Скованный ночью Кунц Дин

Затаив дыхание, я вслушивался в мертвую тишину, нарушавшуюся лишь бурчанием в моем животе, который продолжал переваривать съеденные незадолго до полуночи сыр, хлеб с луком и перец-халапеньо. Если внутри ждал кто-то готовый наброситься на меня, то он действительно должен был быть мертвецом, потому что не производил вообще никаких звуков. Во всяком случае, дышал он намного тише меня.

Я следил за застывшим у входа Орсоном, заметным не более, чем чернильное пятно на мокром черном шелке. После короткой недоуменной заминки он отвернулся от двери и сделал несколько шагов к следующему зданию.

Он тоже молчал — не пыхтел, не стучал когтями по дорожке и даже не издавал пищеварительных звуков, — как будто был лишь призраком собаки. Когда пес оглянулся на пройденный нами путь, в его глазах блеснуло тусклое отражение звезд; едва видимые белые точки обнаженных зубов напоминали фосфоресцирующую улыбку привидения.

Я не чувствовал, что эта заминка была вызвана страхом перед неведомым. Скорее всего, пес просто потерял след.

Я посмотрел на часы. Каждая слабо мерцавшая секунда означала не только уходящее время, но и убывание жизненных сил Джимми Уинга. Почти наверняка похищенный не для того, чтобы получить выкуп, он должен был удовлетворить чьи-то темные желания — возможно, столь дикарские, что о них нельзя было подумать без содрогания.

Я ждал, пытаясь бороться со своим чересчур развитым воображением, но когда Орсон, уверенность которого в том, что предмет наших поисков находится внутри, ничуть не выросла, в конце концов снова повернул к двери, я решил действовать. Фортуна любит смелых. Впрочем, как и Смерть.

Левой рукой я потянулся к заткнутому за пояс фонарику. Затем крадучись подошел к двери, перешагнул порог и быстро скользнул налево, одновременно включив фонарик и бросив его на пол в примитивной и, возможно, дурацкой попытке отвлечь внимание стрелка.

Однако выстрела не последовало. Когда фонарик остановился, на складе было тихо, как на мертвой планете, лишенной атмосферы. Я попытался вздохнуть и с удивлением обнаружил, что мне это удалось.

Я поднял фонарик. Большую часть склада составляло помещение такой длины, что луч не достигал его противоположной стены. Да что там противоположной: он не преодолевал и половины расстояния, отделявшего меня от куда более близких смежных стен.

Тени, изгнанные лучом фонарика, тут же возвращались на место и становились еще более густыми и черными. Что ж, спасибо и на том, что среди них не было тени моего предполагаемого соперника.

Орсон, скорее смущенный, чем что-то подозревающий, ступил в освещенное пространство, после недолгой заминки презрительно фыркнул и направился к двери.

И вдруг царившую на складе тишину разорвало глухое «бам-м». Зловещее эхо отразилось от холодных стен пещерообразного помещения и висело в воздухе до тех пор, пока звук не стих и не стал напоминать жужжание июньских москитов.

Я выключил фонарик.

Орсон тут же вернулся и потерся боком о мою ногу.

Я хотел сдвинуться с места.

Но понятия не имел, куда идти.

Должно быть, Джимми был где-то рядом, все еще живой, потому что похититель пока не добрался до черного алтаря, на котором собирался совершить ритуальное заклание агнца. Джимми, маленький, испуганный и одинокий. Его отец был мертв — так же, как и мой. А мать умрет с горя, если я не сумею ей помочь.

Терпение. Одно из величайших достоинств, которому господь учит нас, отказываясь появляться в этом мире. Терпение.

Мы с Орсоном долго стояли и тревожно вслушивались в безмолвие, наставшее после того, как затихло эхо. Но едва я подумал, что услышанный нами звук может не иметь никакого значения, как раздался гневный и низкий мужской голос, такой же приглушенный, каким был донесшийся до нас звон. Голос был один. Не беседа. Монолог. Кто-то говорил сам с собой… или с маленьким испуганным пленником, который не смел отвечать. Я не разбирал слов, но голос был грубым и хриплым, как у сказочного тролля.

