Сонька. Продолжение легенды Мережко Виктор

Михелина с удивленным интересом посмотрела на него.

— И поцелуй тоже?

— Ну, нет, — почему-то смутился Антон. — Первый поцелуй всегда приятен, потому и запоминается на всю жизнь.

— А вы целовались? — прошептала девушка.

— Конечно. Мне уже двадцать три года.

— Поцелуйте меня.

Михелина прикрыла глаза, приготовилась. Шпик отбросил папиросу, оглянулся на дверь, осторожно взял девушку за лицо и приблизил свои губы к ее.

Она вдруг оттолкнула его, прошептала:

— Подождите! Я взгляну, чем занимается маменька! Я сейчас!

Михелина оставила обескураженного молодого человека, выскользнула из тамбура. Пробежала по вагонному коридору, влетела в купе.

— Сейчас будет целовать! Можно идти!

— Не рано?

— В самый раз. Я даже закурила по такому поводу!

— Больше не смей!

— Не буду. Противно.

— Поставь его спиной к наружной двери.

— Зачем?

— Надо.

Дочка выскочила из купе, бросилась по коридору, плотно прикрыла за собой дверь тамбура. Взяла шпика за плечи, подвела спиной к наружной двери, произнесла:

— Спит. Целуйте!

Тот немедленно обнял ее, стал покрывать поцелуями шею, плечи, лицо. Михелина страстно прижалась к нему, ловко выдернув из его галстука золотую заколку.

— Боже, какое счастье… какая прелесть, — бормотал шпик. Он почти добрался до губ девушки, как дверь вдруг открылась и в тамбуре появилась Сонька.

От неожиданности она даже отступила на шаг.

— Это что такое? Молодой человек, что вы себе позволяете?

Антон оттолкнул девушку, с испугом пробормотал:

— Они сами пожелали, мадам.

Воровка с ходу съездила дочке по лицу, приказала:

— Пошла вон, в купе, шлюха!

— За что, мама?

— Пошла вон!

Девушка, держась за щеку и всхлипывая, покинула тамбур. Сонька подошла к шпику поближе.

— Вы знаете, что моя дочь несовершеннолетняя?

— Я этого не знал.

— Ей всего лишь четырнадцать лет.

Антон со злостью смотрел на нее.

— Решили подставить?

— На первой же станции я заявлю на вас в полицию, и вас будут судить за растление!

— На первой же станции я сдам вас жандармам, и вас будут судить за все преступления, которые вы совершили! Считайте, что я арестовываю вас!

— По какому праву?

— По праву сыскного отделения департамента полиции! — Шпик отвернул лацкан пиджака, показал воровке свой номерной знак. — Марш в купе, и не сметь покидать его без моего ведома!

И в этот момент Сонька сильно ударила его ногой в живот. От такого толчка дверь вагона распахнулась, и шпик едва не вывалился из вагона. Однако успел зацепиться за край двери, стал подтягиваться внутрь.

Воровка ринулась к нему, навалилась всем телом, стала отдирать его пальцы от двери, давить пальцами на глаза.

В какой-то момент шпик не удержался, разжал руки и на полном ходу поезда рухнул вниз.

Сонька видела, как он скатился по насыпи, как потом попытался подняться, даже пробежать, но, похоже, сломал ногу и потому остался лежать.

Воровка закрыла дверь, вернулась в купе.

Дочка сидела на полке, с улыбкой смотрела на мать. Лицо ее горело. Та обняла ее, поцеловала.

— Прости меня.

— Нормально, — отмахнулась Михелина. — Издержки профессии!

Она раскрыла ладошку, показала матери галстучную заколку шпика.

— Успела дернуть? — удивилась та.

— Миха — золотые ручки.

Она обняла Соньку, и они обе стали с удовольствием смеяться над случившимся.

Поезд мчался дальше.

Табба пришла в церковь в привычное для себя время — затемно, когда уже никого не было. Дверь оказалась открытой, девушка подошла к алтарю, и служка, протиравшая подсвечники, довольно грубо крикнула:

— Чего надобно?

— Батюшку отца Иллариона, — ответила прима.

— Служба закончилась, завтра приходи.

— Мне очень нужно.

— Завтра, сказала!

В это время из алтарных ворот вышел батюшка, направился к нищенке.

— Чего желаешь, раба Божья?

Она подошла, приложилась к его руке.

