Еще вчера. Часть первая. Я – инженер Мельниченко Николай

Детали машин и нашей жизни

Дьявол всегда прячется в деталях

(народная примета).

Детали машин – очень важная наука для любого инженера, а не только инженера – механика. Она дает ключ к пониманию любых механизмов, которые всегда состоят из деталей, и которых все больше появляется в нашей жизни. Ну, например, – автомобиль. Чем отличается старый автомобиль от нового? Большинство сразу подумает о поврежденном бампере, ободранной краске, разбитых подфарниках, проржавевших крыльях. Все так, но это не главное. В старом автомобиле нарушены (обычно – увеличены) допуски и посадки сопрягаемых деталей. Вырастают зазоры в подшипниках, изношенные поршни и клапаны пропускают газы, болтаются рулевые тяги, невесело гудят шестерни коробки передач и гремит крестовина кардана. Это и есть главная причина старости. Как у человека. Не оттого старый, что лицо морщинистое, а оттого, что износилось великое множество мелких взаимодействующих деталей.

Мы можем подлечить машину, заменив некоторые узлы. Но эти узлы и детали должны быть взаимозаменяемы, то есть, изготовлены с нужной точностью и допусками. Бесчисленные резьбы, винтики-гаечки, тоже должны подходить к нужным деталям. Общая наука всех этих подробностей – детали машин. В науку, кроме технических подробностей, входит также идеология всех устройств в целом, чтобы за отдельными деревьями можно было увидеть лес.

Курс деталей машин нашему потоку читал профессор Сахненко, личность яркая и неординарная даже для КПИ. Говорил он в нос довольно противным и гнусавым голосом, что позволяло легко его копировать даже начинающим Галкиным. Но, что говорил!

– Здесь нужен зазор – что-нибудь – два-двадцать миллиметров (??!! – ничего себе колебания!). На стягивающий болт надо установить гайку и контргайку. Все малограмотные недоросли, вроде вас, устанавливают контргайку вдвое тоньше гайки, хотя если напрячь ваш орган мышления и вспомнить эпюры нагрузок резьбы, то становится понятно, что все надо делать наоборот. Нагрузки – знакопеременные, поэтому под гайку надо поставить упругую шайбу…

– Шайбу Гровера, – бурчу тихонько про себя, сидя ряду в десятом. Непостижимым образом Сахненко услышал мое бурчание и разражается тирадой:

– Гровера, Гровера… А может эту шайбу изобрел Максим Козолупов? Лично я постеснялся бы ставить свою фамилию под таким пустяковым изобретением…

Горестное отступление. Тирада Сахненко имеет глубокие политические корни. Уже несколько лет мы боремся с «низкопоклонством» перед Западом на тему «Россия – родина слонов». Откапываются старинные папирусы, которые неизменно доказывают, что все было придумано и изобретено у нас, в России, читай – в СССР. Во всех технических вузах учреждены кафедры истории техники, ее речистые профессионалы пишут и защищают «на ура» пухлые диссертации на эту тему. Пробуждение национального самосознания – полезное дело. Беда в том, что мы всегда действуем по гениальному рецепту великого Мао Цзе Дуна: «Чтобы выпрямить палку, ее надо перегнуть». Перегибаем так рьяно, что народ отвечает смехом и массой анекдотов, соответственно кампания достигает цели «с точностью до наоборот». Особенно следует сказать о «борьбе с низкопоклонством». Мы клеймим позором «буржуазную лженауку», «продажную девку империализма» – кибернетику. Спустя пару десятилетий с удивлением обнаружим, что весь мир говорит на английском и работает на американских компьютерах с японскими дисплеями и принтерами. Удивительное состоит в том, что грядущие исследователи действительно обнаружат ранние прозрения отечественных ученых и Кулибиных по этой тематике. Просто их очень своевременно затюкали, заклеймили, не дали ходу, а некоторых даже осудили за что-нибудь банальное. Вчера прочитал в «Аргументах и фактах», что изобретателя перфторана – «голубой крови», молодого профессора Феликса Белоярцева, обвинили в воровстве спирта и довели до самоубийства еще в конце 70-х годов уже прошлого века. Американцы, затратив много денег, до сих пор не могут синтезировать этот чрезвычайно важный заменитель крови, и их дипломаты флакончиками вывозят из России драгоценный продукт. Сам же продукт производится у нас полуподпольно, в мизерных количествах, хотя он мог бы обогатить Россию не меньше, чем Бил Гейтс Америку. В конце концов, Америка сделает свою «голубую кровь» – были бы деньги, – и опять завоюет ею весь мир. Так уже было с лазерами, космосом и еще кое с чем. За державу, понимаешь, обидно…

Первый курсовой проект по деталям машин – редуктор; чтобы его рассчитать и вычертить, надо знать уже очень много. Тем не менее, приходится не вылезать из справочников по нормалям. Скажем, по расчету вал получается диаметром 53,5 мм. Такие валы в природе не бывают: ни один подшипник к ним не подойдет. Надо знать ГОСТы и нормали с рядами чисел и выбрать ближайший диаметр. Готовый редуктор вычерчивается в масштабе, с разрезами, в нескольких проекциях. Некоторые вычерчивают его в аксонометрии с вырезанной четвертинкой. В аудитории кафедры деталей машин висят сделанные студентами безупречные аксонометрические (пространственные) чертежи сложнейших устройств в разрезе, рядом с которыми всемирно знаменитый «Черный квадрат» Малевича покажется забавой, выполненной дитем, сидящим на горшке.

