Еще вчера. Часть первая. Я – инженер Мельниченко Николай

С чистого листа

За далекою Нарвской заставой

парень живет молодой…

Конец августа 1954 года. Все осталось позади: Деребчин, Киев, институт, неласковое расставание с «малявкой», короткие последние каникулы, называемые уже отпуском, прощание с мамой и Тамилой. Из Киева, забрав измененные путевки, мы с Поповым отправляемся в Ленинград. Я – свободный, как муха, молодой инженер, прибыл в бывшую столицу бывшей Российской Империи для трудовых подвигов и завоевания своего места под солнцем…

В наших путевках указано место работы – Всесоюзный проектно-технологический институт Министерства судостроительной промышленности. Адреса нет. Горсправка на Витебском вокзале его не дает, отправляет в некую контору. В конторе без вывески тщательно проверяют документы и сообщают адрес на Расстанной улице. Добираемся туда. Оказывается, – не туда: это тоже ВПТИ, только Минтяжмаша. Там, тоже проверив документы, посылают к Нарвским воротам на улицу Промышленную 7. Добираемся и туда, осматриваем Нарвские ворота, огибаем фабрику-кухню и Кировский универмаг. Вот и указанный номер. Никакой вывески нет, в проходной – вооруженная охрана. В бюро пропусков куда-то долго названивают, затем выписывают разовый пропуск. С сопровождающей – юной девчушкой – входим внутрь огороженного глухим высоким забором пространства. Там, оказывается, расположено несколько зданий и цехов. От девчушки запросто получаем важные секретные сведения: наш ВПТИ размещается на территории некоего п/я – «почтового ящика» – ЦНИИ технологии судостроения. Находим наше начальство, представляемся. Короткие беседы, оформление пропусков и заявки на общежитие. Едем в Автово, на Ждановский завод. Там нас направляют в общежитие судостроителей, находящееся на улице Григоровской. Находим Григоровскую (позже она каким-то образом слилась с перпендикулярной улицей Гладкова). С удивлением рассматриваем проходную, из которой вышли час назад. Наше общежитие находится в 50 метрах от проходной нашей фирмы!

Общежитие размещено в двухэтажном домике с одним подъездом, с желтыми оштукатуренными стенами и небольшими окнами – почти как в сельской хате. Позже я увидел в Ленинграде несколько улиц и отдельных скоплений, заполненных такими домиками, иногда – трехэтажными. Эти домики, оказывается, строили пленные немецкие солдаты, чтобы частично искупить вину за порушенные во время войны.

Меня поселяют на первом этаже в типичной двухкомнатной квартире с кухней и ванной, снабженной газовой колонкой. «Уплотняют» старожилов нашей квартиры. Теперь в ней будут жить шесть человек: двое в маленькой комнате, и четверо – в большой. Старожилы воспринимают уплотнение спокойно: шестого отселили совсем недавно. Попова поселяют на втором этаже; там общежитие размещается в трехкомнатной квартире. Металлические кровати с постельными принадлежностями мы перетаскиваем с соседнего домика, где находится склад коменданта, точнее – комендантши. Начинаем жить.

Вечером, когда все собираются, организую небольшой «междусобойчик» по случаю вселения и начала трудовой деятельности. Выставленная полбанка с нехитрой, вполне студенческой, закусью реализуется мгновенно. Плавно вхожу в общество (теперь бы сказали – «в плотные слои атмосферы»).

Знакомлюсь со старожилами. Самый старший – ему около 30 – Алик Вейцман – математик, работает конструктором-расчетчиком в КБ на Кировском заводе. Олег, Иван с младшим братом и Михаил трудятся на Ждановском – рабочими или бригадирами. Общество у меня совсем простецкое: все «лимитчики», приехавшие из деревень и городишек для подъема ленинградской промышленности. Иван вытащил брата из псковской деревни совсем недавно. Несколько особняком держится Алик Вейцман: он старше, он – элита, пролетариев воспринимает с легким юмором. Мое появление он воспринимает с радостью: по идее (теперь – «по умолчанию») я тоже уже принадлежу к «белым воротничкам».

На следующий день 25 августа 1954 года мы с Поповым начинаем первый в своей жизни трудовой день в должности инженеров. Получили рабочие места: стулья и столики в большой комнате с такими же столами и «столоначальниками». Это механосборочный отдел. Его начальник Иван Кузьмич Дагаев внимательно присматривается к нам, мы присматриваемся к своему начальству. Первые впечатления у меня весьма положительные. Дагаев – среднего роста, средней комплекции мужик лет 45, что по нашим понятиям где-то на пороге пенсии. Говорит он немного, больше слушает, на первый взгляд – обычный технический сухарь. Выдают чуть прищуренные глаза: они очень внимательные, быстрые и насмешливые. Да и речь, пожалуй, для технического сухаря слишком образная.

– Это, мой юный друг, бульбонос, – объясняет мне задание Дагаев, разворачивая чертежи. – Он нужен, чтобы корабль лучше бегал и не расходовал силы на красивый бурун. Наши умельцы не могут отлить его целиком: они верят, что мы его сварим. И сварим так, что он лопнет позже, чем они вернутся из первого рейса. Вот и сварите его, пока – на бумаге…

Бульбонос – форштевень, разрезающий воду нос корабля, с огромной полусферой – бульбой в подводной части. Смотрю на сборочном чертеже его размеры и поеживаюсь. Вес (правильно: масса) – десятки тонн. Таким он будет после сварки. А вот чертежи заготовок, их несколько штук. Как и чем варить – не знаю. Надо также учесть, что сам бульбонос будет сварен с корпусом, что создаст дополнительные напряжения. Вникаю в марку стали, размеры, конфигурацию: начинаю трудиться, «загружать подсознание»… Какие-то решения придут позже, в самое неожиданное время и в любом месте. Предварительно продумываю формы и конструкцию необходимой оснастки, – приспособлений, позволяющих выдержать после сварки заданную чертежом геометрию. Работаю, не отрываясь, несколько часов до обеда. Дагаева уже нет. С предварительными набросками – планом работ и эскизами – иду к Нарскому, заместителю Дагаева по сварке. Нарский (имя-отчество я запамятовал) – гораздо старше, худощавый с седыми колечками волос над морщинистым лицом. Его фамилия мне знакома по каким-то публикациям в сварочной литературе. Нарский бегло просматривает мой план и эскизы и затем с удивлением рассматривает меня.

