Сонька. Конец легенды Мережко Виктор

Следователь привстал, назвался.

— А папенька еще спят, — вдруг сообщила девочка. — Наверно, надобно будить.

— Тебя за язык дернули? — возмутилась женщина. — Ступайте к себе и не высовывайтесь, пока не позовут!

— Но ведь папенька просили разбудить их не позднее обеда, — возразила дочка.

— Не твоего ума дело!.. Марш отсель!

Когда дети послушно гуськом покинули комнату, дама недовольно произнесла:

— Не дети, а чистое наказание.

— Может, разбудите? — неуверенно попросил Потапов.

Дама вздохнула, еще раз заглянула в конверт с деньгами, сунула его под кофту и вышла из кухни.

Следователь встал, прошелся из угла в угол комнаты, и в этот момент сюда снова вошла девочка.

— Меня зовут Дарья, — представилась. — А вас?

— Георгий Петрович.

— Вы, Георгий Петрович, папеньке денег не давайте, ежели принесли. Он всегда был выпивающим, а последнее время и вовсе стал больным.

Заслышав шаги, девочка мигом направилась к двери, едва не сбив заглядывающих сюда братьев.

На кухню вошла сначала хозяйка, затем нехотя, с хмурым видом там появился и сам Гришин.

Выглядел он крайне плохо — похудевший, сутулый, регулярно откашливающийся.

Остановился на пороге, с явным неудовольствием посмотрел на гостя, махнул жене:

— Ступай к себе.

— Господин ненадолго, — возразила та. — Ему на службу надобно.

— Я не тороплюсь. — Потапов подошел к бывшему следователю, протянул руку: — Здравствуй, Егор Никитич.

Гришин с некоторым замедлением протянул все-таки ладонь в ответ.

— Слушаю, Георгий Петрович. С чем явился?

— Просто повидаться, — пожал тот плечами. — Вон сколько лет не виделись.

— Вранье. Из Департамента полиции люди просто так не приходят. Непременно с пакостью. Или чего-то приперло. Зачем понадобился?

— Есть разговор, Егор Никитич.

— Ты видишь, в каком я состоянии?

— Вижу.

— И какой разговор может быть?

— Значит, в другой раз.

Потапов хотел было выйти, но Гришин придержал его:

— Погоди. — Внимательно посмотрел ему в лицо. — При деньгах?

— Есть маленько.

— Пойдем в кабак, там расскажешь.

— Так ведь выпьешь, и никакой разговор не получится.

— Получится!.. У меня мозги светлеют, когда опохмелюсь. — Гришина слегка повело, он схватился за стол, крикнул: — Дашка, собирайся, пойдешь с нами!

Кабак был полуподвальный, затхлый, с несколькими шумными клиентами, судя по всему завсегдатаями. Те уже были в подпитии, и не исключалась традиционная свара.

Гришин с видом завсегдатая выбрал удобный по расположению стол, рухнул на табуретку, кивнул дочке на соседний:

— Сиди там и не мешай.

Даша послушно уселась, принялась отрешенно водить глазами по засаленным деревянным стенам кабака.

Егор Никитич жестом позвал полового, тот подрулил к столу, вежливо изогнулся:

— Слушаюсь.

— Бутылку хреновухи, студень с горчичкой и хлебушка, — распорядился Егор Никитич половому, кивнул на дочку: — А мамзельке стакан узвору. Можно с пирожным.

— Будет сделано, господин.

Половой удалился. Гришин тяжело и надсадно закашлялся вновь, объяснил:

— Как застудился в зиму, с тех пор и мучает мокрота. — Закурил, с прищуром через табачный дым посмотрел на визитера. — Излагай, Георгий Петрович.

Потапов чуть поелозил на стуле, в упор посмотрел на бывшего следователя.

— Начальство, Егор Никитич, проявило к тебе неожиданный интерес. Едва ли не в спешном порядке.

— И кто ж начальство в жареное место клюнул?

