однако допустил стратегические просчеты, которые дорого обошлись монархии на Сербском и Русском фронтах. Тем не менее стал фактическим командующим вооруженными силами империи, оттеснив на задний план малоспособного эрцгерцога Фридриха. После воцарения в ноябре 1916 года Карла I звезда генерала закатилась. В марте 1917 года его назначили (с понижением) командовать расквартированной в Тироле 11-й армией. Летом 1918 года Конрад фон Гётцендорф руководил наступлением на реке Пьява. После провала операции получил декоративную должность в лейб-гвардии. Жил в Инсбруке и Вене с родившей ему шестерых детей второй женой, из-за союза с которой рассорился с четырьмя сыновьями от первого брака. Написал обширные и некритичные к собственной персоне мемуары; среди военно-теоретических работ Конрада фон Гётцендорфа – “Пехотные вопросы и опыт бурской войны”, “Введение в изучение тактического устава”. Умер в Германии в 1925 году в возрасте 72 лет от болезни желчного пузыря.

В Вене смотрели на ситуацию иначе. Начальник австро-венгерского Генерального штаба Франц Конрад фон Гётцендорф рассчитывал на поддержку Германии на Восточном фронте уже на первом этапе войны. Как отмечает американский военный историк Ричард Л. Ди Нардо, “в 1906–1913 годах Конрад занимался планированием совместных с немцами акций против русских. Мольтке в письме Конраду от 19 марта 1909 года обещал провести наступление в районе реки Нарев, чтобы поддержать австрийскую операцию между Бугом и Вислой. Конрад воспринял это заявление столь серьезно, что каждый год требовал от Мольтке подтверждения. Мольтке продолжал игру, хотя в письме Конраду от 10 февраля 1913 года отметил, что судьба Австрии “решится не на Буге, а на Сене”. Австрийцы могли бы сделать вывод, что немецкие обещания о наступлении на востоке куда более сомнительны, чем полагал Конрад.

В качестве наиболее вероятного противника австро-венгерские штабисты в последнее предвоенное десятилетие рассматривали Сербию. Убийство Франца Фердинанда, в причастности к которому в Вене поспешили обвинить Сербию, казалось, подтверждало правоту Конрада фон Гётцендорфа и других сторонников “партии войны”: с амбициями Белграда следовало покончить. Повод оказался подходящим – вне зависимости от того, был ли престолонаследник популярной фигурой, он являлся вторым человеком в государстве, входившем в число великих держав. Наказать виновников гибели Франца Фердинанда[69] казалось делом чести. Но за Сербией стояла Россия, и вопрос о том, придется ли воевать с Петербургом, стал главным для австро-венгерских стратегов. Ответа они дать не могли, но знали, что войну в одиночку с восточным гигантом дунайской монархии не выдержать. Ключевой для Вены оказалась поддержка Берлина.

Лихорадка

Об июльском кризисе 1914 года написаны горы исследований. В мировой истории найдется немного столь кратких периодов – от убийства наследника престола до первого обстрела Белграда австро-венгерской артиллерией прошел ровно месяц, – которые удостоились бы такого пристального внимания мемуаристов, историков и писателей. По замечанию британского историка Джеймса Джолла, “решение Австро-Венгрии предпринять акцию против Сербии, германское решение поддержать Вену, сербское решение не принимать части условий австрийского ультиматума, русское решение оказать поддержку Сербии, британское решение вмешаться и, наверное, самое важное – решения России и Германии объявить мобилизацию – все это предопределялось множеством ранее принятых решений, планов, сложившихся представлений, суждений и отношений”. Проблема, однако, заключалась в том, что почти никто из ответственных лиц великих держав до конца не сознавал, насколько сложную, взаимозависимую и взрывоопасную систему представляют собой союзы и коалиции, сложившиеся в Европе. Все надеялись, что конфликт между Австро-Венгрией и Сербией окажется локальным. На большую войну вплоть до самых последних дней июля, когда боевые действия на севере Сербии уже начались, не рассчитывал никто. По умолчанию предполагалось, что в последний момент какая-то из держав не решится воевать: Россия не поддержит Сербию, Германия – Австро-Венгрию, Франция – Россию, Британия – Францию… Но разрыва цепочки не произошло. Результатом стала Великая война.

Политики и стратеги как-то просмотрели, что к 1914 году средства взаимного уничтожения развились до степени, менявшей характер боевых действий. Война становилась тотальной, затрагивала все общество, меняла его структуру – но все это стало ясным лишь после того, как столкновение европейских держав приобрело затяжной характер. К началу Великой войны Европа уже столетие не знала крупных военных кампаний. Все значительные международные конфликты после 1815 года оказывались скоротечными и длились по нескольку месяцев. Исключение составила Крымская война, которая велась почти исключительно на окраинах Европы и в основном на изолированной территории. Даже когда в августе 1914-го стало ясно, что австро-сербским конфликтом кризис не ограничится, а масштабы войны впервые со времен Наполеона окажутся общеевропейскими, в массовом сознании взял верх необоснованный оптимизм. Как писала немецкая пресса, солдаты “вернутся домой, прежде чем опадут листья”.

Расследование сараевского убийства не выявило направленного против Австро-Венгрии заговора сербских властей. Австрийский следователь Фердинанд Визнер докладывал в Вену из Белграда: “Доказать и даже подозревать сербское правительство в том, что оно было осведомлено о покушении, либо участвовало в его осуществлении и подготовке, либо предоставило для него оружие, не представляется возможным”. По какой же причине Австро-Венгрия проявила летом 1914 года необычную воинственность? Одна из причин в том, что в Вене полагали: великой державе негоже проявлять слабость. Сербское правительство, возможно, и не было причастно к убийству эрцгерцога, но враждебности Белграда к северной соседке, доказательств сербских стремлений оторвать от монархии Габсбургов южнославянские земли хватало. Возобладавшую в Хофбурге позицию “победить или умереть” сформулировал австро-венгерский дипломат граф Александр Хойош: “Мы не хотим быть больным человеком Европы. Лучше уж быстрая смерть”. Австро-Венгрия в определенном смысле отправилась воевать от отчаяния.

