Сонька. Конец легенды Мережко Виктор
Дуня ушла. Глазков несмело спросил:
— Может, отложить?.. На князя покушались, как бы охрана не стала свирепствовать.
— Отложите, сударыня, — попросила Катенька. — Нехорошо у меня на душе.
Бессмертная прошла к стулу, положила руки на его спинку.
— Все в руках Господних.
— Госпожа! — подал снова голос Антон. — На душе у всех чешется, уважьте народ, перенесите на другой день. Пущай губернатор поживет как бы чуть подольше. Хоть и нагадит еще, но не так чтоб много.
— Нет! — лицо Таббы было искажено. — Нет!.. Я не могу больше ждать! У меня каждый день на счету! Я все решила, все подогнала, все подсчитала. Господь поможет мне… Если же кто не хочет, если кто струсил, вон порог, а за порогом Бог!.. Время есть до утра, думайте!
Обер-полицмейстер Крутов навестил князя в госпитале.
При появлении начальства перебинтованный Икрамов попытался подняться, тот жестом остановил его.
— Лежите… Любое напряжение сейчас вредно. — Уселся возле койки на стул, махнул двум ординарцам, чтоб ушли. Потом вздохнул, заключил: — Худо, князь, весьма худо.
— Ничего, Николай Николаевич, поправлюсь, — улыбнулся тот.
— Я не о вас. Вы, разумеется, поправитесь — и организм крепкий, и ранение не смертельное. Худо в стране.
— Будем стараться, чтоб и страна поправилась.
— Боюсь, что уже опоздали. — Крутов перевел взгляд на окно, за которым легкой желтизной начинали гореть листья. Наклонился ближе к кровати, прошептал: — Распад, деградация, безволие… Возле государя странные полуграмотные людишки, в Думе — ворье, полиция куплена, армия растеряна, народишко пьет и бунтует. Что делать, князь?
— Не впадать в отчаяние, ваше превосходительство.
— Как не впадать?.. Я не сплю по ночам, а если и засыпаю, то принимаюсь орать и плакать, пугая домочадцев. Я, князь, схожу с ума и не вижу помощи ни с какой стороны.
— Хотите услышать мое признание? — усмехнулся Икрамов.
— Нет, нет… Не надо! Достаточно того, что вы едва не стали жертвой безвластия и беззакония!.. Это я скорее для себя, потому что держать внутри уже нет никаких сил! Они скоро уничтожат нас.
— Кто?
— Подпольщики, бунтари, эсеры, анархисты, демократы, либералы — вся эта сволочь. — Николай Николаевич совсем перешел на шепот: — И конечно, мировая закулиса!.. Прежде всего она! Во всем она!.. Она уничтожит самодержавие, уничтожит Россию!
Помолчали, обер-полицмейстер достал из коробочки успокаивающую таблетку, стал жевать ее.
— Кто, по-вашему, решился на покушение? — спросил он.
— Таких более чем достаточно, — усмехнулся Ибрагим Казбекович.
— Думаю, эсеры. Они свирепствуют особенно. Я, грешным делом, вначале подумал про вашу бывшую пассию. Думал, она. Но когда медики вспотрошили остатки бомбистки, понял — ошибся.
— Бывшая пассия — это кто? — взглянул на Крутова князь.
— Госпожа Бессмертная. Мне ведь несут в уши даже то, чего я не желаю слышать.
— Да, я имел с мадемуазель романтические отношения. Но это в прошлом. Ныне я начальник сыскного отдела, она — преступница.
— Сестру ее все-таки задержали в Одессе.
— Снова газетная утка?
— Нет, это уже серьезно.
— Значит, будут судить их вместе.
— Следователя Гришина вы арестовали по делу бывшей примы?
— Да, он покрывал ее действия и вводил следствие в заблуждение.
— Может, не следует? — неожиданно спросил Крутов.
— Что? — не понял Икрамов.
