Сонька. Продолжение легенды Мережко Виктор

— А ты откель знаешь?

— Так ведь о ней все поганки эти лопочут. Сказывают, сбежала она.

— От нас хрен сбежишь. — Ротмистр вынул из кармана френча сложенную фотографию, показал конвойному. — Видал? К каждой морде примеряю. А как примерю, так сразу ручки ее золотые — браслетиком!

На снимке Сонька была в образе мадам Дюпон — улыбающаяся, в красивом платье, в шляпе.

— У нас таких нет, — сказал конвойный.

— Это у вас нет, а у нас такие завсегда. — Жандарм шутливо толкнул своего подчиненного в бок, и оба чему-то заржали.

Жандармы двинулись к следующей телеге, стали внимательно всматриваться в лица, сверяя их с фотографией Соньки. Когда желтый свет лампы упал на лицо Соньки, ротмистр неожиданно насторожился.

— Ну-ка, ну-ка… Чего-то рожа больно знакомая у тебя. — Оглянулся на помощника: — А ну-ка глянь, Петро.

Петро склонился к Соньке поближе, тоже поднес фонарь. Достал фотографию, приложил к лицу воровки.

— Да не, вроде не она.

Ротмистр отодвинул его, стал сравнивать лицо воровки со своим снимком. Приказал:

— Ну-ка улыбнись, лахудра. Покажи клыки, говорю!

— Зачем? — Прямо перед ее лицом болтались увесистые карманные часы ротмистра.

— Красоту твою неземную желаю узреть!

Воровка поближе подалась к жандарму, послушно оскалилась, показав черные от цинги зубы, и в тот же миг выдернула из кармана его мундира часы.

— Смердишь, сука, — оттолкнул тот ее и распорядился: — Пущай едут.

— Поехали! — скомандовал старший конвойный. — Конвой, зреть в оба!

Обоз тронулся, стал постепенно растворяться в темноте. К телеге, где находилась Сонька, подъехал старший, весело сказал ей:

— Ну, Софья Ивановна, теперь, кажись, дорога свободная.

— Не загадывай раньше времени, — ответила она и достала часы жандарма. — Возьми, вдруг ротмистр кинется.

— Щипнула, что ли? — засмеялся конвойный.

— Нашла.

«Товарки», сидевшие рядом, тоже стали смеяться, удивляясь проворности воровки. Сама Сонька лишь снисходительно улыбалась.

Неожиданно из темноты послышались полицейские свистки и частый перестук лошадиных копыт.

— Стоять!.. Остановить обоз!

«Арестантов» догоняли два верховых жандарма.

Старший конвойный быстро направил свою лошадь навстречу.

— Разворачивай обоз обратно! — закричал один из жандармов.

— А чего стряслось?

— Пропали часы господина ротмистра!.. Будем досматривать по новой!

— Эти, что ли? — показал часы конвойный.

Жандарм взял их в руки.

— Кажись, они… А откуда они у тебя?

— На земле подобрал. Хотел было сам вертаться.

— Определенно они. — Жандарм еще раз оглядел часы. — Господин ротмистр прямо до невозможного расстроился. Они ведь подаренные самим великим князем! — И с облегчением махнул конвоиру. — Поосторожней, а то как бы в канаву где не свалиться!.. С Богом!

Жандармы развернули лошадей и понеслись в обратную сторону.

Верст тридцать проехав, обоз снова остановился — теперь на его пути стояли какие-то важные господа в шляпах и дорогих пальто, а рядом с ними две богатые кареты.

Старший конвойный подъехал к господам, они о чем-то коротко переговорили, и двое из мужчин — Безносый и Улюкай — направились к телеге, в которой находилась Сонька.

Они помогли ей выбраться из-под брезента, взяли под руки и быстро двинулись к одной из карет.

Прочие встречающие господа расположились во второй карете, извозчики ударили по лошадям, и экипажи растворились в черной ночи.

«Арестантки», сидевшие в телегах, стали тоже выбираться из-под брезента, разминали ноги, освобождались от наручников, перебрасывались репликами, кто-то даже затянулся папироской.

Конвойные принялись рубить ветки, женщины сносили их в одну кучу, кто-то из мужчин подложил бумаги вниз и чиркнул спичкой.

Пламя костра взлетело высоко и охотно, согревая озябших людей и освещая часть глухой дороги.

Вильно. 1905 год

Экипажи с воровкой добрались до Вильно только через двое суток — к вечеру. Город был тихий и спокойный, полиции на улицах почти не замечалось, народ прогуливался размеренно и лениво, в воздухе разливалась тихая, блаженная тишина, нарушаемая лишь боем часов на городской ратуше.

