Я плюс все Арутюнянц Карен
Зрителей полный зал. Все пришли.
Я поворачиваюсь к своим друзьям. Мы волнуемся.
Баран всё время застёгивает и расстёгивает на своём сером пиджаке без рукавов единственную пуговицу и бормочет свою роль: «Ну и что?.. Допустим… Короче, чего ты хочешь?!»
Гоша входит в образ. Он одет в белую сорочку и чёрные брюки.
Когда я увидел Гошу в таком праздничном наряде, я недоверчиво спросил:
– Разве так должен выглядеть мужчина неопределённого возраста?
– Не уверен, – ответил Гоша. – Но уже поздно что-то менять.
Я поправляю на носу старые бабушкины очки с толстыми стёклами. Они всё время спадают с носа. К тому же сквозь них практически ничего не видно. Я, можно сказать, передвигаюсь на ощупь.
– Пора, – произносит Гоша.
Он заводит будильник, который, как написано в пьесе, должен изображать «едва слышное, можно сказать, отдалённое» тиканье часов.
Будильник громко тикает и внезапно разражается оглушительным звоном.
Гоша сердито стучит по нему кулаком.
Будильник замолкает и, как ни странно, начинает «едва слышно тикать».
– Ну! – хрипит Баран и подталкивает Гошу к занавесу. – С Богом!
Гоша вываливается в зал с диким воплем:
– Как давно я покинул этот дом!
Он брякается на пол, смотрит в потолок и заунывно воет:
– Не-ебо! Я давно-о не видел тебя-я-а!..
Следом выскакиваю я. Придерживая бабушкины очки, я чуть было не спотыкаюсь о Гошу и испуганно ору:
– Кто вы?!
Гоша почему-то хватает меня за ногу.
– Я-а-а? – ревёт Гоша.
Я пытаюсь вырвать ногу из цепких Гошиных пальцев.
Гоша хватает меня за вторую ногу.
– Это ты?! – кричу я и валюсь на Гошу.
Гоша подхватывает меня. Бабушкины очки летят с моего носа вниз и стукают Гошу по лбу.
У бабушки очень тяжёлые очки.
– Да… это я… – Гоша потирает ушибленный лоб.
Неожиданно занавес падает и перед публикой предстаёт ошалевший Баран.
Лицо у него такого же цвета, как упавший занавес.
Я продолжаю барахтаться на Гоше. У Гоши никак не получается спихнуть меня с живота.
Я стараюсь выкрикнуть:
– Я узнал тебя!
Баран мычит:
– Ну и что?
Наконец я вскакиваю на ноги.
– Это же ты?! – кричу я и неожиданно чихаю.
Баран садится на пол. Видно, ноги не держат.
– Допустим… – кряхтит Баран.
Я тоже сажусь рядом. Подбираю бабушкины очки и напяливаю их на нос.
– Как давно мы не виделись, – говорю я Барану. – Мы – три давних друга.
Пропустив половину текста, Баран произносит:
– У меня нет для вас игрушек!
Гоша подсаживается к нам и тоже говорит какую-то ерунду:
– Ничего! Не переживай! Мы их купим!
– А то! – кивает головой Баран.
Полный провал! Только я верен тексту. Я говорю:
– Когда я снимаю очки, весь мир кажется мне добрым и размазанным…
Хотя это совершенно не к месту. Полная белиберда…
Гоша молчит. А он должен произнести:
– Ты опечалил его…
И Баран молчит. Он снимает с себя серый пиджак без рукавов и набрасывает его на Гошу. Прямо на голову.
Гоша снова молчит. А он должен медленно встать на ноги, подобрать с пола серый пиджак без рукавов, надеть его и, посмотрев на небо, произнести:
– Да, будет дождь… Пора в дорогу!
И тиканье часов должно усилиться.
А потом должен опуститься занавес.
Но ничего этого не происходит.
Зрители смотрят на нас, едва сдерживая рыдания. Или гомерический хохот. Я не вижу через бабушкины очки.
Потом полковник Борис Моисеевич, утерев слёзы, говорит нам:
– Орлы! Сейчас будем чай пить! С яблочными пирогами!
Видно, других пирогов в нашем городе не пекут.
Часть третья
Ворота
Письмо
Я получил письмо.
На первый взгляд оно показалось мне странным.
На конверте был указан только мой адрес. А в графе «Адрес отправителя» написаны лишь две буквы:
«А» и «О».
С такими инициалами я никого не знаю.
Но самое удивительное, что на конверте стоял штемпель с датой отправления – 20.12. Это значит – двадцатое декабря. А год я вообще не смог разобрать. Он плохо пропечатался.
Получается, письмо было послано четыре месяца тому назад. Даже чуточку больше.
Сегодня двадцать первое апреля. Через двадцать дней мой день рождения!
Я вскрыл конверт. В нём лежал тетрадный листок.
