Я плюс все Арутюнянц Карен

Скоро Новый год

Скоро Новый год. Через девять дней.

– Что ты подаришь маме? – спросил папа.

– Вязальные спицы, – сказал я.

– А мне? – спросил папа.

Я чуть было не проговариваюсь.

– Ну папа! – воскликнул я.

– Шутка! – развеселился папа.

– А ты что подаришь? – хитро произнёс я.

– Тебе? – уточнил папа.

– Да! – сказал я.

– О! – воскликнул папа. – Это удивительная штука! Ты будешь в восторге!

Я обрадовался. Люблю получать подарки. И дарить люблю.

– А маме что подаришь? – спросил я.

– Не могу сказать, – прошептал папа.

– Почему? – шёпотом спросил я.

– Потому что у тебя длинный язык и ты всё разболтаешь.

– Кто?! – возмутился я.

– Где мешок? – спросил папа.

– Какой мешок? – не понял я.

– Я не знаю, – сказал папа. – Ты сам спросил.

– Про что?

– Про мешок!

Наконец-то я понял, что папа шутит.

– Ну, папа! – закричал я.

– Тише! – попросила мама из коридора. Она разговаривала с бабушкой по телефону. – И что? – спросила мама.

Бабушка что-то ответила.

– А ты? – спросила мама.

Бабушка ответила.

– Напрасно! – сказала мама.

Бабушка ответила.

– Не надо было ему ничего обещать! – сказала мама.

Бабушка ответила.

– Мама, – сказала мама, – лучше всего позвони ему и скажи, что ты не можешь.

Бабушка ответила.

– Ладно, мамулечка, – попрощалась мама, – до завтра.

И положила трубку.

Папа подошёл к маме и обнял её.

Я улыбнулся.

– Что будем делать? – спросил папа.

– А давайте наряжать ёлку! – предложила мама.

– Девять дней до Нового года, – удивился я.

– А Рождество? – сказала мама.

– Точно! – обрадовался папа. – Двадцать четвёртого! Послезавтра!

– Двадцать четвёртого – Сочельник, – поправила мама папу. – А двадцать пятого – Рождество.

Мама и папа отмечают католическое Рождество. Потом Новый год. Потом православное Рождество. Потом старый Новый год.

Любят праздники.

Я тоже, конечно, люблю. Кто же их не любит? Но, честно говоря, немного утомляюсь. Мне больше нравятся не сами праздники, а каникулы. То есть расстояние между первым праздником и последним.

Праздник – это ураган. А каникулы – это приятная погода.

Мы спустили с антресолей нашу пластмассовую ёлку, которую я помню с раннего детства. Достали коробки с игрушками и гирляндами и принялись за дело.

– Ой! – вскрикнула мама, заглянув в одну из коробок. – Моя любимая игрушка!

Мама потянула за ниточку и показала нам то, что осталось от разбитой ёлочной шишки – матовый красно-оранжевый осколок.

Мама пригорюнилась.

– Не переживай, – сказал я и погладил маму по голове.

– Да… Не буду… – вздохнула мама. – Я помню эту шишку с детства. Она старше меня… Она бабушкина…

– Жалко, – сказал папа. – Ну что поделаешь?.. Значит, такая у этой игрушки судьба. Она радовала стольких людей. Дай Бог здоровья остальным игрушкам!

Мне почему-то стало жалко и маму и папу.

Я вдруг представил, что когда-нибудь, через много лет, я буду так же сидеть со своим сыном, или со своей дочкой, или со своими внуками.

Мы спустим с антресолей нашу старенькую ёлочку и коробку со старыми ёлочными игрушками. Я открою вот эту самую коробку и так же вскрикну:

– Ой! Моя любимая игрушка!

Я вытяну за растрепавшуюся ниточку осколок ёлочного домика или шара.

– Я помню этот шар с детства… – вздохну я. – Он старше меня… Он бабушкин…

И кто-то меня так же пожалеет, как жалею я маму и папу, и подумает: «Там, где радость, там и печаль».

Наверное, для того и существуют праздники, чтобы увидеть печаль и почувствовать вкус радости. И понять, что это навсегда.

Хочешь быть бабушкой?

Я вижу сон.

Я плыву на кораблике.

На игрушечном ёлочном кораблике по синему морю с белыми волнами-барашками.

Я приглядываюсь.

Да нет! Это не волны-барашки. Это мелкие осколки ёлочных игрушек, которые принадлежали моей маме, моей бабушке, моей прабабушке, прапрабабушке…

Они хрустят под корабликом. Я зажимаю уши, чтобы не слышать этого хруста.

И тогда я слышу только слабое шуршание: так пенятся прибрежные волны, волны, омывающие крохотный островок.

Кто-то машет мне с берега.