Кареты въехали в ворота небольшого ухоженного и даже изысканного особняка, во дворе Сонька, одетая в дорогое платье и поддерживаемая Улюкаем, спустилась на землю, и ее повели в ближайшую парадную дверь.

Особняк внутри был еще более изыскан, чем снаружи. Сонька в сопровождении Безносого, Улюкая и еще трех воров миновала пару больших комнат и тут услышала частые, торопливые шажки по паркету.

Это была Михелина.

Она бросилась к матери с такой силой и страстью, что едва не свалила ее с ног. Обхватила, прижалась, замерла в неверии и счастье.

Сонька с трудом сдерживала слезы, гладила по головке свое дитя, пыталась что-то сказать, но губы не слушались, и только слышала слова, которые произносила Михелина:

— Мама… Мамочка… мама…

Погода в Петербурге испортилась окончательно. Еще со вчерашнего вечера зарядил мелкий колючий дождь с ветром, и такая пакость продолжалась уже вторые сутки.

Табба, промокшая и озябшая, сидела на своем месте, на самом углу Невского и Литейного, перед ней лежала скукоженная тряпица для милостыни, и, глядя на редких прохожих, нищенка привычно ныла:

— Люди добрые, не пожалейте копейки для заброшенной и забытой всеми, болезненной дамочки!..

За это время прима еще больше опустилась и одряхлела. Правая рука ее почти не гнулась, лицо обезображивал большой розовый шрам, одежонка была вообще никакая — драный лапсердак, грубая, солдатского сукна юбка.

— Люди добрые, если у вас имеется сердце или добрая душа, то обязательно найдется и лишняя копеечка для несчастной дамочки.

К ней из-за угла подошла слегка хмельная Зоська, бесцеремонно толкнула в спину.

— Хватит, артистка, пошли!.. Нечего глаза тут мозолить! Видишь, погода какая! Никто не подаст!

Табба с трудом поднялась и заковыляла следом за подельницей.

Прошли по Литейному шагов сто, завернули в какую-то подворотню. Здесь на входе в подвал болталась ржавая, скрипучая дверь, Зоська толкнула ее, стала осторожно нащупывать ступеньки вниз.

Табба привычно последовала ее примеру, пару раз едва не оступилась, но все-таки удержалась, и вскоре они оказались в довольно просторном помещении, тускло освещенном керосиновой лампой.

Нищих здесь было четверо. Заправлял по старшинству всеми вор Сучок. Рядом с ним на деревянном ящике сидел варнак по кличке Хомут, здоровый и наглый, обнимавший новую кудрявую полюбовницу Ваську. Напротив расположился очкастый, неуверенный в себе бывший учитель Очко, прозванный так не только за наличие окуляров, но и за необыкновенную трусость и осторожность.

На столе находились ополовиненная бутыль мутного самогона, грубо нарезанная колбаса, ветчина, хлеб, лук.

— Привела артистку! — громко сообщила Зоська и подтолкнула Таббу к Сучку. — Так бы и окочурилась, ежли б не забрала!

Сучок по-хозяйски приобнял озябшую девушку, налил полстакана водки, вложил в руку хлеб с колбасой и луком, кивнул:

— Опрокинь!

— А чего ей опрокидывать? — обозлился вдруг Хомут. — Да еще со жрачкой! Хоть копейку сегодня принесла?

— Заткнись, — незлобиво бросил ему Сучок и снова обратился к Таббе: — Выпей, а то, не дай бог, застудишься.

Артистка понюхала хлеб с луком, выдохнула воздух и медленно опорожнила стакан. Стала закусывать, громко сопя и вытирая заслезившиеся глаза.

— Ишь, как за ней ухаживает! — хмыкнула Зоська. — Ровно как за принцессой!

— А она принцесса и есть, — заметил Очко. — Имя гремело так, что весь Петербург только и мечтал оказаться в одной компании с примой.

Зоська зашлась длинным, тоненьким смехом.

— Ой, милости Божии… Петербург мечтал, а мы сидим с ней в одной компании и самогонку жрем!.. Вот ведь какая радость привалила нам.

— Вы зря смеетесь, — возразил бывший учитель. — Я, к примеру, до того, как оказаться здесь с вами…

— Закройся, Очко! — вдруг резко остановила его прима. — Который вечер одну и ту же баланду травишь!.. — Налила себе еще водки, в один взмах головы выпила. — Нет здесь ни примы, ни бывшего учителя, ни бывшего вора! Ни даже этого тупого идиота, — кивнула она на Хомута, — воображающего себя спаленным помещиком!.. В дерьме живем, дерьмо жрем, в дерьме и подохнем!

— Это я идиот? — возмутился Хомут, багровея лицом. — Это я в дерьме живу?

— Хомут, ей-богу, схлопочешь! — насупился Сучок. — Жми свою сявку и не вспухай!