Он не приближался и не удалялся, но было ясно, что человек находится не в этом помещении. Я не успел определить, откуда доносятся хриплые слова, как тролль замолчал.

Форт-Уиверн был закрыт всего лишь девятнадцать месяцев назад, поэтому у меня не было времени изучить каждый его уголок так же тщательно, как укромные места Мунлайт-Бея. До сих пор мои поиски проходили в более таинственных частях базы, где я видел зрелища странные и интригующие. Об этом складе я знал только то, что он ничем не отличается от других; три этажа в высоту, потолок со стропилами и четыре отсека — главный, в котором мы находились сейчас, кабинет в дальнем правом углу, еще один такой же в левом и чердак над обоими. Я был уверен, что внезапный звон и голос донеслись не оттуда.

Я повернулся вокруг своей оси, раздосадованный непроницаемой тьмой. Она была такой же безжалостной и беспощадной, как черная пелена, которая окутает меня в тот день, когда накапливающийся свет посеет в моих глазах семена опухоли.

Внезапно в помещении раздался звук, намного более громкий, чем первый. То был скрежет металла о металл, которому ответило эхо, напоминавшее отдаленную канонаду. На этот раз я ощутил сотрясение цементного пола. Это означало, что источник звука находится ниже главного помещения склада.

Под некоторыми зданиями базы лежали тайные царства, видимо, не известные подавляющему большинству военных, которые занимались здесь своим достойным уважения делом. В цокольных этажах существовали некогда тщательно замаскированные двери, соединявшие здание с подвалами, более глубокими погребами и тайными помещениями, врытыми еще глубже. Многие из этих подземных тайников были связаны с другими, разбросанными по всей базе, с помощью лестниц, лифтов и коридоров, которые было невозможно обнаружить, пока команда ликвидаторов не вывезла отсюда всю мебель и оборудование.

Впрочем, даже после того, как ликвидаторы ободрали стены Форт-Уиверна, я сделал свои лучшие открытия лишь благодаря помощи приятеля из семейства собачьих. Его умение улавливать малейшие запахи, просачивающиеся из потайных комнат сквозь трещины, так же впечатляет, как умение Орсона кататься на серфе, и лишь немногим уступает его умению при случае выпросить вторую миску пива у друзей, которые, подобно мне, прекрасно знают, что эту порцию ему уже не одолеть.

Несомненно, на огромной базе оставалось еще множество тайников, ждавших своего часа; но как ни интересовали меня их поиски, временами я воздерживался от этого. Если я проводил в темных подземельях Форт-Уиверна слишком много времени, на меня начинала давить их зловещая атмосфера. Я видел достаточно и понимал, что эти подземелья были местом проведения сомнительных секретных исследований, что здесь осуществлялись тайно финансируемые научные проекты, часть которых была столь экзотичной, что по оставшимся здесь загадочным предметам можно было только смутно догадываться об их цели.

Однако неуютными подземелья Форт-Уиверна делало вовсе не это. Куда более неприятным было ощущение — интуитивное, но достаточно сильное, — что по крайней мере часть происходившего здесь была не просто благонамеренной глупостью высшего порядка и не наукой, находящейся на службе у чокнутых политиков, но чистым и откровенным злом. После пары ночей, проведенных в здешних подвалах, у меня сложилось убеждение, что это зло вырвалось из могил наружу и кое-кто из его носителей еще бродит по местным закоулкам и ждет встречи с живыми. Так что на поверхность меня гнал вовсе не страх. Скорее ощущение морального удушья. Как будто слишком долгое пребывание в этом темном царстве могло наложить неизгладимую печать на мою душу.

Я не ожидал, что эти обычные склады также связаны с подземельями гоблинов. Впрочем, в Форт-Уиверне ничто не было таким простым, каким казалось на первый взгляд.

Я снова зажег фонарик, имея основания считать, что похититель — если это действительно был он — находится не на этом этаже.

