И сколько раз бывали холода (сборник) Свичкарь Татьяна
Когда Ира проходила мимо, Саша коснулась её рукава:
– А можно я буду приезжать вам помогать?
– Да ради бога, работа всегда найдётся.
– А экзамены? – испугалась Ольга Сергеевна.
– У девочки все знания в голове перемешаются, надо же хоть раз в неделю воздухом подышать, – заступилась Ира.
Они с Сашей переглянулись, как заговорщики.
19
Мама отчего-то была страшно озабочена выпускным. Гораздо больше, чем сама Саша. Оказалось, когда Саша была маленькая, мама водила её на площадь смотреть на выпускников. Саша с мамой жили тогда в полной нищете. На работе несколько месяцев не платили зарплату. В те годы у многих так было. Если бы соседка-пенсионерка не купила Саше босоножки, девочке не в чем было бы выйти на улицу.
Но, несмотря ни на что, город старался проводить своих питомцев красиво. На площади устанавливали сцену. Над ней колыхались гирлянды воздушных шаров.
У мужчины, который разводил голубей, закупали белых – по числу выпускников, чтобы ребята выпустили птиц в небо. Для голубятника это был доходный бизнес. Птицы неизменно возвращались в родную голубятню, и на следующий год он продавал их снова. Так что услугу следовало назвать «голубиный прокат».
Юноши стояли непривычно застенчивые. Девушки – в платьях, атласных, шёлковых, на кринолинах. Они казались прекрасными, как цветы.
Пока мама любовалась выпускниками, Саша съела осу. Потянула с клумбы цветок, и не заметила, что меж лепестков притаилась оса. Саша взвыла. Мама перепугалась. Теперь у ребёнка распухнет горло, и он не сможет не только глотать, но и дышать. Мама потащила дочку домой – благо жили они рядом – чтобы вызвать скорую.
Саша визжала, то ли от боли, то ли оттого, что её уносили с праздника.
– Ничего, ничего, – ласково бормотала мама, прижимаясь щекой к её щеке. – Ты у меня будешь самая красивая, когда время придёт.
И вот этот день приближается.
– Всё, я договорилась, – сказала Ольга Сергеевна, придя с работы. – Тебе Людмила Константиновна своё платье даст.
Саша вздохнула. Опять про платье…
– А Людмила Константиновна – это у нас кто? – спросила она.
– Это у нас знакомая артистка оперетты. В выходные мы поедем в Самару.
В областной центр они выбирались нечасто – пару раз в год. Поездки эти любила даже Ольга Сергеевна, которая обычно выматывалась за неделю как собака.
Стоило выйти из автобуса, начиналась экскурсия по местам маминой юности.
– Видишь стеляшку-забегаловку? Ту, где написано «Аптека»? Когда я училась в институте, её только что открыли и сделали в ней пончиковую. Ты не представляешь, что это в то время значило. Всё по талонам. Абсолютно всё. Я уж не говорю про колбасу, но сахар, спички, соль, сигареты – словом, всё. Это было смешно. Мы с подружкой гуляли по набережной, подходили теплоходы, и туристы спрашивали: «Девочки, где тут можно купить знаменитые куйбышевские конфеты?» Да я за пять лет учебы их ни разу не видела… Купишь килограмм карамелек «клубника со сливками» и таскаешь в сумке. Представляешь, да? А тут вдруг такая роскошь – горячие пончики, обсыпанные сахарной пудрой, и стакан клюквенного морса. Стакан большой, тяжёлый и так клюквой пахнет вкусно – мама дорогая! Мы сюда ходили раз в неделю, потому что это удовольствие стоило рубль. Целый рубль.
…А вот тут, в магазине, висела блузочка. Я её так хотела хоть примерить, так она мне нравилась… Красная блузочка, с мережкой. На цыганскую похожа. Я ходила на неё смотреть, я о ней мечтала. А потом её кто-то купил.
…Эту скульптуру – вон, видишь, – мужчина с парапланом – мы называли «Паниковский». Помнишь «Золотого телёнка»? «Паниковский, отдай гуся». Мы тут у фонтана назначали свидания.
Саша с мамой бродили по городу, сворачивая на те улицы, которые вдруг привлекали их внимание. Непременно спускались на набережную, к Волге. Неторопливо ели мороженое и смотрели на большие круизные теплоходы, которые их маленький городок миновали, а здесь стояли подолгу.