ПОДДАННЫЕ ИМПЕРИИ

ЛЕОПОЛЬД ФОН БЕРХТОЛЬД,

министр поневоле

Леопольд фон Берхтольд (1863–1942) был истинным австро-венгром: он родился в Вене в семье австрийских немцев, владевшей крупными поместьями в Венгрии и Моравии. В супруги выбрал графиню Фернандину Карои, одну из богатейших венгерских наследниц. Берхтольд много лет прослужил в дипломатических представительствах Австро-Венгрии в Лондоне, Париже и Петербурге. В 1908 году в своем замке Бухлау в Моравии он организовал встречу австро-венгерскго и русского министров иностранных дел, Алоиса фон Эренталя и Александра Извольского, для разрешения боснийского кризиса. В 1912 году, когда барон Эренталь тяжело заболел, министерский пост предложили графу Берхтольду. Он долго отказывался, не чувствуя себя готовым к столь высокой должности. Тем не менее фон Берхтольд оказался энергичным, трудолюбивым и компетентным министром. Однако в дни июльского кризиса и он попал под влияние “ястребов”, ускорив войну. Судя по переписке министра, Берхтольд полагал, что война останется локальной, и видел в наказании Сербии единственную возможность для Австро-Венгрии сохранить влияние на Балканах. Осенью 1914 года министр попытался предотвратить присоединение Рима к странам Антанты и согласился на территориальные уступки итальянцам в обмен на сохранение нейтралитета. Эти действия фон Берхтольда вызвали возмущение его политических противников, и в начале 1915 года министр подал в отставку. Некоторое время он занимал придворные должности; остаток жизни провел в своих имениях.

4 июля граф Хойош направился в Берлин с письмом своего императора. Франц Иосиф писал Вильгельму II: “Покушение на моего несчастного племянника есть прямое следствие агитации русских и сербских панславистов, чьей целью является ослабление Тройственного союза и разрушение моей империи… Речь идет о хорошо организованном заговоре, нити которого ведут в Белград… О примирении с Сербией… теперь и думать не приходится… Сербия должна быть исключена из числа политических факторов на Балканах”. Ответ Вильгельма II обнадежил Вену: Германия исполнит союзнические обязательства. 

В разговоре с австрийским послом германский император отметил, что с акцией против Сербии нельзя медлить: “Россия еще совсем не подготовлена к войне и, скорее всего, не решится взяться за оружие”. Центральные державы внушили себе, что Россия воевать не будет, а без ее вмешательства расправиться с Сербией – задача несложная.

Впрочем, полного единства среди государственных мужей Австро-Венгрии не наблюдалось. Заупрямился венгерский премьер Иштван Тиса: он считал, что предполагаемый разгром Сербии и присоединение к дунайской монархии новых земель, населенных славянами, ослабит положение Будапешта в империи. Тису “обрабатывали” целую неделю, и 14 июля на заседании совета министров обеих частей монархии он сдался под влиянием аргументов немецкого посла, собственных советников и, наконец, императора-короля, склонившегося на сторону военной партии. Еще через пять дней совет министров одобрил текст австро-венгерской ноты Сербии, которая тут же была разослана в посольства монархии. Документ уже находился в пути, когда министр иностранных дел фон Берхтольд ознакомил с текстом императора. Франц Иосиф заметил, что нота составлена в слишком сильных выражениях и представляет собой ультиматум, но ничего не возразил, когда министр ответил ему: “Так было нужно, ваше величество”.

24 июля условия ультиматума стали известны всей Европе. Требования Вены были предельно жесткими, фактически речь шла о превращении Сербии в австро-венгерский протекторат, однако ответ Белграда оказался на удивление миролюбивым. Карагеоргиевичи принимали все условия, кроме одного, означавшего, по сути, утрату суверенитета (“…согласиться с участием органов императорского и королевского правительства в преследовании на территории Сербии движения, направленного на подрыв целостности монархии”). В Белграде явно не желали преждевременной войны, не желали настолько, что, когда текст ответа стал известен Вильгельму II, германский император с видимым облегчением заметил: “Повода к войне больше нет”. Но в Вене хотели крови, и отказ Белграда удовлетворить самое унизительное из австро-венгерских требований послужил дунайской монархии основанием для разрыва отношений и начала боевых действий.

В тот момент у Австро-Венгрии уже не могло быть надежд на то, что Россия останется в стороне от конфликта. Сразу после получения ультиматума сербский принц-регент Александр обратился к Николаю II с просьбой о помощи: “Мы не в состоянии защитить себя сами… Умоляем ваше величество прийти нам на помощь как можно скорее… Надеемся, что этот призыв найдет отклик в Вашем великодушном славянском сердце”. На следующий день русское правительство постановило, что в случае, если Сербия подвергнется нападению, Россия выступит на ее стороне. Россия была неважно подготовлена к войне, но так же как и Австро-Венгрия, считала, что не может допустить публичного унижения.

С 11 часов утра 28 июля 1914 года Австро-Венгрия находилась в состоянии войны с Сербией. О ее начале старый император объявил подданным мрачным и пышным манифестом “Моим народам”. “Моим горячим желанием было посвятить годы, которые мне могут еще быть дарованы по милости Божией, делу мира и уберечь мои народы от жертв и тяжкого бремени войны. Провидение судило иначе. Интриги исполненного ненависти врага принуждают меня во имя защиты моей монархии… после долгих лет мира вновь взяться за меч… Все сильнее раздувается огонь ненависти ко мне и моему дому, все более открытыми становятся попытки насилием отторгнуть неотъемлемые территории Австро-Венгрии. Сербские преступные деяния… подрывают основы государственного порядка на юго-востоке монархии, дабы поколебать народ, о котором я забочусь с отцовской любовью, в его верности правящей династии и родине, дабы подстрекать молодежь к преступным и изменническим действиям… С непрестанной дерзостью Сербии должно быть покончено, чтобы не были нарушены честь и престиж моей монархии, а ее политическое, экономическое и военное развитие не подвергалось постоянным потрясениям… В эту минуту я полностью осознаю масштабы своего решения и собственную ответственность перед Всевышним. Я все изучил и взвесил. Со спокойной совестью встаю на путь, начертанный мне долгом. Надеюсь на свои народы, которые всегда, во всех бурях объединялись в неизменной верности трону и проявляли готовность к величайшим жертвам во имя чести, величия и силы родины. Полагаюсь на храбрые, полные самоотверженного воодушевления вооруженные силы Австро-Венгрии. И верю, что Всевышний ниспошлет победу моему оружию. Франц Иосиф собственноручно”. Манифест был опубликован в газетах и листовках на всех основных языках империи. Документ во множестве расклеили в публичных местах по городам и весям монархии. Часто рядом с текстом красовался цветной плакат: старый император, склонив голову, молится о спасении народов и Отечества.