На листке я прочитал:
«Ты никогда меня не простишь! Я знаю. Но всё-таки прости меня. Больше я ничего не хочу от тебя. Пожалуйста, прости меня! Моя глупость будет наказана. Она уже наказана. Пожалуйста, прости меня».
И всё. Я повертел листок. Больше ничего.
Я снова пробежал глазами письмо.
Знакомый почерк.
Только это не её почерк. Я помню её почерк. Он такой наклонный и ровный.
А это какие-то каракули.
И потом, инициалы – «А. О.».
Да нет у меня таких знакомых. Ни в нашем городе, ни на всей Земле.
Я положил письмо на тумбочку и задумался.
Вот кто-то четыре месяца тому назад взял ручку и написал мне эти слова в надежде, что я получу их вовремя и что-то изменится в его или в её жизни. Но письмо затерялось где-то. А потом всё-таки нашлось. Только поезд ушёл, как любит повторять моя бабушка. И, когда она говорит это, мне всегда становится одновременно и грустно, и спокойно, и весело на душе.
И вот почему.
Однажды мы с мамой (мне было тогда года четыре) собрались куда-то ехать. Я уже не помню куда.
Стояло жаркое лето. И, наверное, мы ехали на море. Раньше мы часто отдыхали на море.
Мы ужасно торопились, потому что опаздывали на поезд. До отхода поезда оставалось минут пять.
И вдруг у входа на вокзал мама увидела апельсины. Мама обожает апельсины. Когда она видит апельсины, у неё загораются глаза. Ни о чём другом она уже больше не может думать. Только об апельсинах.
Мама подскочила к ларьку и крикнула продавщице:
– Пять кило апельсинов!
Продавщица, не торопясь, взвесила пять килограммов оранжевых апельсинов. И пересыпала их в пакет.
– Спасибо! – завопила мама.
Она схватила апельсины и скомандовала мне:
– Скорее! Бегом! За мной!
Мы выбежали на перрон. Поезд ещё стоял.
Мы помчались к своему вагону. Маме было ужасно неудобно бежать. К животу она прижимала пакет с апельсинами, а сзади, по спине, её била сумка с вещами. Да и я к тому же всё время отставал.
И вдруг, когда мы уже почти добежали до своего вагона, пакет с апельсинами разорвался прямо у мамы в руках! Поезд в это время тронулся с места, а апельсины покатились по перрону – такие оранжевые мячики. – Они катились, и провожающие бросились подбирать и совать их маме. А пассажиры и проводницы смеялись.
Мама бегала и ловила свои апельсины.
Они снова падали.
И поезд ушёл.
И вот почему, когда бабушка говорит об ушедшем поезде, мне становится одновременно и грустно, и спокойно, и весело на душе. Мама сказала мне тогда:
– Как весело катились апельсины! Как грустно, что ушёл поезд! Но как мне спокойно, что ты – рядом! И я с тобой!
ПЖВ
Федю Федотова вызвали к доске.
Роза Максудовна сказала:
– Федотов, читай задачу вслух! Потом решай! На доске!
Быстро!
Роза Максудовна толстая, но очень энергичная женщина.
Федя Федотов панически боится Розы Максудовны.
А когда боится, начинает заикаться.
Запинаясь, он читает:
– В а-автобусе б-было н-несколько п-пассажиров. На п-первой ос-становке…
– Федотов! Верни учебник!
Роза Максудовна сердито читает вслух задачу, причём обращаясь именно к Феде Федотову:
– Федотов! Ты слышишь? Итак! В автобусе было несколько пассажиров! На первой остановке вышло 8 и вошло 5, а на второй вышло 9 и вошло 16! Кого, Федотов?!
– К-кого?
– Пассажиров! Сколько пассажиров было в автобусе до первой остановки, если после второй остановки их стало 35?
Федотов закатывает глаза и через три секунды сообщает:
– Т-тридцать один…
У Феди Федотова исключительная способность – он поразительно быстро считает в уме.
Я как-то раз спросил у него:
– Федул! Как это у тебя получается?
– Не знаю, – ответил Федя. – Как-то так… само…
Мне стало ужасно завидно. А потом я успокоился. Это же необъяснимое явление. Чему тут завидовать?
– Федотов! – раздражённо произносит Роза Максудовна. – Я у тебя не ответ спрашиваю, а решение задачи! Бери мел и пиши!
Федотов берёт мел и начинает писать: «Было – неизвестно сколько. Вышло 8 пс. Вошло 5 па. Вышло 9 пр. Вошла 16 пж. Стало – 35. Значит, было – 31 пжв».
– Федотов! Ты можешь быстрее? – спрашивает Роза Максудовна и смотрит на доску.
Класс умирает со смеху.
– Федотов! – кричит Роза Максудовна. – Где уравнение?! Что такое «пс», «па», «пр»? Что такое «пж», «пжв»?!!