Но вот в оперном театре Саша не была ни разу. Правда, Ольга Сергеевна водила её на «Сильву», когда труппа приезжала к ним с гастролями. Они сидели в первом ряду, не снимая пальто: во дворце культуры было холодно. И Саша была страшно разочарована. Такая красивая Сильва, а жених у неё маленький, плюгавенький, с отвисшими щеками, похож на собачку Друппи из американского мультфильма.
…Людмила Константиновна жила в одном из старых домов на Дворянской. Было ей лет, наверное, за семьдесят. Изящная седая дама. Она угостила их чаем с пирожными.
– Это платье не театральное. Мне привезли его из Парижа, для бенефиса, – сказала она, распахивая шкаф.
В шкафу было много вещей, но и Саша, и Ольга Сергеевна сразу поняли – это. Платье искрилось голубизной моря в яркий солнечный день. Искрилось и переливалось. Так в старых детских фильмах мерцающими звёздочками изображались мечты.
Саша подумала, что, если бы такое платье надели на корову, все забыли бы, что это корова, и видели бы одно голубое сияние.
20
Захар оставил дома её тетрадь. Брал списать английский и забыл принести в школу. На другой день работы надо было сдавать.
– Зайдём после уроков ко мне, – покаянно предложил он.
Захар жил в бесконечно длинной девятиэтажке, в народе называемой «шоколадкой». Отчего-то её, единственную в квартале, выкрасили в жёлто-коричневый цвет.
Когда Захар отпер дверь и кивнул Саше: «Проходи», как обычно, первый взгляд её был – бедно живут, богато? Если бедно – своё, родное. Если богато…
У Захара было пусто. Коридор, выкрашенный голубой краской. Здесь Саше полагалось ждать. Захар ушёл в комнату за тетрадью.
Из кухни вышла женщина, показавшаяся Саше очень старой. Халат завязан кое-как, дряблые руки. Волосы неопределённого цвета, с обильной проседью, висят вдоль лица.
– Здравствуйте, – сказала Саша.
Женщина внимательно на неё посмотрела и промолчала.
– Ты в магазин ходил? – крикнула она негромко, жалким, каким-то срывающимся голосом.
Саша стала смотреть себе под ноги. Возле полочки для обуви, у самой двери, она заметила несколько пустых бутылок из-под водки.
Захар вынырнул с тетрадью и чёрным пластиковым пакетом.
– Я из школы только, сейчас пойду.
– Пойдёшь ты… – женщина подняла руку, то ли замахиваясь на сына, то ли отмахиваясь от него. – Ты сейчас шлёндрать уйдёшь до ночи, знаю я тебя…
Дальше пошёл мат. Захар торопливо отпирал дверь. Оказавшись на лестнице, ребята не стали ждать лифта, благо жил Захар на третьем этаже.
В подъезде он привалился к стене:
– Понимаешь теперь, почему я хочу уехать учиться? Далеко…
Саша кивнула. И ещё она знала – он не вернётся.
21
Наступил «день икс». Саша проснулась на рассвете. За окном захлёбывались, пели соловьи – настоящий соловьиный гром. Саша встала и пошла к маме. Прилегла рядом, ощущая родное тепло. С мамой всегда чувствуешь себя маленькой, всё просто и безопасно. Ольга Сергеевна обняла дочку, прижала к себе, укрыла одеялом. И, пригревшись, обе уснули неожиданно крепко, так что их разбудил будильник.
– Спокойно, ты всё знаешь, – повторяла Ольга Сергеевна, пока Саша допивала кофе. – Не торопись, времени вам дают много. Главное, даже не пытайся списывать.
И тут же возмутилась:
– Ну почему? Мы все списывали. В наше время никакого выбора не было, мы сдавали все экзамены. По литературе я шла прекрасно, а физику не могла понять, хоть убей. Нарезала такие узенькие полосочки из бумаги. Ещё помню, она была голубого цвета. Прекрасно всё прошло: вытащила, списала – и сдала физику на пятёрку.
– А институт, – продолжала Ольга Сергеевна. – У нас тогда не хватало учебников, а Интернета и в помине не было. Бывает, увидишь два толстенных тома за три дня до экзаменов. Тоже сидели писали шпаргалки… Только они назывались «бомбы». Мы нашивали на комбинацию кармашки и в них стопочкой складывали листочки. Берёшь билет – ага, четырнадцатый. Садишься, приподнимаешь юбку, лезешь в карман и на ощупь отсчитываешь четырнадцатый листочек. Теперь надо его только незаметно вытащить – и всё, ответ перед тобой. И что, мы некультурными людьми выросли?