Я подплываю ближе.

Это же Жанка! Какая она забавная! Она сама похожа на ёлочную игрушку. На клоуна, что ли?.. На одинокого клоуна, которого угораздило попасть на необитаемый остров…

– Эй, Жанка! – кричу я. – Хочешь стать бабушкой моих внуков?

– Хи-хи-хи! – хихикает Жанка.

– Что ты хихикаешь? – сержусь я. – Я говорю серьёзно!

– Я хочу на твой кораблик! – говорит Жанка.

Мы плывём дальше. Мимо других островов и подводных рифов, мимо китов и старых портов с кораблями, на которых спущены паруса и брошены тяжёлые якоря.

– Ой! – вскрикивает Жанка. – Мы же плывём на бумажном кораблике! Мы утонем!

– Ничего! – успокаиваю я Жанку. – Этот корабль сложил из газетной бумаги мой прапрадедушка! Ему можно доверять! Раньше газеты были толстыми! Не то что сейчас!

– Откуда ты знаешь? – спрашивает Жанка.

– Как это откуда? – удивляюсь я. – Я и есть собственный прапрадедушка! Видите, любезная, какие у меня усы и какое пенсне! Как у писателя Антона Павловича Чехова! А какие часы на цепочке!

– Ой! – Жанка прижимает руки к груди. – А где же мой принц?!

– Я ваш принц! – отвечает мой прапрадедушка. – Поцелуйте меня! Расколдуйте! Я и есть ваш прекрасный принц!

Тут снова появляюсь я.

– Как тебе не стыдно! – стыжу я прапрадедушку. – Ты такой старый, с усами, а пристаёшь с поцелуями!

– Я не старый! – обижается прапрадедушка. – Я заколдованный. Я ещё мальчик, я люблю играть в чудесную игру футбол!

– Ого! – говорю я. – Так что же ты молчал?! У нас отличное поле! Где мой мяч?

– Я его проглотил, – вздыхает прапрадедушка. – Нет у нас мяча…

– Врёшь, брат! – смеюсь я. – Вот мой мяч!

Я достаю из кармана ёлочный шар и показываю прапрадедушке.

– Вот он! – радостно смеюсь я.

– Чур, я стою на воротах! – кричит Жанка.

Тут прапрадедушка подбегает к Жанке и целует её.

И Жанка превращается в милую старушку. Но она не замечает этого.

И я не замечаю.

И наши дети. И наши внуки. И прапрадедушка.

– Прелесть! Прелесть! – повторяет он. – Просто прелесть!

– Прелесть! Прелесть! – шуршат волны-осколки. – Просто прелесть!

А я бью по мячу, и он разлетается над головой миллиардами звёзд, которые повисают в небе, как на гигантской невидимой ёлке.

Дядя Юра

Дядя Юра замечательный человек!

Когда-то он разбил перед нашим подъездом маленький садик.

Поставил в нём небольшой столик. Две лавочки. Провёл к садику электричество.

Мы часто сидим в этом садике. С Женькой-Пузырём, с другими ребятами. До поздней осени. И даже зимой, когда всё вокруг в снегу. И вроде бы холодно сидеть. Но в дяди-Юрином садике почему-то тепло. Почему-то не мёрзнешь.

А вчера дядя Юра установил в своем садике чудесную ёлку с лампочками.

Лампочки мигают разноцветными огнями. И на них можно смотреть и смотреть. А вокруг зимняя ночь. Снег. Огни в домах. Красота.

Надо бы забежать к дяде Юре. Сказать спасибо.

Я тяну за собой Женьку.

– Пошли, – говорю я, – поблагодарим человека!

Мы взбегаем на второй этаж, звоним в колокольчик. Но никто нам дверь не открывает. Жаль! Видно, все в рейсе, а Марина, может, спит, не слышит…

– Ну ладно, – говорит Женька-Пузырь. – Я пошёл. Поздно! А то мамка заругает!

Я остаюсь один. Не ухожу.

Что-то сдерживает меня.

Я снова дёргаю за колокольчик. Прислушиваюсь. Точно, никого.

Я иду домой. И правда поздно уже. Давно пора – «кушать и баиньки».

Я открываю дверь своим ключом. Странная в доме тишина.

– Мам! – кричу я.

Мама появляется из кухни. С заплаканными глазами. Она подходит ко мне. Обнимает. Так крепко, что у меня перехватывает дыхание. Что это она?

– А где папа? – спрашиваю я.

Папа выходит из кухни. Стоит, не шевелится.

– Что случилось? – спрашиваю я.

Они молчат. Они что-то хотят сказать мне. Но молчат.

Я повторяю:

– Ну что случилось?!

Папа смотрит куда-то вбок. Губы у него дрожат. Он кивает и что-то пищит.

– Что? – спрашиваю я.

Мне становится больно в груди. Я знаю, он скажет сейчас очень страшную вещь. Такую страшную вещь, наверное, невозможно вынести, но люди выдерживают. Иначе бы вокруг никого не осталось.

– Дядя Юра, – сказал папа, – разбился. Сегодня утром.

Я заплакал.

И-кар

Мы бродили с Жанкой вокруг кинотеатра.

Я увяз в снегу. За ночь выпал глубокий снег.

– Промокнешь, – сказала Жанка. – Иди сюда.

Я отряхнул сапог и встал на узенькую тропинку. Рядом с Жанкой.

Над нами на голой ветке сидела ворона. Она каркала, словно икала, и кашляла. Наверное, простудилась.

– Как тебя зовут? – спросила Жанка у вороны.

– И-кар… – ответила ворона.

Я вспомнил Икара и остальных ребят. И наш футбольный матч, и как я потом заболел. И болел долго-предолго. Я думал, что умру. Но потом я выздоровел, и вот теперь стою с Жанкой, слушаю ворону.

– Сколько тебе лет? – спросила Жанка у вороны.

– И-кар, и-кар, и-кар!.. – ответила И-кар.

– Сколько? – Жанка вопросительно посмотрела на меня.

– Не знаю… – я пожал плечами.

Жанка подумала и сказала:

– Триста лет.

– Старая… – сказал я.

– Что ты видела? – спросила Жанка у вороны.

– И-кар, и-кар… И-кар… – ответила И-кар.

Жанка перевела:

– Много чего… Всего не упомнишь…

– Спроси, – сказал я Жанке, – она видела счастливого человека? Хотя бы одного?

Жанка спросила у вороны:

– И-кар, ты видела счастливого человека? Хотя бы одного?

Ворона взглянула на нас и ответила:

– И-кар! И-кар!

– Видела, – перевела Жанка. – И даже не одного, а двух.

– И-кар-р-р! – крикнула И-кар.

Она взмахнула крыльями.

– До свиданья, детки! – перевела Жанка.

И-кар перелетела на крышу соседнего дома.

– Кар-р-р, кар-р-р! – поприветствовали её подруги-вороны.

Мы зашагали дальше.

Воскресенье только начиналось.

Завтра Новый год.

Серый пиджак без рукавов

Всё-таки мы решили сыграть наш спектакль.

Сегодня премьера! Сегодня второе января.

Вчера мы репетировали целый вечер.

Гоша нервничал:

– У нас нет жёлтого занавеса!

– А это что? – Баран совал ему под нос оранжевую простыню с красными ромашками.

– Дальтоник! – кричал Гоша.

Я становился между ними и привычно командовал:

– Ринг! К бою!

– Гошан! Погоди! – раздражался Баран и отстранял меня своим красным кулаком.

– Отстань от него! – Гоша надвигался на Барана.

– Что за шум? – раздавался из-за двери бас Гошиного деда. – А драки нет?

Гошин дед – полковник, дирижёр военного оркестра. В отставке.

Баран его уважает.

– Цыц! – Баран зыркал на дверь. – Дед нервничает!

– Это мой дед! – возмущался Гоша.

– Цыц! – повторял Баран.

– Ладно, ладно! – Гоша переходил на шёпот. – Давайте лучше подумаем, кого мы позовём на премьеру.

– Да кто тут поместится? – Баран разочарованно оглядывал Гошину комнату.

– Ну почему? – Гоша на цыпочках перемещался вдоль кровати и шкафа, от стула к стулу и назад к столу. – На кровати поместятся трое! Спокойно поместятся! Даже четверо! Вот ещё два стула! Здесь поставим табуретку. Итого – семь зрителей! А здесь протянем занавес.

– А в шкафу будем переодеваться, – подал голос я.

Баран и Гоша посмотрели на меня и вдруг дико захохотали.

Это у них началась предпремьерная истерика.

Когда она закончилась, мы в последний раз прогнали текст нашей пьесы и составили список приглашённых, в который вошли: почётный зритель – военный дирижёр Борис Моисеевич (Гошин дед), мои мама и папа, Галя Баранова (сестра Барана), Жанка, Алик, а также Женька-Пузырь (его мы посадим на табуретку, ему не привыкать).

Потом мы молча постояли. Каждый в своём углу.

Потом разбежались по домам.

Полночи я не мог уснуть. То ли оттого, что нервничал перед премьерой, то ли оттого, что слушал радио, которое я нашёл первого января под новогодней ёлкой. Мне его подарил Дед Мороз, то есть мама с папой. Я о таком давно мечтал.

И вот – премьера! Первая премьера в нашей жизни.

Я смотрю сквозь дырочку в «жёлтом» занавесе.