В ответ на объявленную Францем Иосифом мобилизацию Николай II отдал приказ о частичной мобилизации четырех военных округов (Австро-Венгрия в июле передвижений войск у русской границы не производила). Инициатива британского министра иностранных дел Эдуарда Грея созвать конференцию для урегулирования конфликта не нашла отклика в Вене и Берлине. “Это лишнее! – заявил Вильгельм II. – По вопросам, касающимся чести и самой жизни, консультироваться не о чем”. Однако германский император не был тем поджигателем войны, каким его нередко принято изображать. Он тоже не хотел и боялся столкновения – во всяком случае, войны на двух фронтах. С 29 по 31 июля шел лихорадочный обмен телеграммами между Берлином и Петербургом. Кайзер пытался добиться от царя отмены мобилизации. Достичь компромисса не удалось. Австро-венгерская артиллерия и канонерские лодки на Дунае приступили к обстрелу Белграда.

1 августа Германия объявила России войну, а на следующий день потребовала от властей Бельгии права на использование территории страны для операций немецких войск против Франции. Под угрозой оказался нейтралитет Бельгии, гарантированный договором пяти великих держав от 1839 года. Это было неприемлемо для Британии: в результате Германия получила бы выход к Ла-Маншу. В тот же день о нейтралитете объявила Италия. Формальным предлогом стало объявление Австро-Венгрией войны Сербии, противоречившее оборонительному характеру Тройственного союза. Италия оказалась таким образом единственной державой, которая летом 1914 года не выполнила союзнических обязательств. 3 августа Германия заявила, что находится в состоянии войны с Францией, поддержавшей Россию. В тот же день Бельгия отказалась удовлетворить требования Берлина, немецкие войска пересекли границу. 4 августа последние колебания преодолела Великобритания. Наконец, 6 августа Австро-Венгрия объявила войну России; 12 августа Британия и Франция объявили войну Австро-Венгрии. Габсбургскую монархию, как и другие страны Европы, охватил патриотический угар. Вот заголовки венских газет: “Сербия должна умереть”, “Каждый выстрел – один русский, каждый шаг – один британец, каждый удар – один француз” (Jeder Schu ein Russ, jeder Tritt ein Brit’, jeder Sto ein Franzos).

Австро-венгерские солдаты маршируют к горе Сион в ходе ближневосточной кампании, где они вместе с турецкими союзниками сражались против британских войск. 1916 год. Library of Congress.

Первым убитым солдатом мировой войны стал рядовой 11-й роты 68-го пехотного полка австро-венгерской армии Пал Ковач. Сербская пуля настигла его на заре 29 июля 1914 года на мосту через Саву неподалеку от пограничного города Земун. Через десять лет на родине Ковача, в Абадсалоке, рядовому поставили памятник. Черты высеченного в камне скорбного лица имеют мало общего с обликом щупленького солдатика Ковача с групповой фотографии на стенде Музея военной истории в Будапеште. Однако у павших героев нет выбора: они обязаны быть мужественными.

Вслед за Палом Ковачем на Великой войне погибли еще 16 миллионов 543 тысячи 184 человека.

Горячка

Как намеревалась воевать монархия Габсбургов? Британский военный историк Бэзил Лидделл-Гарт так описывает не слишком удачную стратегию Франца Конрада фон Гётцендорфа: “Наступление оказалось ослаблено комбинацией двух факторов – изменчивыми взглядами и негибкой транспортной базой. Австрийские силы были разделены на три части: эшелон А, предназначенный для боев на Русском фронте (28 дивизий); “Балканский минимум” (восемь дивизий), выделенный для Сербского фронта и, наконец, эшелон В (12 дивизий), который предполагалось использовать в соответствии с развитием событий… Конрад, стремясь покончить с Сербией, начал перемещать эшелон В в этом направлении, невзирая на возможность русского вмешательства. Но 31 июля он решил остановить переброску войск. Однако начальник железнодорожного ведомства проинформировал: дабы избежать хаоса на магистралях, нужно позволить эшелону В доехать до мест назначения на дунайской границе и лишь оттуда транспортировать его в Галицию. Уход этого эшелона с Дуная ослабил наступление против Сербии, но не помог наступлению против России, поскольку пополнение прибыло туда слишком поздно”.

Вероятно, эта нелепая ошибка оказалась роковой. Если бы на Сербском фронте Австро-Венгрии удалось быстро достичь решающего перевеса, это существенно изменило бы обстановку в Европе в пользу Центральных держав. С другой стороны, недооценивать российскую угрозу Вена тоже не имела права: Австро-Венгрия не могла рассчитывать на моментальную немецкую поддержку на Восточном фронте. Еще 12 мая 1914 года, встретившись с австро-венгерским начальником Генерального штаба, фон Мольтке-младший заявил: “Мы надеемся покончить с Францией в течение шести недель или по крайней мере добиться к тому времени таких успехов, которые дадут нам возможность повернуть  основные силы на восток”. Это означало, что по меньшей мере полтора месяца дунайская монархия должна была воевать при минимальной помощи Германии. Поражение, нанесенное немцами русским армиям в Восточной Пруссии в самом начале войны, в Вене восприняли с воодушевлением. Но на ситуацию в Галиции, где разворачивались бои Русско-австрийского фронта, эта победа большого влияния не оказала.

ПОДДАННЫЕ ИМПЕРИИ

АЛОИС ПОДГАЙСКИЙ,

солдат монархии и республики

Алоис Подгайский родился в 1864 году в семье служащего жандармского управления в городке Яблунков в Силезии. В 17 лет поступил в кадетскую школу, закончил военную академию в Вене, служил на офицерских должностях в разных областях монархии, от Тироля до Буковины. Карьера складывалась непросто: в молодости Подгайский был на учениях отчитан самим императором – за тактическую ошибку, за которую лично он ответственности не нес. Не имея высоких покровителей, способный офицер своим трудом прокладывал путь наверх. К 1910 году он дослужился до полковника, войну встретил командиром 42-й пехотной бригады ландвера в Праге. Воевал на Сербском, Русском, Итальянском фронтах, проявил себя как хладнокровный дивизионный командир. Последним его чином в императорской и королевской армии было звание генерал-лейтенанта. В 1918 году Подгайский стал самым высокопоставленным чехом в австро-венгерской армии. Он считал, что военный не должен заниматься политикой, поэтому, не изменяя национальным корням, честно служил монархии до ее краха. Затем перешел в армию Чехословацкой Республики, где с подозрением относились к “австриякам”. Тем не менее профессионализм Подгайского пригодился и новой власти. Генерала назначили командующим Моравским военным округом со штабом в Брно. С 1927 года он выполнял функции инспектора чехословацких вооруженных сил, проводил армейские реформы. В 1933 году вышел в отставку. Во время нацистской оккупации подал прошение властям Протектората Богемия и Моравия о выделении дополнительного денежного содержания, установленного для бывших военнослужащих австро-венгерской армии. В 1945 году Подгайский дорого заплатил за это: его на месяц арестовали, а затем лишили воинского звания и снизили пенсию. Через год опальный генерал скончался.