— Покаяться, батюшка.

Он повнимательнее взглянул на нее, от неожиданности даже ужаснулся:

— Это вы?

— Я, батюшка.

— Господи, Боже мой, — он перекрестил ее. — Что же с вами такое приключилось?

— Не знаю. Наверное, проклятие.

— Проклятие? — удивился священник и снова перекрестил артистку. — Не навлекайте на себя словами страшный грех. — Отвел ее поближе к иконе Спасителя. — Кто же вас мог проклясть?

— Сама себя.

— Вы совершили грех?

— Помните, я отреклась от матери.

— Это страшный грех. Мать жива?

— Не знаю. Надеюсь, жива.

— Если жива, надо прийти к ней и покаяться.

— Я не знаю, где ее искать.

— Молитесь, и Господь поможет.

— Молилась, не помогает.

— Так не бывает. Если человек страстно ищет покаяния, помощь обязательно придет к нему.

Табба стала плакать.

— Мне страшно жить, батюшка. Я хочу уйти из этого света.

— Гоните от себя подобные мысли. Живите только надеждой, и Бог поможет вам. — Он накрыл голову девушки епитрахильей и стал читать молитву.

Польша. Местечко Повонзки

Родовое местечко Повонзки за эти годы мало изменилось. Разве что стало меньше еврейского народа на улицах, да кое-где виднелись сожженные, с черными дымарями хаты.

Повозка, привезшая Соньку и Михелину, подкатила к хате Евдокии. Она была заметно обновлена, забор стоял свежий, крыша вместо соломы была перекрыта железом. Извозчик подошел к крепким воротам, постучал по ним батогом.

— Эй, живой кто есть?

Вскоре дверь хаты со скрипом открылась и во дворе показался полный, неторопливый мужик. Подошел к воротам, облокотился на них.

— Чего пан хотел?

— Привез двух панночек, хотят видеть кого-нибудь из этой хаты, — ответил кучер.

— Что за панночки?

Кучер махнул приехавшим, Сонька и Михелина выбрались из повозки, тоже подошли к воротам.

— Нужна пани Евдокия, — сказала воровка.

— По какому делу? — Мужик с интересом смотрел на двух городских дамочек.

— Я когда-то здесь жила. Хотелось побывать в родном доме.

— А чего в нем бывать? — усмехнулся мужик. — Дом как дом… А вы, часом, не Сонька Золотая Ручка?

— Нет, не Сонька.

— А я уж, грешным делом, решил, что вы та самая. Кроме Соньки, тут больше никто и не жил. Разве что сестра ее Фейга.

Михелина стояла рядом с матерью, наблюдала то за мужиком за воротами, то за кучером, который с любопытством вникал в разговор.

— Фейга никуда не уехала?

— А куда ей уезжать? — лениво спросил мужик. — Живет с этим пьяницей, Шеломом, мается. Недавно, правда, хотели их поджечь, но вовремя залили огонь.

— За что?

— Ни за что. За то, что жиды. — Хозяин двора повернул голову, показал на торчащие черные дымари. — Видали, сколько дворов подпалили? Все жидовские. Не любят здесь жидов, пани.

Воровка помолчала, взглянула на сумрачную дочку, после чего спросила:

— Может, я смогу увидеть пани Евдокию?

— А нет ее. В город уехала, за покупками. Да и не нужна ей лишняя морока! — Мужик повернулся уходить. — А вам, пани, советовал бы пошвыдше тикать отсюдова. А то, не ровен час, либо головы пробьют, либо в полицию заявят.

Когда женщины вернулись в повозку, кучер спросил:

— Куда дальше, пани?.. В Варшаву или здесь еще покрутитесь?

— Здесь. Я покажу хату, к которой ехать.

Когда повозка тронулась, Михелина негромко попросила мать:

— Уедем отсюда. Здесь страшно.

Та обняла ее, прижала к себе.

— Сестру только увидим и уедем.

Дом Фейги выглядел как и раньше, разве что задняя часть двора была обгорелая, не восстановленная после пожара.

Повозка остановилась напротив ворот, Сонька с дочкой направились к калитке, без стука вошли во двор.

Когда приблизились к двери в дом, навстречу вдруг быстро вышла Фейга, мало изменившаяся, хотя и зашоренная. Увидела незваных гостей, от неожиданности всплеснула руками.