Казалось странным, что психопат притащил ребенка сюда, а не в более укромное место, где он мог бы без всяких помех удовлетворить свои извращенные желания. С другой стороны, Уиверн был не менее загадочным и не менее притягательным местом, чем Стоунхендж, великие пирамиды Гизы и руины столицы древних майя Чичен-Ицы. Конечно, его злобный магнетизм должен был привлекать отщепенца, который, как чаще всего бывает в таких случаях, испытывал наслаждение, не просто издеваясь над невинными жертвами, а мучая их и в конце концов зверски убивая. Эти странные места обладали для него тем же мрачным обаянием, что и поруганная церковь или заброшенный дом на окраине города, где пятьдесят лет назад сумасшедший зарубил топором всю свою семью.

Впрочем, вполне возможно, что этот похититель вовсе не сумасшедший, не извращенец, а человек, осуществляющий в районе продолжавшего тайно функционировать Уиверна странную, но вполне официальную миссию. Эта база, даже разрушенная, была инкубатором параноиков.

Чувствуя прикосновение теплого бока Орсона, я торопливо зшагал к кабинетам в дальнем конце склада. Первый из них оказался именно таким, как мне представлялось. Пустое пространство. Четыре голых стены. И дыра в потолке на месте люминесцентной лампы.

Во втором на полу лежала семисантиметровая пластмассовая фигурка знаменитого злодея Дарта Вейдера, выкрашенная черной и серебряной краской.

Я тут же вспомнил коллекцию фигурок персонажей «Звездных войн», которую мельком увидел на книжной полке в спальне Джимми.

Орсон понюхал Вейдера.

— «Ступай в Страну Зла, Люк», — пробормотал я.

В задней стене красовалось большое прямоугольное отверстие, из которого команда ликвидаторов выломала дверцы лифта. Наспех сооруженным ограждением служил один-единственный металлический прут длиной сантиметров в восемьдесят, укрепленный на уровне талии. Несколько хитрых стальных креплений, еще выступавших из стены, указывало на то, что Форт-Уиверн служил целям национальной обороны: лифт был прикрыт какой-то мебелью — возможно, секретером или книжным шкафом с раздвижными или распашными дверцами.

Естественно, кабина и механизм лифта отсутствовали; в свете включенного на мгновение фонарика обнаружилась пропасть глубиной в три этажа. Спуститься в нее можно было только по железной лесенке, вделанной в стену шахты.

Видимо, мой соперник был слишком занят, чтобы обращать внимание на озаривший шахту призрачный луч. Свет, который на мгновение омыл серый бетон, был материален не более, чем дух, вызванный во время спиритического сеанса.

Тем не менее я выключил фонарик, снова заткнул его за пояс и неохотно вернул «глок» в висевшую под курткой кобуру.

Опустившись на колено, я протянул руку в окружавшую меня чернильную темноту, которая вполне могла оказаться черной дырой глубиной в миллион световых лет, связывающей нашу странную Вселенную с еще более странным местом. На мгновение сердце гулко заколотилось о ребра, но тут моя рука коснулась мохнатого бока старины Орсона, и я успокоился.

Он положил свою квадратную голову на мое поднятое колено, заставляя погладить себя и почесать за ушами, одно из которых было приподнято, а другое опущено.

Мы с ним немало пережили. Потеряли слишком многих людей, которых любили. И одинаково страшились остаться в одиночестве перед лицом жизни. У нас были друзья — Бобби Хэллоуэй, Саша Гуделл, еще кое-кто, — но нас с Орсоном объединяла не просто дружба. То была единственная и неповторимая связь, без которой каждый из нас не был бы единым целым.

— Брат… — прошептал я.

Он лизнул мою руку.

— Я пошел, — прошептал я. Можно было не объяснять, что мне предстоит спуститься в шахту. Как и говорить о том, что обширный список талантов Орсона не включал необыкновенного чувства равновесия, которое требовалось для того, чтобы по очереди наступать лапами на вделанные в стену металлические прутья. Пес обладал прекрасным чутьем, щедрым сердцем, безграничной храбростью, надежностью заходящего солнца, безграничной способностью к любви, холодным носом, виляющим хвостом, который мог бы произвести столько же электричества, сколько его производит маленький ядерный реактор, — но, как и у каждого из нас, этот список не был бесконечным.

Окруженный темнотой, я шагнул к отверстию в стене. Вслепую нашарив одну из железных штуковин, которые крепили к стене отсутствующий книжный шкаф, я подтянулся и встал обеими ногами на перекрывавший дыру прочный металлический прут. Затем я протянул руку в шахту, ощупью нашел железное кольцо, вцепился в него и перебрался с прута на лестницу.

Видимо, двигался я не так бесшумно, как это делает кот, но разницу могла бы ощутить только мышка. Не хочу сказать, что обладаю сверхъестественной способностью ходить по ковру из палых листьев, не производя ни малейшего хруста. Мое умение является следствием трех причин: во-первых, безграничного терпения, которому меня научил ХР; во-вторых, сноровки, приобретенной во время моих передвижений под покровом кромешной ночи; в-третьих, и самых главных, десятилетиями наблюдений за ночными животными, птицами и другими созданиями, с которыми я делил этот мир. Каждый из них при необходимости становился мастером по части соблюдения тишины, а эта необходимость возникала куда чаще, чем хотелось бы, потому что ночь — царство хищников, в котором охотник то и дело превращается в жертву.

Я спускался из тьмы в еще более непроглядную тьму и мечтал обладать ловкостью обезьяны, которая могла бы цепляться за лестницу левой рукой и ногами, держа в правой пистолет. Но, с другой стороны, если бы я обладал мудростью обезьяны, то ни за что не оказался бы в столь уязвимой позиции.

Не успев добраться до первого нижнего этажа, я задумался над тем, каким образом мой соперник смог спуститься по лестнице с ребенком на руках. Может, посадил его в переброшенный через плечо мешок, как делают пожарные? Тогда Джимми нужно было связать по рукам и ногам, иначе его непроизвольные или вызванные страхом движения могли бы заставить похитителя сорваться. Но даже в таком состоянии мальчик был достаточно тяжелым; подобная ноша за спиной должна была изрядно сопротивляться каждый раз, когда похититель брался рукой за следующее кольцо.

Напрашивался вывод, что псих, которого я преследую, необыкновенно силен, ловок и уверен в себе. До сих пор у меня теплилась надежда, что я имею дело с каким-нибудь слабаком-библиотекарем, которого заставил спятить переход от универсальной десятичной классификации Дьюи к электронному каталогу.

Непроглядная тьма не помешала мне почувствовать, что я достиг первого нижнего этажа, протянуть руку и безошибочно нащупать брешь на месте дверей лифта. Примерно так же я могу заранее рассказать сценарий среднего фильма с участием Джекки Чана, хотя люблю его картины. Объяснить это невозможно. Наверно, причина заключается в силе тяжести, запахе или резонансе материй столь тонких, что их в состоянии уловить лишь подсознание.

Но я не мог быть уверен в том, что мальчик находится именно на этом этаже. Похититель мог утащить его и ниже.

Напряженно вслушиваясь в темноту и надеясь снова услышать голос тролля или какой-нибудь другой звук, который стал бы моей путеводной звездой, я висел, как паук на тщательно сотканной им нитке. У меня не было намерения ловить неосторожных бабочек и мух, но чем дольше я висел во мраке, тем сильнее чувствовал, что я вовсе не паук, не охотник, а жертва и что тарантул-мутант крадется ко мне снизу, молча растопырив острые клешни.

Мой отец был преподавателем литературы и все детство читал мне стихи разных эпох — от Гомера до доктора Сьюсса, Дональда Джастиса и Огдена Нэша. Именно он частично отвечал за мое воображение стиля барокко. Остальное приходилось на долю сыра, хлеба с луком и халапеньо, которыми я перекусил перед тем, как отправиться на прогулку.

А также на долю зловещей атмосферы Форт-Уиверна, в которой даже самый здравомыслящий человек на свете имел бы все основания думать о гигантских ядовитых пауках. В этом месте было возможно то, что прежде казалось невозможным. Если стоявшее перед моим внутренним взором жуткое насекомоядное было результатом неправильных действий моего отца или моей диеты, то именно здешняя аура заставила мое воображение наделить ползущего ко мне монстра улыбкой персонажа комиксов, жуткого злодея Гринча.

Пока я без движения висел на лестнице, образ улыбающегося Гринча стал намного страшнее образа любого чудовищного паука. И тут здание сотряс новый громкий звук, заставивший меня вернуться к действительности и как две капли воды похожий на тот, который привел меня сюда. То был удар железной двери о железный косяк.

Звук донесся не то с предпоследнего, не то с последнего нижнего этажа.

Избавившись от омерзительной мысленной картины, я спустился к следующему отверстию в стене.

Едва я добрался до второго подземного этажа, как услышал хриплый голос, еще менее разборчивый и членораздельный, чем раньше. Не приходилось сомневаться, что он доносился именно отсюда, а не со дна шахты.

Я вгляделся в вершину лестницы. Должно быть, Орсон смотрел вниз, тоже не в силах увидеть меня, и вдыхал мой подбадривающий запах. Наверняка аромат был еще тот, потому что я изрядно вспотел. Как от затраченных усилий, так и от ожидания неминуемой схватки. Держась за лестницу одной рукой, я нашарил отверстие, согнул руку и уцепился за металлическую ручку на косяке отсутствующей двери. На этом этаже отверстие не было загорожено металлическим прутом, и я легко пролез из шахты на этаж.

И попал из тьмы непроглядной в тьму египетскую.

Я вытащил «глок» и крадучись отошел от разверстой шахты, держась спиной к стене. Холод бетона просачивался даже сквозь куртку и хлопчатобумажный свитер.

Я подавил короткую вспышку гордости собой, вызванную тем, что мне удалось добраться сюда и остаться незамеченным. Удовлетворение почти тут же сменилось холодком в спине. Более здравомыслящая часть моего «я» настойчиво спрашивала, какого черта я тут делаю.

Меня как безумного влекла еще большая тьма, самое ее сердце. Тьма, сгустившаяся, словно материя за мгновение до Большого Взрыва, тьма без проблеска света, которая будет уплотняться до тех пор, пока не выжмет мой вопящий дух из смертного тела, как сок из виноградной грозди.

Черт, мне требовалось выпить пива.

Но пива не было. Я не догадался прихватить с собой бутылку-другую.

Вместо этого я попытался сделать глубокий вдох. Ртом, чтобы поменьше шуметь. На случай, если ко мне подкрадывается злобный тролль, вооруженный циркулярной пилой и готовый нажать узловатым пальцем на пусковую кнопку.

Я сам свой злейший враг. Это является наиболее надежным доказательством того, что я отношусь к миру людей.

В воздухе стоял запах, ничуть не похожий на аромат холодной «Короны» или «Хайникена». В нем чувствовался слабый привкус горечи.

Когда я в следующий раз отправлюсь в погоню за плохими парнями, придется захватить с собой холодильник со льдом и полудюжиной бутылок.

Какое-то время я пытался отвлечься мыслями о восьмифутовых волнах, ожидающих своего серфера, о ледяном пиве, такос[2] и Саше Гуделл, лежащей в моей постели, но ощущение близкой опасности и приступ клаустрофобии становились все сильнее.

Я сумел успокоиться лишь тогда, когда вызвал в памяти лицо Саши. Ее серые глаза, ясные, как дождевая вода. Пышные волосы цвета красного дерева. Губы, изогнутые улыбкой. Ее излучение.

Я сохранял осторожность; следовательно, похититель не мог догадаться о моем присутствии. У него не было причины вершить свои дела в темноте. Отсутствие лампы лишило бы его извращенного удовольствия любоваться ужасом своей жертвы. Абсолютная темнота была доказательством того, что он находится не рядом, а в комнате по соседству, за железной дверью.

Криков ребенка слышно не было; это означало, что пока Джимми невредим. Для этого хищника наслаждение слышать равнялось наслаждению видеть; крики жертв должны были звучать в его ушах музыкой.

Если я не видел света лампы, при котором орудовал похититель, то он тоже не видел меня. Я выудил из-за пояса фонарик и включил его.

Я находился в самой обыкновенной лифтовой нише. За углом справа тянулся довольно длинный коридор шириной в два с половиной метра, с полом из пепельно-серых мозаичных плиток и бетонными стенами, выкрашенными голубой краской. Он вел в одном направлении — вдоль склада. Совсем недавно я преодолел это расстояние на уровне земли.

На этот этаж почти не просачивалась пыль; воздух здесь был холодным и неподвижным, как в морге. Пол был слишком чистым, чтобы на нем оставались следы.

На потолке продолжали висеть люминесцентные лампы и звукопоглощающие панели. Они мне ничем не грозили, потому что эти здания были давно обесточены.

В предыдущие ночи я убедился, что ликвидаторы сняли все ценное лишь в некоторых зонах базы. Похоже, в разгар процесса бухгалтеры министерства обороны спохватились и решили, что расходы на демонтаж превышают стоимость самого оборудования.

Левая стена коридора была сплошной. По правую руку находилось несколько комнат с неокрашенными дверями из нержавеющей стали, лишенными всяких опознавательных знаков.

Хотя в данную минуту у меня не было возможности посоветоваться со своим разумным четвероногим братом, я и сам мог вычислить, что звук, который привел меня сюда, был грохотом двух стальных дверей. Коридор был таким длинным, что луч фонаря не достигал его дальнего конца. Я не видел, сколько здесь комнат — меньше шести или больше шестидесяти, — однако чувствовал, что мальчик и его похититель находятся в одной из них.

Фонарик, который я держал в руке, начинал накаляться, но я знал, что на самом деле это не так. Луч не был сильным и был направлен в противоположную от меня сторону; мои пальцы не касались яркой линзы. Тем не менее я привык избегать света, и долго горящий фонарик заставлял меня испытывать то же, что испытывал несчастный Икар, который слишком близко подлетел к солнцу и обжег крылья.

У первой двери вместо шаровидной ручки была рукоятка, а вместо скважины для ключа — щель для магнитной карточки. Однако электронные замки должны были отключиться в тот момент, когда на базе вырубили ток.

Я приложил ухо к ближайшей двери. Оттуда не доносилось ни звука.

Я осторожно нажал на рукоятку. В лучшем случае я ожидал тонкого предательского скрипа, в худшем — хора «Аллилуйя» из генделевского «Мессии». Но рукоятка повернулась бесшумно, как будто ее только вчера смазали.

Я толкнул дверь телом, держа в одной руке «глок», а в другой — фонарик.

Комната была большой и насчитывала около двенадцати метров в ширину и не меньше двадцати пяти в длину. О ее точных размерах можно было только догадываться, потому что слабый луч фонарика едва достигал ближайшей стены и терялся во тьме.

Насколько я мог видеть, в помещении не было ни оборудования, ни мебели. Скорее всего, их вывезли в покрытые туманом горы Трансильвании, чтобы заново оборудовать лабораторию Виктора Франкенштейна[3].

Весь серый мозаичный пол был завален сотнями маленьких скелетов.

На мгновение — возможно, из-за хрупких грудных клеток — я подумал, что это останки птиц. Но мысль была глупая. Среди пернатых нет видов, которые живут под землей. Осветив фонариком несколько окаменевших скелетов, я по размерам черепов и отсутствию крыльев понял, что это крысы. Сотни крыс.

Большинство скелетиков лежало отдельно друг от друга, но кое-где громоздились груды костей, как будто десятки галлюцинирующих грызунов душили друг друга в погоне за одним-единственным воображаемым кусочком сыра.

Но самым странным были попадавшиеся там и сям узоры из черепов и костей. Крысы лежали не редкими кучками, но так, словно сами сложились в прихотливые линии «веве» гаитянских жрецов вуду.

Я знал о «веве» все, потому что мой друг Бобби Хэллоуэй когда-то встречался с умопомрачительно красивой серфершей Холли Кин, которая была вудуисткой. Их связь была недолгой.

«Веве» — это узор, олицетворяющий власть астральной силы. Жрец вуду готовит пять больших медных сосудов, каждый из которых наполнен соответствующим веществом: белой пшеничной мукой, желтой кукурузной, красной кирпичной пылью, черным толченым углем и толченым же корнем танниса. Этими веществами он делает на полу священные знаки, высыпая из горсти строго определенное количество порошка. Он должен назубок помнить сотни сложных узоров. Даже для самого скромного обряда требуется несколько «веве», чтобы привлечь внимание богов к Умфору — храму, где совершается ритуал.

Холли Кин исповедовала культ белой магии, называющейся Уньон и противостоящей черной магии, Бокор. Она говорила, что нет большего зла на свете, чем создание зомби с помощью оживления мертвых и чтение заклинаний, позволяющих превратить сердца врагов в протухшие цыплячьи головы или что-нибудь в этом роде, хотя сама признавалась, что могла бы делать это, нарушив клятву Уньон и получив взамен членский билет лиги Бокор. Девушка была милая, но немного странная и лишь однажды заставила меня испытать неловкость, когда с жаром заявила, что величайшей рок-группой всех времен и народов была «Партридж фэмили»…

Но вернемся к крысиным костям. Видимо, они лежали здесь давно, потому что, насколько я мог судить с первого взгляда, мяса на них не оставалось. Некоторые были белыми, другие желтыми, кирпично-красными и даже черными.

Удивительно, но если не считать нескольких куч серых волос, скелеты крыс были целыми. Это заставило меня подумать, что кто-то специально принес их сюда, предварительно выварив в кипятке, и что этот «кто-то» преследовал куда более зловещие цели, чем те, о которых рассказывала потенциальная Бокор, облаченная в бикини Холли Кин.

Кроме того, я заметил, что мозаичный пол под многими скелетиками усеян пятнами. Вид у этих останков был отвратительный, они казались липкими, но, видимо, давным-давно окаменели, потому что иначе в холодном сухом воздухе стоял бы тошнотворный запах разложения.

В этих хорошо замаскированных подземельях проводились опыты по генной инженерии (возможно, продолжающиеся и сейчас), которые привели к катастрофическим результатам. В медицинских исследованиях широко используются крысы. У меня не было доказательств, но, скорее всего, эти грызуны были участниками одного из таких экспериментов. Правда, я не мог себе представить, каким образом они здесь оказались.

Тайна крысиных «веве» была всего лишь одной из бесконечных загадок Форт-Уиверна и не имела никакого отношения к более важной тайне исчезновения Джимми Уинга. По крайней мере, я на это надеялся. Упаси господь, чтобы я, открыв следующую дверь, обнаружил за ней ритуально выложенные кости пятилетних мальчиков.

Я сделал шаг назад, подальше от крысиного эквивалента легендарных кладбищ слонов, и закрыл дверь так тихо, что этот звук мог бы услышать только кот, наглотавшийся метамфетаминов.

Короткая вспышка света, еще более горячая, чем зажатый в ладони фонарик, убедила меня, что коридор по-прежнему пуст.

Я шагнул к следующей двери. Нержавеющая сталь. Без надписи. Рукоятка в виде рычага. Совершенно такая же, как предыдущая.

За дверью была комната того же размера, что и первая, но без крысиных скелетов. Мозаичный пол и крашеные стены сверкали так, словно были только что отполированы.

При виде голого пола я испытал чувство облегчения.

Когда я вышел из второй комнаты и так же беззвучно закрыл за собой дверь, до меня вновь донесся голос тролля. Он был ближе, чем раньше, но по-прежнему звучал глухо и неразборчиво. Коридор впереди и позади оставался пустынным.

Через секунду голос зазвучал громче и ближе, как будто говоривший подошел к двери и приготовился выйти наружу.

Я выключил фонарик.

Вокруг меня снова сомкнулась вызывавшая клаустрофобию тьма, мягкая, как саван Смерти с опущенным капюшоном и бездонными карманами.

Голос продолжал громыхать еще несколько секунд… и вдруг умолк, прервавшись на полуслове.

Я не слышал скрипа двери или какого-нибудь другого звука, указывавшего на то, что похититель вышел в коридор. Впрочем, его должен был выдать свет. Я по-прежнему был один, но инстинкт подсказывал, что скоро у меня будет компания.

Я прижимался к стене, повернувшись в сторону, противоположную той, откуда пришел, навстречу царству неизвестного.

Погашенный фонарик вновь стал холодным, но зато нагрелся пистолет.

Чем дольше длилась тишина, тем более бездонной она становилась. Вскоре она превратилась в пропасть, и мне представилось, что я погружаюсь в нее, как в глубины моря водолаз, отягощенный грузом.

Я вслушивался в безмолвие так, что ощущал вибрацию тонких волосков в ушах, однако слышал только один звук, раздававшийся внутри меня: то был гулкий и тягучий стук моего сердца, более быстрый, чем обычно, но все же не слишком участившийся.

Время шло, но в коридоре не раздавалось ни звука. Свет из открытых дверей тоже не пробивался, и у меня вопреки инстинкту начало складываться впечатление, что голос тролля скорее удалялся, чем приближался. Если похититель с мальчиком тронутся в путь и уйдут, я потеряю их след. Надо держаться вплотную за ними.

Я был готов снова включить фонарик, но тут меня сотрясла дрожь предчувствия. Если бы я был на кладбище, то увидел бы привидение, которое катится на коньках по лунному льду травы. Если бы я был в лесах Северо-Запада, то увидел бы Йети[4], шествующего меж деревьями. Если бы я был перед дверью какого-нибудь гаража, то увидел бы на ее побитой непогодой поверхности лик Иисуса или Пресвятой Девы, предупреждающий о приближении Апокалипсиса. Но я был в подземельях Уиверна и не видел ни зги, так что мог только чувствовать. А чувствовал я некое присутствие. Ту самую мрачную и давящую ауру, которую медиумы и психиатры называют «сущностью». Некая духовная сила, существования которой нельзя отрицать, леденила мне кровь и заставляла трястись поджилки.

Я был с этой силой лицом к лицу. Мой нос был лишь в нескольких дюймах от ее носа — конечно, если у нее был нос. Я не ощущал ее дыхания, и слава богу, потому что оно должно было пахнуть тухлым мясом, жженой серой и свиным навозом.

Похоже, мое термоядерное воображение готово было расплавить стенки реактора.

Я твердил себе, что это видение не более реально, чем недавнее видение гигантского паука в шахте лифта.

Бобби Хэллоуэй называет мое воображение цирком с тремя сотнями арен. Сейчас я находился на двести девяносто девятой арене, где танцевали слоны, ходили колесом клоуны и тигры прыгали сквозь горящие обручи. Настало время выйти из шапито наружу, купить воздушной кукурузы, кока-колы и немного остыть.

Я со стыдом понял, что не могу заставить себя включить фонарик. Я был парализован страхом перед тем, что стояло передо мной.

Части моего сознания хотелось верить, что я пал жертвой цепной реакции собственного воображения. Но хотя начало этой реакции положил я сам, у меня были основания для страха. Уже упомянутые мной эксперименты в области генной инженерии (некоторые из них были задуманы моей матерью, большим авторитетом в области генетики) однажды вышли из-под контроля. Несмотря на высокую степень биологической защиты, созданный учеными штамм ретровируса вырвался из лаборатории. Благодаря выдающимся талантам этой твари жители Мунлайт-Бея и в меньшей степени люди и животные из окружающего мира… менялись.

Хотя эти изменения были сильными и временами ужасными, все же они (за некоторыми исключениями) не слишком бросались в глаза и позволяли властям успешно скрывать правду о катастрофе. Даже в Мунлайт-Бее случившееся было известно всего нескольким сотням человек. Я сам выяснил это лишь месяц назад, после смерти отца, знавшего все страшные подробности и сообщившего мне то, чего я теперь желал бы не знать. Остальные горожане жили в счастливом неведении, но долго так продолжаться не могло: мутации становились все заметнее.

Именно эта мысль парализовала меня в тот момент, когда я, если инстинкт меня не обманывал, оказался лицом к лицу с неведомым, стоявшим передо мной в темном проходе.

Теперь мое сердце колотилось.

Я испытывал отвращение к себе. Если мне не удастся взять себя в руки, я буду вынужден всю жизнь спать под кроватью из страха перед букой, который может залезть под простыню, пока я буду дремать.

Держа фонарик большим и указательным пальцами и растопырив три других, я протянул руку в могильную темноту, дабы доказать себе, что мои страхи беспочвенны. И прикоснулся к лицу.