Вместо «бомб» она сунула Саше в карман шоколадку, перекрестила дочку и ещё раз повторила:
– Всё будет хорошо!
…Настороженные, ребята стояли на крыльце школы. Вася пытался разрядить напряжение.
– Кто не сделает все задания – к стенке.
– Да-а, а вы знаете, сколько там камер понаставлено? – проскулила Анеля.
– И в туалете? – уточнил Вася.
– Ага, внутри унитаза. Будут три года хранить записи с твоей голой жэ, – сказал Захар.
Наконец их развели по классам и рассадили. С Сашей оказались ребята из разных школ. Из своих – только Коля и Анеля. Саша уже знала, что Коля часть заданий будет делать методом «научного тыка». Анеля прижимала пальцы к вискам, наскоро читала молитву. Саша так и не узнала, какой подружка веры. Она же полька. Может, католичка? Читает сейчас что-нибудь вроде «Матка Боска…»
Наступило то, к чему их готовили весь этот год. Полагалось испытывать волнение и страх. Саша вспомнила больничную палату, Андрюшку. Если бы его матери сказали, что он останется жив, но никогда не сдаст ни одного экзамена, она рассмеялась бы от счастья. Что экзамены? Ерунда на постном масле.
От этих мыслей всё встало на свои места. Совершенно спокойно Саша принялась заполнять бланки.
Уже выйдя, в коридоре, она показала видеокамере средний палец.
Она сбегала с крыльца, когда заметила, что навстречу ей идет высокий светловолосый человек. Она его уже где-то видела… Ах да… это же тот мужчина, с которым они пересеклись на «Зарнице».
– Добрый день! Поздравляю, – сказал он.
Саша рассмеялась:
– Пока не с чем. Я же ещё не знаю результатов.
– А что вы сдавали? Математику? Всё решили?
– Всего восемь заданий. В лучшем случае будет тройка. Математика – не мой конёк. Но это всё равно. Лишь бы аттестат получить. А вы здесь кого-то встречаете?
Он чуть смутился:
– Вообще-то, вас. Я просто не знал, как ещё вас найти.
Он протянул ей белый пион. До этого Саша не замечала цветка. Где он его держал? За спиной?
Лепестки у пиона нежные, шёлковые. И такой свежий запах… Саша терпеть не может сладкие запахи. И эти розы из магазинов, парадные, на длинных стеблях, тоже не любит. Какие-то они ненастоящие, точно их сделали из синтетики. А пион – сама весна.
Они медленно пошли по дорожке, ведущей к воротам школы.
– И куда вы собираетесь поступать?
– Я хочу работать с детьми и лошадьми, – призналась Саша. – Хочу быть инструктором по иппотерапии.
– Здорово, – искренне сказал он. – А где этому учат?
– Я поеду в училище в Воронеж.
– Давно не встречал человека, который выбирает дело просто по душе. Когда я был в Европе, видел там аптеку, которой триста лет. Она переходит из поколения в поколение. Есть кондитерская, которой лет двести. Люди занимаются любимым делом. А у нас всем надо быть офисным планктоном. Вы… – он помедлил, – ты, наверное, уже где-то занимаешься с лошадьми?
Она привезла его к Ире. Был пасмурный и ветреный день. Собиралась гроза. Саша любила грозу, особенно её апофеоз – зигзаги молний во весь небосвод, гром, от которого небо, кажется, раскалывается пополам, дождь сумасшедшей силы, когда стоит на минуту выскочить на улицу – и всё мокрое: с волос стекает вода, в туфлях плещутся волны.
Именно такая гроза, кажется, и собиралась.
– Позвони и отмени поездку, – убеждала мама. – Ну глупо же – ни покататься, ни погулять не сможете. В конюшне будете сидеть.
Саша мотала головой и висела на подоконнике. Увидев машину («Она у меня такая голубовато-зелёная, как морская вода, сразу узнаешь»). Саша стремительно слетела по лестнице.
– Почему куртку не надела? – спросил Дмитрий, когда она села рядом с ним, и на мгновение накрыл её руку ладонью. Кивнул, что означало – я прав, замёрзла. Потянулся и достал с заднего сиденья куртку. Набросил её Саше на плечи. Она не стала спорить и, подтянув края куртки, запахнулась. Было такое чувство, будто Дмитрий её обнял.