— Свят, свят… Каким ветром?

— Здравствуй, сестра, — улыбнулась воровка.

— Здравствуй, — ответила та, не меняя выражения лица. — Явилась, что ли?

— Явилась. С дочкой.

Фейга окинула взглядом Михелину, кивнула:

— Поняла. А зачем явились?

— Тебя повидать. Узнать, как живешь.

— А как живу? — пожала плечами сестра. — Вон чуть дом не подпалили.

— Слыхала. Может, в дом пригласишь?

— А чего в доме делать?.. Можно и тут поговорить. — Фейга кивнула на скамейку у стены, первой уселась на нее. — Сама-то как?

— Живу, — сказала воровка, присаживаясь рядом. — Вот приехали, а никто в гости не зовет.

Михелина осталась стоять.

— А чего тебя звать, воровку-то? — пожала плечами сестра и хихикнула. — Вдруг сопрешь чего! — Внимательно посмотрела на сестру. — Небось опять от полиции бегаешь?

— Бегаю, — кивнула Сонька.

— С дочкой?

— С дочкой.

— По твоим, что ли, следам пошла?

— По моим.

— И не побоялись сюда ехать?

— К сестре все-таки ехала, — усмехнулась воровка.

— К сестре, — повторила Фейга. — Из-за тебя сестру хотели вон поджечь!.. К сестре…

Открылась дверь, и в дверном проеме показался Шелом — худой, заросший щетиной, слегка выпивший.

— Чего выперся! — вскочила Фейга и стала заталкивать его в дом. — Нечего тут тебе глазеть!.. Морду сначала протри, потом на люди будешь показываться!

Шелом твердо отстранил ее, перешагнул порог, нашел пенек, на который можно было присесть.

— Здравствуй, Сура, — сказал.

— Здравствуй, Шелом, — ответила та.

— Приехала?

— Приехала.

— С дочкой?

— С дочкой.

— Красивая. На тебя похожа. Надолго?

— Не твое свинячье дело! — вмешалась. Фейга. — Не к тебе приехала, ко мне!

Шелом отмахнулся, с печальной усмешкой сказал гостье:

— Злая она стала. Все время ругается.

— Жрать водку нужно меньше, вот и не буду ругаться! — огрызнулась Фейга.

— Будешь, — печально произнес Шелом. — Это как болезнь. — Перевел взгляд на дочку, улыбнулся. — Как зовут паненку?

— Михелина, — ответила девушка.

— Красивая, — повторил он и повернулся к Соньке: — Не моя, часом?

— Не твоя, — ответила та. — Твоей еще младенцем не стало.

Шелом выковырял грязным мизинцем слезу из глаза, пожаловался:

— А нас здесь не любят. Даже подпалить хотели.

— А за что тебя любить? — снова вступила в разговор Фейга. — За то, что каждый день пьяный?

— Не за это. За то, что евреи.

— Я-то не еврейка!.. Ты — еврей!.. Я вон каждое воскресенье в церковь хожу, каюсь, исповедуюсь! Говорила ему, крестись! Нет, пеньком уперся, не сдвинешь, не заставишь!.. И будет дурнем, пока совсем не сожгут!

— Значит, судьба такая, — пожал тощими плечами Шелом.

— Твоя судьба!.. А я хочу другой, человеческой!

Сонька поднялась.

— Уходите? — печально спросил Шелом.

— На кладбище. К родителям.

— К нам вернетесь?

— Не знаю. Если сестра пригласит.

— А чего тебя приглашать? — Фейга тоже встала. — Чужая, что ли?.. Захочешь, придешь. Не захочешь. Бог тебе судья!.. На постоялом дворе сколько вон номеров сдается!.. Живи — не хочу!

— Спасибо, сестра, — поклонилась воровка, усмехнулась печально дочке, и они направились к воротам.

— Гляди, как бы полиция чего не пронюхала! — крикнула вслед Фейга. — А то ведь потом отвечай за вас!

Еврейское кладбище за эти годы сильно обветшало. Трава выросла чуть ли не по колено, могильные камни почти целиком спрятались в ней, на некоторых были видны сколы, следы от поджога и от лома.

Сонька, идя впереди Михелины, с трудом отыскала могилы матери и отца, затем они порвали траву, протерли камни, выровняли порытую кротами землю.