– Ты что сдурел, сынок? Это же работа целого конструкторского бюро на несколько месяцев! Если мы все это будем делать, то останемся с тобой без куска хлеба! Там на заводе столько бездельников, всяких конструкторских и технологических бюро, – это их прямая работа! По договору мы даем заводу только общую технологию, а дальше – пускай сами разбираются! Технологий, которые мы должны дать в срок – великая уйма, а ты собираешься сидеть только на одной целый год!

Нарский добывает для наглядности пачку технологий, выполненных предыдущими поколениями инженеров ВПТИ для различных заводов. На двух-трех листках с фирменными лейблами и графами основное место занимают: номер и дата договора, шифры, номера и характеристики свариваемых деталей. В очень скупой технологии есть только: вид сварки, марки электродов, последовательность операций, термообработка (до и после сварки), методы контроля. Все! Далее куча подписей начальства нашего и заводского, а также скромная подпись «разработчик технологии.

– И за это завод платит деньги? – сомневаюсь я.

– И немалые, – с энтузиазмом подтверждает Нарский. – И никуда больше эти деньги он деть не может: их целевым назначением дает заводу министерство. С этих денег и тебе, разработчику, что-то отстегнется сверх оклада. А какой у тебя оклад? 880? Да, не разгуляешься… Гони побольше этих технологий: портфель – огромный! Глядишь – и разбогатеешь.

Начинаю постигать азы плановой экономики социализма. Юрка Попов их уже, похоже, освоил и успешно использует: бодро «клепает» вторую «технологию», пока я размышляю, как подступиться к своей первой. Он элементарно, совсем по-студенчески, добыл у сидящей рядом девы «козу», успешно ее передрал. У него в активе уже контакт с девой и почти оконченная вторая «технология». Резко снижаю «высоту», и пытаюсь догнать Попова, что мне не удается. Во всех, даже столь примитивных технологиях, я вижу опасности коробления и даже – разрушения. Считаю своим долгом обозначить опасность и предостеречь будущих изготовителей. Мои технологии разрастаются пояснениями, предостережениями и вариантами на полях. Дагаев, очевидно, перед подписью просматривает наши с Поповым технологии, но никаких замечаний не делает.

Недели две мы более-менее успешно «пашем» на технологиях. С большинством народа нашей конторы мы перезнакомились. Много девушек, некоторые – совсем уже «на выданье» и оценивающе рассматривают нас, в основном – Попова. По разговорам на перекурах узнаем, что несколько наших бригад работают по договорам на заводах – «внедряют» или испытывают новые технологии. Там всё заводское, наши – только мозги и руки. Иногда, бывает, завод артачится, не принимает наши технологии, и тогда разработчик едет туда, чтобы разрулить ситуацию. Чаще – завод не обращает внимания на ЦУ и делает все по-своему: мало ли, какие пишут нелепости на бумаге…

Однажды утром Дагаев приглашает нас с Поповым «на прогулку». Идем к Кировскому райсовету, затем через сад 9 января выходим на улицу Трефолева, затем по переулку с железнодорожными рельсами. По пути Иван Кузьмич коротко сообщает нам, что мы будем работать на заводе п/я №…, открытое название которого «завод имени Молотова», в бригаде старшего инженера Александра Александровича Трекало. Бригада Трекало на заводе занимается отладкой технологии и оборудования наплавки. Завод же производит ответственную запорную арматуру – задвижки, вентили и т. п. для подводных лодок и всего ВМФ.

Подходим к проходной завода. Нас пропускают по нашим пропускам в ВПТИ. Среди цехов завода находится двухэтажное здание; две комнаты там – наши. Встречает нас сам Трекало, пятидесятилетний мужик, при галстуке, с выдающимся животом, придающем его фигуре внушительность и импозантность. В его бригаде еще старший техник Толя Малышев, невысокий тридцатилетний брюнет с горящими цыганскими глазами. Еще один техник – совсем юная девчушка Зина. Позже появляется рабочий, приданный нашей группе от завода – отставной майор-пограничник, оформленный учеником сварщика. Как узнал я позже, – упрямый, как все майоры.

Кроме стола и стульев, в комнате огромный шкаф с папками. На столах другой комнаты расставлены детали задвижек и клапанов со следами наплавленных уплотнительных поверхностей, самые крупные – лежат на полу.

– Вот привел тебе, Сан Саныч, для укрепления целых двух инженеров, молодых и способных, – обращается Дагаев к Трекало. – Теперь у тебя работы пойдут быстро, да и в отпуск сможешь уйти, когда наладится работа.

– Посмотрим, посмотрим, – цепко окидывает нас взглядом Трекало. Краем глаза замечаю, как иронично кривит губы старший техник Малышев, дескать, что они могут эти желторотые… Сам Толя Малышев – природный сварщик: рабочий, затем бригадир. Окончив сварочный техникум, долго работал мастером. Ему кажется, что в сварке он знает и может все…

Все садятся вокруг стола. Сан Саныч докладывает Дагаеву о проделанной работе, демонстрируя образцы со второй комнаты. Дагаев внимательно слушает, изредка прерывая Трекало, чтобы объяснить нам еще непонятные нюансы.

Картина вырисовывается не очень радостная. По договору с заводом наша фирма должна освоить наплавку хромистой стали на уплотнительные поверхности клиновых затворов. Сделан станок, отработана технология способом лежачего электрода под флюсом. Не получается замыкание кольца наплавки: между началом и концом наплавки разрыв около 10 мм. Кроме того, выгорает хром электрода, и в наплавленном металле его оказывается мало. Добавление в металл электрода порошка феррохрома почти спасает, но чуть-чуть «не дотягивает хром». Надежда на новый флюс, разработанный в ИЭС им. Патона, но завод никак не может освоить его выплавку. Тут мы не крайние: завод по договору должен был дать нам этот флюс еще полгода назад. К опытам по контактной сварке бугелей (так называется дуга с гайкой на крышке вентиля), – тоже не можем приступить: завод никак не может окончить изготовление оснастки к контактной машине. Выступает майор. Он добавил в серийный сварочный флюс некоей пыли, собранной в электродном цехе и содержание хрома в наплавке повысилось на 0,2 %. Майор видит этот путь очень перспективным и предлагает обратить внимание на добавку пыли в сварочный флюс.