В деревне пахло травой и ветром.
…Навсегда запомнят они этот день. Им заседлали Лимона и Дарьяла. Они выехали в поле. Над ними, в грозовом небе, распластав крылья, медленно парили орлы. Свет был каким-то призрачным, желтоватым – солнце временами пробивалось сквозь облака. И это ощущение молодости, силы и нереальности – будто дано им было и время перешагнуть.
Саша отвела назад руки, выгнулась, прикрыла глаза, словно впитывая ветер. И как-то грозно заржал конь.
– Я вернусь, я непременно вернусь сюда, – повторяла она.
– А я буду привозить к тебе своих мальчишек.
Она посмотрела на Дмитрия.
– Ребят из военно-спортивного клуба, пояснил он.
– Знаешь, – медленно сказала она, – здесь поблизости есть такое местечко, «Слобода» называется. Мы ездили. Что-то типа старинного городка над Волгой. Все, кто на экскурсию приезжает, в восторге. Там тоже мальчишки – в русских рубахах с поясами, в лаптях. Их наставник для развлечения приезжих устраивает бои. И я видела, как один мальчик ударил другого очень больно. Тот не мог скрыть слёз – ребёнок же. А наставник незаметно дал ему подзатыльник: кланяйся гостям, это же представление, тобой должны быть довольны. Я до сих пор не могу забыть его слёз и закушенной губы. Я сидела близко. Всё видела.
Дмитрий сдерживал улыбку – мол, мы не из таких. Позже она узнала, что мальчишки липнут к нему, как к старшему брату. И куда он их только не водил – и в пещеры, и в «Жигулёвскую кругосветку», и к Чёрному морю они ездили вместе. Возле него собирались такие ребята, до которых у родителей руки не доходили. И мальчишки считали родным Дмитрия.
22
На груди голубое платье было заткано блестящими стразами. Саша стояла перед зеркалом и пытливо смотрела на себя. Взрослая, совсем взрослая. Волосы уложены высоко – маленькой ростом Саше это идёт.
И туфельки на каблуках. Но главное не наряд. Взгляд стал взрослым – испытующим, с вызовом жизни. Ну давай, проверь меня на прочность. Я теперь тоже кое-что умею.
Тамара Михайловна волновалась. Казалось, она сейчас заплачет, как Лилечка. Но нет – её связь с классом была глубже, такая не порвётся. Ребята и после выпускного будут к ней приходить.
На площади стояли все классы, и Саша увидела мальчишек и девчонок из своей бывшей школы. Директор – мужиковатая женщина средних лет. Густые брови, короткая стрижка. «Они все для меня теперь совсем чужие, – подумала Саша. – И как я могла когда-то их бояться?»
Взлетели в воздух разноцветные шарики. Вальс, вальс. Саша прижалась к Захару, получилось – лицом к его груди, к рубашке прильнула. Он был без пиджака. Мать, конечно, не сподобилась на костюм сыну. Но так даже лучше: Саша ощущала его тепло. Это было прощание.
Под ёлкой стоял высокий светловолосый мужчина и слегка улыбался, глядя на них. Саша прощалась с Захаром, как с детством, а сердце билось: «Защити меня от него, потому что я сейчас пойду к нему. Пойду во взрослую жизнь». И тут Захара перехватила Анеля, а Саша – цок-цок каблуками – пошла поздороваться.
До этого Дмитрий не окликал её, старался не привлекать внимания. Наверное, он умел танцевать, но не приглашал её, сейчас она должна была быть со своими ребятами. В последний раз.
– Во сколько заканчивается вечер? – спросил он. – Я встречу.
23
Уже вроде кончилось всё – экзамены, выпускной… Уже сбегали друг к другу проститься те, кто уезжал. И всё же, когда Васе пришла в голову мысль: «А давайте ещё раз все вместе на берегу посидим» – они откликнулись так быстро и так дружно, будто в этом было спасение от предстоящей разлуки.
У них было своё место на берегу Волги. Надо было доехать на «четвёрке» до конечной, спуститься к дебаркадеру и повернуть не на городской пляж, а в другую сторону. Горы спускались к Волге, полоска берега узкая, каменистая, идти неудобно. Но минут через десять открывалась небольшая, тоже каменистая площадка. Здесь лежало поваленное дерево, старое, отполированное до шёлкового блеска. Теперь они сидели тут – вшестером, как всегда, и жарили мясо на решётке.