Активные боевые действия начались в Галиции к концу августа. Австро-венгерские войска, левый фланг которых в русской части Польши прикрывала немецкая войсковая группа, теснили противника, но восточнее Львова ситуация складывалась для австрийцев неудачно. Верховное командование отдало приказ об отступлении. К середине сентября вся Восточная Галиция находилась в руках русских. Историк Барбара Такман пишет: “Русские нанесли противнику урон в 250 тысяч человек, взяли 100 тысяч пленных, вынудили австрийцев отступать в течение восемнадцати дней… и причинили австро-венгерской армии, особенно ее офицерскому корпусу, такой урон, от которого она уже не смогла оправиться”. Эта оценка преувеличена: императорская и королевская армия и позже предпринимала активные действия на Восточном фронте. Говорить о полном ослаблении австро-венгерских войск можно только после Брусиловского прорыва, русского наступления в Галиции летом 1916 года.

В начале октября 1914 года австро-венгерское командование организовало новое наступление, пытаясь отбить у русских Львов и крепость Перемышль (сейчас Пшемысль в Польше). Операция не увенчалась успехом, война приобрела позиционный, окопный, изматывающий характер. Вот как выглядела ситуация в расположении 37-й дивизии гонведов весной 1915 года, согласно рапорту дивизионного командования: “11 марта. В последние дни в дивизии 1500 обмороженных. Командир дивизии не уверен в том, что результат боевых действий оправдывает такие потери… Холод, снег, резкий ветер, невозможность из-за плохой видимости использовать артиллерию. Части измотаны, теплого питания нет из-за отсутствия полевых кухонь”.

Главнокомандующий австро-венгерской армией эрцгерцог Фридрих инспектирует войска. Рисунок Р. Хёгера.

Тем не менее, когда погода наладилась, Центральные державы добились успеха. В мае 1915 года австро-немецкие войска прорвали фронт под Горлицей, на севере Галиции. Проявилась неготовность Российской империи к войне: в критические месяцы “великого отступ-ления” 1915 года русские войска страдали от нехватки артиллерии и боеприпасов, потери только в Галиции cоставили около полумиллиона человек. Немцы заняли значительную часть территории нынешних Литвы и Белоруссии; польские земли практически целиком оказались под контролем Центральных держав. В 1915году проявился фактор, который в последующие месяцы и годы лишь усиливался: Австро-Венгрия превращалась из союзника Германии в ее сателлита. В прорыве фронта русских войск в Галиции решающую роль сыграла 11-я немецкая армия, общее рководство операцией осуществлял немецкий командующий Август фон Макензен. Однако представление о том, что “за австрийцев воевали немцы”, не соответствует действительности. Немецким командующим действительно принадлежало последнее слово при планировании крупных операций, но в составе войск, которые сражались и умирали в этих боях на Русском, Сербском, Румынском, Итальянском фронтах преобладали “щучье-серые” мундиры австро-венгерских солдат. Вот процентное соотношение войск Австро-Венгрии и Германии в некоторых совместных кампаниях:

Горлицкая операция, Восточный фронт, 1915. . . . . . 65: 35

Бои в Карпатах, Восточный фронт, 1915. . . . . . . . . . 79: 21

Разгром Сербии, 1915. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 35: 30[70]

Операции против Румынии, 1916. . . . . . . . . . . . . . .  46: 29[71]

Битва у Капоретто, Итальянский фронт, 1917. . . . . . . 51: 49

Другим стереотипом, касающимся австро-венгерской армии в Первой мировой войне, является миф о том, что подданные Габсбургов сражались “из-под палки”, а уж солдаты-славяне только и мечтали о том, как бы перебежать на сторону сербов или русских. Самыми известными такими формированиями были Чехословацкие легионы, организованные эмигрантским Чехословацким национальным комитетом в России, Франции и Италии из австро-венгерских пленных чешской и словацкой национальностей. К концу 1918 года численность легионов не превышала 90 тысяч (в том числе в России – более 60 тысяч человек), а всего в годы Первой мировой форму императорской и королевской армии носили около восьми миллионов человек.

Солдаты 2-го Тирольского полка в минуты отдыха играют в карты. Июль 1918 года.

Боевой дух частей, сформированных в Чехии и населенных сербами районах Венгрии, действительно оказался значительно ниже, чем в полках, большинство в которых составляли австро-немцы, мадьяры или хорваты – народы, воспринимавшие войну как “свою”, по крайней мере поначалу. Kaisertreu (верные императору) австрийцы и венгры с возмущением узнавали о том, что некоторые чешские солдаты едут на фронт, распевая далекую от патриотизма песенку: erven teku, kolem se to, thneme na Rusy, nevme pro (“Крутись, крутись, красный платочек, мы идем на русских – не знаем почему”). Широко известен случай 3 апреля 1915 года, когда во время контрнаступления русских войск под Стебницкой Гутой в Галиции капитулировала большая часть 28-го Пражского полка, который вследствие этого был распущен и “на вечные времена вычеркнут из списка австрийских полков”. Однако в то же время галицийские, трансильванские и боснийские полки, составленные из поляков, русинов (украинцев), румын и боснийских мусульман[72] (их боевой клич звучал несколько неожиданно – “Аллах и Франц Иосиф!”), оказались вполне надежными и сражались мужественно. Чтобы избежать проявлений нелояльности, дезертирства и массовой сдачи славян, особенно чехов, в плен, командование прибегло к нехитрому приему: запасные батальоны, пополнявшие эти части, составлялись начиная с 1915 года почти исключительно из австро-немцев, венгров и хорватов. Впрочем, и с чехами все было далеко не так однозначно. Если на Восточном фронте их боевой дух зачастую был невысок, то в боях с итальянцами (Италия вступила в войну против своих недавних союзников весной 1915 года)[73] многие чешские части проявили себя геройски.