«Сявка» обиженно подняла на защитника глазки, захлопала намазюканными ресницами.

— Гриша, меня обижают.

Хомут грозно поднялся.

— А я зараз кое-кому объясню, как надо беседовать не с прошмандовкой, а с уважаемой мадамой!

Он только успел сделать одно движение, как Табба метнулась к нему, вцепилась в волосы и стала рвать физиономию мужика грязными скрюченными пальцами.

Сучок моментально включился в драку, стал бить Хомута табуреткой по голове, женщины — Зоська и Васька — с визгом пытались их разнять, оттащить в сторону артистку, но та не отпускала жертву, била, кусала, царапала.

В какой-то момент она схватила здоровенный нож, отпрыгнула в сторону, заорала во всю глотку:

— Прирежу любую тварь, которая приблизится!.. На место!.. Всем на место!.. Сидеть, жрать, пить и заткнуть свои лоханки!

Первыми сели мужики, затем их примеру последовали бабы. Табба постояла какое-то время, бешено обводя всех глазами, заняла свое место, налила самогонки, выпила хмельно и жадно.

— Это по-нашенски, — негромко заметил Сучок.

Эти слова почему-то рассмешили Зоську, она стала тоненько визжать, мотая головой в подоле. За нею хихикнула Васька, после чего удивленно захрюкал Хомут, а когда к общему смеху подключился и Сучок, все стали рыготать, как ненормальные.

Артистка недоуменно смотрела на них, затем сама пару раз хохотнула и вдруг затянула мощно и красиво:

Присутствующие притихли, уняв смех, затем собрались и разноголосо подхватили:

Поезд Санкт-Петербург-Варшава-Париж остановился на станции Вильно всего на пятнадцать минут и стоял под полными парами, готовый к отбытию.

На перроне, между спешащими пассажирами, носильщиками, фланирующими полицейскими, появились две женские персоны — одна совсем юная, шестнадцати лет, вторая же была немолода, лет сорока пяти, с большим пучком волос на затылке. Одеты обе были весьма изысканно, шагали вдоль поезда с достоинством, без особой торопливости, их сопровождали три господина в дорогих одеждах. Сзади тащился носильщик, нагруженный двумя увесистыми чемоданами.

Это были Сонька Золотая Ручка с Михелиной. Рядом с ними следовали воры Улюкай, Безносый и Резаный.

Чулпан и Крайний держались метрах в десяти сзади, вели наблюдение. Они быстро вычислили хвост за Сонькой — молодого господина с тросточкой, подчеркнуто неторопливого и как бы рассеянного, но не отстававшего от воровки и ее свиты ни на шаг.

Михелина выглядела совершенно очаровательно, на ней были кокетливый яркий дождевичок и модная шляпка на голове, счастливая улыбка не сходила с ее лица.

Возле вагона первого класса вся компания остановилась, Сонька предъявила проводнику билеты, и к ним подошли Чулпан и Крайний.

Стали прощаться, Сонька и Михелина расцеловались со всеми ворами, и Крайний шепнул товарищам:

— Хвост… Господин сзади.

Тот действительно держался недалеко от Соньки и воров, озабоченно вертел головой, делая вид, будто выглядывает кого-то.

— Убрать? — решительно спросил нахмурившийся Улюкай.

— Не надо, — с улыбкой ответила Сонька. — Сами справимся. — И посмотрела на дочь: — Верно, Миха?

— Конечно, мамочка! — поцеловала ее дочь. — Все будет лучшим образом.

Сонька степенно поднялась по ступенькам в вагон, Михелина последовала ее примеру. Следом за ними протискался носильщик с чемоданами.

Купе, в котором им надлежало ехать, ничем особенным от прочих не отличалось, носильщик задвинул чемоданы под полки и, получив полагающиеся чаевые, исчез.

Воровка с дочкой подошли к окну, чтобы на прощание помахать провожающим рукой, увидели, как шпик в последний момент вскочил на ступеньки вагона, и состав тронулся.

Паровоз протяжно гудел, перрон вместе с провожающими медленно уплывал назад.

Михелина повесила плащик на крючок, помогла матери раздеться, с легким упреком заявила ей:

— Тебе очень хочется тащиться к этой своей сестре?

— Не хочется, но надо, — пожала плечами Сонька.

— Но ты же не любишь своих родственников.

— Не люблю, — согласилась Сонька. — Но может так случиться, что это будет последняя моя поездка на родину.

— Ты собираешься умирать?

— Я собираюсь жить, — засмеялась Сонька. — Но на могиле мамы я обязана побывать. — Она увидела, как мимо их купе прошел шпик, закрыла дверь.

— Ты думаешь, он нас пасет? — спросила Михелина, тоже заметившая филера.

— А кого же еще? — пожала плечами мать.