Анеля очень волновалась и руководила процессом. Всё было её – решётка для барбекю, пластиковое ведёрко. И мясо, которое купили ребята, она накануне замариновала.
Жарил Коля Игнатенко. Саша смотрела на него и думала, что он наверняка понравился бы её маме. Такой гарный украинский хлопец – плечистый, широкобровый.
Вася «накрывал на стол» – выложил на принесённую клеёнку зелёный лук, завёрнутые в салфетку бутерброды, поставил бутылку с кетчупом. Таня достала из сумочки коробку конфет и бутылку коньяка.
– Папе подарили. Он сказал – плохой коньяк, надо избавляться от него. А я поняла, что он шутит. Я обычно крепкого ничего пить не могу. А тут глотнёшь, и он как будто сам прыгает в горло, – щебетала она.
– Ну давай разольём твоего прыгучего, – Захар открутил пробку. – Колян, готово у тебя?
Коля кивнул, выложил на тарелку дымящиеся куски мяса.
Ребята держали в руках пластиковые стаканчики, которые, вообще-то, предназначались для минералки.
Захар прищурил глаза, и была в них странная удовлетворённость. Такой хороший день – солнце, мелкие волны набегают и ложатся у ног. И всё кажется каким-то нереальным, простым и добрым.
Саша смотрела на него и понимала, что в эту минуту он весь в себе, погружён в себя и что ему – в глубине души – ничуть не жалко уезжать.
– Тост, – сказала она.
– Тихо, – Анеля пихнула в бок смеющегося Васю.
– Знаете, – продолжала Саша. – Вот мы… кто-то из нас значит друг для друга больше, кто-то меньше… Одни будет жить бок о бок, а другие встретятся через двадцать лет. Но больше никто и никогда не увидит нас такими, какие мы сейчас… И когда бы мы ни встретились, нам всегда будет по восемнадцать. Мы – это вечность. И мы – это сила. Ребята, я это только с вами поняла. Главное не проходить мимо, не отводить от себя ударов судьбы, а бороться, чтобы изменить жизнь… сделать её добрее. И тогда мы многое сможем. За нас!
С горы слетел дельтапланерист и теперь парил над ними в небе, таком пронзительно чистом, какого они не видели ещё никогда.
24
Пока Саша не доехала до огромного железнодорожного вокзала, она ещё чувствовала себя дома. Солнце, заливающее троллейбус, – такое ласковое, мирное. Привычный пейзаж за окном – ботанический сад, улицы, где каждый дом знаком…
А вокзал… Она покатила свою сумку на колёсиках, ощущая себя песчинкой. Здесь уже все мысленно были в дороге, в других городах. То и дело объявляли о прибытии и отправлении поездов, и названия звучали: Пенза, Москва, Владивосток, Екатеринбург…
Ей предстояло ждать почти два часа.
– Я не опоздал? – Дмитрий бежал по залу. – Чёрт, задержали нас сегодня, таксист пообещал, что успеем, но пробки. Когда твой уходит?
Он взглянул на часы:
– Идём, я тебя покормлю. Идём, не артачься, тебе два дня на сухомятке сидеть.
Они пошли в уголок зала, в кафе «Жили-были». Саша села на тяжёлую дубовую лавку, и стол был такой же – широкий, дубовый. Она вдруг почувствовала: проголодалась так, что готова лизать даже горчицу из баночки.
Дмитрий принёс обед. Солянка, густая, дымящаяся, голубцы в капустных пелёнках, кофе с пирожками.
Они заговорили почти одновременно, одними и теми же словами:
– Восемь месяцев…
– Всего восемь месяцев…
– И ещё будут зимние каникулы.
– А сколько там будет лошадей!
– И Ира тебя уже ждёт…
Объявили посадку. Оба вздрогнули. Саша – словно её только что разбудили, Дмитрий – чуть заметно. Будто именно в этот момент путь назад был отрезали.
А потом вдруг стало некогда. Стоянка поезда десять минут. Надо пробежать огромный зал ожидания, подземный переход, найти третий вагон…
Билеты проверяла немолодая проводница, крашеная блондинка с усталым лицом.
