Сонька. Конец легенды Мережко Виктор

— Моя.

— А говоришь, что вор?

— Вор Улюкай.

— Сука и кашалот вы, уважаемый, а не вор. Воры — народ честный, они никогда не направят свои штиблеты в такое гиблое место, которое прозывается Думой. В Думе людей убивают, а мы их учим правильно жить, — Сёма посмотрел на сообщников, вздохнул. — Ну, что?.. Отпустим пакостника или сделаем из него фаршмак?

— Пусть себе чешет, — махнул один из них. — Может, и правда был когда-то вором, а теперь вот ссучился. Дорога ровная, небо светлое — нехай поблукает да прикинет за жизнь.

— Я бы вас, уважаемый, прирезал, — сказал Сёма, — но народ возражает. А я свой народ уважаю, — развернул Улюкая к себе спиной и сильно толкнул ногой в зад. — И передай своим депутатам, что им дорога в Одессу зачинена!

Воры уселись в карету, кучер стеганул по лошадям, и экипаж умчался в лунную ночь.

Улюкай постоял в беспомощной злобе, затем побежал следом за каретой, выкрикивая ругательства, остановился и принялся яростно, со стоном рвать веревки, которыми были связаны руки.

Вечером перед входом в театр играл оркестр, носились разносчики газет и афиш, зазывая публику на спектакль:

— ПТИЦА ФЕНИКС, ВОССТАВШАЯ ИЗ ЗАБВЕНИЯ И ПЕПЛА!

— НЕСРАВНЕННАЯ БЕССМЕРТНАЯ СНОВА НА СЦЕНЕ!

— НЕ ПРОПУСТИТЕ САМЫЙ ЗАГАДОЧНЫЙ И САМЫЙ СКАНДАЛЬНЫЙ СПЕКТАКЛЬ!

— КТО СТОИТ ЗА ВОЗВРАЩЕНИЕМ БЕССМЕРТНОЙ НА СЦЕНУ?!

Публика заинтригованно и торопливо съезжалась к оперетте, от количества экипажей и автомобилей возникла несвойственная толчея.

Изюмов светился, раскланивался, улыбался, благодарил, поздравлял, словно это был не бенефис Бессмертной, а его собственный.

Даша приехала к театру на пролетке одна, отдала извозчику деньги и несмело зашагала по ступенькам, крепко держа в руках бархатную сумочку.

…Гаврила Емельянович постучал в грим-уборную и, получив «войдите», решительно толкнул дверь.

— Чудо!.. Диво вы наше неувядающее! Вы не можете себе представить, что творится в театре, вокруг театра, в публике! Город сошел с ума, такого ажиотажа я не знал за всю свою жизнь! — Он опустился на колени перед примой, стал часто и страстно целовать ей пальцы. — Это потрясение, сенсация, вселенская непостижимость!

Катенька перестала заниматься прической госпожи, смотрела на происходящее с улыбкой и удовольствием.

Табба, тоже улыбаясь, возразила:

— Полагаю, Гаврила Емельянович, вы преувеличиваете. Разумеется, сенсация, но никак не вселенская.

— Нет, нет, нет!.. Выйдете на сцену и сами все поймете! — Филимонов легонько коснулся плеча артистки. — Как ручка? Не помешает представлению?

— Не волнуйтесь, Гаврила Емельянович, все будет хорошо.

Тот взглянул на прислугу:

— Покиньте нас, мадемуазель, на минуту.

— Как прикажете.

Катенька ушла, директор поднялся с колен, с серьезным лицом спросил:

— Бриллиант, сударыня, надеюсь, при вас?

— Вы желаете получить его до спектакля?

— Это было бы разумно. После занавеса вас разорвут на кусочки, и я просто не доберусь до вас.

— Если вам нужно, вы, сударь, до всего доберетесь. Тем более до бриллианта.

— И все-таки я прошу вручить мне камень немедленно.

— Это звучит как требование.

— Да, мадемуазель, это требование.

— А если я его не выполню, вы отмените представление?

— Нет, не отменю… Однако, рассчитывая на вашу благоразумность, прошу хотя бы обозначить место, где он находится.

— Он находится у моей прислуги.

— У Катеньки?

— Да, у Катеньки.

— То есть я смогу обратиться к ней и получу обещанное?

— Именно так. Но вы, Гаврила Емельянович, обеспокоили меня. Складывается ощущение, будто вы готовите мне некий сюрприз, — произнесла Табба с откровенным недоумением.

— Главный сюрприз, сударыня, представление.

— А кроме того?

— Кроме того, бриллиант, который я рассчитываю получить в качестве вознаграждения.

— Считайте, что вы меня убедили, — произнесла Бессмертная и попросила: — Простите, но мне надо готовиться. Попросите войти Катеньку.

— Вас понял. Успеха! — Филимонов поклонился и покинул гримерку.

Прислуга вернулась в комнату, встревоженно посмотрела на госпожу:

— Что-то нехорошее?

— Непременно будь во время спектакля в зале. Рядом с Дашей для тебя зарезервировано место. Бриллиант пусть остается у нее, пока я не скажу.

— У меня тоже не совсем ладно на душе, госпожа.

— Думаю, это от волнения. Давай не будем думать о плохом.

Перед самым началом спектакля Катенька проскользнула в зал, увидела Дашу и, извиняясь перед сидящими за причиненное неудобство, добралась до свободного места, ободряюще улыбнулась девочке.

Заиграл оркестр, занавес пошел наверх, и зал взорвался аплодисментами. Публика кричала «браво», выкрикивала имя примы, бросала цветы на сцену.

А когда Табба вышла на сцену, присутствующие все как один встали и скандировали уже стоя.

Бессмертная переждала овацию, сделала несколько шагов по сцене и начала партию. И снова крики восторга, снова аплодисменты, снова цветы.

К театру быстро и почти бесшумно подкатили пять пролеток, из них высыпалось не менее полутора десятка полицейских, которые, подчиняясь команде старшего по званию, стали подниматься по ступенькам к главному входу.

Изюмов при их виде вначале замер, затем попытался было что-то объяснить, заметался и бросился в сторону кабинета директора.

Влетел без стука и предупреждения, сдавленно прокричал:

— Гаврила Емельянович, там полиция!.. Почему? По какому праву?

Филимонов рванул к нему, схватил за лацканы сюртука, со свистом прошептал прямо в лицо:

— Не сметь!.. Не сметь блажить и совать нос не в свои дела!.. Сидеть здесь и молчать!.. Даже не шевелиться! Ни шагу отсюда! — С силой усадил Николая на стул, погрозил пальцем. — Дернетесь — пристрелю!

Полицейские были уже внутри театра. Рассредоточились по коридорам, бежали мимо испуганных артистов, расталкивали столпившуюся обслугу — гримеров, костюмеров, занимали места за кулисами.

Князь Икрамов прибыл к оперетте в закрытой карете, самостоятельно поднялся по ступеням, вошел в вестибюль — здесь было тихо и пусто. Проследовал наверх, пересек роскошное фойе, проскользнул в зал, замер за массивной колонной.

Бессмертная была в ударе. Движения ее были изысканными, голос поражал сочностью и неограниченными «верхами» и «низами», а от ее умения держать фермату зал замирал, взрываясь затем овацией.

Артистка вышла на главную свою арию, вспомогательные артисты подхватили ее на руки, подняли вверх, и, запрокинув голову, она выдала всю мощь и красоту своего голоса.

Зал вскочил, крича и беснуясь, на сцену полетели букеты, к авансцене рвались ошалевшие поклонники. Бессмертная кланялась, улыбалась, посылала воздушные поцелуи, благодарила…

И в этот момент из-за кулис решительно вышел статный полицейский офицер, направился прямо к приме.

Ни артисты, ни оркестр, ни публика вначале ничего не поняли. Многие даже рассмеялись и кто-то засвистел, но офицер приблизился к Бессмертной, поднял руку, и когда зал затих, объявил:

— Госпожа Бессмертная!.. Постановлением господина прокурора Санкт-Петербурга вы арестованы!

Артистка отступила на шаг, прошептала:

— Что?

— Вы, мадам, арестованы. Прошу следовать за мной.

Зал, потрясенный и еще до конца ничего не осознавший, молчал.

Катенька и Даша от ужаса подались вперед, впившись ногтями в подлокотники.

Табба неожиданно метнулась в сторону, однако офицер придержал ее:

— Стоять, сударыня. — И махнул полицейским за кулисами. — Взять под стражу!

На сцену с двух сторон вышли несколько полицейских, довольно обходительно взяли приму под руки и повели со сцены.

И тут случилось нечто. Зал взорвался криками, визгом, свистом…

Некоторые зрители ринулись на сцену. Их пытались остановить полицейские, толкали, сбрасывали вниз, а зал скандировал:

— Позор!.. Позор!.. Позор!

— Бегите, — прошептала Катенька Даше. — Меня не ждите.

— А бриллиант?

— Пусть будет у вас. Никому не отдавайте, — и снова подтолкнула. — Бегите же, меня не ждите!

Девочка поспешно стала пробираться по ряду, наступая на чьи-то ноги, извиняясь и оглядываясь. Катенька пробиралась следом.

Гаврила Емельянович перехватил прислугу в толпе, как только она вышла из зала.

Отвел к стенке, спросил:

— Где он?.. Давайте сюда.

— Что? — не поняла Катенька.

— Бриллиант… Камень. Он ведь у вас.

— У меня нет никакого камня.

— Врете!.. Бессмертная сказала, он у вас. Доставайте его. Где он?

— Я не знаю, где он!.. Госпожа его мне не давала!

— Врешь! Все врешь, дрянь! — директор оттащил Катеньку в дальний угол. — Немедленно отдайте камень! Вы отсюда живой не выйдете!

Катенька сильно оттолкнула его.

— Я вам уже сказала — камень не у меня!

— Дрянь паршивая! — Гаврила Емельяныч стал обыскивать девушку, лихорадочно шаря по всей ее одежде. — Куда вы его спрятали?.. Где он? Признавайтесь!

— Оставьте же меня!.. Никакого бриллианта у меня нет! Он у госпожи!

— Твари!.. Мрази! — Филимонов продолжал обыскивать ее. — Все равно вы мне его отдадите!.. Все равно он будет моим!

Катенька наконец вырвалась от него и пустилась бежать, расталкивая публику.

Даша также убегала — от театра, от толпы, от полицейских. Убегала, крепко держа в руках сумочку с бриллиантом.

…Бессмертную полицейские вывели из театра, даже не позволив ей переодеться.

Она шагала в сценическом платье. Гордо вскинув голову, глядя на беснующуюся вокруг публику, не уворачиваясь от летящих на нее цветов, не убирая снисходительной усмешки с губ.

Народ выстроился в две шеренги, многие пытались прорвать полицейский кордон, дотянуться до любимицы руками, прокричать ей что-то важное, искреннее.

Табба увидела в толпе оцепеневшего Изюмова, любезно помахала ему, затем, поддерживая длинное платье, спустилась, и уже перед самой пролеткой, в которую надлежало сесть, оглянулась и натолкнулась на чей-то взгляд.

Это был Икрамов.

Он стоял в стороне от публики, смотрел на приму отрешенно, бесстрастно.

Бессмертная с помощью полицейских шагнула в пролетку, лошади тут же взяли быстрый ход, и под восторженные крики, аплодисменты и свист кавалькада экипажей покатилась в сторону Владимирской улицы.

К ночи, когда приодетая и расслабленная публика вывалилась на Дерибасовскую на ежевечерний прогулочный моцион, Сонька, голодная, измученная, уставшая, набрела на местечко в конце улицы, пристроилась на обочине недалеко от трех нищих бродяг — двух мужиков и женщины, сиплым, еле слышным голосом стала просить:

— Господа, подайте копеечку на кусок хлеба и глоток воды… Сил никаких. Ноги не держат, глотка слиплась. Не пожалейте, люди добрые, копейку, ей-богу подохну. Не думала, что когда-нибудь придется просить милостыню, а вот довелось. Будьте милостивы, господа, подайте на хлеб и воду…

Какая-то жалостливая дамочка бросила ей пятак, другие же проходили мимо, стараясь держаться поодаль от нищенки.

— Господа, много просить не буду. Всего лишь на хлебушек и воду.

Бродяги какое-то время удивленно наблюдали за новоявленной соседкой, затем решительно поднялись, направились к Соньке.

— Пошла геть, гундявка! — приказала баба. — Тут место насиженное!

— Мне бы поесть, — попросила та потресканными губами. — И попить…

— А ты кто такая, босячка, чтоб тут сидеть и портить своим видом господам настроение! — выдвинулся вперед один из мужиков.

— Я — Сонька Золотая Ручка.

— Или у меня в ухе засвербило, или ты гавкнула чтось смешное? — приставил ладонь к уху мужик. — Кто ты?

— Сонька Золотая Ручка.

— Степан! — махнул бродяга подельнику. — Еще одна Сонька объявилась!.. Иди глянь!

Степан, могучий, заросший густой грязной бородой, уставился на Соньку.

— Сонька, говоришь?

— Сонька, — кивнула воровка.

— Та самая?

— Та самая.

Он неожиданно ухватил ее за шиворот, резко вздернул на ноги.

— А ежели Сонька, чего милостыню клянчишь?

— Моя дочка в полиции, — прошамкала Сонька. — Михелиночка.

— А у меня братка в полиции!.. Игнатушка! — заржал Степан. — И что ж, потому я должен наглеть и другим жить мешать?.. Пошла отсюда, прошмандовка! — Он подхватил ее под мышки и поволок в ближнюю подворотню. — Сейчас поглядим, какая из тебя Сонька-Манька!

Двор был глухой, грязный, заставленный старыми деревянными бочками. Степан с размаха швырнул на них Соньку, она сумела подняться, бросилась было бежать, но ее догнали и стали бить.

Били с каким-то непонятным остервенением и радостью — ногами, кулаками, какими-то досками. Она пыталась увернуться от ударов, даже защищалась, потом скрутила свое худое слабое тельце, свернулась калачиком и лишь постанывала, пряча голову между локтей.

Вскоре она затихла, бродяги удовлетворенно высморкались, отплевались и направились к своему «насиженному» месту, оставив лежать между бочек неподвижное тело женщины.

Таббу определили в «Крестах» в точно такую же камеру, как когда-то ее мать, — мрачную, затхлую, узкую, с обшарпанными стенами, с протекающим рукомойником, с окошком в кованой двери.

Бессмертная в бессилии и ярости мерила камеру широкими шагами из угла в угол, беспомощно смотрела на зарешеченное окошко над головой, прислушивалась к глухим голосам за дверью, вновь принималась ходить, что-то выкрикивая, царапая себе лицо, впиваясь ногтями в штукатурку. Временами она опускалась на колени, давя в себе стон.

Дело Бессмертной рассматривалось в городском суде.

Любопытные, газетчики, фотографы стали собираться загодя, желая любыми путями попасть на процесс.

Когда наконец дверь открыли, народ туда ломанул с такой силой, что едва не снес охрану и судейских чиновников.

Газетчики заполнили крайние ряды, фотографы принялись немедленно расставлять свои аппараты.

Зал был забит до отказа, и, когда стали появляться свидетели, все затихли, перешептываясь и рассматривая прибывших господ.

В последнем ряду затаилась дочка Гришина, Даша, наблюдающая за происходящим с недоумением и испугом.

Через два кресла от нее сидели банкир Крук, по-провинциальному тихий, незаметный, а также бледный князь Андрей.

Среди свидетелей были братья Кудеяровы, директор театра оперетты Филимонов, бывший артист Изюмов, Катенька, княжна Брянская, а также отдельно сидящий бывший следователь Гришин.

Из отдельной двери вышли адвокаты. После них торопливо засеменили присяжные, и только после того, как окончательно установилась тишина, судебный пристав объявил:

— Суд идет!

Присутствующие в зале встали, председательствующий судья, худой желчный господин, занял место в центре, по бокам от него расположились два члена суда.

Вошел священник, осенивший крестом находящихся в зале и усевшийся сбоку от судей.

Последним вошел князь Икрамов в сопровождении следователей Потапова, Дымова и сыскаря Миронова. Левая рука князя поддерживалась переброшенной через плечо повязкой.

Председательствующий оглядел уставшими болезненными глазами зал, трескучим голосом прокричал:

— Ввести подсудимую!

Боковая дверь открылась, из нее вышли вначале два конвоира, после чего показалась Бессмертная, и зал немедленно отреагировал аплодисментами.

В Таббу полетели цветы, раздались крики:

— Браво!

— Госпожа, мы любим вас!

Табба за дни, проведенные в «Крестах», сильно сдала, под глазами были черные круги, театральное платье потеряло свой шик и нарядность. Она, ни на кого не глядя, пересекла зал, встала за невысокую кафедру, и только после этого прошлась взглядом по свидетелям.

Глаза ее были холодные, безразличные. И лишь при виде Катеньки и княжны Брянской подсудимая позволила себе едва улыбнуться и легким движением головы поприветствовать их.

— Подсудимая, — подал голос председательствующий, — ваше имя?

— Блювштейн Табба Ароновна.

— Сценическое имя?

— Табба Бессмертная.

— Можете ли вы подтвердить указанное вами имя на Библии?

— Могу, ваша честь.

— Принесите Библию!

Молоденький священнослужитель поднес к Таббе Библию, она положила руку на нее, произнесла:

— На святой Библии подтверждаю, что все сказанное мной до этого было чистой правдой.

Библию унесли, председательствующий снова задал вопрос:

— Вы дали отвод адвокату, решив защищать себя сами?

— Да, я буду защищать себя сама. Надеюсь, некоторые из присутствующих здесь свидетелей мне в этом помогут.

— Судились ли вы прежде, подсудимая?

— Нет, ваша честь.

— Известно ли вам, в чем вы обвиняетесь?

— Нет, ваша честь.

— Вы обвиняетесь в нескольких преступлениях, подсудимая.

— Могу ли я услышать их?

— Безусловно. Вы обвиняетесь в том, что состояли в запрещенной законом партии эсеров. А также в том, что по заданию партии неоднократно участвовали в бандитских налетах на банки, что приводило не только к потерям финансовым, но и к человеческим жертвам. Вы также обвиняетесь в том, что собственноручно расстреляли своих бывших однопартийцев, скрыв этот факт от представителей власти. И последнее. Вы лично готовили покушение на генерал-губернатора Санкт-Петербурга и вы лично привели его в исполнение, расстреляв его высокопревосходительство. — Разволновавшийся председательствующий отложил бумаги, спросил: — Вам понятен перечень обвинений?

— Нет, ваша честь.

— Что именно вам не понятно?

— Кто может подтвердить, что я состояла в партии эсеров?

Председательствующий взглянул на свидетелей, ткнул на Кудеярова-младшего.

— Господин Кудеяров Константин Георгиевич.

— Ваша честь, — вмешался Петр, — позвольте мне несколько слов.

— Я дам вам слово… Константин Георгиевич!

Константин поднялся, откашлялся в кулак, бросил беглый взгляд на бывшую приму.

— Могу, ваша честь, подтвердить, что госпожа Бессмертная… она же Блювштейн… не только состояла в партии эсеров, но и была активным ее бойцом.

— Каковы основания для подобного утверждения, господин Кудеяров?

— Я сам одно время состоял в этой партии, и мы с госпожой Бессмертной не однажды пересекались там по различным интересам.

Зал загудел, председательствующий взял колокольчик в руки:

— Господа, прошу тишины!

— Ваша честь! — снова поднялся Кудеяров-старший. — Все-таки некоторые уточнения я желал бы сообщить уважаемому суду.

— Я непременно дам вам слово, Петр Георгиевич, — снова оборвал его председательствующий и обратился к Таббе: — Вам понятны показания господина Кудеярова Константина Георгиевича, подсудимая?

— Понятны. Пусть это останется на его совести.

Зал снова зашумел, вновь раздался звон колокольчика.

— Господа, тишина!

— Позвольте мне, — поднял руку директор театра.

Изюмов напрягся, не сводя с него глаз.

— Прошу вас, Гаврила Емельянович, — дал добро председательствующий.

— Ваша честь, я имел счастье или несчастье быть во многом причастным к судьбе госпожи Бессмертной. Да, безусловный талант. Да, успехи поклонники. Да, безумная влюбчивость и легкомысленная неверность. Да, пристрастия к алкоголю и прочим низменностям. Но не это главное, ваша честь… Главное в порочной наследственности. Давайте вспомним, кто ее мать. Самая немыслимая в своей жестокости и вероломстве воровка, не однажды отбывавшая пожизненную каторгу! Давайте ужаснемся ее родной сестре, также пошедшей по стопам матери-преступницы! Давайте посочувствуем этой несчастной падшей даме и хотя бы в такой момент протянем ей руку сострадания и терпения…

В зале поднялся немыслимый гвалт. Никто не обращал внимания на звон судейского колокольчика, публика орала, размахивала руками, свистела.

— Господа! — надрывался председательствующий. — Я прикажу вывести всех!.. Господа!

— Вы бесстыжий человек! — кричал в лицо директору Изюмов. — Я презираю вас! Вы ничтожество!

Тот прижимал руки к груди, пытался оправдаться, но его никто не слушал, на него кричали со всех сторон.

На середину зала неожиданно вышла княжна Брянская, и все постепенно затихли.