Особой ожесточенностью отличались бои на Балканах. Сербия оказалась более крепким орешком, чем полагали в Вене, а способности генерала Оскара Потиорека, командовавшего австро-венгерскими силами на первом этапе балканской операции, явно не соответствовали масштабу поставленных задач. Сербы, сражавшиеся не только отчаянно, но и умно, дважды отбрасывали австро-венгерские войска за Дунай. Лишь год спустя, когда на Балканы были переброшены немецкие войска под командованием незаменимого генерала Макензена, Центральным державам удалось проломить оборону противника. Этому способствовало и вступление в войну Болгарии, чьи войска ударили сербской армии в тыл. В декабре 1915 года Сербия и Черногория оказались оккупированы немецкими, австро-венгерскими и болгарскими частями, а остатки сербской армии после трагического отступления через горные перевалы Албании эвакуировались на кораблях Антанты на греческий остров Корфу.

Австрийские пехотинцы в обороне. Рисунок Хуго Годины.

1916 год ознаменовался чередой неоднозначных событий. Если на Балканах и Итальянском фронте, где бои шли в непростых горных условиях, ситуация стабилизировалась и война стала позиционной, то на востоке фронт пришел в движение. В июне Россия начала свое самое крупное наступление, вошедшее в историю как Брусиловский прорыв, по имени командовавшего русскими войсками генерала Алексея Брусилова. В его директиве, разосланной частям, говорилось: “Атака должна вестись по возможности на всем фронте, независимо от сил, располагаемых для сего”. Предписывалось “в каждой армии, в каждом корпусе наметить, подготовить и организовать широчайшую атаку определенного участка неприятельской территории”. Австрийский фронт был прорван. Брусилов впоследствии назвал свою операцию “боевым кровавым шествием вперед”. Генералу удалось оттеснить противника, на южном участке фронта русские вышли к карпатским перевалам. Но радикально изменить ситуацию царская армия не смогла, к концу июля Брусиловский прорыв выдохся. “Я продолжал бои уже не с прежней интенсивностью, – писал полководец, – стараясь возможно более сберегать людей и лишь в той мере, которая оказывалась необходимой для сковывания… войск противника”. Перелома не произошло, но русское наступление имело катастрофические последствия для Австро-Венгрии: из 650 тысяч солдат и офицеров, которыми располагала монархия на Восточном фронте, за два месяца боев убитыми, ранеными и пленными она потеряла почти три четверти. Военная мощь Габсбургов была подорвана. После Брусиловского прорыва и под влиянием экономического кризиса в австро-венгерском обществе усилились пораженческие настроения. К этому времени относятся замечания восьмидесятишестилетнего Франца Иосифа о том, что войну так или иначе необходимо закончить к будущей весне.

Неудачи в Галиции компенсировали успехи Центральных держав в Румынии. Эта страна после долгих колебаний склонилась на сторону Антанты, которая раздразнила аппетит Бухареста обещанием после победы передать Румынии Трансильванию, Буковину и Банат. Румынское командование, однако, действовало без должной координации с Россией и начало наступление только в конце августа, когда напор брусиловских войск ослаб. В сентябре австро-немецкие войска выбили румынские части из Трансильвании. Оборона румын, плохо подготовленных к войне, развалилась. 5 декабря пал Бухарест. Почти вся страна стала зоной оккупации Центральных держав, и лишь в восточных районах при поддержке русских войск еще держались остатки ее разгромленной армии. Именно на Румынском фронте действовала армейская группа под командованием наследника престола Карла.11 ноября 1916 года в штаб эрцгерцога в городке Сегешвар (ныне Сигишоара в Румынии) поступила телеграмма из Вены: старый император опасно заболел. Карл срочно выехал в столицу. Последняя болезнь Франца Иосифа была недолгой: 21 ноября император-король скончался, 30-го в Вене прошли похороны. Смерть монарха, который 68 лет правил центральноевропейской империей, произвела гнетущее впечатление на австро-венгерское общество, и без того настроенное уже не слишком оптимистично.

Новый монарх Карл I вступал на престол в неблагоприятной психологической атмосфере. О том, что перемены неизбежны, свидетельствовала даже церемония императорских похорон. Вопреки традиционному протоколу новый монарх шел за гробом предшественника не в одиночестве, а вместе с супругой, закутанной в траурное одеяние с густой черной вуалью, и наследником, маленьким эрцгерцогом Отто. В первом выступлении перед членми австрийского правительства Карл взял деловой тон: “Я рассчитываю на вас. Перед нами стоят большие задачи. Самой важной из них для каждого, кто чувствует ответственность за судьбу монархии, должно стать скорейшее достижение почетного мира. Другой, столь же важной задачей является обеспечение достаточного количества продовольствия для населения… Прежде всего должен быть сохранен порядок и спокойствие; я желаю, чтобы мое правление было справедливым, добродетельным, но энергичным…”

ПОДДАННЫЕ ИМПЕРИИ

МИЛАН ШТЕФАНИК,

человек земли и неба

Милан Растислав Штефаник родился в 1880 году на западе Верхней Венгрии в семье многодетного протестантского пастора-словака, сторонника национального движения. Получив среднее образование на родине, юноша уехал учиться на инженера в Прагу, где занялся еще и общественной деятельностью. Его привлекали демократические идеи профессора Томаша Масарика. Штефаник увлекся астрономией, защитил диссертацию на тему “О новой звезде в созвездии Кассиопея, открытой в 1572 году”, занимался изучением солнечной короны. В 1904 году поселился в Париже, работал в обсерватории, публиковал научные статьи, участвовал в экспедициях в Туркестан, Северную Африку, Бразилию, Океанию. Покорил Монблан, со склона которого проводил наблюдения Луны и Марса. В 1912 году получил французское гражданство. В 1914 году за порученную парижским правительством работу по организации телеграфной сети и метеостанций в Эквадоре стал кавалером ордена Почетного легиона. Штефаник страдал от болезни желудка и нервного расстройства. Несмотря на это, после начала войны вступил во французскую армию и окончил летную школу. Несколько месяцев провел на Сербском фронте, совершил тридцать разведывательных полетов, затем был комиссован по состоянию здоровья. Одновременно занимался политикой, считая, что результатом войны должно стать поражение Габсбургов и обретение словаками, чью историческую судьбу Штефаник видел в союзе с чехами, независимости. Дослужившись до генеральского чина, Штефаник принял участие в создании Чехословацкого комитета и стал одним из его руководителей. Активно участвовал в формировании Чехословацких легионов. После образования Чехословакии получил пост министра обороны, но на родину собрался лишь через несколько месяцев. 4 мая 1919 года самолет Caproni, на борту которого находился Штефаник, потерпел аварию при посадке в Словакии. Обстоятельства и причины гибели генерала до сих пор вызывают споры. В пантеоне чехословацкой славы Штефанику отвели место одного из создателей государства. В Словакии и Чехии (а также во Франции и в США) ему установлены памятники, именем Штефаника названы астероид, военная академия, разные учреждения.