Воровка замерла, глядя прямо перед собой, рядом с ней остановилась дочка, и мать тихо стала разговаривать с ушедшими:

— Дорогие мои, единственные мамочка и папочка. Прошло много лет, и вот я опять с вами. Простите, что так редко прихожу к вам. Рядом со мной моя доченька Михелина. Сама уже мать… Как живу? Устала воровать, устала жить. Иногда хочется просто лечь и сдохнуть. Но не могу. Не имею права. Как мои дочки будут жить, если меня не станет? Одна рядом со мной, а вторая… вторая отреклась от матери. Это грех, мой грех. Тяжкий грех. Примите мое покаяние, дорогие мои. Помогите моей доченьке Таббе. Поддержите ее в тяжкую минуту, подскажите выход, протяните руку помощи. Я не отрекаюсь от нее. Но сердце так болит, что иногда хочется кричать и выть. Жить не хочется… Единственное спасение и утешение — моя Михелиночка. Молитесь о ней тоже, а я всегда буду помнить вас и благодарить, мои мамочка и папочка…

Гостиничный номер при постоялом дворе был простым и малоудобным — две кровати, пустые стены, стол и две тумбочки.

Сонька и Михелина крепко спали, время было уже за полночь, когда в дверь сильно постучали.

Воровка поднялась на постели, Михелина тоже проснулась.

Стук повторился.

— Кто там?.. Что нужно?

— Это я. Шелом… Открой, Сура!

Сонька набросила халат, открыла дверь. На пороге стоял возбужденный, с всклокоченными волосами муж Фейги.

— Вам надо бежать, — зашептал он, оглядываясь. — Фейга подалась в полицию!.. Они будут здесь с минуты на минуту!.. Бери, Сура, дочку и беги!..

— Может, ты что-то спутал? — не поверила воровка.

— Не спутал. Хочет расположения к себе! Чтоб нас больше не жгли!.. Накинула кофту и побежала!.. Думала, что я сплю. А я все видел!.. Беги, Сура!

…Сонька и Михелина бежали с постоялого двора окраиной местечка. Ночь была непроглядная, дорога малоизвестная, ноги то и дело попадали в ямы и канавы. Мать не отпускала руку дочки, тащила ее изо всех сил, стараясь не упасть, не свалиться в овраг, не рухнуть от бьющегося сердца.

Выбежали наконец на просторную дорогу, остановились, оглянулись. Повонзки виднелись вдали едва заметными огоньками, до слуха доносился приглушенный лай собак.

— Куда теперь? — повернулась дочка к матери.

Та пожала плечами.

— Даже не представляю. Кругом — пятьсот. — И с неожиданной улыбкой спросила: — А куда тебе хочется, дочка?

— Туда, где тепло. Где море.

— В Одессу? — пожала плечами воровка. — В Одессу нельзя. Повяжут сразу. А куда можно? — И вдруг с улыбкой предложила: — В Крым. В Ялту. Как говорил один хороший человек, в город теплый и веселый. Согласна?

Дочка кивнула.

— Согласна. Я хочу, чтобы туда приехала княжна.

— Если не побоится.

Воровки еще раз оглянулись на родное местечко и зашагали вперед в надежде остановить хоть какой-нибудь экипаж.

На город надвигались белые ночи, день становился все короче, а ночное время совершенно терялось в светлеющем небе и в толпах горожан, гуляющих вдоль Невы.

Место попрошайничества Таббы переместилось на набережную, народу здесь было более чем достаточно, недалеко от нее «работали» Сучок, Зоська и Хомут.

Прима раскачивалась вперед-назад, привычно и монотонно бормоча жалостливые слова:

— Люди добрые, красивые… У вас есть дом, есть детки, есть папки и мамки. Вам хорошо и весело. А как жить мне, на что надеяться, если я, никому не нужная и всеми забытая, сижу на холодном камне, сплю на грязных улицах, ем то, что вы выбрасываете?!. От лишней копейки вы не обеднеете, от доброты сердца не оскудеете, потому бросьте в протянутую руку хотя бы кусочек хлебушка или одну монеточку, и Господь помилует вас…

Неожиданно она обратила внимание на шумную мужскую компанию молодых людей, двигающуюся в ее сторону, напряглась, узнав кое-кого из них, опустила голову, принялась снова бормотать:

— Люди добрые, красивые… У вас есть дом, есть детки, есть папки и мамки…