Дагаев всех внимательно слушает. В итоге говорит только, обращаясь к Трекало:

– Ну, – разбирайтесь.

Заводские посиделки

Если у тебя спрошено будет: что полезнее, солнце или месяц? – ответствуй: месяц. Ибо солнце светит днем, когда и без того светло; а месяц – ночью.

(К. П. № 51)

На следующий день мы с Поповым уже нормально идем на новое рабочее место. Выходим минут за 40 до 9 часов. Проходим мимо памятника Кирову, мимо серой громады райсовета, построенного в стиле конструктивизма, пересекаем сад 9 января. Со стороны проспекта Стачек сад огорожен замечательной красоты кованой изгородью, секции которой закреплены на красных кирпичных столбах. В центре каждой секции – пустое место. Раньше его занимали роскошные и непостижимые двуглавые орлы, теперь – аляповатые картины с пионерскими барабанами, горнами и галстуками. В Ленинграде стоит теплая золотая осень, вокруг расчищенных дорожек сада – ковер из золотых листьев. Солнца не видно, стоит серый денек. Я люблю такие деньки: работается тогда очень хорошо.

Весь остаток прошлого дня мы провели на заводе сообразно своим наклонностям. Попов всех обошел, со всеми познакомился, всех обаял. Сейчас он здоровается с новыми знакомыми, как с лучшими друзьями, все ему рады, даже старший техник Малышев. Знакомство не только приятное, но и самое необходимое – с замначальника цеха, где мы будем работать. Валера Загорский – наш ровесник и коллега: инженер-сварщик, окончил Челябинский политехнический институт. Попов по своей старинной привычке при встрече за несколько метров раскрывает руки для объятий и издает очень радостный вопль: «А-а-а…!». С Валерой они при встрече обнимаются, как старинные друзья, долго бывшие в разлуке. Мне – завидно, я не умею так быстро знакомиться.

Вчера несколько часов я провел с майором и Толей Малышевым: мы наплавляли запорные клинья задвижек. Стальной клин на обеих щеках имеет проточенные круглые выступы, на которые мы должны наплавить хромистую сталь. Проточенные и отшлифованные кольца клина при закрытии задвижки должны точно сомкнуться с кольцами корпуса и выдержать без какой-либо течи огромное давление морской воды. Технология наплавки была оригинальная. Клин зажимался на столе станка так, чтобы наплавляемая поверхность была горизонтальной. Разомкнутое кольцо диаметром около 100 мм (по диаметру наплавки) из хромистой проволоки диаметром более 10 мм имело с одной стороны отогнутый вверх хвостовик. Этот хвостовик зажимался в цанге станка, через него подавался сварочный ток. Цанга могла двигаться вверх-вниз, чтобы выставить требуемое расстояние от плоскости кольца до наплавляемой поверхности. Затем все засыпалось слоем флюса. Угольным стержнем между деталью и началом кольца зажигалась дуга, которая затем, медленно двигаясь под флюсом, расплавляла флюс и кольцо, наплавляя его металлом деталь. (Так производится сварка «лежачим» электродом, тогда длину дуги, которую видно, определяет толщина обмазки). Когда наплавка доходила до хвостовика, дуга удлинялась и гасла. Металла хвостовика, расплавленного до обрыва дуги, не хватало, чтобы замкнуть наплавку.

Мы пытались замкнуть наплавку разными ухищрениями: изменяли в месте замыкания высоту горки флюса, варьировали величину тока и напряжения, – все было напрасно. Через неделю тщетных усилий меня «осенило». Пошел в цех, где изготовляли для нас кольца, и выдал им эскиз слегка измененного кольца: часть хвостовика была наклонной. Слесари сразу изготовили несколько колец по эскизу. С майором и Толей мы провели испытания. Когда дуга дошла до хвостовика, я начал станком опускать его вниз, расплавляя наклонную часть. Очистив деталь от шлака, мы увидели замкнутое ровное кольцо наплавки! У Толи слетел ироничный вид, загорелись цыганские глаза:

– Вот это да!

Майор вообще чуть не пустился в пляс. Наплавили еще пару клиньев и понесли их, чтобы показать Сан Санычу. На его лице отразилась гамма «смешанных чувств»: с одной стороны ему было приятно, что задача решена, с другой стороны – он лично решал ее очень долго и безуспешно, а решил ее присланный «желторотый». Трекало помолчал, затем все же выразил всем участникам «чувство глубокого удовлетворения».

Следующий месяц мы бились над другой важной проблемой – выгоранием хрома. Для того чтобы повысить его содержание, наплавочные кольца макали в жидкое стекло (это обычный силикатный клей), затем обсыпали порошком феррохрома и сушили. Эта дремучая технология повышала содержание хрома на целый процент, но этого было мало. Но главное: ручное макание и обсыпка не давали одинаковых и стабильных результатов. Мы без конца таскали наши образцы в заводскую лабораторию: результаты по хрому неизменно плясали ниже требуемого уровня. Если пересчитать содержание хрома в проволоке колец и в обсыпке, то его должно было быть сверх нужного в два раза больше. Весь избыток пожирал флюс ОСЦ 45, предназначенный для обычных углеродистых сталей. Тут мой майор взбеленился и стал настойчиво требовать примешивать к флюсу его порошок. Толя соблюдал нейтралитет, внимательно выслушивая доводы сторон.

– Ну, хорошо, Андрей Николаевич, мы его подмешаем, – урезонивал его я. – Вы знаете его химсостав? И сколько у вас этого порошка, собранного на полу, чтобы включать его в технологию наплавки?

Однако майор был непреклонен:

– Но ведь я добился повышения хрома! Если мы испытаем порошок и получим результат, то можно наладить это производство!

Я рассвирепел:

– Ну, хорошо – давайте ваш порошок!

Бывший майор, теперь – ученик сварщика, мужчина в летах, начал упрямо собирать по углам цеха пыль, торжественно отмерил большую порцию и добавил в флюс. Дуга долго не хотела зажигаться. На середине наплавки амперметр подозрительно остолбенел на небольшом токе, что означало прекращение горения дуги и начало электрошлакового процесса. Дело в том, что расплавленный флюс проводит ток как обычный резистор. Когда расплавленного флюса слишком много – происходит гашение дуги и поступающая энергия просто плавит флюс еще больше, а металл электрода собирается в виде крупных капель. Майор это знает: так у нас случалось, если был выставлен слишком большой зазор от кольца до детали.

