Сонька. Конец легенды Мережко Виктор

Сама лавка представляла собой обычную черную лачугу с вдавленными в снег четырьмя окнами и протоптанной узкой тропинкой ко входу. Перед дверью лежали ленивые откормленные собаки, равнодушные к каждому, кто посещал лавку. Рядом с ними сидел на корточках Михель, совал им в физиономии куски хлеба или вяленой рыбы, те отворачивались, недовольно рычали, иногда даже огрызались.

Божевольному это нравилось, он радостно смеялся и продолжал свое бессмысленное занятие.

Когда сильно озябший пан Тобольский уже подходил к лавке, навстречу ему вышли два поселенца, на физиономиях которых, кроме хмельной отупелой тяжести, ничего более не выражалось. Поляк вынужден был посторониться, уступая им дорогу.

Один из мужиков чудом узнал его, оскалился.

— О, Матка Боска, твою мать! — и дурашливо стащил драную шапку с головы. — Неужели пану тоже пожелалось освежить грешную душу?

— Разве я не живой человек? — неловко отшутился тот.

— А хрен тебя поймет! Может, живой, а может, и подох уже! Тут все зажмуренные!

Мужики рассмеялись шутке и зашагали дальше.

Михель заметил совсем вблизи приближающегося поляка, оставил собак, поднялся навстречу, промычал:

— Не надо! Не ходи!

— Михель, — миролюбиво остановил его пан, объяснил: — У меня к Соне дело. Кое-что скажу и сразу уйду.

Поляк шагнул к двери, божевольный тут же перехватил его, прижал к стене.

— Убью!

Они вцепились друг в друга, силы были примерно равны, и неизвестно, чем бы все кончилось, если бы из лавки не выглянула Сонька, привлеченная шумом борьбы.

— А ну, пошел отсюда, шланбой! — набросилась она на Михеля, стала лупить его по голове берестяной квасной кружкой. — Какого черта караулишь?

— В каталажку не надо, Соня! — вдруг испугался Михель и отпустил поляка. — Больно. — Божевольный торопливо затопал прочь, лишь изредка оглядывался, бормотал: — Соня… Моя Соня… Мама… — и грозил кулаком пану: — Убью!

Вошли внутрь. Сонька кивнула гостю на одну из скамеек.

Лавка была небольшой, с двумя керосиновыми лампами по углам. Стояли два длинных стола для распития кваса, а на печи громоздились две булькающие бочки для закваски и перегонки пойла.

Сонька за пять лет каторги сильно сдала. Голова совсем поседела, зубы поддались цинге и почернели, походка утяжелилась, стала неуверенной, шаркающей. И лишь глаза по-прежнему были глубоки и внимательны.

— Мне изменили режим, Соня, — с улыбкой сообщил пан.

— Кто?

— В поселок пришел новый комендант. Я имел с ним разговор. Теперь могу перемещаться по поселку свободно.

— Вы с ним знакомы?

— Он пригласил меня к себе. Господин более чем странный. Знает стихи Марка Рокотова, интересуется инакомыслием, вел весьма загадочный разговор.

— Зачем вы мне это говорите?

— Он расспрашивал о вас.

— Обо мне расспрашивают многие. Как только туристы расползаются с парохода, так и расспрашивают.

Поляк усмехнулся.

— Тут иное. Как я понял, он желает поговорить с вами.

— О чем?

— С вашей помощью он намерен поднять в поселке свой авторитет.

— У коменданта всегда в поселке авторитет, — усмехнулась Сонька.

— Ему хочется, как он выразился, помочь отверженным и несчастным.

Женщина с иронией посмотрела на него.

— Вы с утра не выпивали?

— Я ведь не пью, Соня. Он действительно заинтересовался вами.

— Стара я для его интереса.

— Он также заинтересовался Михелиной.

— А это совсем ни к чему.

— Он просто спросил о ней.

— Сегодня спросил, завтра возьмется за дело.

— Надо этим воспользоваться, Соня!

— Дочку подложить?

— Зачем? Есть ведь другие варианты. Надо искать возможность бежать отсюда!.. Я крайне беспокоюсь о вас.

Сонька повернула к нему голову, внимательно посмотрела в измученное каторгой и годами породистое лицо поляка, с искренним сочувствием заметила:

— Лучше о себе побеспокойтесь. Совсем сдали.

Пан неожиданно взял женщину за плечи, на мгновение растроганно приобнял ее, уткнулся в плечо, и даже на какой-то миг показалось, что он расплакался. Тут же виновато отпустил, усмехнулся.

— Простите… — Помолчал, вытер тыльной стороной ладони глаза. — Обо мне бессмысленно. Я вряд ли уже выберусь. А вот вам надо постараться. Хотя бы ради ваших дочерей.

— Вы в своем репертуаре, — улыбнулась Сонька.

— Так воспитан. — Поляк снова элегантно откланялся. — Вы все-таки подумайте о том, что я вам сказал.

— Подумаю, — механически ответила женщина и вместе с поляком двинулась к выходу. — Если Михель вдруг станет нахальничать, кликните меня.

— Отобьюсь.

Дверь распахнулась, и вместе с облаком пара в лавку ввалилось сразу три поселенца.

— Соня! — заорал один из них. — Дай загасить огонь! Покрепче чего-нибудь!

Поляк вышел из лавки, огляделся и направился к околице, за которой начиналась почти засыпанная снегом тропинка в соседний поселок.

Идти было трудно.

Небо совсем освободилось от туч, и звезды сверкали над головой низко, ярко и крупно, казалось, можно рукой дотянуться до них.

Пан не заметил, что следом за ним из поселка двинулся Михель.

На середине дороги Тобольский остановился, любуясь вышитым звездами небом, машинально оглянулся и вдруг обнаружил, что Михель почти уже настиг его. Остановился, с неожиданным страхом и дурным предчувствием спросил:

— Чего тебе?

Божевольный молчал, глядя на Тобольского тяжело и мрачно.

— Ступай к себе, Михель, — сказал тот. — Холодно. Околеешь.

Михель не двинулся.

Поляк постоял какое-то время и двинулся дальше. Михель тут же тронулся следом.

Пан оглянулся.

— Не надо за мной идти, Михель. Сам дойду.

— Соня, — произнес тот и ткнул кулаком в грудь. — Моя Соня.

— Твоя… Конечно твоя… Соня отдыхает. Ступай.

— Моя!.. Люблю Соню!

— Как скажешь… Бог с тобой.

Пан Тобольский шагнул снова и тут услышал близкое, частое и шумное дыхание. Оглянуться не успел, Михель в прыжке сбил его с ног, навалился тяжелой смрадной тушей и стал душить.

Пан задыхался, терял силы, пытался увернуться от цепких рук нападавшего, пару раз умудрился ударить его в лицо, тот окончательно озверел, завопил от боли и обиды и впился зубами в глотку несчастного.

Успокоился Михель только тогда, когда поляк после конвульсий затих. Медленно поднялся, запрокинул голову к полной луне, плывшей по звездному чистому небу, удовлетворенно прокричал что-то и медленно побрел в сторону поселка вольнопоселенцев, широко размахивая руками.

На снегу осталось лежать бездыханное тело пана Тобольского.

…В шестом часу утра, когда над поселком все еще висела морозная, прозрачная и трескучая ночь, каторжанки под присмотром двух молодых бабех-надзирательниц спешно готовились к выходу на работу: убирали постели, успевали по-быстрому глотнуть горячего кипятку, натягивали на себя осточертевшие тяжелые шинельного цвета бушлаты, переругивались то злобно, то не очень.

— Шевелись, шалашовки! — подгоняли надзирательницы. — Кто задержится, три дрына по горбу!

Нары Соньки и Михелины находились рядом, мать и дочь привычно и без лишних слов затягивали одежду, успевали помочь друг другу, перебрасывались короткими, понимающими взглядами.

К этому времени Михелине исполнилось уже двадцать пять, но возраст никак не отразился на ее внешности. Она оставалась не по-здешнему хрупкой и ухоженной, лицо ее от прикладывания тюленьего жира было свежим, благородным, манеру поведения девушка выбрала подчеркнуто независимую.

Тяжело стукнула промерзшая входная дверь, в барак вместе с морозным облаком ввалился известный в поселке своей наглостью и подлостью подпрапорщик Кузьма Евдокимов, заорал на все помещение:

— Соньку Золотую Ручку немедля к начальнику!

Каторжанки немедленно напряглись, Сонька быстро повернулась к Михелине. Дочь с тревогой спросила:

— Зачем он в такую рань, Соня?

— Без понятия, — пожала та плечами, посмотрела на надзирателя: — К какому еще начальнику?

— К господину поручику!.. К Никите Глебовичу!

— Ничего не перепутал?

— Путают знаешь где? — оскалился тот, тут же цапнул за задницу крайнюю из каторжанок и продолжил: — Когда заместо бабы мужика щупают! Давай на выход! Велел не задерживаться!

Сонька бросила на напрягшуюся дочку взгляд, усмехнулась:

— Не волнуйся. Думаю, это ненадолго.

— Может, я с тобой? Что-то нехорошее в этом.

— Узнаем.

Мать подбадривающе подмигнула дочке, набросила на плечи тяжелый серый бушлат и двинулась к выходу.

Надсмотрщик пропустил воровку вперед, по пути щипнул за зад молодую поселенку, довольно заржал.

— Ну, кобылы, мать вашу! — И вывалился следом за Сонькой в морозное утро.

Луна все еще была полная и круглая, деревья от холода потрескивали, в ближних дворах изредка побрехивали вконец озябшие собаки.

— Не знаешь, чего хозяин хочет? — осторожно спросила Сонька.

— А чего он хочет? — заржал Кузьма. — Того, чего хотят и все мужики!

— Стара я для этого.

— А я ихнего вкуса не знаю. Может, ты им в самый раз! — И охранник снова заржал.

Все окна в доме коменданта уже светились, надсмотрщик пропустил вперед каторжанку, направил на второй этаж. Попытался на лестнице полапать и ее, но получил сильный тычок, зло прохрипел:

— Гляди, старая курва… Обратная дорога тоже будет со мной.

Сонька промолчала, в слабо освещенном керосиновой лампой коридоре нащупала дверь, толкнула.

Дверь скрипнула, в лицо после мороза тут ударило теплом, запахом чего-то вкусного и ароматного.

Кузьма входить не стал, громко выкрикнул:

— Каторжанка Блюхштейн, ваше благородие!

Поручик, причесанный, надушенный хорошим одеколоном, вышел навстречу каторжанке, с молчаливым поклоном предложил пройти. Затем совершенно неожиданно помог женщине снять тяжелый арестантский бушлат, повесил его на вешалку возле двери.

Сонька усмехнулась:

— Как за барыней ухаживаете, господин поручик.

— За женщиной, — ответил тот и показал на стул.

На столе стоял фарфоровый чайник с двумя чашками, сахарница и конфетница.

Сонька с некоторым удивлением оценила все это, опустилась на предложенный стул. Никита Глебович уселся напротив, потянулся за чайником, разлил коричневую ароматную жидкость в две чашки, пододвинул поближе к каторжанке сахарницу.

— Софья Блювштейн? Не ошибаюсь? — взглянул на воровку. — Блювштейн — фамилия по мужу?

— По мужу.

— То есть Михель Блювштейн, здешний божий человек, ваш муж?

— Наверно. Если, конечно, божий человек может быть чьим-нибудь мужем.

— А Тобольский… — поручик взглянул на бумаги, лежавшие перед ним. — Казимир Тобольский. Он кто для вас?

— Каторжанин.

— Всего лишь?

Сонька отставила чашку с чаем, с очевидным раздражением спросила:

— Господин начальник, к чему вся эта баланда?

Гончаров помолчал, щелкая тонкими изысканными пальцами, поднял голову.

— Этой ночью Казимир Тобольский был убит.

— Что? — задохнулась Сонька. — Как? Кто это сделал?

— Это сделал ваш муж. Михель Блювштейн.

— Но этого не может быть!

— Он сам в этом сознался.

— Он не мог. Он дитя малое!

— Тем не менее каторжные работы он получил именно за убийство. Вам ведь это известно?

Сонька помолчала, тихо произнесла:

— Пан пришел в лавку, когда я уже готовилась закрывать. Очень поздно… Сказал, что получил от вас разрешение на вольное перемещение.

— Да, я разрешил. Хотите попрощаться с покойным?

— Нет. Лучше я буду помнить его таким, каким видела в последний раз.

Воровка с трудом сдержала неожиданные слезы, смахнула их, виновато усмехнулась:

— Простите… Михель где сейчас?

— В карцере.

— Я смогу его навестить?

— Безусловно. Но есть ли в этом смысл?

— Я ношу его фамилию, господин поручик.

— Хорошо, я распоряжусь. Но имейте в виду, он сейчас абсолютно невменяем и агрессивен. Его самого, видимо, потрясло убийство.

Сонька поднялась, натянула рукавицы.

Гончаров тоже вышел из-за стола.

— Сегодня можете не выходить на работу.

— За что такая милость? — ухмыльнулась женщина.

— Просто участие. — Поручик проводил Соньку до двери, вдруг предложил: — Кстати, отец вашей дочери — сумасшедший Михель?

— Да.

— Я дам распоряжение, чтобы ее сегодня тоже освободили от работ.

Сонька исподлобья взглянула на него, склонила голову:

— Благодарю. — И покинула комнату.

Спустя несколько дней после встречи с обер-полицмейстером в своем кабинете, обставленном скромно, с деталями кавказской экзотики, Икрамов собрал наиболее опытных следователей, сыскарей, судебных приставов, чтобы детально разобраться в делах, не терпящих отлагательства.

Присутствовали старший следователь Конюшев Сергей Иванович, следственный пристав жандармского управления Дымов Иван Иванович, а кроме них старший судебный пристав департамента Фадеев Федор Петрович и опытнейший петербургский сыщик Миронов Мирон Яковлевич, поражавший коллег не только тучностью, но и умением находить выход из самых запутанных ситуаций.

На столе лежала папка с соответствующим делом, два карандашных портрета злоумышленницы — анфас и в профиль.

Князь слушал опытных приглашенных, и его все больше раздражали их леность, неторопливость, профессиональная снисходительность, нежелание работать.

— Позвольте мне, ваше высокородие? — обозначил себя старший пристав Фадеев. Получив одобрение кивком, продолжил: — По полученным в Департаменте полиции сведениям, на днях в Москву прибыл некий армянин из Тифлиса по кличке Гурам, принимавший участие в устройстве одиннадцати типографий, трех лабораторий бомб…

— Я бы желал услышать ваши соображения относительно ограбления «Нового Балтийского банка», — прервал его князь.

— Как прикажете. — Пристав открыл другую папку. — Дело не такое уж проблемное, как может показаться. Имея на руках примерный портрет злоумышленницы, а также довольно точное описание ее подельников, мы в самое ближайшее время сможем установить личность данной особы и повести за ней слежку.

— Почему раньше это не делалось?

— Не было команды, ваше высокородие.

— Рутина, — поддержал коллегу Миронов. — Да и других дел невпроворот. К примеру, вчера летучий отряд социал-революционеров совершил ограбление Московского банка на станции Рогово Варшавско-Венской железной дороги. Ни людей, ни сил.

— Я спрашиваю вас о налете на «Новый Балтийский банк»! Почему по этому делу нет никакого движения?

— Сейчас вот хвост накрутите, машина завертится.

Князь перевел взгляд на Конюшева.

— Сергей Иванович?

— Мне добавить нечего. Надо более детально вникнуть в дело.

— Но оно ведь поступило к вам на разработку?

— Не одно оно. Минимум еще два десятка.

— У вас все?

— Увы.

Ибрагим Казбекович погонял желваки на скулах, ткнул в Конюшева пальцем.

— Вы, господин старший следователь, как и все прочие, пришли на разговор не подготовившись!

— Я не думал, что от меня потребуются немедленные заключения, — парировал тот.

— А о чем вы думали, приходя на службу?

— Поверьте, ваше высокородие, я не сижу сложа руки. Но находиться все время под командой «смирно»… это как-то не входит в мои представления о регламенте Департамента полиции.

— Именно Департамент полиции диктует такой регламент! Не разглагольствовать по-пустому, не ждать команды, а действовать! Ежедневно, ежеминутно!

— Простите, ваше высокородие, — с укором произнес Фадеев. — Сыск требует не только времени, но и прочувствованного изучения материалов! Дело нужно понять, ощутить, полюбить, если хотите. С наскока, со штыком наперевес ничего не добьешься.

— Я ваш намек понял! — проглотив сказанное, резко произнес князь. — Резюме получите в конце. — Он повернул голову к Дымову: — Вы готовы сделать какие-либо заключения, господин пристав? Или тоже ждали команды?

— Нет, команды не ждал, поэтому есть что сказать. — С виду добродушный Иван Иванович, кряхтя, уселся поудобнее, улыбнулся, обвел всех внимательным взглядом. — Если говорить о налетах на банки, то дело здесь и не криминальное, и не уголовное, а исключительно политическое.

— Жандармерия всегда гнет свою линию. Политическую, — ехидно заметил Фадеев.

— Жандармерия, к вашему сведению, Федор Петрович, всегда зрит в корень. А корень здесь один — деньги. На акции, выступления рабочих, содержание политических структур, оружие и тому подобное нужны деньги. Нами подсчитано: на совершение одного террористического акта необходимо до полумиллиона рублей. Полумиллиона, господа! Отсюда налеты на банки, отсюда стрельба и убийства, отсюда милая барышня с замотанным черной повязкой глазом!

— Это пока лишь рассуждения, — отмахнулся князь. — Факты. Конкретные данные. Фамилии! Есть что-нибудь?

— В следующий раз, князь.

— Позвольте, ваше высокородие? — подал голос Миронов.

— У вас появились новые идеи?

— Примерно… Должен согласиться с господином Дымовым. За ограблениями должны стоять некие структуры, крайне нуждающиеся в финансах…

— Это я уже слышал, — прервал его князь, усаживаясь за стол. — Теперь мое резюме… Да, я окопный солдат! И не стыжусь этого! Более того, горжусь! Я прошел Японскую кампанию, Кавказ!.. Теперь же государем передо мной поставлена новая задача — бороться с преступниками. С теми, кто или по злому умыслу, или по неведению преступил закон! Признаюсь, господа, наивно я полагал, что такая война проще. Нет, не проще. Намного сложнее! На фронте враг очевиден. Здесь же ты не знаешь, кто перед тобой — друг, товарищ или преступник. И всегда надо быть готовым к выстрелу в спину! Поэтому предупреждаю вас, здесь собравшихся, и всех тех, до кого дойдут мои слова, — я буду беспощаден в этой войне! Я не буду знать жалости, снисхождения, сомнения! Ни к врагам, ни к вам! Врагов буду уничтожать, от подчиненных требовать! Малейшее неповиновение, леность, разгильдяйство, безответственность будут приравниваться к преступлению. Имейте это в виду. А теперь все свободны, желаю успехов и понимания!

Присутствующие несколько смятенно поднялись и потянулись к выходу. Неожиданно старший следователь Конюшев задержался, попросил князя:

— Ваше высокородие, позвольте пару минут конфиденциально?

Когда дверь закрылась, следователь подошел к Икрамову поближе.

— Дело с «Новым Балтийским банком» действительно непростое, Ибрагим Казбекович…

— Вы задержались, чтобы сообщить мне именно это?

— Нет, я хотел бы попросить вас рассмотреть вопрос о бывшем нашем коллеге, опытнейшем следователе Гришине.

— Не совсем понимаю.

— Егор Никитич Гришин один из лучших следователей Санкт-Петербурга. Но волею случая несколько лет тому назад он был вынужден покинуть место работы.

— Он был уволен из следственных органов?

— Именно так. Более того, пытался покончить с собой. Но выжил.

— Стрелялся? Вешался?

— Стрелялся.

— Неудачный самострел… И вы за него ходатайствуете?

— Он следователь от бога, ваше высокородие. И в поставленной вами задаче был бы незаменим.

— Вы с ним общаетесь?

— Я его не видел с того самого случая.

Икрамов подумал, внимательно посмотрел на старшего следователя.