— Со следователем… Нищета, трое детей, пьянство. Пожурите слегка и отпустите под негласный контроль.
Лицо князя стало жестким.
— Простите, ваше превосходительство, но нет… Если уж бороться со всякой нечистью, с предателями, то нужно начинать с себя.
Генерал подумал, пожевал губами, кивнул:
— Это я к размышлению. Вам решать. — Взял с тумбочки фуражку, надел ее, поднялся. — Желаю скорейшего выздоровления, князь. Я непременно к вам еще загляну. — Отошел на шаг, вернулся, наклонился совсем близко к больному: — Помните, вы говорили мне о возможном покушении на премьер-министра?.. Боюсь, вы были близки к истине.
— Надо что-то предпринимать.
— Стараемся. Но… — Крутов помолчал, показал пальцем в потолок: — Выше не прыгнешь и во все отверстия не влезешь, — щелкнул каблуками и покинул палату.
На свидание с Гришиным была допущена вся семья — жена и трое детей. Жена все время плакала, сморкалась и вытирала ввалившиеся глаза, парни молчали, а Даша прижималась к отцу.
Вид Егора Никитича был весьма жалким — потрепанная одежонка, небритые щеки, синяки под глазами, опухшие запястья.
— Ты, Тамара, главное — следи за парнями, — сурово наказывал он жене. — А вы, оболтусы, слушайте мать, не безобразничайте. Освободят, непременно ремня испробуете.
— Как же, освободят, — кивнула жена. — Следователь сказал, как бы на каторгу не отправили.
Подошел прапорщик-надсмотрщик, громко объявил:
— Свидание окончено!.. Прощайтесь!
Тамара стала еще горше и тише плакать, ткнула худым носом в небритую щеку мужа. Парни по очереди подошли к отцу, поцеловали. И только Даша не отпускала отца, прижималась к нему все крепче и отчаяннее.
— Ступайте! — махнул Гришин семье и шепнул дочке: — А ты задержись на два слова.
— Живее! — подал голос прапорщик.
— Мы мигом! — кивнул Егор Никитич и тихо спросил дочку: — Помнишь камень, который я тебе оставил? Не потеряла?
— Нет, папенька.
— Никому его не отдавай. Только госпоже Бессмертной.
— Она его заберет?
— Обязательно.
— А если она о нем забудет?
— Не забудет… Вскоре он ей понадобится.
— Для революции? — то ли испуганно, то ли восторженно прошептала Даша.
Отец приложил ладонь к губам девочки, оглянулся на надсмотрщика.
— Тс-с-с… Не задавай лишних вопросов, детка. Главное, не потеряй камень.
— Не потеряю, — дочка еще крепче прижалась к отцу, затем отступила, с серьезным лицом перекрестила. — Храни вас Господь, папенька. Вы мой свет на всю жизнь, — повернулась и, больше не оглядываясь, покинула комнату свиданий.
Полицмейстер Соболев вошел в комнату следователей, за отдельным столом которой сидел писарь за пишущей машинкой, бросил на стол газеты.
— Читайте!.. Совершено покушение на вашего начальника — князя Икрамова.
— Живой? — вырвалось у Фадеева.
— Пока да. А дальше в руках Божьих!
Полковник шумно уселся в кресло, стал ждать, когда столичные гости ознакомятся с написанным, взял графин, налил воды, выпил.
— Черная метка князю, — заметил Конюшев. — Эти люди на полпути не останавливаются.
— Кстати, — отложил газету Фадеев, — а не пришло ли время познакомиться поближе с мадемуазель?.. А то ведь департамент интересуется, а у нас пока пусто!
— Познакомимся. Непременно познакомимся. — Соболев полез в карман кителя, достал оттуда сложенную вдвое шифрограмму. — Любопытное сообщение из столицы!
Передал ее Конюшеву, тот вслух прочитал:
— Жителями деревни Роговое Уссурийского края в тайге обнаружен труп мужского пола, загрызенный волками. При осмотре одежды был найден документ, подтверждающий, что погибший является бывшим начальником поселка каторжан на Сахалине поручиком Гончаровым Никитой Глебовичем, — следователь взглянул на коллег, спросил: — Кажется, от него была беременна задержанная?
— От него, — удовлетворенно кивнул полицмейстер. — Это, кстати, интересный момент для разговора с воровкой!
— Велеть, чтоб пригласили. Аркадий Алексеевич? — спросил Фадеев.
— Можно!
— А как быть с князем Ямским?
— Мы его также пригласим. Но не сразу. Побеседуем вначале с девицей, а уж затем в качестве сюрприза перед ее очами предстанет любимый.
Фадеев открыл дверь, крикнул в коридор:
— Привести задержанную Михелину Блювштейн!
В ожидании Михелины полицмейстер подошел к окну, некоторое время молча наблюдал протекающую внизу жизнь, не поворачиваясь спросил:
— Не выходит из головы капитан «Ярославля»… Кто и за что его мог убить?
— Вы у нас спрашиваете? — удивился Конюшев.
— В том числе… Он один из самых уважаемых капитанов города, и вдруг такое.
— Хороши у вас капитаны, Аркадий Алексеевич, если самый уважаемый таскал пачками каторжан с Сахалина! — усмехнулся Фадеев.
— Это нужно еще доказать.
— Вы в этом сомневаетесь, ваше превосходительство?
— Размышляю.
Дверь открылась, конвойный впустил Михелину.
Девушка казалась спокойной, отрешенной.
— Присаживайтесь, мадемуазель, — показал на стул Фадеев.
Она уселась ровно и грациозно, снисходительно осмотрела присутствующих.
— Слушаю вас, господа.
Писарь тут же застучал по клавишам.
— Это мы вас слушаем, сударыня, — усмехнулся все тот же Фадеев. — Возможно, вы за эти часы проанализировали факт вашего задержания и желаете нам в чем-то признаться?
— Желаю… Признаюсь, что нахожусь в полном недоумении от произвола и прошу разъяснить причину моего нахождения здесь.
— Мадемуазель, — Конюшев сделал пару шагов в ее направлении, — мы располагаем более чем достаточным количеством доказательств, чтобы уже завтра подать материалы в суд. Однако, учитывая вашу молодость, нам бы не хотелось ломать окончательно вашу судьбу, поэтому рассчитываем не только на раскаяние, но и на сотрудничество.
— Благодарю за комплименты, но ничего, кроме сказанного, добавить не могу.
Полицмейстер извлек из папки два паспорта, протянул один из них Михе.
— Ваш паспорт?
Она мельком взглянула на него, пожала плечами.
— Да, мой.
— А этот? — Аркадий Алексеевич показал второй. — Это документ вашей матери?
— Да.
— То есть вы и ваша мать — Белла и Сарра Гринблат?
— Да.
— И вы проживали в гостинице «Ожерелье королевы» у тети Фиры?
— Да.
— Где сейчас ваша мама?
— Мне неизвестно. Я ждала ее, но меня почему-то забрала полиция.
— Почему-то?
— Да, почему-то!
— И господин, с которым вы столкнулись на улице, вам незнаком?
— Конечно… По-моему, он не совсем нормальный.
Аркадий Алексеевич неторопливо достал из ящика стола типографский портрет Соньки, поднес к лицу девушки.
— Это ваша мама?
Миха замялась, смутилась и ответила:
— Да.
— Дивно, — полицмейстер снова полез в ящик стола, взял оттуда газету с заголовками и фотографиями. — Вы узнаете здесь себя и свою мамочку?
В комнате стало тихо, и даже писарь перестал печатать.
Воровка бросила взгляд на газету и, помолчав пару секунд, тихо произнесла:
— Мне нечего вам сказать.
— То есть вы признаете, что являетесь дочерью Софьи Блювштейн, больше известной как Сонька Золотая Ручка, а вашим отцом является тот господин, с которым вы столкнулись на улице?
— Я не стану больше отвечать.
— Вместе с матерью вы отбывали пожизненную каторгу на Сахалине, откуда бежали, воспользовавшись услугой капитана парохода «Ярославль»?
Михелина молчала.
— На Сахалине вы имели роман с начальником поселка вольнопоселенцев поручиком Гончаровым? — продолжал Соболев.
Девушка по-прежнему не отвечала.
— По нашим сведениям, вы ждали ребенка от господина Гончарова, однако, судя по внешности и по легкости существования, роды у вас не случились?
В глазах воровки на миг возникли слезы, но она сдержалась.
— Вам известно, мадемуазель, что случилось с господином поручиком после вашего бегства?
— Думаю, он по-прежнему на Сахалине.
— Нет… Он пытался бежать и в результате…
— Что? — подняла испуганные глаза Миха.
Полицмейстер взял со стола шифрограмму, протянул ей.
— Ознакомьтесь.
Девушка впилась глазами в написанное, растерянно посмотрела на сидящих, вновь пробежала текст, вскрикнула и вдруг стала медленно сползать со стула.
Фадеев едва успел подхватить ее. Конюшев быстро налил воды.
Миха медленно пришла в себя, взглянула в расплывшиеся лица, стала плакать тоненько, скуляще.
— Вызовите конвойного! — распорядился полицмейстер.
— Конвойный! — продублировал Фадеев.
Младший полицейский чин помог Михелине подняться. Конюшев помог ему вывести ее в коридор, вскоре вернулся, развел руками:
— Вот так, господа… Не нужно ни допросов, ни очных ставок.
— Жаль девицу, — почесал затылок Соболев. — Все-таки что-то человеческое в ней осталось.
— Не уверен, — возразил Фадеев. — Это их образ жизни — театрально любить, трагически умирать, беспардонно воровать! Трудно представить, сколько жертв оставили после себя сия очаровательная особа и ее прославленная мамаша!
— Все равно жаль. У нас ведь тоже есть дети. — Аркадий Алексеевич вздохнул, заключил: — Встречу с князем придется отложить. Слишком много сюрпризов для столь хрупкой особы.
— А как поступим с ее папашей? — не без иронии спросил Фадеев.
— С сумасшедшим?.. А кому он теперь нужен? Пусть бродит себе, пока не загнется где-нибудь под забором.
— Но он подсажен на морфий.
— Тем более. Такие люди долго не живут.
В парке народ развлекался на аттракционах, выстаивал в очередях за мороженым, водой и сладостями, детвора носилась с воздушными шариками.
Карусель, на которой катались банкир и княжна, наконец остановилась. Крук помог девушке спуститься вниз, подвел к скамейке, усадил.
— Это с непривычки. Сейчас пройдет… — он принялся осторожно тереть ей виски.
Она отвела его руку, подняла глаза — они были полны слез.
— Совсем плохо, княжна?.. Может, к доктору?
— Я ненавижу, — прошептала Анастасия.
— Простите?..
— Ненавижу… И вас, и себя. Но больше себя.
— Я вас не понимаю, княжна.
— Я предала самого близкого человека. Он один, в тюрьме, за решеткой, а я кручу роман, веселюсь, радуюсь, наслаждаюсь!.. Мой бедный кузен! Ненавижу себя, презираю и стыжусь! — Анастасия прижалась к груди Крука, стала плакать отчаянно и горько. — Андрюша, мой родной…
Он растерянно гладил по ее волосам, молчал.
Постепенно княжна стала успокаиваться, вытерла платочком слезы, подняла голову:
— Надо что-то делать.
— У меня назначена на завтра встреча с полицмейстером.
— Вы будете просить?
— Нет, я постараюсь решить вопрос другим путем.
— Думаете, получится?
— Я буду стараться, — улыбнулся банкир. — Стараться ради вас, княжна.
— Благодарю… Простите мою несдержанность.
Сонька долго сидела на чугунной скамейке на Французском бульваре, смотрела в одну точку, не обращая внимания на суету вокруг.
Затем поднялась и побрела по улице, не таясь и никого не опасаясь. Иногда наталкивалась на встречных, но не уступала дорогу, тащилась дальше.
Вид ее был отчаянный — растрепанные волосы, полубезумные глаза.
Увидела перед собой городового, не испугалась, пошла прямо на него.
Тот на всякий случай посторонился, затем гаркнул:
— Куда прешь, зараза! — и с силой толкнул ее.
Воровка упала, сумка вывалилась из рук, содержимое рассыпалось под ноги городового. Сонька, бормоча и ругаясь, принялась подбирать деньги, пудреницу, зеркальце, платочки…
— Встала и пошла! — приказал городовой. — Встала, а то сейчас поползешь!
…Когда тетя Фира увидела вошедшую в гостиницу Соньку она не сразу узнала ее. Всплеснула руками, кинулась навстречу.
— Мадам!.. Кто с вами чего сделал? Вы даже на себя не похожая!
Та молчала, глядя на хозяйку расширенными остановившимися глазами.
— Не мучьте меня, мадам Соня, говорите скорее!.. Я уже все поняла за вас и теперь плачу так, что мое сердце лопнет вместе с вами!
— Дочку забрали, — едва слышно произнесла воровка.
— Кто забрал?.. Кто на такое посмел?
— Полиция.
— Матерь Божья, заступница! — вскинула руки к небу тетя Фира. — Отсохни им руки и вырви все другое, чтоб про это никто больше не знал!.. Когда это случилось, Соня?.. Где?
По неподвижному лицу воровки текли слезы.
— Я не знаю, что мне делать… Я не переживу…
— Переживешь, мадам Соня, все переживешь. И даже не подохнешь, а сгребешь все мозги в одну кучку, чтоб потом плюнуть ими в того, кто на такую подлость решился!.. А пока посидишь в погребе, там тихо, не жарко и незаметно, пока пенка на волне уляжется и пригребут хорошие люди… — Она помогла воровке спуститься по лестнице в подвал. — Я все улажу, Соня…
Ломать Михеля стало ближе к вечеру.
Он брел по улице, в отчаянии и беспомощности оглядывался, надеясь увидеть всегда сопровождавших его раньше филеров, негромко стонал, присаживался на свободную скамейку, пережидал непрекращаюшуюся ломоту в суставах и мышцах, с трудом поднимался и тащился дальше, бесцельно и бессмысленно.
Пролетка с поднятым верхом, в которой сидели вор Резаный с напарником, стояла напротив дома приемов генерал-губернатора. Отсюда не только хорошо просматривались все подъезды к нему, но и была прямая возможность легко уйти от преследования.
Вторая пролетка расположилась несколько в стороне.
Просителей возле дома было много больше, чем в обычные дни. Пролетки, кареты, автомобили.
Часы на колонне пробили полдень. Резаный повернулся к напарнику, подмигнул:
— Вот сейчас оно и начнется.
Буквально через минуту из ближнего переулка выехала пролетка Антона, подкатила к парадному подъезду, из нее с трудом выбрался Илья Глазков, который помог Таббе сойти на тротуар, и вдвоем они направились ко входу.
Илья сильно хромал, опираясь на палку, одет он был в мундир прапорщика. Бессмертная выглядела рядом с ним едва ли не монументально — высокая, в черном платье, в шляпе с большими полями.
— Пошли, — толкнул напарника Резаный.
Они покинули пролетку, направились также к парадному входу.
Табба и Глазков неторопливо и достойно поднялись по ступеням в вестибюль, миновали двух полицейских, шагнули в просторную залу, в которой томились в ожидании человек двадцать просителей — как мужчин, так и женщин с детьми.
Резаный с напарником также вошли в залу, замерли по обе стороны от входной двери.