Уже из этих суховатых фраз ясно, в каком тяжелом положении находилась Австро-Венгрия на исходе 1916 года, – и молодой император осознавал это.

Швы расходятся

Если на фронтах неудачи и успехи сменяли друг друга, а надежда на победу еще не была окончательно потеряна, то ситуация в тылу становилась удручающей. Колоссальный отток трудоспособных мужчин на фронт нанес непоправимый урон хозяйственной жизни страны. В армию призвали около8 миллионов подданных императора-короля, из которых за четыре года войны 1,2 миллиона погибли и еще 3 миллиона получили ранения. Это привело к резкому падению производства. К примеру, в 1914 году в Австро-Венгрии было добыто 57 миллионов тонн угля, через два года – в восемь раз меньше, а в 1917 году – всего-навсего 2,7 миллиона тонн. Правда, не все отрасли экономики пострадали так сильно, как угольная индустрия. Предприятия, получавшие военные заказы, даже процветали, как процветали и спекулянты, обогащавшиеся на трудностях военного времени.

Еще до начала войны были приведены в действие параграфы Конституции, дававшие правительству право использовать непарламентские формы правления. Некоторые историки считают эти меры установлением военной диктатуры. Были распущены профсоюзы, введена цензура, фабрики поставлены под военное управление. В знак протеста против этой системы сын одного из вождей австрийских социал-демократов, Фридрих Адлер, застрелил премьер-министра Цислейтании, графа Карла Штюргка, кажется, только для того, чтобы получить возможность во время судебного процесса бросить в лицо монархии гневные обвинения. В стране начались забастовки и волнения рабочих.

Война обострила противоречия между “половинками” империи. Венгрия была лучше обеспечена продовольствием, но не слишком охотно делилась запасами с Цислейтанией. Недостаток продуктов в городах западной части монархии ощущался уже в первые месяцы войны. Из-за нехватки мяса с мая 1915 года в большинстве пражских ресторанов и кафе учредили два постных дня в неделю. Правительство ввело карточки на важнейшие виды товаров, установило предельно допустимые цены на большинство продуктов. Позднее особенно острой стала нехватка хлеба. Рабочие Вены под угрозой всеобщей забастовки добились указа о замораживании цен на хлеб, но избежать снижения норм выдачи по карточкам не удалось. На исходе 1916 года учителя одной из пражских школ подсчитали: как-то поутру 67 учеников пришли в школу, не позавтракав, 46 детей получили на завтрак картошку, 71 человек обошелся горьким кофе без хлеба, еще 192 выпили кофе без сахара, но с хлебом, и только у 168 детей завтрак можно было считать нормальным – чашка кофе с молоком и кусок хлеба, иногда даже белого. Качество выпечки тоже оставляло желать лучшего: в хлеб добавляли кукурузную муку.

Экономические проблемы дополнились старой бедой габсбургского государства – межнациональными трениями. Зависимость Австро-Венгрии от Германии привела к тому, что немцы дунайской монархии окончательно стали воспринимать себя в качестве государствообразующего народа. В апреле 1916 года группа австро-немецких политиков выступила с обращением – так называемой Пасхальной программой. В ней содержался призыв преобразовать Цислейтанию в более централизованную Австрийскую империю, от которой предлагалось отделить Галицию, Буковину и Далмацию; в Богемии и Моравии предлагалось ввести разделение между чешскими, немецкими и смешанными районами. Подразумевалось доминирование немецкого языка в административной сфере, образовании и культуре. Австронемецкие политики добивались создания национального государства с вкраплениями чехов и словенцев, обреченных на подчиненное положение и ассимиляцию в рамках фактически конфедеративной монархии Габсбургов. Для Вены это было неприемлемо.

Если на западе империи требовали национальной автономии немцы, то на востоке приобрели остроту сразу два национальных вопроса – польский и украинский. В обоих случаях, как это часто бывало в монархии Габсбургов, внутренние проблемы тесно переплетались с внешними. После того как русские войска отступили из принадлежавшей России части Польши, практически все земли, населенные поляками, оказались под контролем Германии и Австро-Венгрии. Реальным становилось восстановление независимости Польского королевства, дружественного Центральным державам, возможно, во главе с кем-то из Гогенцоллернов или Габсбургов (наиболее вероятной кандидатурой считался эрцгерцог Стефан). В ноябре 1916 года совместный манифест двух императоров объявил о воссоздании Польши. Однако эта страна оказалась королевством без короля и границ: ни Германия, ни Австро-Венгрия не спешили отказываться от провинций, полученных когда-то в результате разделов Речи Посполитой, а без них “возрожденная” Польша выглядела жалким обрубком.

Вдобавок возникли проблемы с польскими легионами, сформированными в Галиции Юзефом Пилсудским – бывшим подданным России, социалистом-подпольщиком, превратившимся в польского националиста и (фактически, хоть и не формально) австро-венгерского офицера. Летом 1917 года легионы, имевшие автономный статус и уже отличившиеся в боях на Восточном фронте, переподчинили немецкой администрации, которая, несмотря на манифест о независимости Польши, продолжала управлять польскими территориями, отбитыми у России. Немецкое командование потребовало, чтобы легионеры присягнули на верность Вильгельму II. Большинство офицеров и солдат отказались это сделать, после чего легионы расформировали, а часть бойцов интернировали (Пилсудский более года провел в заключении). Подданных Германии и Австро-Венгрии перевели в польские вспомогательные корпуса в составе армий Центральных держав. Вопрос о статусе Польши оставался нерешенным до конца войны.

ПОДДАННЫЕ ИМПЕРИИ

ВАСИЛЬ ВЫШИВАНЫЙ,

Габсбург-украинец

Вильгельм Франц фон Габсбург-Лотринген – сын эрцгерцога Карла Стефана, потомка эрцгерцога Карла, победителя Наполеона при Асперне. Стефан основал польскую ветвь габсбургского рода: поселился в имении Живец под Краковом, выдал дочерей за представителей знатных семейств Потоцких и Радзивиллов и сроднился с Польшей, чьим гражданином стал после краха Австро-Венгрии. Его младший сын Вильгельм, родившийся в 1895 году, питал симпатии к другому народу империи, который считал самым угнетенным, – украинцам. Будучи в годы Великой войны сотником 13-го уланского полка, сформированного в основном из украинцев, эрцгерцог выучил их язык. Он с сочувствием относился к идее украинской автономии в составе Австро-Венгрии. Под мундиром эрцгерцог носил украинскую рубашку-вышиванку; отсюда и пошла украинизированная форма имени Вильгельма – Василь Вышиваный. После оккупации Украины Центральными державами Вильгельм-Василь в звании полковника стал командующим украинским национальным воинским формированием – легионом сечевых стрельцов. Эрцгерцог рассматривался в украинском движении как кандидат на престол в случае учреждения в этой стране монархии. После окончания Первой мировой войны Вильгельм служил в армии Симона Петлюры, считая независимость Украины делом своей жизни. Позднее вернулся в Европу, вел богемный образ жизни в Испании и Париже, затем обосновался в Вене. Писал патриотические стихи на украинском языке, издавал в Австрии газету Соборна Україна. В годы Второй мировой войны не поддерживал нацистов, поскольку они не позволили восстановить независимость Украины. В 1945 году наладил контакты эмигрантов, связанных с Украинской повстанческой армией, с западными спецслужбами. Арестован в Вене советскими оккупационными властями. Умер от туберкулеза в тюремной больнице Киева в 1948 году.