— Что будем делать?

Воровка присела рядом с дочкой.

— Надо от него избавиться в ближайшее время. В Варшаве нас могут взять.

— А как избавиться?

— Надо вынудить его поухаживать.

— За тобой? — подняла брови Михелина.

Сонька рассмеялась.

— За мной уже не ухаживают. За мной следят. — Мать приобняла дочку. — Надо, чтобы он обратил на тебя внимание.

— Выйти в коридор?

— Да, возьми журнал и поскучай там. Он непременно к тебе подойдет.

— С ним надо кокетничать?

— Обязательно. Но помни, что это шпик.

— Мама, по-твоему, я полная дура? — обиделась Михелина.

— Наполовину.

— Мам…

— Прости. — Мать поцеловала дочку. — Обязательно надо вывести его в тамбур.

— Зачем?

— Ты должна будешь расположить его к самым непристойным действиям.

— Чтоб он стал хватать меня?!

— Чем больше, тем лучше. И тут появлюсь я.

— А что ты с ним сделаешь?

— Увидишь. — Воровка поднялась, взяла из сумочки длинную пилку для ногтей, предупредила: — Я сейчас.

— А куда?

— Сейчас, сказала.

Она вышла из купе, увидела в проходе филера, глазеющего на проплывающие пейзажи, направилась в конец вагона.

В тамбуре она попробовала приоткрыть одну из дверей, не получилось. Тогда она просунула пилочку в замок, пошевелила ею, подвигала, и вскоре дверь поддалась.

Вернулась. Перед тем как войти в купе, мило улыбнулась шпику и снова присела к дочери.

— Можешь действовать.

Та достала из сумочки модный журнальчик и вышла из купе, закрыв за собой дверь. Остановилась возле окна, стала лениво листать чтиво.

Шпик по-прежнему стоял в проходе. Несколько раз взглянув в сторону скучающей девушки, он с улыбкой направился к ней.

— Не возражаете, если мы поскучаем вместе?

Михелина безразлично тронула плечами.

— Как пожелаете.

— Вы с маменькой?

Девушка удивленно посмотрела на него.

— Можно подумать, вы не видели.

Шпик рассмеялся.

— Разумеется, видел. — Снял котелок, представился: — Кузнецов. Чиновник.

Михелина рассмеялась.

— Смешно.

— Что — смешно?

— Смешно звучит: «Кузнецов. Чиновник».

— Но я действительно чиновник министерства. Еду в Варшаву именно по делам министерства.

— А я — мамина дочка, — капризно сообщила девушка. — Еду неизвестно куда. Поэтому скучно, противно и одиноко.

Она неожиданно обратила внимание на довольно дорогую заколку на галстуке молодого человека, удовлетворенно хмыкнула.

Шпик принял ее реакцию на свой счет, поинтересовался:

— Могу ли я скрасить ваше одиночество?

— Как?

— Попытаюсь поухаживать за вами.

— А мамы моей не боитесь?

— Честно? Боюсь.

Михелина брезгливо отвернулась.

— Какой же вы мужчина, если боитесь мамы?

— Но, по-моему, она у вас строгая и серьезная дама.

— Ну и что? Это вовсе не значит, что она должна помыкать мной!

— Она вами помыкает?

— Поминутно!.. Никакой самостоятельности! Но мне все это надоело, и с сегодняшнего дня я буду поступать так, как мне хочется.

Шпик заинтригован.

— А что вам хочется?

— У вас папиросы есть?

— Да. Могу предложить.

— Вот и предлагайте. Сегодня я решила закурить.

— Прямо здесь?

— С ума сошли? Нам надо выйти!

— Конечно. Лучше в тамбур. Минутку. — Шпик торопливо направился к своему купе.

Михелина заглянула к матери, подмигнула ей.

— Отчаливаем в тамбур! — и закрыла дверь.

Шпик вернулся, почему-то шепотом спросил:

— Готовы?

— А вы?

— Вполне. — Он пропустил девушку вперед, сам засеменил следом, время от времени оглядываясь на купе Соньки.

В тамбуре шпик дрожащими руками раскрыл пачку папирос, выковырял оттуда две штуки.

— Почему-то волнуюсь. — Протянул одну папиросину девушке, поинтересовался: — А вы что, никогда раньше не курили?

— Попробовали бы вы при моей маменьке.

— Меня зовут Антон. Антон Кузнецов.

— Чиновник?

— Чиновник.

Они рассмеялись.

— Анна.

— Очень приятно.

Антон чиркнул спичкой, поднес огонек к папироске девушки.

Она сделала затяжку, от непривычки закашлялась до слез.

— Боже, какая гадость.

Шпик тихонько смеялся.

— Потому что первый раз. Первый раз все малоприятно.