– Вы поставили слишком большой зазор! – не сдается майор. Я заряжаю в станок следующее кольцо и молча уступаю место майору. Он выставляет минимальный зазор. Результат – тот же. На старика жалко смотреть, мы уже потеряли половину дня, но я разрешаю ему:

– Хорошо, Андрей Николаевич, снесите наплавку на химанализ…

Прилепившиеся к клину крупные капли металла трудно назвать наплавкой, но обрадованный Андрей Николаевич хватает протянутую соломинку спасения и бежит с образцом в лабораторию. Возвращается он совсем убитый: хрома очень мало…

– Ну, вот видите, – укоризненно говорю ему я, ни словом не напомнив о потраченных материалах и времени. Пограничник смиряет гордыню, а я приобретаю помощника и прилежного ученика. Уже пожилой, по моим тогдашним меркам, человек по-настоящему увлекся сваркой. Он задавал мне бесчисленные вопросы, я – добросовестно объяснял. В эту викторину постепенно включился и Толя Малышев, обнаружив зияющие пробелы в своих знаниях, особенно по флюсам, сплавам и электричеству. Майор же начал самостоятельно читать техническую литературу по сварке. Не знаю, как сложилась его дальнейшая судьба; но весьма вероятно, что он мог достичь высот в нашей специальности.

Для решения наших задач нужен был специальный флюс АН-20, разработанный в ИЭС. Завод уже давно пытался изготовить этот флюс, но вместо стекловидной зернистой массы у него неизменно получался некий пемзовидный продукт с другим, совершенно непонятным, химическим составом.

Из любознательности я стал часто пропадать в электродном цехе. Там электродные прессы быстрее пулеметов выстреливали на конвейер обмазанные электроды. Флюсы выплавлялись в футерованных огнеупорами больших печах-ковшах, десяток которых стоял в ряд. Графитовый электрод диаметром более 100 мм опускался внутрь ковша. Там ревела мощная дуга и плавились ранее загруженные, точно взвешенные, компоненты. Через некоторое время ярко светящийся расплав струей выливался в воду, трескаясь на коричневатые стекловидные частицы размером около двух миллиметров. Готовый флюс сушили и упаковывали. Производство было непрерывным: печам с раскаленной огнеупорной футеровкой нельзя было остывать. Когда требовалось выплавить флюс другой марки, то первая плавка шла целиком в плановый брак: ведь на футеровке оставались остатки прежней плавки.

Большим цехом с весьма вредным производством командовали две молодые симпатичные женщины: начальник цеха Женя и технолог Белла. Я познакомился с ними, расспрашивая об их вредно-интересном производстве, которого раньше нигде не видел. Женщины были энтузиастками своего дела и охотно просвещали меня. Вскоре я задал им невинный вопрос:

– Так когда вы, девочки, нам дадите флюс АН-20?

Женя сникла, а на глазах Беллы вообще появились слезы:

– У нас этот заколдованный флюс вообще не получается… Я уже ночами спать не могу из-за этого флюса, меня скоро муж прогонит, – пожаловалась она. Женя начала листать календарь:

– Вот у нас очередная попытка выплавки АН-20 через два дня. Приходи, посмотри, что мы делаем не так. Можешь даже самолично взвешивать все компоненты.

Я соглашаюсь, принимаю приглашение. На выходе из цеха сталкиваюсь с Трекало.

– Ты что здесь делаешь? – подозрительно косится он на меня.

– Да вот девочек проведал. Хочу понять, почему у них наш флюс не получается, может быть, помогу как-нибудь.

Трекало от меня отшатнулся, как от нечистой силы, и замахал руками:

– Да ты что! Не смей и думать об этом! Забудь! Как только они дадут нам флюс, – мы сразу станем крайними, нас сразу же возьмут за горло! Пусть сами выкручиваются, сами, – понял?!

– Хорошо, Сан Саныч. Пусть сами выкручиваются, – примирительно ответил я, чтобы успокоить разгневанного начальника. Трекало еле отошел. Еще долго, взяв меня за локоть, он объяснял мне, какими бедами грозит нам появление на нашем горизонте флюса АН-20…

Конечно, вопреки предписанию начальника, на выплавку АН-20 я пришел: обещал ведь женщинам. При мне тщательно взвесили и загрузили в ковш компоненты, постоянно сверяясь с «букварем» – техническими условиями ИЭС, включили дугу. Ковш мощно загудел, началась плавка. Во время плавки из ковша выделяется столб пыли и дыма, который отсасывает вентиляция. Над нашим все было так же, но среди пыли над ковшом загорелся голубоватый огонь, который продолжал гореть почти до конца плавки. У других флюсов огня не было.

– Что за огонь? – спросил я Беллу.

– Да нечему там гореть, – пожала плечами Белла. – Все негорючее…

Плавку вылили в воду, как обычно. Женя молча нахмурилась, эмоциональная Белла в отчаянии взмахнула руками:

– Ну, видишь? Все то же, как всегда…

Без всяких химических анализов было ясно, что флюс опять не удался: мелкие серые крупинки напоминали раздробленную пемзу, желанной стекловидности не было и в помине. При сварке такой флюс почти не плавится и не поддерживает горение дуги, – это мы уже знали точно… Женщины выжидательно смотрели на меня, изображающего глубокие размышления. А размышлять было не о чем: я ничего не понимал. Еще раз полистали технологию. Может быть, упустили запятую в весах компонентов? Нет, запятые были в порядке: сумма процентов сложенная в столбик показала 100.

– Вот что, милые дамы… Трекало запретил мне сюда ходить, поэтому дайте мне с собой все химанализы АН-20 и патоновские ТУ. Дома поработаю, может быть, что-нибудь пойму…

Дома работать было почти невозможно, о чем я дальше расскажу. Тем не менее, я приладился и разложил пасьянс химических анализов выплавленных неудачных партий нашего флюса. Анализ, как и в патоновских ТУ, велся по десятку элементов и соединений. Все числа были разные, ничего нельзя было понять: увы, ошибки были везде. Тогда я стал вычислять среднее содержание каждого элемента из всех анализов и определять возможные отклонения. Эта работа заняла несколько вечеров. Сравнивать цифры стало легче. По восьми соединениям данные анализов совпадали в пределах погрешности измерений.

Только два соединения резко выпирали из общего строя. В «нашем» флюсе было в четыре раза больше извести CaO и в несколько раз меньше фтора! Уяснив эту истину, я обратился к компонентам загружаемой шихты. Фтор подавался в шихту в виде плавикового шпата CaF2 и никуда не мог деться: этот минерал широко используется в сварке для флюсов и обмазок. Непонятно было, откуда брались избыточные кальций и кислород? Я вновь и вновь перебирал все компоненты шихты и не находил ответа. Задача захватила меня и даже мешала спать и думать о чем-то другом.

И вдруг (это, увы, было совсем не «вдруг») я начал догадываться, рассматривая формулу каолина, находящегося в шихте патоновского флюса. Каолин имеет формулу Al2O3.SiO2.10Н2О, – то есть в его формулу входит также 10 молекул кристаллизационной воды H2O! Куда девается она? Если предположить реакцию:

CaF2 + H2O = CaO + 2HF

то все ставало понятным и простым. Фтористый водород – горючий газ, это его горение давало голубое пламя над ковшом, унося из флюса фтор! Как же вода могла соединиться с нерастворимым минералом и почему она не делала это в патоновской шихте?

Постепенно пришла разгадка и этой несуразности. Кристаллизационная вода, жестко связанная в молекулах минерала, при температуре дуги более 6000 °C диссоциировала – распадалась на активные атомы водорода и кислорода, которые могли соединиться с чем угодно. Патоновцы же, очевидно, плавили свой флюс в платиновых или графитовых тиглях посторонним источником тепла с температурой не более 1600–2000 градусов. Тогда вода оставалась связанной или просто испарялась молекулами, никого не беспокоя! Все совпадало, мне казалось, что я разгадал этот ребус…

Но это была всего лишь теория, а флюс нужен был реальный. Надо было исключить из шихты зловредную воду, чтобы можно было плавить флюс в дуговых печах. Я полностью исключил из шихты каолин, и вместо него рассчитал и добавил в шихту два новых компонента – кварцевый песок SiO2 и глинозем Al2O3: они широко применялись для других флюсов и были в цехе. Меня терзали большие сомнения: а вдруг кристаллизационная вода остается в патоновском флюсе и придает ему ценные свойства? Надо было пробовать. Я умолчал о своих сомнениях и с рецептом новой шихты пришел в цех к его начальницам. Просмотрев состав шихты, не обнаружив там каолина, требуемого по ТУ, и, увидев два новых компонента, начальница посуровела и окатила меня холодным душем:

– Коля, у нас производственный цех с государственным планом, а не свободная частная лаборатория для проверки сомнительных идей…

Огорошенный неласковым приемом трудно выношенных идей, я взмолился:

– Евгения Александровна, Женя! Вы на этот флюс уже столько затратили времени и ресурсов! Ну, попробуйте еще раз, всего одну плавку!

Меня активно поддержала Белла:

– Женя, ты что? У нас же нет никаких других вариантов! Опять будем долбить лбом стенку?

Скрепя сердце Женя соглашается на эксперимент. Она разрешает провести опытную плавку в качестве «планового брака»: одну из печей надо переводить на другую марку флюса.

Незадолго до этого Трекало уходит в отпуск. Его последнее указание остающимся: «Папки должны расти и пухнуть». Это в переводе на русский означает, что мы должны настойчиво наплавлять клинья по различным вариантам, сдавать образцы в лабораторию на химанализ, подшивая полученные результаты в нужную папку. Заместителя на время отпуска он не назначает: каждый сам по себе. Как-то незаметно получается, что майор и Толя всегда со мной, Зина снабжает пирожками и чаем всех сразу.

Попов от наших дел и забот отходит все дальше. Он каким-то образом вошел в состав Кировского райкома комсомола и основное рабочее время проводит там: всякие пленумы, совещания и заседания… Комсомол, конечно – по призыву партии, готовится осваивать целину. Попов, как деятель районного уровня, на собраниях и митингах доказывает, как это нужно Родине…

Я без зазрения совести забираю Толю и майора и веду их в электродный цех, на ходу объясняя, что сейчас мы будем выплавлять «свой» флюс. Они удивленно посматривают на меня: «С чего бы это?», но идут с интересом. Мы втроем начинаем отбирать и точно взвешивать новые компоненты для плавки. Майор задумчиво просыпает «пыль» из мешков сквозь пальцы: оказывается, пыль может иметь различный химсостав и храниться в больших мешках!

Смешанная шихта засыпается в обреченную печь, опускается электрод, печь начинает гудеть от мощной дуги. Я напряженно всматриваюсь в выходящие газы: голубого огонька нет. Ознакомленные с проблемой, мои помощники тоже начинают волноваться и «болеть». Наконец расплавленный флюс выливается в воду, и мы сразу видим стекловидные зеленовато-голубые кристаллы флюса! Толя с волнением отбирает порцию неостывших влажных кристаллов, чтобы бежать в лабораторию. Я напутствую:

– Пусть первыми определят фтор и окись кальция!.

Белла восторженно рассматривает флюс небывало красивой окраски и очень похожий на настоящий. Женя скептически покачивает головой:

– Что-то еще химанализ покажет…

Я напоминаю, что мы варили флюс в «грязной» печи и наша задача – только получить увеличение фтора и уменьшение извести. Жене тоже не терпится узнать результат: она звонит в лабораторию и просит поторопиться с анализом. Через некоторое время появляется Толя, его рот растянут до ушей: выплавленный флюс точно «сидит» в заданных пределах по всем десяти соединениям, несмотря на свою «грязную» предысторию!

На радостях Белла обнимает всех участников плавки, Женя сдержанно пожимает мне руку и говорит: «Спасибо». Мои ведомые проникаются «чувством глубокого удовлетворения»: мы сделали это!

Несколько следующих дней мы проверяем выплавленный флюс по– настоящему: делаем наплавки кольцом без всяких маканий и обсыпок. Дуга загорается и горит отлично. Химические анализы показывают: в наплавленном металле хрома достаточно. Нашей гордыне нет пределов: наш родной ВПТИ решил, наконец, задачу наплавки на клинья уплотнений из хромистой стали! По договору завод оплачивает нашему ВПТИ приличные деньги, что-то перепадет и нам…

Через некоторое время мы узнаем, что заводу это уже не интересно: технология наплавки кольцом медленная и трудоемкая. В стране уже освоено серийное производство порошковой проволоки для автоматической сварки. В непрерывную стальную ленту, как творог в тесто, запрессовывается любой порошок требуемого состава. Бесконечный стальной «вареник» обжимается, протягивается через калибры и превращается в бухты проволоки. Такой проволокой автоматом или полуавтоматом можно быстро и просто наплавлять любые поверхности с любыми заданными свойствами, в том числе – химическим составом, твердостью, износостойкостью, жаропрочностью…

Параллельные миры

В нашем общежитии вечером идет совсем другая жизнь. Еще недавно Михаил и Иван с братом «пахали» в колхозе и на собственных так называемых «приусадебных» участках. Работа в колхозе – сама по себе тяжелая, на нее нужно время и силы. Тем более – нескончаемая череда неотложных забот в собственном маленьком хозяйстве не оставляла времени на безделье и «расслабление». Надо было добывать дрова, воду. Кормить и поить живность: корову, теленка, свинью, собаку. Следовало позаботиться также об их кормах на зиму, о ремонте покосившихся забора и сарая и погреба. Да и за банькой в огороде надо было ухаживать. И еще делать тысячу жизненно необходимых в сельской жизни дел. «Оттянуться» можно было только по большим праздникам, да и то – только поздней осенью и зимой, когда «гуляла» вся деревня. Материальная основа таких «оттяжек» – конечно, сверхпотребление алкогольных сивух различного происхождения, духовная и интеллектуальная вершина «оттяжек», впрыскивавшая адреналин в рутинное существование, – драки. В крупных драках – «деревня на деревню» – обычно всегда появляется покойник, а разговоров о последней драке хватает на полгода – год, или – до следующей «оттяжки».

С переходом в сословие рабочих все меняется. Восемь часов на производстве, на заводе, остаются как бы продолжением прошлой трудовой жизни. Но вот окончен трудовой день, и величайшее благо цивилизации – свободное время – начинает сокрушать своих незрелых сыновей. Они еще молоды, сил – избыток. Но они не знают, чем заняться и как можно использовать это свободное время и эти силы. Чтению книг они были необучены с детства: читались только школьные учебники, и то – по суровой нужде. Кино, конечно, было проще и достаточно доступно по ценам. Но несколько фильмов шли практически одновременно в ближайших кинотеатрах, да и фильмы были не те, которые хотелось бы смотреть по несколько раз, как это делал мой деребчинский друг Миша Беспятко. Посещение театров и музеев требовало громадных расходов времени и денег, но главное – было скучно «среднему уму».

Пояснительная вставка из будущего. Сочетание слов (по-научному: слоган) о «среднем уме» мной заимствованы у моего друга – матроса-электрика Гены Степанова. Когда его спрашивали о том, что он не хотел или не мог объяснить, Гена вежливо отвечал: «Среднему уму это недоступно». Из его ответа нельзя было понять, кто именно является обладателем «среднего ума»: спрашивающий или отвечающий.

Жильцы нашей квартиры, конечно, были разными. Ироничный Алик Вейцман практически всегда отсутствовал: все вечера и выходные он проводил в своем национальном обществе, возможно – женского пола. Техник Олег Ломакин был городским жителем и отличался повышенной, хотя и весьма избирательной, половой возбудимостью: по нашему определению – «ё…арь-спортсмен». Сам худощавый и жилистый, он не мог пропустить ни одной женщины с пышными формами. Когда же ему встречалась дама с формами уже просто неприличных размеров, чувства Олега так обострялись, что таким же неприличным ставало его поведение. Он мог часами преследовать свою симпатию, всемерно выражая ей свое восхищение и любовь и умоляя о «сатисфакции» своих чувств.

Юрка Попов жил в другой квартире, и у него там была своя «тусовка». Чуть позже он начал вращаться в комсомольских кругах, пропадая на всяких мероприятиях. В это время начала разворачиваться кампания «освоение казахстанской целины» и Попов нашел себя в этом благородном деле, яростно агитируя вместе с партийными и комсомольскими высокопоставленными функционерами на митингах и собраниях. Однажды он пришел весь сияющий от счастья и заявил:

– Час назад я поздоровался за руку с самим Семичастным!!!

– А кто такой Семичастный? – без всякого энтузиазма поинтересовался я. Большего удара Попову я не наносил никогда. Он полностью остолбенел и даже задохнулся от моего невежества. Семичастный в то время, кажется, был главным комсомольцем СССР и яростным помощником Никиты Сергеевича Хрущева в деле освоения целины. В каких-то современных мемуарах я вычитал, что позже Семичастный стал министром КГБ и сыграл чуть ли не главную роль в свержении Хрущева. Неисповедимы пути твои, Господи…

Так вот, перед «средними умами» нашей квартиры-общежития после рабочего дня возникал насущный вопрос: как убить время? Особенно остро эта проблема возникала недели за две до получки, когда имеющиеся деньги уже иссякали. У меня такой проблемы «убиения времени» не существовало никогда, но проблема «отсутствия присутствия» средств заставляла меня иногда примыкать к основному ядру нашего жилища.

Кстати, о средствах. Мой оклад 880 рублей был примерно на 250 рублей больше студенческой стипендии, которую я получал на 5 курсе в институте. «В действительности было не так, как на самом деле»: доходы стали раза в два меньше. Возросли налоги и расходы из-за другого образа жизни: инженеру надо было приличней одеваться, столовые и харчи в Питере намного дороже студенческих в Киеве, появились расходы на жилье, транспорт, стирку и т. д. и т. п. Кроме того, как работающий, я чувствовал моральный долг хоть немного помогать Тамиле и маме. С грустью я смотрел на начинавшие «сечься» рукава своего последнего костюма, приобретенного на выигравшую 500 рублей облигацию: на другой костюм собраться с силами «не представлялось возможным». Правда, родной ВПТИ потихоньку добавлял зарплату: за январь 1955 года я уже получил более 1100 рублей… Чтобы закрыть тему доходов, следует рассказать о неожиданном предложении. Где-то в конце ноября меня вызвали в Кировский районный военкомат. Военком участливо расспрашивал о работе, о зарплате, о жизни, затем неожиданно предложил:

– А не хотите ли пойти служить в Армию?

Он начал перечислять, сколько я буду получать в звании лейтенанта: оклад, доплата за звание, доплата за паек или бесплатное питание, доплата за выслугу лет, бесплатное обмундирование, да там, куда я поеду, – все в двойном размере…

Я категорически и без колебаний отверг все лестные предложения военкома. Я уже не хотел быть военным. Я с интересом занимался своим делом, мне начинал нравиться мой город, тем более теперь мне не хотелось убыть в те места, «где все выплаты в двойном размере».

– Ну, нет – так нет, – разочарованно вздохнул военком. – Пройдите медкомиссию, все офицеры запаса должны ее пройти…

Медкомиссию я прошел и вскоре забыл и о ней, и о предложении военкома: было не до того…

Следует продолжить рассказ, как убивали время «средние умы». Часам к 18-ти общество собиралось дома и начинало «бить копытами»: куда бы двинуться. Поиски в карманах показывали, что если скинуться на желанную «полбанку», то завтра не хватит на обед. Принимается решение: просто прогуляться, подышать свежим воздухом. Выходим к Нарвским воротам. Там стоит бочка с разливным пивом (бутылочное бывало крайне редко). Но к бочке уже выстроилась такая длинная очередь «синюшников», что по расчетам мы подойдем к источнику около 23 часов, бочка же закроется в 22. Пытающихся обойти очередь «слева» народ безжалостно одергивает на тему «вас тут не стояло», возле бочки уже назревает мордобой. Уходим не солоно хлебавши. Я делаю попытку направить нашу энергию на спорт: у входа в фабрику-кухню расположен тир, в котором за несколько копеек можно нащелкаться по жестяным ветрякам, уткам, медведям. При попадании в черный кружок начинали вертеться мельницы, падали медведи, начинали крякать утки и петь петухи. Иван недовольно кривит губы:

– Вот если бы на интерес…Младший брат оживает:

– А что? Давай будем стрелять по мишеням! Каждому по пять пуль. Сколько не добрал до 50-ти – столько рублей на бочку!

Брат почему-то посматривает на меня, очевидно надеясь пополнить свой бюджет из моего тощего кармана. В деревне братья слыли охотниками и неплохо стреляли. Деваться без потери лица мне некуда, и я нехотя соглашаюсь. Служитель тира, предвидя оживление своего бизнеса, вешает четыре мишени, каждому выдает по пять ершиков-пуль и раздает пневматические винтовки, предупреждая: «эта центрального боя, эта – под яблочко». Спасибо товарищу Гайдыму, который затащил меня в стрелковый кружок: сейчас на кону, возможно, стоит мой завтрашний обед… Тщательно прицеливаюсь, закрываю глаза и делаю вдох – выдох. После этого прицел не должен сбиться. Если прицел смещается, – значит, положение выбрано неправильно. Мои партнеры уже сделали по одному – два выстрела, а я все еще прицеливаюсь.

– Ну не корову же ты проиграешь, – рычит Иван. – Всего-то полсотни!

У него после двух выстрелов пятерка и семерка, то есть проигрыш уже восемь рублей. У брата и Михаила результаты чуть лучше. Я делаю первый пристрелочный выстрел: у меня семерка на 12 часов. Понимаю, что «тирщик» слегка напутал: у меня винтовка не центрального боя, а «под яблочко». Корректирую прицеливание и всаживаю оставшиеся ершики в десятку или девятку.

Мои партнеры, особенно младший брат Ивана, здорово разочарованы: в банк я должен вложить всего 5 рублей, они втроем – по 15–20. В банке набралась бы приличная сумма более 50 рублей, но таких денег ни у кого нет, и мы принимаем решение: аннулировать все материальные проигрыши. Теперь утверждение этого решения – «по понятиям» – зависит от меня: я выигравшая сторона. Я отпускаю всем, в том числе – себе, все грехи и мы движемся в кинотеатр «Москва» на проспекте Газа. Там три зала и знакомая Михаилу кассирша. Мы всегда можем попасть на ближайший сеанс: они смещены на треть длительности фильма…

Вскоре наше свободное времяпрепровождение кардинально меняется. Михаил приводит в гости свою знакомую – веселую разбитную бабенку. Им больше негде встречаться, и мы освобождаем для них на несколько часов маленькую комнату. Веселая Маша готовит немудреный ужин для всех, находятся «средствА» и для остального. Маша понимает, что не может долго оставаться в нашем обществе «эксклюзивом», и на следующий вечер приводит с собой Таню, Таня приводит Веру и Любу, которые в свою очередь приводят своих подруг, вытесняя предыдущих. По выражению О. Генри, это был «трест, который в самом себе нес зародыш собственной гибели».

Удивительно, сколько в Питере было непристроенных женщин, нуждавшихся хоть в каком-нибудь мужском внимании! Теперь после работы всегда в нашем жилище были две-три женщины, которые на кухне что-то варили для всех, в ванной что-то стирали или мылись. Ужин теперь был всеобщим и ритуальным, все чаще для ликвидации некоторой первоначальной неловкости стало применяться спиртное…

Женщины утром или поздним вечером разбегались по своим домам. На следующий вечер все начиналось сначала, иногда – с частичной заменой участниц… По выходным «тусовка с фуршетом и развлечениями» начиналась почти с утра…

Среда неумолимо засасывала. С грустью я вспоминал наше студенческое общежитие в Киеве, где поздними вечерами все работали, где было по-настоящему весело, а малые дозы спиртного принимались только по большим праздникам.

Я начал «выходить из пула», хотя деваться мне было некуда. Помог Валера Загорский, добрый и деликатный мужик. Как-то незаметно мы поняли, что мы «одной крови». Мы одинаково относились к работе и еще к тысяче вещей.

Горячая дружба Валеры и Попова кончилась внезапно почти анекдотическим случаем. Валера пригласил после работы Попова в полулегальную баньку, которую руководство цеха устроило в одном из подсобных помещений. Попов отказался: у него не было полотенца.

– Ну, как-нибудь поделимся одним моим, – предложил Валера, и Попов принял приглашение. Пошли, помылись, потерли друг другу спины. Валера, как истинный сибиряк, окатил себя ледяным душем. В предбаннике радушный хозяин предложил гостю первым попользоваться единственным полотенцем. Попов (в этом он весь) тщательно и не торопясь протер все части своего тела, в том числе – потайные, всей поверхностью полотенца. Дрожащий от холода хозяин с удивлением, но молча, наблюдал за этой процедурой. Окончательно добило его последнее действо протирания. Попов тщательно серединой полотенца протер себе все до единого промежутки между пальцами ног, принюхиваясь к удаляемым загрязнениям. Деликатный, задубевший после холодного обливания, Валера бросился уже под горячий душ, затем вытерся собственной майкой. Попову он смог только сказать:

– Ты меня не жди: у меня еще много работы…

Полотенце он выбросил вместе с дружбой – раз и навсегда, хотя внешне с Поповым был по-прежнему спокоен и вежлив.

Валера жил в общежитии на улице Шкапина, в еще не очень старом, но уже разрушающемся доме с высокими потолками и снующими по коридору крысами. Его напарник пристроился к женщине и не бывал дома. Перед выходным я перебирался к Валере, чистил и варил картошку. Заранее мы покупали «маленькую» Столичной, селедку, сырки, вареную колбасу. Не торопясь, устраивали «пролетарский ужин», в котором главной закусью после наркомовских ста грамм была картошка с селедкой. На сладкое был неизменный крепкий чай с сырками или колбасой, дополненными черным ржаным (это обязательно!) хлебом. Во время ужина спокойно обсуждали все дела на заводе. Если позволяла погода – немного прогуливались до Балтийского вокзала, затем читали книжки, которых у Валеры набралось изрядно, и ложились спать. Утром, после чайного завтрака, направлялись в центр и долго бродили по улицам, знакомясь с архитектурой, книжными и другими магазинами, кинотеатрами. Иногда посещали детские сеансы, которые были дешевле. Валера в Ленинграде тоже появился недавно, и мы таким образом познавали Великий Город. Один выходной мы решили полностью посвятить Эрмитажу. На четвертом часу головы стали распухшими от впечатлений и уже ничего не воспринимали. Приняли решение: будущие посещения ограничить двумя часами и несколькими залами…

В декабре 1954 года наша внепроизводственная жизнь круто изменилась. В Автове на проспекте Стачек 67 был отстроен огромный дом в виде замкнутого прямоугольника, часть которого была общежитием кораблестроителей. Вдоль длиннющих коридоров располагались комнаты площадью около 15 м2, рассчитанные на четырех человек. Нас, одиночек, живущих в квартирах, переводили туда. Сформировалась четверка нашей комнаты: Попов, Олег Ломакин, я и Павел Смолев, техник из Ждановского завода, проживавший раньше вместе с Поповым. Вообще у Павки родители жили в Гатчине, но ему дали общежитие, чтобы ценный кадр не тратил 4 часа ежедневно на поездки домой.

У нашей четверки, наученной предыдущим опытом, сразу была заключена «конвенция»: комната в общежитии только для отдыха и работы. Никакие особи женского пола не должны переступать порог нашего жилища.

Переезжали мы в Автово со смешанными чувствами. Жилищные условия почти не менялись: в новом общежитии были и кухни, и душевые комнаты. Наша комната на 4 этаже смотрела единственным большим окном на запад – в сторону Угольной Гавани и завода имени Жданова, – всю вторую половину дня у нас могло бы быть солнце, когда оно было в Питере. Но Автово в то время было далекой окраиной города. Чуть дальше, перед Красненьким кладбищем проспект Стачек обрамляли два высоких дома, за которыми кончался город. Дальше, за Красненьким кладбищем, была деревня Дачное, с вполне деревенским бездорожьем. По болотам до самого залива во время недавней войны проходила линия фронта. Стрельна и Петергоф уже были на территории, захваченной немцами. На теперешней Краснопутиловской улице (тогда она носила имя неизвестного никому Якубениса) стояло несколько домов в начале нечетной стороны, улица была грунтовой, на четной стороне был пустырь. На месте треугольного сквера, где сейчас стоит скульптура «изломанного комсомольца», было болотце с несколькими березками и покосившимся бревенчатым домиком. Короче, это была далекая окраина города, и, чтобы добраться даже до «далекой Нарвской заставы», надо было проехать несколько трамвайных остановок. Трамваи тогда ходили по проспекту Стачек, а номер 22 возле нашего дома сворачивал по дороге на Турухтанные острова…

Постепенно мы привыкли к новому жилищу и своему удалению от «центра». Сейчас Автово само является почти центром: город далеко ушел на юг, вобрав в себя Дачное, Сосновую Поляну, Стрельну и даже Петродворец…

Жить стало лучше, жить стало веселее. Теперь Валера Загорский стал нашим частым гостем. Часто приходил Юра Павлов, инженер с завода «Электрик». С ним и его женой Элеонорой я познакомился еще во время практики. Очень прочно вошел в наше общество Павка Смолев, невысокий паренек, техник-судостроитель с Ждановского завода. Об одной нашей встрече на крейсере «Мурманск» в 1956 году я надеюсь еще рассказать.

В «параллельном мире» происходят разные мелкие события, некоторые из них имеют продолжение в будущем, о чем мы, конечно, еще не знаем. Например, Попов усиленно агитирует комсомольцев в поход на освоение целины. Внезапно кто-то из высокопоставленных бонз задает ему простой вопрос:

– А вы сами не хотите освоить эту целину? Молодой, опять же – сознательный активист, холост, да еще к тому же по диплому – инженер-механик!

Надо было видеть, как Попов «включил реверс»! Руководство ВПТИ по горячим просьбам Попова начало писать всякие бумаги о совершенной «необходимости участия инж. тов. Попова Ю. А. для выполнения важнейших заказов промышленности, от которых зависит укрепление обороноспособности СССР». В ход идут также кучи медицинских справок о перенесенных в раннем детстве насморках и скрытых патологиях важнейших органов… Обновляются и укрепляются комсомольские связи с руководящими товарищами, – на частном уровне… Еле удалось отвертеться! А вот безответный Валера Загорский через несколько месяцев «загремел» на целину, где самым настоящим образом пахал почти два года…