– Я провожающий, – Дмитрий внёс в вагон тяжёлую сумку. Тяжёлой она была в основном из-за еды. Мама не удержалась – клала съестное, пока сумка не перестала закрываться. Долгая дорога, чужой город…
Саша боком протискивалась по проходу, искала Дмитрия и своё место. Её соседками оказались две толстые тётки. Не обращая внимания на предотъездную толкотню, они переодевались, стаскивали брюки, джемперы. В купе было не повернуться. Саша и Дмитрий приткнулись где-то в проходе. Он не отпускал её ладони. Потому что видел – она не поднимает глаз, держится за тепло его рук, за его голос.
– Скоро, очень скоро… Ты вернёшься. Я тебе буду звонить каждый день. Я буду писать… Я… Я приеду! Слышишь?
Он слегка встряхнул её руки.
Она зажмурилась и на миг припала к нему. Вдохнула запах – табака, шерстяного свитера… Он целовал её волосы.
– Ну всё, всё…
– Провожающие, выходим из вагона, шла навстречу проводница.
Когда Саша открыла глаза, Дмитрий уже стоял за окном, смотрел на неё неотрывно.
Ещё несколько секунд, и пейзаж за толстым мутным стеклом поплыл. Освещённый солнцем, уходил город в свою жизнь, теперь без неё. Тётки переоделись и немедленно принялись закусывать. Теперь на несколько дней здесь был их дом.
А ещё одна соседка, смущённо улыбаясь, вынула из сумки рыженького пёсика породы чихуахуа. Из тех собачек, что меньше кошки.
– Приглядите за ним, пока я постель застелю, – попросила она Сашу. – Мачо, Мачо, сидеть.
Но малыш не стал сидеть. Изящный, похожий на оленёнка, он, перебирая тонкими лапками, подошёл к Саше. Она увидела его блестящие доверчивые глаза и сунувшуюся к ней мордочку.
Та доверчивость, с которой она принимала жизнь и за которую ругала себя, была оправдана этим маленьким, забавным, милым существом. Значит, её дал Бог…
И сколько раз бывали холода…
Я не склонна поэтизировать бандитов и сериалы о них, которыми наводнено телевидение, смотрю редко. Нет, можно, конечно, в субботу-воскресенье, когда все дела переделаны, усесться в любимое старое кресло, с кружкой крепкого душистого чая, приготовившись с удовольствием к отдыху, к долгому ничегонеделанию и развлечению экранной историей.
А нынче просто выдался такой день, что я сильно устала. На работе навалилась тысяча дел сразу, да Аська душу вытянула со своими экзаменами. У них же теперь нет обязательных дисциплин, как в наше время, можно выбирать – что сдавать, что нет.
– Мам, ну посоветуй, что мне выбрать – географию или английский? Географичка так интересно рассказывает… А наша классная Грымза говорит: «Сравнили меня, бедную англичанку, с женой бандита. Она во всех странах побывала, а я вечно на огороде, попой вверх – на грядках». А если я географию выберу, ты мне билеты распечатаешь?
– Ладно… – вздыхаю я, потому что знаю – это только начало.
Распечатать билеты мне нетрудно, но Аська воспринимает мать как костыль на все случаи жизни. И английские тексты у неё самой не переводятся, и термины по биологии не выговариваются, и… Словом, к вечеру, не знаю, как у неё, а у меня уже мозги заплетаются в косичку.
Хоть немного бы посидеть в тишине… По телевизору начинается сериал про Мишку-Япончика. Какое-то время я почти не приглядываюсь к тому, что делается на экране. Но вдруг будто волна ударила под колени, и не удержаться уже в осознании себя – здесь.
- Крутится, вертится шар голубой,
- Крутится, вертится над головой…
- А-а-а… А-а-а… А-а-а-а-а-а….
Голос накатывается волнами, и я бегу вдоль берега лёгкими ногами десятилетней девочки, которая ещё ничего не несёт на плечах своих, кроме крылышек белого платья. Было у меня такое платье – белое, шёлковое. Нежный, как кожа, шёлк, и розы на нём, и оборки.
…Следы мои затопляют и смывают волны.
Я помню Одессу. Немного совсем, но помню. Меня возили туда маленькой, надеясь, что море подарит мне здоровье. А поскольку болела я часто и сильно, то не здоровье даже, а саму жизнь.
Прямо на вокзале нас с мамой подхватила тётка:
– Квартира у моря нужна?
И увезла на трамвае куда-то в тьмутаракань, где кончался город и были только деревенские домики. Как я узнала позже, место это называлось Шестнадцатая станция Большого Фонтана.