– Ой, – ойкает Федя, стирая «в» у «пжв». – Это п-пассажиры…
– Садись, Федотов! – красная Роза Максудовна пододвигает к себе классный журнал и берёт ручку. – Жалко мне тебя, Федя… Гений ты наш… Садись, садись… Три с минусом…
Честно говоря, всю эту историю я слушаю вполуха. Меня больше заинтересовывает то, что написал Федотов. И даже не что, а как! То есть Федин почерк.
На перемене я подошёл к нему и сказал:
– Федул, ты нормальный человек?
– Ч-что? – спросил всё ещё заикающийся Федя.
Я достал из кармана сложенное письмо от «А.О.», развернул его и показал Федотову.
– Это твоё? – спросил я. – Признавайся, если ты нормальный!
Федотов покраснел.
– Ну?! – сказал я.
– М-моё… – промямлил Федотов.
– А за что я должен тебя простить? – спросил я.
– М-меня? – переспросил Федотов.
– Ну а кого! – сказал я. – Это ты писал: «Ты никогда меня не простишь… Пожалуйста, прости меня»? Или не ты?!
– Я… – сник Федотов.
– А что такое «А. О.»? – спросил я. – Ты же «Ф. Ф.»!
– Это н-не я… – Федотов старался на меня не смотреть.
– А кто? – спросил я.
– Она… – ответил Федотов.
– Да кто – она?! – громко и зло сказал я.
Проходившая мимо нас девчонка испуганно отпрыгнула в сторону.
– Ира… – ответил Федотов.
Я, конечно, подозревал, но всё равно для меня это было ударом. Ниже пояса.
– А поч-чему «А. О.»? – заикаясь, проговорил я.
– Потому что, – тихо сказал Федотов, – её имя и фамилия заканчиваются на эти буквы… Вот почему…
Мне стало тоскливо.
– Оно, – я показал на письмо, – пришло только вчера.
– Жаль, – сказал Федотов.
– Тебе, что, правда, жалко? – изумился я.
– Да, – сказал Федотов. – Она ведь меня уже не любит… Разлюбила ещё тогда, зимой…
– Ну и что теперь? – спросил я.
– Не знаю… – ответил Федотов.
– Ладно, – сказал я. – Ладно…
Федя Федотов смотрел на меня такими глазами, словно провожал на войну, и больше никогда не увидит.
– Ты меня не жалей, Федул, – сказал я.
У меня в жизни всё чудесно.
– Да, – ответил Федотов. – Хорошо. Конечно.
– И себя не жалей, – сказал я.
И тут мы заметили Иру Демьяненко. Мы увидели, что она хочет к нам подойти.
Но мы отвернулись и пошли по коридору.
К туалету с табличкой «М» на двери. Чтобы спрятаться за этой дверью от всех женщин мира.
Дневник
23 апреля.
Я начал вести дневник. Вдруг я стану знаменитым? Разве такое не может произойти? Могу же я прославиться? Как футболист или как писатель.
У меня спросят (какая-нибудь журналистка или спортивный комментатор):
– Наверное, вы, как и многие известные люди, вели в детстве дневник?
Я отвечу:
– Конечно. Вёл.
У меня спросят: – И что вы записывали в своём дневнике?
– Мысли, – скажу я.
– Великих людей? – спросят у меня.
– И великих людей тоже, – отвечу я скромно.
– На что вы намекаете? – спросят у меня.
– Видите ли, – отвечу я, отпив из высокого бокала апельсиновый сок, – мысли посещают не только великих людей, но и одарённых детей.
– О-о! – скажут мне. – Значит, вы можете процитировать и себя?
– Конечно, – отвечу я, хлебнув сока. – Вот, к примеру… «Самая величайшая игра в мире – это футбол!» Или – «И театр велик!» Или – «Футбол… театр… любовь… Что важнее?»
– Поразительно! – воскликнут журналисты или спортивные комментаторы. – А может быть, вы записывали в своём дневнике какие-нибудь интересные или, наоборот, забавные случаи из вашей жизни?
Я улыбнусь такой усталой улыбкой и скажу:
– Я прочитаю вам несколько интересных и забавных случаев из своего дневника…
Я надену очки в золотой оправе, открою свой дневник, но предварительно сделаю небольшое вступление:
– Это было в ту пору, когда на некоторых футбольных полях ворота были сделаны из деревянных ящиков для фруктов. Это сейчас в каждом дворе стоят лёгкие ворота из пластика и стекла. Но тогда мы гоняли мяч по пыльному пустырю и били, били по воротам, не жалея ни ног, ни мяча, ни, тем более, наших странных ворот!
Я откашляюсь и начну читать…
…Сегодня 23 апреля. Жанка спросила у меня:
– Можно я поиграю с вами в футбол?
– С нами в футбол? – засмеялся я.
– Да, – сказала Жанка. – Я очень люблю футбол! Не смейся!
Она сердито посмотрела на меня.
– Я никогда не играл в футбол с девчонками… С девочками, – поправился я.
– Не играл – поиграешь! – сказала Жанка.
– А вдруг тебя толкнут? Ты упадёшь, поранишься!
Читать бесплатно другие книги:
