Сонька. Конец легенды Мережко Виктор

Глава вторая

Без гарантий

В бараке ни души — все каторжанки ушли на смену. Сонька сидела возле буржуйки, в которой потрескивали дрова, ждала дочку. Вскоре дверь барака распахнулась, и к матери быстро направилась Михелина. Присела перед нею на корточки, спросила деревянными от мороза губами:

— Соня… Что стряслось? Меня торчила прямо из красильни вытащил, велел бежать к тебе.

Несмотря на арестантскую одежду, девушка смотрелась красиво, едва ли не игрушечно. Мать поцеловала ее с нежностью, усадила рядом с собой.

Та стянула рукавицы, подышала на озябшие пальцы.

— Пана Тобольского убили, — помолчав, сказала Сонька.

— Слышала. Тетки только об этом и судачат. Правда, что это сделал Михель?

— Так говорят.

— А что с ним теперь будет?

— Думаю, ничего. Подержат в карцере и выпустят. Сумасшедший, чего с него взять?

— Я его боюсь.

— Михеля?

— Да. Он, когда видит меня, всегда мычит и что-то пытается сказать. Как думаешь, он знает, что я его дочка?

— Вряд ли. Он знает только меня. — Сонька помолчала. — А вот пана Тобольского жаль.

— Ты любила его?

Мать усмехнулась, пожала плечами.

— Он любил меня. Всю жизнь.

— А меня зачем со смены погнали?

— Начальник распорядился.

Дочка села поудобнее, приобняла мать, почему-то перешла на шепот:

— Ты с ним разговаривала?

— С начальником?

— Да… Какой он из себя? Говорят, молодой.

— Молодой, — улыбнулась Сонька. — Симпатичный.

— С тобой нормально разговаривал?

— Вполне. — Воровка внимательно посмотрела на дочку. — Ты должна с ним познакомиться.

— Мам, ты чего? Кто он, и кто я.

— Он мужчина. К тому же молодой. Ему нужны женщины.

— Но почему я?

— Потому что здесь, кроме тебя, не на кого глаз положить.

— Ты хочешь, чтобы я…

— Хочу, чтобы ты завела с ним флирт. А дальше будет видно.

Михелина слегка отстранилась.

— Но я не хочу. У меня есть князь Андрей!

Мать жестко взяла дочку за локоть.

— Это нужно, Миха.

— Зачем?

— Чтоб бежать отсюда. — Сонька набрала новую партию дров, подкинула в печку. — Главное, что он из благородных. А благородными можно крутить как заблагорассудится.

— Благородные — глупые?

— Доверчивые. Их легче обвести вокруг пальца. Нужно только умело разыграть дурку.

Михелина откинулась назад, негромко рассмеялась.

— А если я по-настоящему закручу ему голову?

— Лишь бы не наоборот. Он очень интересный мужчина. Поэтому надо иметь холодную голову и ловкие руки.

— Золотые, ты хотела сказать.

— Я подумала, а ты сказала. — Мать приблизила к себе дочь, поцеловала в голову.

Неожиданно дверь барака распахнулась, на пороге возник сначала Кузьма Евдокимов, затем в помещение вошел поручик Гончаров.

Обе женщины при появлении начальника поднялись, он подошел к ним, улыбнулся Михелине.

— Ваша дочь? — спросил Соньку.

— Да, моя.

— Очень приятно, — Никита Глебович протянул девушке руку в тонкой лайковой перчатке. — Гончаров.

Михелина сделала книксен, в арестантской одежде это выглядело трогательно и чуть смешно.

— Словно на светском приеме, — засмеялся поручик и тут же деловито обратился к воровке: — Вас проводят к карцеру, в котором содержится Михель Блювштейн. А вам, — повернулся Гончаров к девушке, — тем временем я могу предложить испить со мной чаю.

Михелина, томно прикрыв глаза, повернулась к Соньке:

— Мам, меня приглашают. Можно?

— Решай сама, взрослая уже, — пожала та плечами.

— Я решила, господин поручик!

Кузьма Евдокимов стоял в дверном проеме, наблюдал за происходящим и нагло ухмылялся.

Карцер находился на другом краю поселка. Соньку сопровождал Кузьма, пробирался следом, глубоко проваливаясь в снег, чертыхаясь, кричал в спину воровке:

— А начальничек-то на твою дочку глазок положил. Гляди, Сонька, как бы бабкой не стать раньше времени!

— Я давно уже бабка!

— Это смотря для кого! Я бы такую бабку зацепил!

— Было б чем цеплять.

Карцер, в который поместили Михеля, был бараком с зарешеченными окнами и пудовым замком на дверях. Дорожку к дверям занес снег. Сонька стала пробираться ко входу, погружаясь в сугробы едва ли не по пояс. Конвоир хотел было двинуться следом, но махнул рукой и остался ждать ее.

— Гляди поаккуратней! А то как бы сразу двух жмуриков не пришлось попу отпевать!

Воровка с трудом открыла дверь, протиснулась внутрь, сделала несколько шагов.

— Михель!

Ответа не последовало. Сонька шагнула дальше.

— Михель!

И вдруг откуда-то из дальнего угла послышалось:

— Кто там?

— Это я, Соня. Ты где?

— Здесь.

Ответ был настороженный, испуганный, не совсем узнаваемый. Соньке вдруг стало не по себе.

Женщина двинулась на голос и увидела Михеля.

Он стоял возле зарешеченного окна, смотрел на воровку прямо и испуганно. Глаза его горели, руки крепко сжимали прутья.

Воровка подошла поближе.

— Михель, это я… Соня!

— Соня? — переспросил он, подозрительно глядя на нее.

— Соня. Не узнал, что ли?

— Теперь вроде узнал.

Странность его речи заставила воровку отступить на шаг.

— Ты чего, Михель? Я — Соня.

Он торопливо произнес:

— Узнал, Соня… — оглянулся по сторонам, шепотом спросил: — Где я, Соня?

— В карцере! Ты убил человека.

— Убил человека? — тихо переспросил он, и зрачки его глаз расширились. — Генеральшу?

— Генеральшу ты убил давно. А теперь пана Тобольского.

— Кого?

— Поляка. Пана Тобольского.

— Не помню. — Блювштейн вдруг взял ладонями ее лицо, приблизил к себе почти вплотную. — А где я, Соня?

Воровке стало нехорошо от его взгляда, от разговора, она тихо промолвила:

— Как где? На каторге! Тебя сослали на пожизненную!

— На пожизненную? Не помню… Ничего не помню. — Глаза его стали наполняться слезами. — Боже… Неужели это правда? — Он схватил воровку за плечи, принялся с силой трясти ее: — Генеральшу помню, поляка нет! Даже тебя не сразу вспомнил!

— Потому что Господь отнял у тебя разум.

— За то, что убил?

— Двоих убил.

Михель с ухмылкой посмотрел на нее.

— Нет, не отнял. Он мне его вернул. Второй раз убил, и ко мне вернулся разум. Только зачем Господь сделал это, Соня?

— В наказание. Значит, ты не все еще испытал в этой жизни.

Михель спросил сдавленно:

— А что я еще должен испытать?

— Одному Богу известно.

— Не хочу, Соня. — По его щекам текли слезы. — Хочу жить как раньше. Ничего не знать, ничего не понимать, ничего не бояться.

Он оставил ее, медленно отошел в угол, присел на корточки и затих.

Сонька присела рядом. Михель обнял ее, прижался, и так они какое-то время сидели молча. Наконец воровка вытерла ладонью свои мокрые глаза, поднялась.

— Мне пора.

— А я?

— Жди, когда выпустят. Подержат, помурыжат и выпустят. Что с тебя возьмешь, с придурка?

У выхода Сонька остановилась, с усмешкой сообщила:

— Мы тут ведь с тобой не одни, Михель. У нас дочка.

— Дочка? — спросил он удивленно.

— Да, дочка… Михелина.

— Моя?

— Наша.

— Тоже на каторге? А ее за что?

— За мать.

Михель зашептал:

— Нужно бежать! Хотя бы ради дочки! Здесь нельзя оставаться! Подохнем!

— Нужно. Но об этом потом. — Сонька оглянулась, тихо предупредила: — Главное, чтоб никто ничего не понял. Оставайся таким, каким был… Придурком оставайся! А все остальное придумается. Я еще приду к тебе.

И налегла на дверь.

Михелина сидела за столом в кабинете Гончарова, пила чай, вела с начальником поселения неторопливую, с элементами кокетства беседу. Никита Глебович курил тонкую ароматную папироску, щурился от дыма, внимательно, с интересом изучал симпатичную каторжанку.

— Я — коренной петербуржец, — произнес он мягким баритоном. — И, по моим сведениям, вы также проживали в столице.

— Да, это так, — кивнула Михелина.

— Ваша сестра, Табба Блювштейн, в свое время являлась примой оперетты и была широко известна как Табба Бессмертная. Я не ошибаюсь?

— Не ошибаетесь.

— Я был однажды с маменькой на «Летучей мыши», и до сих пор у меня в памяти ваша блистательная сестра.

— Благодарю, — склонила голову Михелина.

Поручик развернул конфету, но есть не стал, отложил в сторонку.

— Как давно вы не видели ее?

— Я на каторге уже почти пять лет. Можно посчитать, сколько лет я не виделась с сестрой.

— Простите, не подумал. — Начальник грациозно поднялся, достал из буфета бутылку вина, поставил на стол. — Вино давно употребляли?

Девушка рассмеялась.

— Пять лет назад.

— Не желаете?

— До барака не дойду.

— Вас проводят. — Гончаров улыбнулся, показав крепкие белые зубы. Налил в два фужера, один из них пододвинул к девушке. — Пригубите, французское.

— Будете раскалывать? — усмехнулась Михелина.

— Отнюдь, — пожал плечами Никита Глебович, отпил половину своего фужера. — Раскалывать вас не на чем, о каждом вашем шаге мне докладывают немедленно. — Он снова сделал глоток. — Мне доставляет удовольствие беседовать с вами, будто за окнами нет этой дикой зимы, унылого поселка, изможденных серых лиц… Вино, необязательная беседа, красивая девушка.

— В одежде каторжанки.

— Не поверите, она вас красит. Появись вы в обществе в таком наряде, вы бы немедленно стали законодательницей моды.

— Вы мне льстите, — смущенно улыбнулась Михелина.

— Ни в коем разе. Вы действительно красивы и сами это прекрасно понимаете.

— Тем не менее больше не пейте. Иначе вы скажете еще что-нибудь, и я окончательно зазнаюсь.

— Не зазнаетесь. Я не допущу этого. — Гончаров через стол дотянулся до руки девушки, поцеловал ее. — Я готов произносить вам комплименты регулярно.

Каторжанка поднялась.