Не менее сложной была и ситуация с украинцами. Подразделения сечевых стрельцов в составе австро-венгерской армии пополнялись участниками украинского национального движения из Галиции и Буковины. Их политическим идеалом стало создание “соборной” Украины – государства, включающего в себя населенные украинцами земли Российской империи и Австро-Венгрии. Открыто эта цель не провозглашалась, украинские деятели требовали от Вены предоставления Восточной Галиции статуса отдельной коронной земли, что давало им возможность избавиться от польского доминирования. После революции в России и провозглашения в январе 1918 года киевской Центральной Радой независимости Украины галицийские украинцы почувствовали себя авангардом общенационального движения. Когда в 1918 году Украина на несколько месяцев оказалась под контролем Центральных держав, между Берлином и Веной возникли расхождения относительно будущего этой страны. В Вене видели в независимой Украине союзника в борьбе с притязаниями Берлина на гегемонию в Европе. Отношение Германии к Украине было колониалистским: полководцев и администраторов кайзера эта территория интересовала как источник дешевого зерна, угля и прочей продукции, необходимой для продолжения войны на Западе.

Едва ли не самой главной проблемой монархии оставались чехи. Бывший депутат рейхсрата, пражский профессор Томаш Масарик, эмигрировавший во Францию, создал Чехословацкий национальный комитет, провозгласивший целью борьбу за создание независимого государства чехов и словаков. Поражение Австро-Венгрии укладывалось в рамки историко-философской концепции Масарика: передовые демократии должны взять верх над реакционными феодально-милитаристскими монархиями, к числу которых профессор причислял и государство Габсбургов. Такие взгляды встретили отклик прежде всего у президента США Вудро Вильсона. После вступления США в войну на стороне Антанты политическое влияние Чехословацкого комитета заметно выросло. К тому же в распоряжении Масарика уже были вооруженные силы – несколько десятков тысяч бойцов чехословацких легионов, сформированных во Франции, России и Италии.

В чешских землях до 1917 года среди местных политиков доминировал так называемый активизм – лояльность к Габсбургам при требовании широкой национальной автономии. Еще в декабре 1916 года руководители чешского депутатского клуба в распущенном рейхсрате подписали вполне верноподданническое обращение к новому императору Карлу. Но уже через пару месяцев, когда молодой монарх объявил о начале реформ и вновь созвал парламент западной части империи, тон заявлений чешских политиков изменился. Фактически речь шла уже об измене монархическому принципу, будущее династии и империи ставилось в зависимость от того, решит ли народ сохранить прежнюю форму государственности. В какой форме следует принимать это решение, политики не уточняли; в итоге 28 октября 1918 года независимость Чехословакии провозгласили без всякого демократического волеизъявления, по сути дела в результате государственного переворота. Карлу I не удалось добиться примирения с чехами и после того, как он амнистировал группу чешских деятелей во главе с Карелом Крамаржем (будущим первым премьер-министром Чехословакии). Ранее, еще при Франце Иосифе, их приговорили к смерти за сбор и передачу информации эмигрантским кругам, а через них Антанте.

Важным событием, показавшим, что национальные движения народов Австро-Венгрии приобретают все большее значение в глазах Запада, стал Съезд угнетенных народов, состоявшийся в Риме в апреле 1918 года. Место проведения выбрали не случайно: Италия, бывший участник Тройственного союза, занимала самую последовательную антигабсбургскую позицию. В заявлении съезда говорилось: “Каждый из народов считает австро-венгерскую монархию орудием германского господства и главным препятствием на пути к осуществлению своих чаяний и устремлений”. Одновременно с активизацией антигабсбургских кругов происходило угасание активизма. Когда в октябре 1918 года Карл принял делегацию Чешского союза (объединения чешских политиков), он, по воспоминаниям очевидца, заявил: “Вы получите самостоятельность (имелась в виду широкая автономия. — Авт.) Чехии, Моравии и Силезии – при условии, что выскажетесь в пользу династии и империи”. Еще полтора года назад такое предложение было бы встречено чехами с ликованием, но теперь оно не вызвало воодушевления: эмигранты и Антанта сулили больше. Такой же неудачей окончились переговоры императора с южнославянскими политиками.

В Венгерском королевстве, несмотря на брожение на населенных южными славянами землях, обстановка на первый взгляд была спокойнее. Там железной рукой правил премьер-министр Иштван Тиса. Сомнения в необходимости вступать в войну, проявленные им в июле 1914 года, уступили место убежденности в том, что сражаться следует до победного конца. Только в этом Тиса видел спасение Венгрии от буйства “славянской стихии”. Венгерскую элиту в меньшей степени, чем многих деятелей в Цислейтании, пугала перспектива немецкой гегемонии в случае победы в войне Центральных держав. Мадьярские консерваторы полагали, что они скорее найдут общий язык с “пруссаками”, нежели со славянскими и румынскими соотечественниками. Не удивительно, что мадьяризаторский курс венгерского правительства в годы войны стал еще более жестким. Это только радикализировало хорватское, сербское, румынское, словацкое национальные движения.

Тиса тем не менее понимал то, чего не смог уразуметь император-король: пока продолжалась война, “раскачивать лодку” было слишком опасно. Преждевременная демократизация, которую с весны 1917 года пытался осуществлять в Цислейтании молодой император, подмывала фундамент и без того уже очень хрупкого здания монархии. Карл I, впрочем, отдавал себе отчет в другом: первоочередной задачей его страны является достижение мира, без которого успех реформ невозможен. Именно поэтому он пошел на рискованный шаг – попытку самостоятельно, с помощью лишь узкого круга ближайших родственников и сотрудников, договориться с Антантой об окончании бессмысленной бойни, глубоко противоречившей убеждениям и характеру Карла, которого многие его подданные не без оснований считали добрым человеком, преданным идеалам христианского милосердия[74].

Агония

Начало мировой войны раскололо семейство де Бурбон-Парма, к которому принадлежала австрийская императрица и королева Венгрии Зита. Этим принцам, полиглотам и космополитам, чувствовавшим себя в равной мере дома во Франции, Австрии и Италии, оказалось нелегко определить свою сторону в разгоревшемся конфликте. Одни члены семьи остались в габсбургской монархии, другие – братья Зиты, принцы Сикст и Ксавье, – сделали выбор в пользу родины предков, Франции. Император Франц Иосиф проявил благородство и позволил молодым людям выехать в Париж. Однако во Франции существовал закон, запрещавший членам свергнутых монархических династий служить в национальной армии. Тогда Сикст и Ксавье, использовав родственные связи в бельгийском королевском доме, получили офицерские патенты в этой стране. Именно братьев Зиты и решил использовать Карл I, чтобы прозондировать возможность заключения мира.

В марте 1917 года принцы тайно прибыли в Вену, где встретились с Карлом и Зитой. Им вручили письмо императора, формально адресованное Сиксту, но предназначавшееся для передачи руководству Франции. В послании, написанном по-французски, в частности, содержалась фраза о готовности Карла “использовать все личное влияние на… союзников, дабы выполнить справедливые французские требования относительно Эльзаса и Лотарингии”. В письме отмечалось: император согласен, чтобы условия мира включали восстановление независимости Бельгии и Сербии, при обязательстве Белграда поддерживать добрососедские отношения с габсбургской монархией.

Австрийский бронепоезд в Галиции. 1915 год. George Grantham Bain Collection / Library of Congress

Самой скандальной в послании Карла оказалась, несомненно, фраза об Эльзасе и Лотарингии. Получалось, что союзник Германии считает справедливым требование врага – Франции, одной из главных военных целей которой являлся возврат утраченных в 1870 году территорий! Карл действовал неосмотрительно: утечка информации повлекла бы за собой необратимые последствия. Более того, император не заручился однозначной поддержкой своего нового министра иностранных дел графа Отакара Чернина, который знал о контактах монарха с Антантой, но выступал против сепаратных мирных соглашений.

Первая реакция западных держав на письмо Карла I оказалась обнадеживающей. В отличие от Германии и ее взбалмошного кайзера ни Австро-Венгрия, ни ее молодой император не вызывали в Париже и Лондоне ненависти. Премьер-министры Франции и Великобритании Аристид Бриан и Дэвид Ллойд Джордж благосклонно отнеслись к мирной инициативе Карла I. Однако вскоре ситуация изменилась. Во Франции пришел к власти кабинет Александра Рибо, готовый к войне до победного конца. Кроме того, обе западные державы имели обязательства перед Италией, которой обещали некоторые габсбургские территории. Итальянское правительство отказалось рассматривать мирные предложения Австро-Венгрии без учета прежних соглашений с Францией и Британией. Карл намекал на возможность уступки итальянцам южного Тироля, но Рим остался непреклонен (кстати, Италия после войны получила значительно меньше, чем предусматривали условия сделки 1915 года). Так или иначе, несколько поездок Сикста в Париж и Лондон успеха не возымели, и в конце июня 1917 года бурбонский принц уведомил Карла и Зиту о прекращении посреднической деятельности.

К тому времени уже стало понятно, что Карлу I не удастся убедить и Вильгельма II в необходимости заключить мир. Переговоры, которые в апреле 1917 года император провел в Германии, показали, что немцы не теряют уверенности в победе. Даже вступление в войну США не избавило германское руководство от необоснованного оптимизма. На Карла и его жену, не скрывавшую пацифистских взглядов, в ставке кайзера смотрели как на неопытную и мало что понимающую в военных и политических делах пару, не желая прислушиваться к их аргументам. Карл, кстати, хорошо сознавал, с кем имеет дело. Позднее, уже в изгнании, он дал такую характеристику Вильгельму II: “По-своему это был верный друг Австрии, но на все он смотрел глазами пруссака. Будь его воля – германизировал бы Австрию, а о наших внутренних делах не имел… и малейшего представления. Он не был таким разрушителем, каким представал в своих речах перед началом войны… Но в генеральном штабе он был полным нулем, а не бестией, ответственной за развязывание войны, каким его пытались представить державы Антанты. Был добродушным, но часто забывал о том, что он император, а не какой-нибудь обер-лейтенант”.

Провал миссии Сикста не означал конца аферы, названной историками его именем. Западные державы почти год хранили тактичное молчание о контактах с Карлом I. Однако в начале апреля 1918 года граф Чернин, выступая перед членами венского магистрата, заявил: “Господин Клемансо[75] обратился ко мне с вопросом, не согласны ли мы на переговоры и если да, то на какой основе. По согласованию с Берлином я немедленно ответил, что согласен и не вижу со стороны Франции иных препятствий, кроме требования о возвращении Эльзаса и Лотарингии. Из Парижа я получил ответ, что на таких условиях о переговорах речи быть не может”. Граф имел в виду контакты австрийских и французских представителей, которые имели место в Швейцарии уже по окончании миссии Сикста. Министр допустил невероятный для дипломата промах: без причин предал огласке информацию о тайных переговорах. Это позволило французскому премьер-министру обвинить Чернина во лжи, а когда тот продолжил отпираться – в качестве ответного удара обнародовать копию письма, отправленного Карлом I западным лидерам через Сикста.

ПОДДАННЫЕ ИМПЕРИИ

ЗИТА ДЕ БУРБОН-ПАРМА,

жена и мать

Страницы: «« 12345678 »»

Читать бесплатно другие книги:

Небольшая, со страстью написанная работа убедительно выражает позицию нового поколения, категорическ...
НАСТОЯЩИЙ МАТЕРИАЛ (ИНФОРМАЦИЯ) ПРОИЗВЕДЕН ИНОСТРАННЫМ АГЕНТОМ КАШИНЫМ ОЛЕГОМ ВЛАДИМИРОВИЧЕМ, СОДЕРЖ...
Тележурналистка Елена и не подозревала, что найденный ею мешок с голым человеком в бессознательном с...
Земля Радости больна бесконечной войной, ведь никто и не предполагал, что противостояние между Импер...
В этой книге я показываю свои попытки разобраться с проблемой овладения иностранными языками. Я расс...
Всю свою долгую жизнь сэр Роджер Сезиджер посвятил накоплению богатств. Деньги всегда были единствен...