Не только о квартире, о комнате не шла речь – нам показали проходной закуток, где стояли старинная, с металлическими шишечками кровать и этажерка тёмного дерева, набитая истрёпанными книгами. Третьим действующим лицом был ковёр, на котором в шатре, среди цветов возлежала в неге красавица. И турок смотрел на неё хищными лаже на ковровой шерсти видно было это – глазами. Картина на ковре, и книги, и море. Что ещё нужно для счастья?
К морю мы ходили переулком, который назывался Хрустальный. Ничего не было в переулке этом, кроме пыли под ногами и зелени ветвей над головой, – ни родника, ни ручейка, но он поил одним своим названием.
К морю вела крутая лестница – ступенек в полтораста. Нас провожала рыжая хозяйская собака Тобик. Короткими своими ножками пёс преодолевал лестницу – вниз, потом вверх. И, не любя плавать, но тревожась за нас, идущих в воду, он перепрыгивал с камня на камень, заходил всё дальше в море и на последнем каменном островке, тихо повизгивая, ждал нас.
…Это чувство свободы и лёгкости, память полёта – на всю жизнь. Лежишь на упругих сине-зелёных волнах, когда качает тебя – всё море! Ты – на его руках, а над головою – во всю ширь – ещё один океан – воздушный. И холодно мокрым волосам, и вновь плавно поднимает тебя море. Ничего, кроме моря, неба и тебя, – нет.
И ещё, когда бежишь по берегу, по краю воды… Пустой утренний пляж, и мама: «Ирочка, ещё купаться нельзя, ещё холодно».
Море, отдохнувшее за ночь от тысяч тел людских, погружавшихся в него вчера, отдохнувшее это море как слеза прозрачно.
Мне не разрешают плыть, но разрешают бежать. И, пока мама сидит на скамейке, уткнувшись в журнал, я бегу… Этой жажды бега, какая была в детском теле, именно жажды, когда бег необходим не меньше, чем пересохшему рту – вода, я с тех пор не помню. Сорваться с места в бег и – пока не кончатся силы… А ноги так легки, что, кажется, и следов на песке не оставляют…
Нам не пришлось увидеть, как «фонтан черёмухой покрылся»: стоял жаркий август.
Помню Привоз. Мама покупала здесь бычков – квартирная хозяйка научила её удивительно вкусно жарить их, обмакивая в разболтанное яйцо. Получалась рыба – то ли в омлете, то ли в лепёшке. Хрустящая корочка… Бледные, сахаристые на разломе помидоры… Крупная соль…
– Дочка, ты тут оживаешь, – говорила мама. – А дома и двух ложек супа не могла проглотить…
Она пододвигала мне тарелку, и лишь годы спустя я узнала, что денег в ту пору в семье было в обрез и мама, стремясь накормить меня, почти голодала сама.
Но ярче всего остались в памяти раковины, которыми на Привозе торговали у входа. Привезённые из жарких стран, огромные, невиданной формы и изгибов, с шипами. Розовые, голубые, перламутровые… Даже не верилось, что кто-то может ими владеть, держать их, осторожно проводить по шипам пальцем. На них довольно было смотреть, потому что это была живая сказка, сокровища из «Русалочки» Андерсена.
Моя подруга говорила о своём псе: «Я завидую ему до ненависти – только гулять, есть и спать. Такая жизнь…» А я тогда до ненависти завидовала тем, кто навсегда поселился в Одессе. В краю, где жарят каштаны и бычков. Где оживают сказки и дышишь свободой.
Море… Какое было счастье плыть по солнечной дорожке, пока берег не начнёт таять за спиной, и под тобою – только упругость волн, и ветер насквозь продувает волосы – мокрые и солёные. Это ощущение свободы осталось со мною на всю жизнь, жилкой, бьющейся возле сердца. Тающей скрипичной нотой, вызывающей слёзы.
Лютой мечтою, которой после детства суждено сбыться – только в раю.
Но сейчас, когда уже давно кончился фильм и экран тёмен и мёртв, звучит во мне, не умолкая, распев нежных женских голосов – о голубом шаре, и ноги чувствуют прохладу песка и лёгкую пену заплёскивающих их волн.
Конец декабря. Вечер опускается в ночь.
Я лежу на широкой своей постели, раскинув руки, как будто кружилась и упала навзничь. Окно не задёрнуто шторами, и я смотрю, как сменяющими друг друга волнами – высотою до неба – накатывает метель, засыпая мир мелким, искрящимся в свете фонаря снегом.