— Нашелся один петушок.

— Неужто так серьезно клюнул?

— Суди сам, ежели на тебя, опального, розыск организовали. В департаменте ведь после самострела на тебе сразу крест поставили. А тут, гляди, понадобился.

— Все это не столько забавно, сколько глупо, — усмехнулся Гришин, взял принесенный половым графин, разлил по рюмкам. — Давай, Георгий Петрович, за встречу. Непонятную, хотя и с элементами интриги.

Чокнулись, выпили. Гришин, шумно сопя носом, намазал горчицу на кусок хлеба, стал закусывать, от удовольствия мотая головой и вытирая слезы. Налил по второй.

— Папенька, — подала голос Даша, аккуратно отщипывая ложечкой пирожное, — я все вижу, все замечаю. Не увлекайтесь, иначе до дома не дойдем.

— Не дойдем, так донесут, — отмахнулся тот и снова поднял рюмку. — Знаешь, за что, Георгий Петрович, давай выпьем?.. Никому не говорил, а тебе решусь.

— Неужели доверяешь?

— Не доверяю. Но больше не могу молчать. Важно хоть кому-то выразиться. Семь лет молчал, некому было сказать. Жена испугается, дети не поймут. А тут ты нарисовался — господин не до конца глупый и не до конца подлый.

— Благодарю за оценку, Егор Никитич.

— Не перебивай… Давай за тоску мою выпьем. Ежечасную. Все эти годы. Ежечасную и постыдную. Когда мордой в подушку, сопли в кулак. Воешь в перо… Чтоб никто не видел и не слышал. Потому что недостойно жил и так же недостойно пытался уйти из этой поганой жизни. Но даже и этого не смог сделать по-людски. Недострелился!.. Понимаешь, какой это стыд? Стыд, растерянность, никчемность. Давай за это.

— Давай.

Выпили.

— Небось сильно шибко пьянствовал все эти годы, Егор Никитич? — спросил Потапов с понимающим смешком.

— А тебе зачем знать? — вскинулся тот.

— Ну как же? Не виделись столько! Какими интересами жил?

Егор Никитич некоторое время смотрел на него. Затем с плохо скрываемым раздражением заметил:

— Ты или глупец, или выпил еще недостаточно. Мы за что только что пили?

— За тоску.

— Ну?

— Но имею я право узнать хотя бы некоторые детали твоей угарной жизни?

— Ты явился вести дознание или просто посидеть по-человечески?

— Конечно по-человечески.

— Вот и сиди.

Потапов взял графинчик, налил Гришину, себе.

— Также хочу произнести тост, — он подцепил студня на вилку, поднял рюмочку. — Судьба редко слепнет так, чтоб на оба глаза. Рано или поздно один глаз да и приоткроется. Вот он и приоткрылся. Ты, Егор Никитич, получаешь шанс, чтобы догнать то, что от тебя убежало. Лишь бы у тебя хватило силы, желания и злости.

— Злости?

— Именно злости. Вцепиться и больше не отпустить.

— Злости у меня теперь хватит. Накопил ее за эти годы.

Снова выпили. Гришин долгое время никак не мог отдышаться, тяжело закашлялся.

Даша поднялась, взяла бутылку, отнесла ее на соседний стол.

— Поставь на место! — потребовал отец.

— Будете пить — уйду.

— Еще одну, и амба. Обещаю.

Девочка вернула бутылку, села рядом на свободный стул и, похоже, отсаживаться не собиралась.

— Так о чем дело? — спросил Егор Никитич гостя.

— О налетах на банки.

— Грабят их, что ли?

— По-черному. С пугающей регулярностью.

— И правильно поступают. А чего их не грабить, ежели деньги они делают с воздуха? — Гришин начинал хмелеть. — Я бы вообще спалил все банки до единого.

— Я бы тоже, — неожиданно тихо произнесла девочка.

Потапов от удивления даже икнул, а девочка разъяснила:

— Они описали всё у нас, и мы стали вовсе нищими.

Гришин обнял голову дочки, прижал к себе.

Худенькое тельце ее вдруг стало мелко вздрагивать — она плакала. Гришин также вытер выступившие слезы, высморкался в большой и не очень свежий носовой платок.

— Вот только ради них. Ради сердечных и единственных готов вернуться в вашу мыловарню, — налил снова в рюмки, поднял свою. — Давай-ка за мою сердечную Дашеньку. Это ведь не ребенок — ангел, спустившийся с небес.

Выпили, закусили студнем и горчицей. Гришин поинтересовался:

— Супруге деньги давали?

— Да, вполне приличную сумму. От департамента в качестве вспомоществования…

— Напрасно. Она женщина замечательная, но крайне скаредна и скрытна.

Потапов достал из портмоне пару купюр по десять рублей, положил на стол.

— Могу предложить от себя лично. До первого вашего вознаграждения на службе.

— Благодарю, — Гришин сунул деньги в карман. — Непременно с отдачей. Честь имею!

Визитер остался сидеть в кабаке, чтобы рассчитаться за стол, и видел, как Егор Никитич направился к выходу, петляя между столами. Его надежно и осторожно поддерживала под руку тощая и верная Дашенька.

Изюмов при виде входящего в вестибюль театра господина Икрамова едва не лишился речи. Несмотря на то что полковник был в цивильной одежде — длинном изящном пальто, не узнать его было невозможно. Сопровождал его кавказец-телохранитель, высокий, статный, по-восточному надменный.

Бывший артист, ныне выполняющий функции швейцара, сделал пару шагов навстречу визитеру, галантно поклонился и почему-то по-военному поприветствовал:

— Здравия желаю, господин полковник. По какой надобности изволите?

Тот несколько удивленно взглянул на него, не сразу признал.

— Здравия желаю… Господин артист?

— Бывший. Судьба артиста подобна фейерверку — сначала пламя, потом пепел… К Гавриле Емельянычу?

— Да, он ждет меня.

— Сейчас доложу.

Изюмов заспешил наверх, полковник понаблюдал за беседующими на верхней лестнице артистами, послушал доносящиеся со сцены распевки, принялся бессмысленно изучать выставленную здесь афишу. Телохранитель почтительно стоял чуть поодаль, внимательно и ненавязчиво следил за хозяином.

Директор театра вышел навстречу гостю с традиционно протянутыми руками.

— Господи, князь… Ваше высокородие! Как я рад. Нет, не рад, счастлив. Столь высокий и желанный гость впервые в этом скромном кабинете, — забежал следом, помог усесться в кресло, бросил беглый взгляд на торчавшего в дверях Изюмова. — У вас, сударь, вопросы?

— Нет, всего лишь удовольствие, Гаврила Емельяныч.

— Вот и получайте свое удовольствие на полагающемся вам месте!

— Прошу прощения, — поклонился тот и исчез.

— Располагайтесь, осматривайтесь, обвыкайтесь, — продолжал суетиться вокруг гостя директор. — Чай, кофий, чего-нибудь покрепче?

— Вы ухаживаете за мной как за женщиной, — засмеялся полковник.

— Не-ет, уважаемый господин полковник! За женщиной ухаживают по-другому. Внешне расслабленно, внутренне крайне собранно! С оглядкой! Потому как женщина — создание хищное и способна в любой момент отхватить не только любую понравившуюся ей филейную часть, но и проглотить тебя целиком! За вами же ухаживаю с особым почтением, ибо восхищен вашим геройством и удивлен вашим загадочным визитом.

— Никакой загадочности. Изложу все просто и понятно, — засмеялся Икрамов.

— Буду весь во внимании и готовности. — Филимонов взял из буфета бутылку коньяку, два фужера, поставил все это на стол. — Не возражаете?

— Вообще-то я уже два года почти не пью.

— А кто из нас пьет? Пьющие либо лечатся, либо калечатся! Мы же только пригубим! — Директор разлил янтарную ароматную жидкость по фужерам, чокнулся с гостем. — Ваше здоровье, князь.

— Взаимно.

Пригубили. Гаврила Емельянович зажевал лимончиком, уселся напротив гостя.

— Вы теперь передвигаетесь по городу исключительно с охраной? — поинтересовался.

— Это не охрана. Скорее друг. Он плохо говорит по-русски, но верен и чист, как все люди, не тронутые цивилизацией.

— Абориген, так сказать?

— В его глазах аборигены скорее мы.

Директор громко расхохотался, удовлетворенно хлопнул в ладоши.

— Весьма остроумно, князь… Итак, я весь во внимании.

— Вы набрали такой темп, что я как-то даже не сразу готов.

— Никакого темпа! Просто наслышан о вашей пунктуальности и не желаю зря тратить ваше драгоценное время. К примеру, в этом вертепе время вообще никто не ценит!

— Вы не любите свой театр? — удивился Икрамов.

— Обожаю! Жить без него не могу! Но публика здесь работающая иного слова, кроме как содомской, не заслуживает! Артисты — не просто дети. Дети — понятие святое. Но мои дети, дети театра, — это сборище людоедов, удавов, ядовитых змей, садистов! Они способны, перед тем как самим окончательно сойти с ума, угробить по пути любое, даже самое ангельское, человеческое создание!

— Ангельское создание — это вы?

— Представьте!.. Хотя многие считают меня едва ли не чудовищем.

Полковник с улыбкой изучал Филимонова.

— Полагаю, вы сегодня пережили некий скандал.

— Вчера!.. Вчера молодая прима, которую я открыл, пестовал, воспитывал, любил… да, любил! Как отец, как единоутробный брат, как… Она вдруг вчера хлопнула дверью и укатила черт знает с кем черт знает куда. Нет, вы представляете эту смазливую и бездарную сволочь?

— Выход?

— Выход — либо повеситься, либо растить новую подобную дрянь! Боже, как я горюю… по сей день горюю о бывшей моей любимице мадемуазель Бессмертной! Хотя и она тоже была редкой дрянью! Тоже влюбилась в некоего прохвоста и в итоге погубила и себя, и едва ли не театр!.. Вы помните мою ярчайшую Таббу Бессмертную?

— Разумеется помню. Где она сейчас? Какова ее судьба?

— Бог ее знает. Одни сказывают, будто осталась приживалкой в доме княжны Брянской. Другие — будто покинула столицу и проживает в провинции. Третьи же… третьи вообще несут полную чушь. Будто бы мадемуазель решилась покончить с собой… Не знаю, не стану врать.

Икрамов, задумчиво поджав губы, постучал пальцами по столу, поинтересовался:

— А господин… который при входе в театр… Он ведь в прошлом артист?

— Артистишко. Бездарный, никчемный… Это ведь именно он пытался застрелить мадемуазель, за что был осужден на пять лет каторжных работ.

— Он желал застрелить госпожу Бессмертную? — изумился полковник. — По какой причине?

— По причине безответной любви. Среди артистов такое, к несчастью, случается, — развел руками директор.

— И вы взяли его снова в театр?

— Не в театр, а подле театра!.. Пусть гоняет чужих и пугает своих.

— Но ведь он преступник, — глаза полковника слегка налились кровью. — Разве можно ему доверять?

— Во-первых, преступник, отбывший наказание. Во-вторых, я ему ни в коем случае не доверяю. А в-третьих, холуй, до конца дней своих знающий свою вину, — лучший из холуев!

— А он может что-либо знать о госпоже Бессмертной?

— Пока ничего не знает. Но я могу его сориентировать. — Директор закурил ароматную сигару, прищурился от дыма. — Вы ведь пришли в театр именно по этому вопросу?

Гость кивнул.

— И желаете конфиденциальности?

— Мне безразлично.

— Неверно, господин полковник. Конфиденциальность здесь весьма важна. Не думаю, что вам следует в открытую марать свое честное и достойное имя. Вокруг госпожи Бессмертной уйма всевозможных домыслов, и в вашем положении их следовало бы избегать.

Икрамов поднялся.

— Хорошо, я последую вашему совету.

— Разумно. Я же, в свою очередь, обещаю сохранить наш разговор тет-а-тет в тайне и целенаправить господина бывшего артиста на обозначенное задание.

Икрамов откланялся и покинул кабинет.

Директор вернулся к столу, какое-то время осмысливал состоявшийся разговор, позвонил в колокольчик.

— Изюмова ко мне! — велел заглянувшей секретарше.

…Бывший артист прикатил к воротам дома Брянских на пролетке, рассчитался с извозчиком, направился к калитке, чтобы позвонить.

На звонок вышел привратник Илья, поинтересовался:

— Чего изволите, господин?

— Позови кого-нибудь из господ, любезный.

— Кого именно желаете?

— Кто у вас тут важнее всех, того и зови.

— Важнее всех княжна Анастасия, но они к воротам не выходят.

— Значит, кликни кто не такой важный. Есть у вас такой?

— Дворецкий Филипп, но он гневаться будет, что оторвал от дел.

Изюмов раздраженно дернул железную калитку, потребовал:

— Впусти, я сам разберусь, с кем мне побеседовать! Зови дворецкого!

— Никак не смогу. Оставлю ворота — меня накажут.

Возле ворот остановилась еще одна пролетка, из нее вышла мадам Гуральник, направилась к калитке. Увидела незнакомого господина, с удивлением спросила:

— Вы, сударь, кого-то желаете видеть?

— Они желают видеть княжну, а мы их к посторонним господам не приглашаем, — объяснил привратник.

— Мне необходимо навести справки об одной госпоже, — сказал Изюмов, — а этот чурбан ничего не понимает.

— О какой госпоже? — вскинула бровки учительница.

— О госпоже Бессмертной. Мы когда-то служили в одном театре. Я — артист Изюмов. Бывший, правда-с. По слухам, они проживают здесь.

— Я скажу дворецкому, — сказала мадам и заспешила к дому.

— Дурень ты, братец, — нервно бросил Изюмов Илье. — Знал бы, кому отказываешь в просьбе, всю подушку ночью сожрал бы. От стыда-с!

— Будете, барин, обижать, собак спущу, — пообещал тот. — Вот вам крест.

— Отойди, свинья!

Во дворе появился Филипп, не спеша и достойно направился к воротам.

— Вот господин желает без разрешения в дом войти, а я их не пущаю, — сообщил ему Илья.

— Ступай к себе в будку, — махнул ему дворецкий, самостоятельно отодвинул засов, позволил визитеру переступить порожек.

— Чего желаете, сударь? — поинтересовался.

— Вели сейчас же наказать этого хама, который увидел во мне злоумышленника и даже не отворил калитку! А потом пообещал спустить собак!

— Привратник прилежно несет свои обязанности, за что ему исправно платят жалованье, — объяснил Филипп и снова повторил вопрос: — Чего изволите, господин?

Изюмов не сразу нашелся, затем нервно объяснил:

— Мне важно разыскать некую госпожу Бессмертную… Бывшую артистку… Мадемуазель Таббу. Сказывают, она проживает в доме княжны Брянской.

— Сказывают? — с иронией удивился дворецкий. — Кто вам об этом «сказывал», господин?

— Людская молва! Публика!.. Поклонники! Она когда-то была знаменитой!

— Мне об этом неизвестно, господин, — склонил голову Филипп.

Во дворе показалась Катенька, увидела беседующих возле ворот, на короткое время задержалась и направилась дальше.

— Она была примой! — объяснял Николай. — Весь Петербург сходил по ней с ума! Табба Бессмертная! Не слыхал, что ли?