Сонька. Конец легенды Мережко Виктор
— Ваша честь!
— Прошу вас, княжна.
— Ваша честь… Я испытываю чувство глубочайшего стыда, глядя на происходящее здесь…
— Мадемуазель, по существу.
— По существу. Я давно знаю госпожу Бессмертную, так же как знала ее мать и сестру. Да, мать мадемуазель — воровка. Сестра — тоже. Но давайте задумаемся, господа, не мы ли виноваты в том, что отдельные наши сограждане идут на преступления! Они идут на воровство, обман, жестокость, даже убийство именно потому, что таково само общество! Оно не защищает своих граждан, не помогает им, не ищет справедливости, не дает прав!
Зал взорвался овацией, председательствующий с трудом установил тишину. Предупредил княжну:
— Предупреждаю последний раз, мадемуазель, говорите по существу дела.
— Мать и сестра мадемуазель именно из таких — обездоленных, отверженных и проклятых! Их преследуют, их судят, их ссылают на каторжные работы, их держат за самых опасных для общества преступников, хотя таковыми они не являются. Заявляю это ответственно, кладя честь своего рода на алтарь правды! Я многое знаю о них. Они менее опасны для России, нежели большинство, сидящих за этими столами!
Аплодисменты и снова окрик:
— Княжна, вы лишаетесь слова!
— Россия погибнет не от Соньки Золотой Ручки и ее дочери, она погибнет от чиновничества, от мздоимства, от бесчестия, жажды наживы, равнодушия, попрания законов и нравственности! Она погибнет потому, что ловят и сажают не тех и не там!.. Я испытываю глубокое чувство стыда и беспомощности, слушая обвинения в адрес женщины, которой когда-то восторгалась столица! Ужаснитесь, господа, происходящему! Вдумайтесь в то, кого сегодня судят и по какой причине! Причина эта — мы сами! Страна, общество, власть! Их в первую очередь необходимо судить! Мне страшно за мое будущее, потому что я только начинаю жить, и на примере этого циничного безобразия понимаю, что у меня нет будущего!.. Его сегодня у меня окончательно украли! Простите меня!
Анастасия решительно направилась к выходу, зал вскочил, взорвавшись аплодисментами, судья уже стоя призывал к порядку, но его никто не слушал. Следом за княжной из зала ушли также ее кузен и банкир Крук.
Табба, казалось, не видела происходящего, лишь отрешенно смотрела в одну точку перед собой. Лишь только раз бросила взгляд на бледного и напряженного Икрамова, и тут же отвела глаза.
Зал покинуло еще несколько человек, наконец все успокоились, председательствующий обратился к Бессмертной:
— Подсудимая, желаете ли вы согласиться или возразить по показаниям княжны Брянской?
— К сказанному княжной мне добавить нечего.
— Господин Филимонов, есть ли у вас еще показания по существу рассматриваемого дела?
— Нет, ваша честь. Выслушав княжну и наблюдая сегодняшний зал, я также понял, что и у меня нет будущего. Оно было вчера, а что станет завтра — мне неизвестно. Возможно, тьма.
Присутствующие недовольно задвигались, зашумели. На дальней скамейке поднялся следователь Гришин.
— Позвольте, ваша честь?
— Прошу, господин Гришин.
Тот откашлялся, обвел взглядом притихшую публику, едва заметно улыбнулся дочке.
— Я также неплохо знал мать и сестру подсудимой по той причине, что вел их дело в связи с похищением бриллианта у князя Брянского. Видя нелепость и необоснованность судебных претензий к этим двум особам и ощущая собственную провинность и несостоятельность, пытался покончить с собой. За что был уволен с должности. Однако спустя некоторое время мне предложили вернуться в сыскной отдел для ведения нового дела, касаемого теперь уже госпожи Бессмертной, старшей дочери Соньки Золотой Ручки.
— По существу и короче! — подал голос председательствующий.
— Понял, ваша честь, — кивнул Егор Никитич. — Вы, господа, видимо, уже обратили внимание: я тоже оказался на скамье подсудимых. Но ведь это весьма необычно — подсудимая и следователь на одной скамье. Что это — сговор чиновника с преступницей? А может, мы состояли в одной запрещенной партии? Или же следователем овладела такая корысть, что он пошел против закона, против нравственности, против профессиональной этики? Ни то, господа, ни второе, ни третье!.. Да, мадемуазель преступница. Она совершила многое, что подлежит наказанию. Возможно, она заслуживает самого сурового наказания! Но почему эта красивая, в прошлом успешная молодая женщина пошла против общества, против закона, против нравственности?.. Она, господа, была обманута! Вначале своей матерью, затем театром, а в результате обществом! Она стала искать путь из образовавшегося тупика и нашла его там, где его в принципе не должно быть. Она вступила в организацию, суть которой ничем не отличается от сути нынешней власти. Такая же корысть, такой же цинизм, такое же стремление подчинить и уничтожить! Убегая от одной лжи, она натолкнулась на другую, еще более чудовищную ложь! Ее захлестнул протест. Она стала изгоем. В нынешнем обществе и в обществе будущем. А от изгоев, как известно, во все времена стремятся избавиться. Что сейчас, господа, и происходит. — Следователь переждал аплодисменты, заключил: — Но, господа, хочу лишь заявить одно!.. Я проникся жалостью к мадемуазель не только из сострадания. Нет… В ней я увидел то, чего лишен напрочь. Я увидел свой протест, свое желание хотя бы что-то сделать для моей несчастной страны. И, будь я помоложе, не будучи обремененным семьей, я бы, господа, выбрал точно такой же путь, что и мадемуазель. Хотя все должно закончиться трагически.
Зал поднялся, аплодируя долго и вдохновенно. Председательствующий терпеливо дождался тишины, обратился к следователю:
— Господин Гришин! А что по существу преступлений, совершенных подсудимой?
— Ваша честь, это уже не в моей компетенции. Слово теперь господам, вершащим правосудие, — ответил тот и показал в сторону Икрамова и его коллег.
— Ваше высокородие, — обратился к князю председательствующий, — кто же из ваших подчиненных намерен выступить с изложением доказательств вины госпожи Бессмертной?
— Ваша честь, позвольте мне? — спросил разрешения Икрамов.
— Прошу вас, князь.
В зале стало пронзительно тихо. Лишь было слышно, как по улице проносились пролетки да подавал гудки прогулочный пароход на Фонтанке.
— Я буду краток. — Икрамов помолчал, справляясь с волнением, поправил повязку. — Прежде всего я хочу поблагодарить вас, ваша честь, за предоставленную свидетелям возможность высказаться столь честно и откровенно… Я многое понял из сказанного, и это дает мне повод многое переосмыслить и понять. Отдельное спасибо вам, господин Гришин…
Зал зааплодировал. Табба подалась вперед, не сводя с князя отчаянных и даже испуганных глаз.
— И последнее, — продолжил Икрамов. — Я солдат. Мой долг, моя обязанность — защищать Отечество, в каком бы состоянии оно ни находилось. Я делал это в окопах, пытался делать это и сейчас. Многое на новом месте не понимал и не принимал, но старался быть искренним и честным. Не получилось, господа… Особенно я понял это сегодня. Поэтому я хочу попросить прощения у тех, с кем воевал. Повиниться перед теми, чьи надежды не оправдал. Но отдельно я хочу покаяться и склонить голову перед вами, госпожа Бессмертная. Именно потому, что я также виновен в вашей драме. Я всегда вас любил, вы были моей музой, я ждал, что когда-то мы будем вместе. Увы… Все это не дает мне права на жизнь. Я прощаюсь с вами, господа, и прошу простить меня…
Дальше случилось нечто необъяснимое. Князь медленно, будто во сне, извлек из кармана френча револьвер, так же медленно поднес его к виску.
Сидевшие чиновники, а также судьи и публика безмолвно смотрели на происходящее, не в состоянии двинуться, помешать ему. Все были будто загипнотизированы.
Икрамов нажал на курок, раздался выстрел, голова стреляющего откинулась назад, и он рухнул на пол.
В зале тут же случилась паника — публика ринулась к выходу, фотографы стремились запечатлеть самоубийство, газетчики ломились через барьеры поближе к событию.
Даша умудрилась пробраться сквозь толпу к отцу, припала к нему, замерла.
Катенька от неожиданности лишилась сознания, Изюмов пытался помочь ей. Кудеяровы вместе с директором немедленно спешили ретироваться.
Конвоиры торопливо стали уводить из зала Бессмертную и Гришина. Оттаскивали Дашу, она цеплялась за отца, плакала, просила.
Чиновники, находившиеся рядом с Икрамовым, не знали, как поступить с убитым, топтались вокруг, судьи наблюдали за всем удивленно и даже спокойно, и лишь председательствующий колотил в звонок, прося тишины.
— Господа, прошу спокойствия!.. Господа, без паники!.. Господа!..
Ближе к вечеру того же дня по улицам, скверам, площадям бегали разносчики газет:
САМОУБИЙСТВО ГЛАВНОГО СЫСКАРЯ РОССИИ!
ЧТО ПОДВИГЛО КНЯЗЯ НА САМОУБИЙСТВО — ЧЕСТЬ ИЛИ ЛЮБОВЬ?
ЗНАМЕНИТАЯ ТАББА БЕССМЕРТНАЯ НЕСЕТ ЗА СОБОЙ СМЕРТЬ!
СМЯГЧИТ ЛИ САМОУБИЙСТВО КНЯЗЯ НАКАЗАНИЕ ДЛЯ ГОСПОЖИ БЕССМЕРТНОЙ?
Полицмейстер вошел в комнату следователей, бросил на стол пачку газет.
— Ну вот, господа, и докатились! Если уже князья стреляются, то что остается нам, грешным?
Фадеев и Конюшев взяли по газете, прочитали заголовки, вынесенные на первые страницы.
— По-моему, полная чушь, — пожал плечами Фадеев. — Очередная утка Департамента полиции.
— Если они окончательно там спятили, то наверно! — Соболев рухнул в кресло.
— Вообще-то, я не удивлюсь, что такое могло произойти. Во-первых, князь горячих кровей, и честь для него стоит на первом месте. Во-вторых, он так и не прижился в нашем ведомстве — не понял специфики, не принял правил. Ну и наконец — любовь. Ни для кого не было секретом, что у него был роман с бывшей примой. Причем, по слухам, именно она ушла от него, а не наоборот. Все, господа, складывается.
— Ну и пусть земля будет ему пухом, — перекрестился полицмейстер. — А теперь перейдем к нашим грешным делам, — он достал из портфеля увесистую гербовую бандероль, запечатанную сургучом, а следом за ним засургученный конверт, также с гербовыми знаками. Конверт был уже надорван.
— Сюрприз!
— Знаете, Аркадий Алексеевич, лучше бы без сюрпризов, — с улыбкой заметил Фадеев. — Сыты по горло.
— И не рассчитывайте, господа. Россия — страна сюрпризов, — полицмейстер вынул бумагу, потряс ею в воздухе. — Князь Ямской все-таки добился своего!
— Мы разжалованы? — не без юмора спросил Конюшев.
— Это, полагаю, будет потом. А пока мне предписано в самое ближайшее время освободить из-под стражи его возлюбленную — мадемуазель Михелину Блювштейн.
— Предписано кем? — не понял Фадеев.
— Ни много ни мало — самим государем!.. Вот на какие вершины способен забраться человек, если им движет любовь!
— А что в бандероли?
— Это мне неизвестно. Велено передать лично в руки той же мадемуазель.
— Черт знает что! — выругался в сердцах Конюшев. — Интересно, ради чего мы корячились тут столько времени?!
— Вы плохо провели здесь время, господа? — засмеялся полицмейстер.
— Разве в этом дело?
— И в этом также!.. Вино отменное, девушки внимательные, народ глупый и щедрый. Что еще нужно изголодавшемуся петербургскому чиновнику?
— Мадемуазель знает об освобождении? — перевел разговор на другую тему Фадеев.
— Знает. Ее сейчас сюда доставят.
— Решили, Аркадий Алексеевич, устроить трогательное прощание?
— Почему нет?.. Дамочка молодая, красивая. Не глупая к тому же. Разве нет удовольствия лишний раз взглянуть на такую?
— Ну, знаете, — хмыкнул Конюшев, — не такая уж молодая и не такая красивая. Общими усилиями мы постарались, чтоб немного портрет подпортить.
— Красота, как и деньги, дело наживное! — засмеялся Соболев.
В дверь постучали, конвоир громко спросил:
— Позвольте, ваше высокородие?
— Тебе не позволяю, а вот для мадемуазель двери открыты! — полковник поднялся, шагнул навстречу Михелине. — Приветствую вас, сударыня… — и даже приложился к ручке. — Располагайтесь как вам удобно.
— Благодарю.
Конюшев и Фадеев внимательно изучали ее.
Михелина действительно очень изменилась. Заметно похудела, щеки были провалены, в волосах светилась седина, и лишь осанка оставалась прежней.
— Вам, мадемуазель, уже известно о вашем освобождении?
— Да, сказали… Кому я обязана?
— Сами не догадываетесь?
— Пока нет.
— Вот те на! — ударил по ляжкам полицмейстер. — А кто сильнее всех убивался здесь по вашему заточению?
— Князь Андрей?!
— Разумеется!.. Лично ходатайствовал перед государем. И вот добился!
— Я счастлива… Меня выпустят сегодня?
— Прямо сейчас! — Соболев взял со стола бандероль. — Но это не все. Вам также адресована вот эта штуковина. Что там — не знает никто!.. Даже доблестные следователи с приставами! За семью печатями!
Миха взяла запечатанный сверток, потрогала его со всех сторон.
— Интересно, что здесь?
— Откроете, увидите!.. Надеюсь, не бомба от сестрички! — полицмейстер громко расхохотался собственной остроте.
— О ней что-нибудь известно? — тихо спросила воровка.
— О сестричке-террористке?.. Известно. Днями прибудет в Одессу арестантский состав, можете ею полюбоваться на Карантинном молу при отправке на Сахалин.
— Ее судили?
— Еще как!.. На пожизненную каторгу! А разве можно по-другому за убийства и прочие безобразия?.. Я бы за это головы отрезал!
Михелина помолчала, справляясь с услышанным, затем спросила:
— А о Соне что?.. О моей маме.
— Ничего… Сказывают, правда, об одной сумасшедшей в странноприимном госпитале, которая величает себя Сонькой, но кто ж ее, убогую, поймет — Сонька она или нет!
— Я хочу на нее посмотреть.
— Ваше право, мадемуазель!.. Пролетка ждет вас за воротами, а дальше хоть в больницу, хоть в ресторан обмыть освобождение — дело казачье!
Фадеев и Конюшев дружно встали, поклонились девушке.
— До возможных встреч, сударыня, — произнес Фадеев.
— Лучше не надо, — Миха взяла конверт и бандероль, усмехнулась мужчинам и покинула кабинет.
Пролетка неслась по городу. Михелина, соскучившаяся по свободе, любовалась зеленью, бульварами, людьми, домами.
Перечитала решение об освобождении, подписанное самим государем, повертела в руках бандероль, стала осторожно распечатывать ее.
Вначале осыпался сургуч, потом было много оберточной бумаги, и наконец Миха извлекла совсем небольшой позолоченный сундучок, перевязанный ленточкой. К нему была приложена записка:
«ВАМ ОН ПРИНАДЛЕЖИТ ПО ПРАВУ. ВСЕГДА ВАШИ АНДРЕЙ, АНАСТАСИЯ».
Девушка открыла сундучок, увидела сверкнувший всеми гранями черный бриллиант. Достала его, поднесла к губам, осторожно поцеловала.
Молоденькая сестричка проводила Михелину в самый конец длинного сводчатого коридора, перед палатой спросила:
— Может, мне все-таки войти вместе с вами?.. Она буйная.
— Нет, благодарю, — покрутила та головой. — Я сама.
Миха осторожно тронула дверь, та с легким скрипом поддалась, и девушка вошла в палату.
Вдоль обшарпанных стен стояли две койки. Одна была незанятая, на второй лицом к стенке лежала женщина в сером больничном халате.
Михелина сделала пару шагов, положила на стул конверт и бандероль, негромко позвала:
— Мама…
Больная не шевельнулась.
— Мамочка… Соня… Это я, Миха.
Женщина медленно приподняла голову будто прислушиваясь, но лица не повернула.
Дочка присела на койку, взяла ее за плечи, развернула на себя.
— Мамочка… Посмотри, это я, Миха…
В женщине почти невозможно было узнать Соньку. Голова белая, кожа на лице ссохшаяся и шелушащаяся, рот провалившийся.
— Сонечка, ты узнаешь меня?
В безумных глазах промелькнула искорка сознания, женщина чуть подалась вперед, как бы изучая пришедшую.
— Мама, я пришла… Я заберу тебя отсюда. Ты слышишь меня?
И вдруг Сонька почти неразборчиво произнесла:
— Миха… Доченька…
— Я, Соня… Я!.. Ты узнала?
— Миха, — мать дотянулась до ее лица исхудавшими руками, коснулась глаз. — Моя дочь…
— Твоя, мамочка… Я пришла и больше не оставлю тебя.
Сонька обхватила ее за плечи, прижалась, спина ее зашлась в судорогах от плача.
Михелина не отпускала ее, не вытирала слезы на щеках, молчала и все крепче обнимала худую старую женщину.
Наконец Сонька успокоилась, отпустила дочку, подняла глаза.
— Миха…
— Да, Миха.
— Одна?
— Одна, мамочка. Меня освободили.
— А Табба?
— Ее здесь нет. Но скоро мы ее увидим.
— Она приедет?
— Ее привезут. И мы увидим.
Михелина достала из разорванной бандероли сундучок, вынула из него черный бриллиант.
— Узнаешь?
Воровка долго смотрела на камень, стараясь вспомнить, неуверенно вымолвила:
— «Черный могол»?
— Да, «Черный могол». Он теперь наш.
— Нельзя, — покрутила головой мать. — Он нехороший.
— Нехороший для тех, кто владеет им не по праву. А мы с тобой, Соня, по праву.
Арестантов, которых надлежало отправлять на Сахалин, во избежание чрезмерного интереса горожан грузили поздней ночью.
Однако об отправке каторжан одесситы узнали довольно легко, и на Карантинном молу к началу погрузки собралось не менее пары сотен человек — и мужчин, и женщин.
Ночь была густая и звездная. Ближние пароходы своими огнями освещали территорию погрузки, и разглядеть лица арестантов было вполне возможно.
Полицейские плотно оцепили место прохода на пароход, следя за тем, чтобы никто из горожан не смог прорвать цепь.
Михелина и Сонька стояли в толпе, вместе со всеми ждали арестантов. Дочка крепко держала мать за руку, опасаясь ее неожиданной реакции.
Наконец издали послышался дробный треск колес по булыжнику, ржание лошадей, резкие команды конвоиров, частый топот ног.
И тут из темноты вынырнули первые каторжане, подгоняемые верховыми конвоирами.
Все было почти так, как когда-то при отправке Соньки: быстрый, спотыкающийся бег, кнуты конвоиров, окрики, мат, растерянные, испуганные лица, несколько повозок с арестантами в наручниках и кандалах.
— Бегом, твари!..
— Не останавливаться!
— Куда, сука, прешь?
— Бегом, мрази, бегом!
Толпа заволновалась, двинулась вперед, полицейские изо всех сил старались сдерживать их, кого-то уже били плеткой, кто-то кричал и плакал.
Михелина и Сонька старались увидеть Таббу. Вот промелькнуло лицо следователя Гришина, закованного по рукам и ногам… Вот еще какие-то лица, мужские и женские.
И вдруг — Табба.
Она бежала, стараясь не споткнуться, не упасть, ни на кого не глядя.
— Табба! — закричала Миха.
Сонька задрожала, попыталась вырваться из рук дочки, продвинуться ближе к бегущим.
И увидела. Из ее горла вырвался отчаянный, хриплый вопль:
— Табба!.. Доченька!
Та не слышала.
— Табба!..
— Мы здесь, Табба! — закричала Миха. — Посмотри на нас! Я с мамой!
От неожиданного крика Бессмертная подняла голову, повернула ее в сторону кричащих и, казалось, на миг узнала их.
Подняла руку, прокричала что-то в ответ и исчезла в общей, бегущей на пароход массе.
Михелина вытаскивала Соньку из плотной беснующейся толпы, та упиралась, отбивалась, стараясь броситься туда, где была ее старшая дочь.
…Уходили из Одессы они той же ночью.
Неожиданно начался мелкий колючий дождь, под ногами быстро развезло грязь, и стало трудно идти.
Город остался далеко позади. Сонька и Михелина тащились по узкой грунтовой дороге, спотыкаясь и скользя в колдобинах, путаясь в жухлой колючей траве.
Кроме котомки за плечами Михи, ничего из имущества у них не было.
Дождь усиливался.
Дочка обнимала мать, поддерживала, когда та уставала и останавливалась передохнуть.
Затем они вновь собирались с силами и тащились дальше, уходя в пространство, растворяясь в нем.
И вот их почти совсем не стало видно: лишь две точки на краешке серого горизонта. Дождь принялся хлестать с особенной силой, словно стремился смыть следы, оставшиеся на размокшей дороге после ушедших в неизвестность женщин.
В небытие…
В сентябре 1911 года был убит П. А. Столыпин.