Я укрыта старым мягким пледом. Таким невесомым, что я не чувствую его, и кажется – обнимают меня крылья ангела.
А тогда была весна. Точно, весна… Я помню, что очередную пневмонию меня угораздило схватить в мае.
Мне было двенадцать лет. Стационар был мне домом вторым, но отнюдь не родным – я его ненавидела. Он означал разлуку надолго – с домом, с близкими, со всей моей привычной жизнью. Особенно тяжело было в боксах, где полагалось отлежать первую неделю. За это время должно было выясниться, насколько болезнь тяжела, не заразна ли. А в моём случае ещё – не откинусь ли я на тот свет. Слишком слабая, а в груди – чистые джунгли, будто поселились там неведомые звери – и стонут, и свистят, и храпят, и хрипят. Как этого задохлика женского рода ещё ноги носят?
До сих пор удивляюсь, что никому и в голову не приходило организовать досуг детей, недели на три заключённых в больницу. Медсестра с таблетками и уколами, хождение на процедуры и в столовую – вот и всё, чем был заполнен день.
Самый щемящий момент, когда приходят родные. Тогда нас вызывают в холл. Холл – в моём детском сознании – от слова «холод». Сквозняками здесь тянуло как от парадного хода, так и от чёрного. Мама поспешно накидывала мне на плечи пуховый платок, усаживала рядом с собою на стул и доставала из сумки очередную банку с едой.
– Чтоб всё до последнего кусочка скушала – а то на операцию положат, лёгкое отнимут…
Кого-то в детстве пугают бабаем, кого-то милицией. Меня – операцией. У кого какая страшилка, а у меня была эта.
Я давилась курицей и, глотая последний кусок, с облегчением уточняла:
– Теперь не отнимут?
А картошка ещё горячая, бабушка жарила… И перед глазами наша маленькая кухня, чугунная сковородка, на которой ничего не пригорает, и уют этого часа – дома, когда вот-вот будет подан чай. У каждого своя чашка: у дедушки с тёмно-синей полоской поверху, у бабушки и мамы – с цветами, у меня – с медвежонком… Стоит теперь сиротливо та чашка…
Я жмусь к маме, обнимаю её, закрываю глаза… Родной запах. Только ни о чём не думать, прижаться, будто я дома. И слёзным спазмом перехватывает горло, когда мама начинает собираться: «Ирочка, мне уже пора».
Но сначала надо уйти мне! Мама посмотрит, как я закрою за собой дверь – тяжёлую, белую, с матовым стеклом. Хлопнула. За дверью полутёмный коридор, одна лампа освещает его – тусклая, под самым потолком. И сестра за столиком, чем-то, как всегда, занятая. Ей, в отличие от мамы, почти нет до меня дела. И запах больницы – чужой и враждебный. Потому что – разлука и боль.
А по правую руку – двери в боксы: несколько стеклянных клеток и перед каждой закуток, где стоит ещё одна кровать. Отлежать здесь неделю – тоска египетская. Крашенные жёлтой краской стены, три раза в день медсестра с горстью таблеток и стаканчиком воды. Даже окна нет. Только по маминым часам, которые она мне оставила, и поймёшь, день на улице или ночь. В стеклянных клетках ходят мамы, баюкают своих грудничков. Грудничкам хорошо. С мамой всё можно выдержать, даже уколы. А такие, как я, уже считаются большими. Нас положено класть одних, без мам.
Но именно там, в предбоксовом закутке, в первый, самый тоскливый вечер, когда я уже готовилась прореветь в подушку несколько часов напролёт, я и познакомилась с Валькой.
Когда медсестра открыла двери в стеклянную клетку напротив меня, я увидела, что там – не женщина с ребёнком, а мальчишка, мой ровесник. Он лежал на спине, на двух подушках (а у меня была одна). В левую руку его была воткнута игла капельницы. Это была первая виденная мною в жизни капельница, наверняка она имелась в больнице в единственном числе и ставилась совсем уже умирающим.
Другой рукой мальчишка рисовал что-то в блокноте. Я была робким ребёнком. Но что делать здесь, как не разговаривать, как не поддерживать друг друга? Я постояла в дверях, наблюдая за мальчишкой. Потом негромко сказала:
– Привет.
Он поднял глаза:
Читать бесплатно другие книги:
