Сонька Золотая Ручка. История любви и предательств королевы воров Мережко Виктор

Арестанток в бараке было не более десяти человек. Некоторые спали, а иные вполголоса разговаривали, штопали одежду либо вычесывали из голов друг друга гнид и вшей.

Груня спросила Соньку:

— Чего вызывал начальник?

— А ты почем знаешь, что вызывал начальник? — удивилась воровка.

Та рассмеялась:

— Так не на свидание же ходила?! Вербовал тебя, что ли?

— По-твоему, я сукалда?

— Не знаю… Здесь от честной до сукалды всего ничего.

— По себе судишь? — зло спросила Сонька.

— И по себе тоже. Ведь нагнуть могут любого. А уж тебя сам бог велел.

— Почему?

— Кличка у тебя звонкая.

Груня отвернулась от соседки и приготовилась ко сну.

Это было странное зрелище: более сотни безликих женщин в окружении дюжих охранников и собак на поводках безмолвно стояли над узкой речкой в ожидании чего-то. Но как только солнце вышло из-за сопки и стало светло, охранники дружно заорали, защелкали батогами.

— Всем в воду! Работать!

Женщины послушно, хоть и с содроганием от холодной воды начали входить в речку, таща за собой решета и лопаты.

— Живее! — кричали охранники. — День короткий! Живее!

Сонька принялась нагребать песок в решето, затем последовала промывка и определение на ощупь и на глаз крупиц золота. Самое интересное, что золото действительно попадалось часто и довольно крупных размеров.

Приемщицы, тоже из заключенных, принимали вымытое золото и передавали его вольнонаемным. Груня никуда от Соньки не отходила, все время была рядом. Это раздражало Соньку, она старалась отойти от нее подальше, но товарка через момент снова оказывалась рядом.

Груня выбрала момент, прошептала воровке:

— Давай притырим золотишка.

Та посмотрела на нее, как на сумасшедшую.

— Пошла ты… Мне еще жить охота.

— Жить? — засмеялась Груня. — Разве это жизнь? А на золотишко хоть жрачки прикупим. Да и мужичка какого-нибудь на ночь сманить можно. Они ведь бродят по поселку совсем неприкаянные.

— Пошла, сказала.

Женщины обедали, расположившись прямо на стылой земле. Из походной солдатской кухни в их миски черпали перловую кашу, отрезали по крохотному ломтику хлеба и наливали в алюминиевые кружки чай, больше похожий на черный мазут.

Арестантки ели молча, не обращая друг на друга внимания, и лишь стук ложек о железные миски разносился над урочищем.

Груня опять обедала рядом с Сонькой. Неожиданно она нагнулась к воровке, прошептала:

— Гляди, чего у меня, — и показала маленький кусочек золота.

— Отойди! — почти не разжимая губ, выдавила Сонька.

— Сдрейфила, что ли? — рассмеялась Груня.

— Отойди.

Охранник заметил их перешептывание, решительно направился к ним.

— Господи, сейчас убьет, — белыми губами произнесла Груня и незаметно сунула золото в карман Сонькиной телогрейки.

— Чего у тебя? — склонился над Груней охранник.

— Ничего… У меня ничего.

Мужчина быстро пошарил по ее карманам, повернулся к Соньке:

— У тебя?

— Не знаю… Ничего нет, — с некоторой запинкой ответила та.

Охранник полез в один ее карман, во второй, обнаружил там кусочек золота. Поднес его к лицу, желая убедиться, что это и вправду золото.

— Ничего нет, говоришь? — И вдруг с силой ударил Соньку сапогом в лицо.

Она упала, свернулась калачиком. Охранник снова ударил ее, на этот раз в живот, и бил до тех пор, пока к нему не подошел старший и не оттащил в сторонку. Груня с ужасом смотрела на избитую товарку.

В бараке стояла тяжелая, напряженная тишина. Сонька с кровоподтеками на лице молча лежала на постели, не мигая глядела в потолок. Груня пыталась оправдаться перед нею:

— Сонь, не специально, клянусь. Само собой так вышло… Прости, Сонь.

Воровка не отвечала.

— Сонь, ну хочешь, я сама скажу начальнику, что это я своровала золото?

— Так чего, так прямо и пойдешь к нему? — усмехнулась Сонька.

— Пойду. Тебя ж он вызывал, и меня вызовет.

— Заткнись, дешевка! — выкрикнула одна из арестанток. — Рано вставать!

Все спали, когда одна из арестанток поднялась с постели, с кошачьей прытью бросилась к лежащей Груне, накрыла ее одеялом. В этот момент другие женщины также вскочили со своих лежанок и окружили Груню. Это была «темная». Они били женщину всем, чем было можно, — руками, ногами, палками, поленьями, посудой.

Груня не пыталась бежать, она лишь закрывала голову руками и сдавленно стонала.

Час спустя прапорщик Солодов мерил шагами кабинет из угла в угол, молчал, поглядывая на воровку. На этот раз табуретку заключенной он не предложил, она стояла у двери, готовясь к самому худшему.

— Как же так получается, госпожа Блювштейн, я с вами по-человечески, а вы со мной по-скотски.

Сонька молчала. Солодов подошел к ней, подцепил двумя пальцами ее за подбородок.

— Когда начальство спрашивает, надо отвечать.

— Сказывается старая привычка, — усмехнулась она. — Страсть ко всему, что блестит.

Прапорщик отпустил ее подбородок, стал снова ходить по комнате.

— Кто заказал самосуд над заключенной Гудзенко?

— Без понятия. Я спала.

— И не слышала, как избивали соседку?

— Меня саму избили.

Солодов снова подошел к воровке.

— Кто своровал золото?

Женщина помолчала, тихо ответила:

— Тот, кого избил надзиратель.

— Гудзенко?

— Золото своровала я.

Начальник поднял указательный палец, направил его прямо в лицо воровки.

— Значит, так. Будешь мне каждый день докладывать все о товарках.

— Не буду.

— Будешь.

— Не буду.

— Будешь! — Солодов стал хлестать ладонью Соньку по лицу, повторяя: — Будешь, сука… Будешь делать все, что я прикажу!

Сонька вытерла кровь на губах, усмехнулась:

— Жаль, что в этот раз вы, господин начальник, не предложили даме стул.

Прапорщик вернулся к столу, готовясь к какому-то сюрпризу, поднял голову.

— Значит, твоя фамилия Блювштейн?

— Софья Блювштейн.

— Завтра тебя, Софья Блювштейн, отвезут. Кой-кого увидишь.

— Господина, который интересуется мною?

— Про этого пока не знаю. А вот собственного мужа увидишь точно.

— Мужа? Он в тюрьме?

— В тюрьме таких уже не содержат. В соседнем — поселке. Он там вроде вольного поселенца.

Николай вновь конвоировал Соньку к бараку. Под ногами уже скрипел снег, было холодно и ветрено. Оба молчали до тех пор, пока начальственный барак не исчез за поворотом. Первым заговорил охранник.

— Я принес тюленьего жира. Через два дня синяки сойдут.

— Благодарю.

— Что тебе еще нужно?

— Пока ничего. Будет нужно, скажу.

Они дошли до арестантского барака, и Сонька скрылась за дверью.

На следующий день Соньку повезли в поселок вольных поселенцев в сопровождении двух охранников. Один сидел на вожжах, второй дремал рядом с воровкой.

Повозка, запряженная худенькой лошадкой, подпрыгивала на выбоинах и ямах, дремавший конвоир изредка во сне вскрикивал и просыпался. Воровка тоже подремывала, сонно наблюдая, как охранник лупцевал лошадь кнутом.

Этот поселок ничем не отличался от арестантского, в котором проживала Сонька. Те же деревянные бараки, те же люди, серые от одежды, погоды, жизни.

Повозка с Сонькой въехала на улицу, делящую поселок на две половины, и остановилась. Один из охранников сбегал в какой-то барак, но вскоре вернулся, махнул второму:

— Веди!

Второй охранник подтолкнул засидевшуюся на повозке Соньку, и они пошли по улице. Вскоре им навстречу вышел младший офицерский чин, внимательно посмотрел на прибывшую женщину, с недоверием спросил одного из охранников:

— Это и есть та самая Сонька?

Охранник заржал.

— Та самая! Не похоже?

Офицерский чин брезгливо пожал плечами, многозначительно заметил:

— Жизнь. Муж ее тоже уже не Блювштейн, — и повел прибывших по улице дальше.

Охранники и Сонька пересекли весь поселок и остановились на самом его отшибе, у одиноко стоящего барака. Этот барак казался каким-то заброшенным, никому не нужным.

Один из охранников заходить не стал, второй вошел следом за младшим чином, который жестом пригласил Соньку проследовать в помещение.

Внутри было так темно, что глаза не сразу обрели способность что-нибудь увидеть. Они почти на ощупь прошли в глубь барака, и в это время до слуха донесся чей-то сдавленный то ли плач, то ли рев. Было похоже, что звуки эти издавал человек. Младший чин и охранник остановились, пропуская вперед женщину. Она, придерживаясь о стену, сделала несколько шагов и вдруг в этой вязкой тьме разглядела чьи-то очертания. Сделала еще шаг и увидела Михаила.

Его почти невозможно было узнать. Он сидел в клетке с толстыми железными прутьями, лицо заросло густой клочковатой бородой, одежда была изодрана в клочья.

Михаил увидел женщину, поднялся, двинулся к прутьям, бормоча что-то невнятное.

— Ближе подходить не советую, — громко сказал младший чин. — Он безумен. Может задушить.

Михаил уперся лицом в прутья, уставился безумным взглядом на женщину.

— Мам-ма… Мам-ма…

Сонька подошла к нему, через прутья взяла его лицо:

— Миша… Это я, Соня… Твоя Соня, Миша… Ты узнаешь меня?

— Мам-ма…

— Миша, это я, Соня… Сонька!.. Посмотри на меня.

И тут произошло неожиданное. Михаил просунул сквозь прутья клетки руки, обхватил голову женщины, прижал к себе. На какой-то миг его сознание просветлилось.

— Соня… Соня… Соня… — бормотал он, и слезы текли из его глаз. — Сонечка…

Воровка тоже плакала.

Младший офицерский чин, оба охранника и Сонька стояли посреди улицы возле повозки. Младший чин рассказывал:

— Три побега и все три неудачных. Да и куда здесь бежать? Зимой либо замерзнешь, либо сожрут звери. Летом? Летом — утонешь в океане, загрызет мошкара и опять то же самое зверье… Бежать невозможно.

— А с кораблем? — тихо спросила Сонька.

Офицер рассмеялся.

— Намерены попытаться? Ваш муж тоже пытался. Но кто возьмет на корабль убийцу? Два раза снимали с корабля. Был сильно бит палками, три года сидел в холодном карцере, после чего тронулся умом.

— Ждем, когда помрет. — Посмотрел на Соньку, не без сострадания заметил: — Удивительно, что вас он узнал.

— Я любила его.

— Так ведь он вас также. Потому и хотел бежать. Теперь вот с Богом на своем языке разговаривает… Так что учтите, мадам, Сахалин — это как мышеловка. На Сахалин прибыли, на Сахалине и останетесь.

Сонька сошла с повозки, оставив здесь конвоиров, в одиночестве медленно побрела в сторону своего барака. Услышала за спиной шаги — кто-то ее догонял. Оглянулась — Николай. Радостный, улыбается.

— Куда ездила, Сонька?

— На свидание, — усмехнулась она.

— Кого увидела?

— Мужа.

— Мужа? — Николай даже остановился. — Твой муж здесь?

— В соседнем поселке.

— Тоже каторжанин?

— Хуже.

— Разве хуже бывает?

— Бывает, — печально усмехнулась воровка. — Я это увидела.

Некоторое время шли молча.

— Ты, парень, держись от меня подальше, — сказала Сонька.

— Почему?

— Беда может случиться.

— С тобой?

— С тобой. Со мной она уже случилась. Увидит кто, пойдут разговоры, а начальник у тебя строгий.

— Это правда. — Парень достал из кармана луковицу, протянул воровке. — Бери, а то все зубы повываливаются.

Сонька благодарно приняла подарок, улыбнулась:

— Откуда это у тебя?

— Купил. Тут у нас все можно купить, были бы деньги. Как выйдешь за поселок, там живут вольнонаемные. Водка, курево, даже чеснок — все есть.

Груня стояла в кабинете Солодова возле самого порога, от страха кружилась голова, подкашивались ноги. Прапорщик смотрел на нее изучающе и в то же время раздраженно. Голова у Груни была повязана платком, через который просачивалась кровь, лицо было в кровоподтеках.

— Воруешь, значит, Гудзенко? — спросил Солодов, отвернувшись к окну и наблюдая там что-то.

— Не ворую, — мотнула узница головой.

— Кто?

— Что?

— Кто ворует?

— Не знаю. Не видела.

— Откуда у Соньки взялось золото?

— Штифанула.

— Ты?

— Она.

Прапорщик развернулся к ней.

— Штифанула золото ты, а Соньке подбросила!

Груня молчала.

— Что можешь сказать про нее?

— Ничего.

— С кем якшается?

— Больше сама с собой. На работе молчит, в бараке тоже. Будто обдумывает что-то. Бабы ее уважают.

— По твоей роже заметно, — ухмыльнулся Солодов и после паузы велел: — Будешь наблюдать за нею. И если чего, моментом ко мне.

— Это как? Прямо к вам бежать?

— Дура ты, Гудзенко. Скажешь любому охраннику, он тебя приведет!

Груня хотела уже толкнуть дверь, как вдруг вспомнила:

— Тут на нее один охранник заглядывается.

— Это который? — нахмурился прапорщик.

— Молоденький. Чукча.

Солодов рассмеялся.

— Ладно, повнимательней приглядывайся. И на чукчу в том числе.

С приходом настоящей зимы женщин перевели работать на одну из угольных шахт. Спускаться в разработку приходилось пешком почти в кромешной темноте, волоча за собой пустые деревянные санки. В бездонной яме какие-то люди яростно били молотками угольные пласты, отчего в спертом воздухе стояла черная пыль, и дышать было совершенно нечем.

Узницы лопатами отгребали колотый уголь, грузили его на санки и тащили все по той же яме наверх. В темноте наталкивались друг на друга, а подчас и на надсмотрщиков, которые матерились и отталкивали арестанток.

Узницы возвращались из угольных работ с черными лицами, в грязной одежде, едва волоча ноги.

В поселке снег был белый, чистый, и здесь работали бабы, которых по тем или иным причинам отметило начальство. Они расчищали большими лопатами дворы и узкие дорожки, пилили бревна, кололи чурбачки под дрова. Охраны вблизи никакой не было, лишь за поселком на вышках виднелись их унылые фигуры.

Сонька увидела среди этих женщин Груню, взгляды их пересеклись. Груня как раз колола дрова, распрямилась, с вызовом посмотрела на уставшую черную Соньку.

— Сонь, — позвала Груня, оставила санки, подошла поближе. — Прости меня.

Воровка едва заметно пожала плечами.

— А я уже и не помню.

— Спасибо. Только скажи бабам, чтоб не стеклили меня больше.

— Это от меня не зависит. Как будешь жить, так и будут стеклить, — ответила Сонька, прошла мимо товарки и скрылась за дверью своего барака.

Груня какое-то время смотрела ей вслед, затем наложила на саночки колотых дров и потащила их к общей куче под навесом.

Было уже темно, Сонька сидела в одиночестве под бараком во дворе, куталась от мороза в дохлую кацавейку, слушала жизнь арестантского поселка. Из некоторых дверей доносился смех и бабий говор, в каком-то бараке пели, а из мужской половины поселка тоже слышались песни, но только какие-то тягучие, заунывные.

К воровке подошел мужичок, присел рядом. Он был неприметный, маленький, щуплый, измотанный пересылками и каторгой. Не говорил, а сипел.

— Здравствуй, Соня.

Она удивленно посмотрела на незнакомца.

— Здравствуй.

— Ты меня не знаешь, я тебя знаю. Тебе привет от мужиков.

— От кого?

— От товарищей. — Он огляделся, шепнул: — Денег передали, — и попытался всунуть ей в ладонь что-то. — Держи.

Сонька отвела его руку.

— Зачем?

— Заплатишь вольным, они жрачки принесут, чтоб не сдохла. Это деньги от общака. Соня.

Она с усмешкой качнула головой:

— Не надо. Мне и пайки хватает.

— Не веришь, что ли?

— Верю.

— Я — Семен Ржавый. Товарищи узнали, кой-чего провернули, велели тебе передать.

Дверь барака открылась, и в проеме показалась голова Груни.

— Соня, ступай пить чай.