Абстрактное и совершенно дилетантское отступление на тему живописи, музыки и даже скульптуры. Кстати, на мой взгляд, если уже наделять мистическим смыслом нарисованный абсурд, то лучше брать картины Сальвадора Дали: они, по крайней мере, имеют безукоризненно изображенные детали, указывающие, что их изготовитель владеет мастерством художника, а не только разметчика квадратов. При этом я не считаю себя совершенно чуждым абстрактному искусству: я понимаю «Поэму экстаза» Скрябина, кошмарный хаос «Герники» Пикассо, иррационально тупую тяжесть и боль памятника жертвам Хиросимы, «чрезвычайную» моральную устойчивость коня и всадника Александра III работы Паоло Трубецкого. (В характеристиках наших времен люди делились на морально устойчивых, морально устойчивых чрезвычайно и морально подвижных).

В Киеве, в году примерно 1951-м, состоялась выставка современных художников, куда мы забрели совершенно случайно. Среди всяких разных картин, одна меня просто поразила. Это была картина Лактионова, кажется, она называлась «Новая квартира». Сюжет там был банально-парадный. В новую квартиру, из окон которой просматривались, кажется, московские высотки, въезжала семья в составе матери, дочки, мальчика и Шарика. В руках у семьи был фикус, портрет Сталина и еще что-то. На всех лицах, в том числе собачьем, выражение восторга. (Это был «сталинский» дом; восторг новоселов легко поймут новоселы последующих «хрущевок»). Сюжет, каких тогда были тысячи. Поражало другое – техника живописи. Все детали были выписаны так точно и подробно, что казались стереоскопическим снимком с большим разрешением. Детали хотелось рассматривать в лупу, чтобы увидеть еще больше… Я знаю эффект картин импрессионистов: если отойти и посмотреть одним глазом через дырку в кулаке, то картина становится стереоскопической и насыщенной воздухом. В картине Лактионова этот эффект был виден невооруженным взглядом без всяких ухищрений и с любого расстояния. Возле картины толпился, восхищался и спорил народ, наскоро пробегая возле полотен маститых и заслуженных. В книге отзывов большинство их было посвящено именно этой картине. Некоторые отзывы были очень резкие: Лактионова обвиняли в «фотографичности» (никто тогда не обвинил его в «лакировке действительности», что было очевидно). Подавляющее большинство зрителей просто разными словами восхищались картиной. Восторженный учитель из Николаева объявил картину лучшей из созданных когда-либо человечеством!

Изложил свое непросвещенное мнение на сих скрижалях и я, дилетант. Я считал, что тщательная проработка деталей в проекте не может затемнить смысла проекта, если он там есть. А те, которые пишут крупными мазками, возможно, просто не умеют так прорисовывать детали или боятся трудоемкости этого процесса. Конечно, нарисовать линейкой черный квадрат – гораздо проще. Возможно, автор квадрата проделал титанический умственный труд, прежде чем взяться за линейку, но результат меня не впечатляет до сих пор.

Сейчас, в 21 веке, у меня есть знакомый скульптор, который в бронзе изображает любовь женщины и всякие страсти-мордасти в виде изогнутых торсов и ног. Отливают бронзу ему очень скверно, и я завариваю десятки раковин на отливках, заодно постигая тайны искусства. Заваривая химеру из двух сиамских торсов, я задал художнику невинный вопрос:

– Саша, почему ты отливаешь только торсы без головы и только начала рук и ног? (Этим словом я деликатно постарался заменить точное слово «обрубки»).

– Н. Т., это же страшно медленное и трудоемкое дело. И не всегда получается… Вы ведь знаете, что никто не смог приделать руки Венере Милосской…

Точнее было бы сказать: всегда не получается… Я уже сотрудничал с «отливщиками скульптур» – назовем их так. В пору первоначального накопления капитала в наше веселое время, эти ребята брали из музеев (Эрмитажа и Русского) миниатюрные скульптурки дев, удерживающих подсвечники в виде факелов, или кувшины с истекающей водой, и, непростым методом выплавляемой восковой модели, отливали по ним крупными сериями аналоги, которые продавали. Я исправлял дефекты литья на этих «аналогах» и хорошо с ними познакомился. На бесподобно изящных подлинниках драгоценные застежки удерживали невесомые прозрачные накидки, драпирующие живое теплое тело, тонкие черты лица показывали радость или смирение. На новоделах-копиях все детали точно соответствовали подлиннику. Отсутствовал один пустяк: жизнь.

А вот черных квадратов можно изготовить миллион абсолютно идентичных: достаточно точно замерить размеры, подобрать холст и краску, потому что значение подлинника – иллюзорно и сохраняется в нашем сознании, только благодаря разъяснениям «знатоков искусства». Кстати, черный круг был бы еще более таинственным: в нем вообще не за что уцепиться, поэтому объяснить можно все…

С Колей Леиным мы свои редукторы делали параллельно. Казавшееся сначала чрезвычайно сложным задание, во второй раз выглядит простым и понятным. Если быстро считать и чертить, то работу можно сделать за один вечер. Я уже писал, что второй и третий редуктор мы проектировали «на сторону», чтобы заработать…Проект одного редуктора стоил 60 рублей, что по тем временам было весьма приличной суммой.

Еще одно неуместное отступление. Прочитал недавно статью в газете о том, что у нас процветает несколько фирм, открыто рекламирующих свои услуги: написать курсовую работу, дипломный проект, кандидатскую и докторскую диссертации в любых отраслях науки. Их деятельность вполне легальна: эти «услуги» называются консультациями, оказывать которые не возбраняется никому. Яйцеголовые, в поисках дополнительных заработков, плодят серость и невежество с отличными «бумагами». Наши трудовые заработки на этом фоне выглядят детскими, причем – для детей ясельного возраста…

Вторым курсовым проектом была фрикционная муфта. Мне в задании был записан такой большой крутящий момент, что муфта по расчету получалась просто огромной. Чтобы ее уменьшить, я применил коническую поверхность и выжимной механизм с центральной пружиной. Мой преподаватель Гончаренко не принял мои изыски супротив канонических, раз навсегда заведенных, образцов. Поскольку я сопротивлялся, то на защиту проекта он меня направил к самому Сахненко. Сахненко молча и долго рассматривал мой проект. Мне показалось, что муфта ему понравилась своей компактностью и мощью.

– Цилиндрические пружины очень плохо работают на скручивание, – он сразу нашел «болевую» точку моего проекта.

– Но я здесь поставил упорный шарикоподшипник, и передаваемый момент будет составлять всего …, – я показал ему число в расчетах.

– Смотрите, он еще и соображает, – иронично протянул Сахненко и вывел мне «отлично» в зачетной книжке. Инцидент был исчерпан, мои новации получили высочайшее одобрение, а конические муфты были узаконены в учебных заданиях кафедры.

Упругое отступление. Что касается пружин, – Сахненко был прав: это самое уязвимое место фрикционных муфт. В современных автомобилях на муфтах сцепления установлены специальные лепестковые пружины. Недавно в моих гарантийных «Жигулях» стала «вести», т. е. не выключаться полностью, муфта сцепления. Пружина была плохо закалена, и часть ее лепестков прогнулась. Муфту на гарантийной машине бесплатно мне не поменяли, но это уже другая песня о «свинцовых мерзостях нашей жизни»…

При работе с курсовыми проектами я убедился в великой пользе вычерчивания в масштабе любых более-менее сложных механизмов. Глаз немедленно «усекает» ошибку в расчетах: эта шестерня слишком широка, этот вал совсем рахитичный. Повторный расчет всегда обнаруживает правоту именно глаза. Конечно, не надо забывать, что глаз помещается непосредственно в голове…

Детали машин и техническое черчение, – несомненно, очень нужные в жизни инженерные науки. Наблюдая, как мучаются с эскизами деталей, которые надо сделать, выпускники других технических вузов, я понял, как хорошо учили нас в КПИ. В 70-е годы мы в лаборатории построили и ввели в эксплуатацию сложную машину по фасонной плазменной резке труб. В машине было много точных механических узлов: синусные механизмы, зубчатые передачи с переменными передаточными числами и т. п. Все это мы изготовляли сами на токарных и фрезерных станках, причем – не самых точных. На кульманах прорабатывалась только общая компоновка машины. Рабочие чертежи в виде эскизов со всеми разрезами, размерами и допусками я выдавал десятками в начале рабочего дня, чтобы станки начинали вертеться немедленно. Когда инженер берет в руки линейку, чтобы нарисовать хилые и непонятные никому эскиз или схему, требующие еще пояснений и рассказов, – я понимаю, что он не совсем инженер, или – совсем не инженер. Чертеж – язык инженера; если не можешь говорить скороговоркой, то говори, по крайней мере, членораздельно.

Изучали мы еще и близкую к деталям машин науку – теорию машин и механизмов – ТММ. Студенческий фольклор расшифровывает эту аббревиатуру по-своему: «тут моя могила». Наука тоже интересная, я даже делал по ней специальный реферат «Синтез механизмов по Чебышеву». Пафнутий Львович Чебышев (1821–1894) – выдающийся и разносторонний математик и механик, много работавший в теории механизмов.

По заданным формулам движения мы строили кулачковые профили и разные шарнирные механизмы, что мне весьма пригодилось при создании машины для фасонной резки. С точки зрения математики и ТММ, моя машина представляла собой устройство для одновременного решения трех тригонометрических уравнений с одним аргументом – углом поворота трубы. Все коэффициенты уравнений (для разных диаметров труб и видов работ) легко задавались предварительной настройкой.

ТММ запомнилась своим преподавателем по фамилии Кореняка (или – Кореняко). Этот профессор по внешнему виду – вылитая копия сельского «дядька», замученного сельскохозяйственными работами и обремененного многочисленной семьей. Короткие седые волосы, насупленный взгляд из-под кустистых бровей, который всегда смотрел куда-то мимо собеседника. Одежда – не то чтобы старая, но очень долго используемая. В начале лекции Кореняка проходил к «амвону», бурчал нечто очень напоминающее «здравствуйте» и поворачивался лицом к доске, – соответственно спиной к аудитории, заполненной своими верными учениками. Из кармана извлекалась некая веревочка, при помощи которой на доске возникала первая окружность безукоризненных очертаний.

По студенческим преданиям этой веревочкой был обыкновенный «батіг»– короткий кнут для поощрения лошади ее водителем. Якобы сразу после войны Кореняка приезжал в институт на повозке, распрягал лошадь и, стреножив ее, отпускал с миром в институтские клумбы, а «батіг» использовал как циркуль. Фольклор – трудно проверить. Таинственную веревочку – циркуль – тоже невозможно исследовать: Кореняка сразу прячет ее в карман.

Когда все необходимые окружности на доске нарисованы, Кореняка разворачивается и, не поднимая глаз, довольно отчетливо начинает бубнить «материал» о высших и низших кинематических парах и шарнирных механизмах. Мы скрипим перьями, записывая идеи и рисуя эскизы. Вдруг в тишине аудитории раздается вопрос:

– Какие еще «ниЩие пары»?

– Не нищие пары, а низшие пары, – бурчит с амвона Кореняка, продолжая лекцию. В его произношении «нищие» и «низшие» – звучат совершенно одинаково.

В конце лекции – ответы на вопросы, заданные в записках.

– Тут у меня вопрос: «Ложка – это механизм или машина?». Ну, что это за вопрос. Это, наверное, шутка, – Кореняка откладывает записку и, не поднимая глаз, начинает читать следующую. Народ – веселится…

У нас масса лабораторных занятий и курсовых проектов по общеинженерным дисциплинам, по которым надо писать и чертить отчеты, рефераты, эскизы, переводить с иностранного «тысячи» технического текста. Химия, металловедение, обработка металлов резанием, литейное дело, техническое рисование, техника безопасности, организация производства, – всего и не упомнишь. Особенно большие затраты времени на занятиях по военному делу и основной специальности – сварке, о которых я надеюсь еще написать. А еще ведь есть хобби, самодеятельность, кино, книги, баня, праздники, общественные нагрузки и еще тысяча дел, «не учтенных ценником», как пишут в финансовых расчетах. Рабочий день и значительная часть ночи заполнены до краев. Но мы молоды, сил у нас – не меряно. Кроме того, мы уже умеем работать быстро и продуктивно. Возможно, сейчас уже выветрилось умение титровать химические растворы, но осталось знание, что это можно сделать, осталось умение справляться с огромным количеством неотложных и разнообразных дел. Учили нас хорошо, – и качеством, и количеством. Количеством – также закаляли…

Что касается количества, то нельзя забыть еще об основах марксизма-ленинизма. Эта дисциплина, – как священная корова, огромные аппетиты которой были вне критики, пожирала наше время без всякой меры. Который уже раз мы конспектировали «первоисточники», который раз – «Краткий курс истории ВКП(б)». Бесконечные рефераты, коллоквиумы, разборки на всех уровнях отстающих и прогулявших, – эта суета должна была из нас воспитать чрезвычайно стойких борцов за дело партии. К счастью, большинство наших преподавателей ОМЛ были людьми весьма образованными, поэтому на лекциях мы узнавали массу интересных подробностей «не для печати». Особенно нам нравились живые и насыщенные лекции Беникова. Почему-то его от нас забрали (убрали?) и вместо него лекции стал читать некий товарищ Барсук, человек то ли ограниченный, то ли зажатый своей собственной «идеологической выдержанностью». Народ откровенно зевал на его пресной размеренной лекции, кляня себя за то, что не прихватил на двухчасовую скуку интересную книгу или хотя бы завтрашний отчет по лабораторной работе.

Перед концом лекции на стол лектору легли несколько десятков бумажек, – вопросов в письменном виде. Лектор оживился, глядя на нашу активность. Когда же он начал читать вопросы, его толстомясое лицо все удлинялось, а курчавые рыжие волосы – выпрямлялись, – все вопросы были на одну тему: куда ушел Беников, когда вернется Беников, почему от нас забрали Беникова. Вспотевший лектор зачитывал однообразные записки, страдая и пытаясь хоть что-нибудь ответить каждому. Под конец чтения записок он, чуть не плача, только мог произносить: «О Беникове я уже сказал», «Я уже говорил, что неизвестно, когда вернется Беников…». И вдруг он ожил, читая последнюю записку: «Когда у нас будет читать лекции товарищ Барсук?». Бесконечно умиленный вопросом, со слезами на глазах, он поднялся на кафедру, приложил руки к груди и проникновенно произнес: «Я – БАРСУК!!!»

Овладевшая обществом буйная «ржачка» выработала в наших организмах столько витаминов, что вред от унылых лекций тов. Барсука был нейтрализован на семестр вперед…

Позже лекции по ОМЛ нам стал читать статный бывший офицер (а может быть, – даже генерал) без одной руки. Он часто обращался к повседневной реальности нашего бытия, и его высказывания были непривычно резки для наших напуганных ушей. В частности, он получил жилье в одном из новых домов, выстроенных на высокой стороне Крещатика напротив Прорезной улицы, то есть – в самом престижном месте украинской столицы. Стиль архитектуры этих домов я не могу определить: ранее не видел ничего подобного. По внешнему виду они больше всего напоминали несколько тортов кремового цвета с розочками и башенками из красноватой керамики, обильно налепленных на арках, выступающих частях фасада и лицевой части крыши. Сатирический журнал «Перец» откликнулся картинкой пана Возного из «Наталки Полтавки», который, задрав голову, удивленно рассматривает новые дома и произносит хорошо известный мне монолог: «Ежелі б я імєл столько язиков, скільки артікулов у Статуті, или скільки запятих в Магдебургськім Праві, то і сих не довліло би на восхваленіє ліпоти твоєї…». Тем не менее, это была всенародная стройка: Крещатик после войны отстраивала вся Украина. Наш доблестный Павло Тычина по этому поводу разразился целой поэмой: «Ой, сестричко, любий братику, попрацюємо на Хрещатику!». Вот в таком прославленном доме получил жилье наш бывший офицер. От него мы и узнали, что, прибивая на стенку картину, он пробил дыру в соседнюю квартиру из другого подъезда, что звуки пианино на шестом этаже слышит весь многоэтажный дом…

Воюем…

Военные люди защищают отечество

(К. П. № 52)

Сократ справедливо называет бегущего воина трусом

(№ 8)

Если хочешь быть красивым, поступи в гусары

(№ 16)

Нас, студентов КПИ, не призывают на срочную военную службу. За время учебы в институте механики, сварщики и студенты еще некоторых факультетов должны стать младшими инженер-лейтенантами автотракторной службы. Особые специальности у радистов и химиков: их должны глубоко засекретить. Мы будем в запасе, пока наша жизнь не понадобится Родине. Тогда нас оденут в шинели, дадут красивые фуражки и бросят в бой. Туда мы будем ехать на автомобиле, на котором будет масса полезных вещей: патроны, снаряды и гранаты. Еще мы будем тащить полевые кухни, свято чтя завет Швейка, что главное в бою – не отрываться от полковой кухни.

В ожидании этих времен мы изучаем автомобиль и Правила Уличного движения (ПУД). Эти ПУДы были различными для Киева и Киевской области, для Ленинграда и области и т. д. Автомобилизация тогда еще не приобрела такого угрожающего всему живому характера, машин было мало, и ездили они недалеко. Например, вспоминаю часто нашего майора Смирнова, который обучал нас этому ПУДу (ПУДе? ПУДам?).

– Когда к нерегулируемому перекрестку подъезжают одновременно две машины, – разъясняет майор, – то первой проезжает машина, которая не имеет помех справа. В вопросах мы усложняем ситуацию: одновременно подъезжают три машины. Майор недовольно морщится, но разруливает и эту небывалую ситуацию.

– Ну, а если четыре машины? – не унимаемся мы.

– Не занимайтесь схоластикой! – величественно прекращает вопросы наш майор.

(Что бы сказал бравый майор, увидев перекресток, где с четырех сторон, в несколько рядов, – в том числе – по тротуарам, одновременно подъезжают сотни машин? Перекресток просто парализуется; если даже светофор работает, то подчиняться ему – глубоко бесполезное занятие: двинуться просто некуда).

Водить автомобиль мы учимся на стареньком грузовичке – «полуторке» ГАЗ – ММ по обледенелым и узким дорогам пригородов, которые совсем рядом с нашими общежитиями. Коробка передач этого чуда техники не имеет никаких буржуазных синхронизаторов и требует к себе прямо-таки королевского обращения. Если тонкими приемами «задержка», «перегазовка», «двойная перегазовка» не удается сравнять скорости соединяемых внутри коробки шестеренок, то они отвечают ужасным скрежетом. Примерно такими же звуками реагирует инструктор. При попытке водителя увеличить скорость движок отвечает детонационным клекотом; инструктор яростно вопит:

– Газ!

Этот крик требует вовсе не добавления газа и прорыва в гиперзвук, а совсем наоборот – уменьшения газа. Тогда клекот детонации в двигателе переходит в обычное натужное урчание. Иногда комментарии инструктора нестандартны:

– Куда прешь??? Надень очки!!!

Только однажды инструктор после этого был крайне удивлен: Леня Хлавнович действительно добыл в кармане и надел очки…

В результате обучения в марте 1953 года нам выдают довольно бесполезное удостоверение «шофера – аматора» (любителя) с двумя талонами предупреждений. «Аматор» не имеет права водить тяжелые грузовики и тягачи, которыми мы должны командовать на войне. Серенькую книжечку я возил с собой как память о студенческой молодости. Неожиданно в 1959 году она стает для меня главным документом: мы приобрели свой автомобиль! Года через три у меня в Ленинграде изымают первый талон предупреждений, иссеченный компостерами гаишников, как автоматной очередью, за многочисленные нарушения. Об этом торжественно сообщают Киевской ГАИ. Я думаю, они там все попадали от удивления моей десятилетней стойкостью…

Все военно-автомобильные страдания были потом – после четвертого курса института; здесь я их привел, чтобы были понятными наши маневры «до того». После второго курса нам предстояло сначала усвоить нелегкую науку пехотного сержанта.

В одно прекрасное утро после второго курса несколько сотен студентов загрузились в теплушки. Спустя несколько часов мы оказались на танкодроме, находящемся, как нам объяснили, недалеко от Белой Церкви. Обширное песчаное пространство, изрытое окопами и гусеницами, содержало также заросли кустов и небольшие рощицы. Безымянная речушка протекала в километре от нашего «бивака». Вдоль линейки построения стоял ряд палаток. Была жара, поэтому стенки палаток были свернуты. Палатка в таком виде – просто квадратный гриб цвета хаки, ножка которого вырастает в квадратной же ямке. Площадь ямки – наша жилплощадь. Вокруг центра по периметру ямки устроена обшитая досками ступенька шириной около двух метров и глубиной от поверхности земли около полуметра. Это наше ложе. С одной стороны ложе прорезано ступеньками лестницы, соединяющей ямку жилплощади с поверхностью земли. Капитальными сооружениями в нашем городке были штаб, туалет и столовая.

Для начала нам выдали военное обмундирование: подлатанные и свежеокрашенные гимнастерки с погонами без просветов, «кривые штаны», изобретенные французским генералом Галифе, «теплые» ремни из материала пожарных шлангов и пилотки со звездочками. Обувь можно было выбирать по вкусу: «кирзачи», снабжаемые портянками, или армейские ботинки, к которым полагались длинные серые ленты обмоток. Наш бывалый вояка Миша Шовкопляс уговаривал нас выбрать именно обмотки, в которых ногам легче бегать, но большинство предпочло сапоги, и Мише пришлось примкнуть к большинству.

Длинные узкие мешки назывались матрацами. У стога, под неусыпным надзором старшины, мы их набили соломой до состояния палки твердокопченой колбасы. Тринадцать палок, обвернутых простынями и плотно уложенных на доски ступеньки, вместе с ватными подушками и байковыми одеялами, образовали нашу коллективную берлогу на одно отделение вместе с командиром. Когда все попробовали улечься на свои «колбасы» матрацев, до боли понятным стало выражение прыгунов в воду: «прыгать солдатиком». Лежать вместе мы могли только именно в такой позе, причем руки желательно было убрать на дощатый бордюр изголовья. Совсем несладко было отделению, в котором «служил» Мауэр: он не мог поместиться даже на двух матрацах.

Первый день прошел быстро. Отбой в 22 часа никого не усыпил, под квадратами палаток еще долго раздавался приглушенные взрывы смеха. Команда «ПОДЪЕМ!!!» ровно в 6.00 застала всех врасплох. Солнце уже ярко светило. Наши командиры стояли уже одетыми возле палаток. Требовалось надеть только сапоги и бежать на построение. Быстро, по взводам началась зарядка. В течение 15 минут мы с бешеной скоростью делаем знаменитый 16-тактовый комплекс упражнений, затем хватаем мыло, зубные щетки и полотенца и бегом, но строем, несемся к дальней речушке. Народ уже раскалился, хотя проснулся еще не совсем. Умываемся, обливаемся, вытираемся, бежим в обратный зад. Одеваемся, строимся. Подъем флага, объяснение задач. Расходимся за ложками. Строимся, идем в столовую, завтракаем перловой кашей, хлебом с маслом и чаем. Перекур, построение. Получаем оружие и саперные лопатки, строимся, выходим на перелески песчаного танкодрома.

Наш командир, старший лейтенант ставит задачу. Мы с боем должны захватить опорный пункт противника, расположенный на расстоянии около километра в небольшой роще. Оттуда стреляют, пока условно. Движемся рассредоточено, согласно новому БУПу – Боевому Уставу пехоты, каждая буковка которого густо полита кровью необученных бойцов и неграмотных командиров. Броски в полный рост, – только если позволяют складки местности и противник нас не видит. Основной метод передвижения – попеременное переползание, когда половина отделения прикрывает огнем ползущих. При поступлении вводных «усиление огня противника» или «противник с фланга», – окопаться для ведения кругового боя.

Все вроде ясно – вперед. Лейтенант идет с нами в полный рост. Неосторожно поднявшемуся он говорит: «Вы убиты». «Убитые», даже дважды и трижды, не отдыхают спокойно на ложе смерти, а ползут далее наравне с живыми. Сигнал: «Противник справа». Отстегиваем свои саперные лопатки и начинаем окапываться лежа: из рощи-то стреляют! Копать стрелковую ячейку лежа очень трудно, особенно тем, кто лопату держит в руках первый раз в жизни. Лейтенант и сержанты – командиры отделений, учат, как правильно и быстро окопаться. Сухой грязный песок легко поддается лопате, но как вода снова заполняет уже отрытое пространство. Окапываемся мучительно долго. «В бою вы все бы уже полегли», – грустно отмечает лейтенант. Солнце стоит уже почти в зените и шпарит немилосердно. Пить хочется неимоверно, но лейтенант разрешает только пригубить баклажку: питье в бою вредит, пот будет заливать глаза и снижать точность стрельбы. Наши нарядные ярко-зеленые гимнастерки стают цвета хаки от пота и пыли. В дальнейшем они так пропитаются нашим военным потом, что станут почти белыми и будут стоять на земле вертикально без всяких вешалок, как рыцарские доспехи.

Дни потянулись за днями. Предоставим слово студенческому фольклору: почти строевой песне на мелодию «Вот солдаты идут…».

Вот курсанты идут запыленной дорогой.

Ничего не поют: еле двигают ноги.

Впереди лейтенант Очеретный шагает.

Позади их сержант (2 раза) всех сачков подгоняет.

Вот курсанты идут, на плечах у них скатки,

За спиной автомат, бьют по ж…е лопатки.

Кто-то прет пулемет, на ходу спотыкаясь,

Еле ноги плетет (2 раза) диким матом ругаясь.

Вот курсанты идут, клубы пыли глотают.

Каждый раз отстают и обмотки мотают.

Рот от жажды раскрыв, о Днепре вспоминают,

Но команда «Бегом!» их мечты прерывает.

Вот курсанты бегут, жаркий день проклиная.

Бутсы ноги им жмут, пузыри натирая.

Но команда «Ложись!» к жизни их возвращает,

И, дыша тяжело, пот с лица вытирают.

Вот курсанты опять по дороге шагают.

Штурмовой полосой лейтенант их пугает.

Но угрозы слова уж на них не влияют.

И улыбка у них на лице возникает.

Вот курсанты идут, в лагерь шаг направляя,

Быстро шмотки кладут, кружки-ложки хватают.

А столовая вновь пресной кашей встречает,

Но с охотой они эту кашу глотают.

Вот курсанты уже на поверку шагают.

И знакомую речь старшина им толкает.

Вот, отбой возвестив, громко пушка стреляет.

Полчаса лишь спустя их Бойчук отпускает.

Вот курсанты сидят, в темноте раздеваясь.

По постелям ползут, в бок локтями толкаясь.

И друг друга они по привычке ругают.

Лишь часа через два лагерь весь засыпает.

Вот курсанты лежат, быстро ночь пролетает.

Вдруг команда «Подъем!!!» всех с постели срывает.

И, ужасно бранясь, все портянки мотают,

И по пальцам они до конца дни считают…

Этот фольклор, не страдающий пушкинской краткостью и выразительностью, чудом сохранившийся в моем архиве, с протокольной точностью описывает нашу военную жизнь. Впрочем, не все было так уныло. А песни были и другие, обычно – военные, строевые. Однажды вечером, предельно усталые, два взвода сварщиков брели под командой молодого, но уже достаточно тупого замполита. Хорошо отдохнувший во время наших боев, замполит вдруг гнусавым голосом завопил: «Запевай!!!». Чтобы заткнуть его бодрость, я затянул нечто, совершенно непотребное, рискуя нарваться на вывод из строя и длительные «разборы полетов».

Полночь, полночь вот уже пробила,

А Марьяна позабыла, что должен я придти…

Шагающий народ уловил ритм популярного фокстрота и замер, если это можно сказать о шагающей полусотне бойцов. Не разобравшись, что к чему, замполит неожиданно дал команду: «Подпевай!» Тогда полусотня глоток во всю мощь выдохнула слова, поставившие весь лагерь «на уши»: до сих пор никто таких слов не пел!

О, Марианна, сладко спишь ты, Марианна!

Мне жаль будить тебя, я стану ждать!

Шаг строя четко печатался под этот ритм, и могучий хор во всю глотку проорал припев два раза. Я затянул второй куплет, слова которого сейчас уже не помню, и хор дважды потряс припевом засыпающий лагерь.

Бодрый замполит, кажется, получил втык за нашу «строевую», но мы ее продолжали время от времени «озвучивать». Фирменной же песней сварщиков стала ария Певца за сценой из оперы Аренского «Рафаэль»(?). Я тогда собирал пластинки классической музыки, эта ария мне нравилась, и я, дурачась, иногда ее «вопил» в подходящей обстановке. Однажды меня поддержал Толя Венгрин, затем – Юра Высоцкий, который был певцом настоящего, институтского хора, работавшего на высоком уровне. Несколько человек «солистов» с чувством вытягивают необычные для строя слова и яркую мелодию:

Жизнь моя сердца восторг и мученье,

Льются томительно песни любви.

Страстью и негою взор ее блещет,

Блещут в нем звезды – звезды любви…

Хор (от души): А-а– ах, сла-а-достно мне!!

О, если б мог я волне беззаботной

Нежное слово безумно сказать.

Рад бы я чайкою быть быстролетной,

В бурю с волнами рыдать…

А-а– ах, сла-а-достно мне!!

Могучий хор на всю катушку так самозабвенно орет, как ему хорошо, что близкие и дальние слушатели начинают оглядываться в поисках небывалой сладости…

За неделю до конца лагерей жизнь двух взводов сварщиков в полутысячном отряде КПИ круто меняется. Наш лейтенант со своими сержантами уходит, его заменяет старший сержант Дегтярев и сержант Трусов. Эти ребята из войск, вскоре им предстоит «дембель», и они хотят спокойно провести последние деньки.

После обычного подъема, зарядки, завтрака мы обвешиваемся снаряжением, готовясь отрабатывать очередную тему «Взвод в наступательном бою». Расстояние до исходных позиций – уютной рощицы, – мы преодолеваем стремительным броском. В роще вместо боевой задачи, мы получаем команду «Ложись!». Место для начала наступления выбрано очень удачно: мягкая травка, тень от деревьев. Привычно залегаем лицом к противнику, готовим оружие и лопатки. Вторая команда: «Закуривай, трави анекдоты!» – вносит в наши ряды веселое оживление. Вооруженный взвод, нацеленный на атаку, немедленно превращается в пикник «на пленэре» участников районной самодеятельности. Анекдоты сыплются, как из рога изобилия, все круче по сюжетам и семантике. Всех затмевает Сева Троицкий: он читает в лицах басню Михалкова «Заяц во хмелю». Его Заяц и Лев настолько уморительны, что народ катается по траве и утирает слезы.

Незаметно подкрадывается время обеда. Отдохнувшие и свежие, мы бодро печатаем шаг на линейке лагеря, гремим строевой песней. Унылые механики и металлурги еле бредут, измочаленные атаками и окапыванием. Нас ставят в пример.

После обеда в той же роще мы мирно дремлем на травке, отцы-командиры – тоже. На следующий день все повторяется. Теперь Сева читает нам стихи: как пишут о любви поэт, шофер и поэт-футурист. К сожалению, я помню только фрагменты.

Поэт: ….пою, шучу, смеюсь, и все я для тебя. Мы все идем, и зелень полевая ромашкою нам будет радовать глаза. А в воздухе, как будто неживая, – повисла стрекоза…

Шофер: …Маруся, милая, родная, не знаю, как и говорить: любовь неслыханно шальная давно в душе моей кипит, кровь стала гуще вискозина, а мысли вязки, как тавот… любовных мыслей барботашь, кипит в ней словно радиатор, когда воротишься в гараж…

Поэт-футурист: Гадюка мировая, заводная! Девчоночка с присыпкой на большой! Я от муры душевной изнываю, я – влип, как сволочь, – телом и душой!..Девчоночка! Во всю мою любилку – люблю тебя, – от клифта до колес… Мы – топаем. Жарища – как в мартене, а на полях – шикарная буза. Туды ее, в крыло, и в хвост, и в зенки: над нами уж психует стрекоза!

Так мы живем несколько дней. Всем очень нравится такая жизнь, все в восторге от такого командира. Взбунтовался один Миша Шовкопляс, хвативший солдатской доли в прошедшей недавно войне.

– Да он просто лентяй, наш командир! Если придется воевать, он запросто положит всех своих людей! – кипятится Миша. Но против массы – не попрешь, хотя многие в душе согласны с бывалым воякой.

Оканчиваются лагерные сборы. Мы переодеваемся в свою одежду, наступает трогательное прощание. На память о наших совместных боях команда сварщиков дарит Дегтяреву наручные часы. Купить их здесь негде, поэтому часы снимают с моей руки, а мне скидываются по червонцу. Расставаясь со своим первым в жизни хронометром (часы шли удивительно точно), я уныло шучу, что буду теперь определять время по номерам купюр…

В день моего двадцатилетия, ранним утром 22 июля 1951 года, мы выгружаемся в Киеве. Трамваи и троллейбусы еще не ходят, и большая группа отправляется в общежитие пешком. Мы подтянулись, загорели, окрепли. Мы – сержанты Советской Армии. Мы молоды и полны сил. С удивлением ловим себя на том, что пытаемся идти в ногу.

Недавно я прочел в газете о совершенно новом хобби американской молодежи, названном мудреными английскими словами flashmob. Группа людей сговаривается одновременно делать что-то непонятное другим, например, спрашивать несуществующую газету в киоске. Авторитетно сообщаю, что аналогичное действо было проделано в Киеве более полувека назад. На пути нашей группы оказался открывающийся гастроном. Полсотни человек вошли туда и образовали очередь к ошалевшей продавщице съестного, ничего не покупая и ничего не говоря. Поскольку половина очереди стояла на тротуаре, то к ней быстро начали сбегаться и пристраиваться люди. Время было такое, что надо было сначала занять очередь, а уже потом разбираться, что дают… Когда очередь, несмотря на раннее время, достигла огромных размеров, ее начало, которому по определению должен был достаться «дефицит», вдруг снялась и двинулась дальше, оглашая полуспящий город дружным смехом…

К вечеру мы получили стипендию – за прошлые месяцы и каникулы и бурно отпраздновали в общежитии все сразу: конец второго курса, получение высокого (я вовсе не шучу) воинского звания «сержант» и мой второй юбилей – двадцатилетие.

Наручных часов «Победа» в Киеве не было. Я объездил много магазинов, – увы… Чтобы не растранжирить деньги, я положил их на аккредитив. Через пару месяцев это малозначительное событие перевернет мои представления о некоторых вещах.

Чтобы больше не возвращаться к военной теме в институте и соблюсти некую связность в моем сбивчивом повествовании, расскажу о вторых военных сборах после 4 курса.

Лагерные сборы проходят в лесах возле Броваров, вблизи Киева. Несмотря на присвоенные воинские звания, обмундирование выдали нам такое же х/б и б/у, как в первый раз, и точно такие же «беспросветные» черные погоны. Правда, теперь на погонах красуется два крылышка над колесом: мы автомобилисты. Мы уже «без пяти минут» инженеры, и эти сборы соответствуют нашему статусу. Командирами отделений у нас курсанты Роменского (?) автомобильного училища, которые смотрят на нас снизу вверх

Занятия проходят в больших классах или в тени сосен «на пленэре». Живем, правда, по-прежнему в палатках, но не так тесно. Палатки расположены в уютной сосновой роще, обильно засыпающей наши территории колючими шишками. Уборка шишек – не столько обязанность дневальных, сколько орудие наказания проштрафившихся. Дурачимся мы в полной мере, но довольно интеллектуально, что ли. В нашей группе образован «Совет министров». Среди 10 министерств есть министерство «Очистки воздуха», «Сбора шишек». Совмин издает газету, в которой печатаются Указы, сведения о наградах, прогнозы действий «Богов» и «Потусторонних сил». Есть несколько фотоаппаратов, поэтому снимков той поры – уйма.

Военная наука об автомобилях – весьма полезная. Учимся составлять «кроки» и «легенды». Это краткая схема для автомобиля или колонны, с указанием приметных ориентиров и, главное – расстояний, так, чтобы движущиеся только по крокам, без всяких расспросов «туземцев» приехали в нужное место. «Кроки» неумелых обычно обременены массой ненужной, избыточной информации, и почти полным отсутствием необходимой. Наша группа садится на автомобиль и петляет по разным дорогам километров 10–15. Курсанты (мы) должны на лету «законспектировать» маршрут так, чтобы другая машина могла точно повторить его без каких-либо остановок. Только побывав в шкурах составителя кроков и едущего по ним, начинаешь понимать, как и что видит человек за рулем.

Непростая наука – организация движения больших колонн автомобилей, особенно ночью, особенно – в военных условиях. Сейчас Чечня показала, как кровью расплачиваемся за это незнание «пройденного материала». С горечью читаю о том, как разделываются с «колонной автомобилей» боевики, – просто хорошо обученные бандиты. А что, теперешние отцы-командиры забыли слова «боевое охранение»? Надо ли опять наступать на грабли, обильно политые кровью предшествующих поколений?

И еще об одном вопросе, когда «за державу обидно». Мы изучаем подробно трехосный автомобиль ЗИС, принятый на вооружение армии как тягач и грузовик-вездеход. Внешне грузовик – копия «Студебеккера». Только получился он почему-то тяжелее на целую тонну, с «дохлым» двигателем в придачу и слабенькими фарами. На песчаных и проселочных дорогах грузовик еле тянет сам себя. В списке конструктивных изменений (КИ), вносимых после войсковых испытаний, читаем: «усилить…», «укрепить…», «увеличить толщину…». Все КИ утяжеляют машину, и без того перегруженную собственным «телом». Начинаем разбираться с деталями. Литые рубашки мостов у американцев толщиной всего 3 мм с «вафельными» ребрышками. Поломок – не бывает. У нашего ЗИСа – чугунное литье толщиной до 10 мм, которое надо делать еще толще: при нагрузках разрушается. У американцев очень сложный, но сверхнадежный карбюратор на всех режимах работы двигателя. У нас – упрощенный, который чахнет даже на холстом ходу. У американцев – лампы-фары, свет которых виден даже на тучах. У нас – подслеповатые лампочки за туманными рассеивателями. У них – высокоточные шестерни в передачах; для их смазки достаточно жидкого масла. У нас ревущие шестерни, которые требуют густого нигрола. А на морозе нигрол застывает до твердости асфальта; чтобы сдвинуться с места водители разжигают под машиной целые костры. И так далее, и тому подобное. Ходили слухи, что комиссию, которая приняла этот грузовик на вооружение, посадили в полном составе. Если так – очень правильно посадили.

Взгляд из военного будущего. Я так подробно останавливаюсь на этом грузовике (его полное название, кажется, ЗИС 131), потому что в дальнейшей жизни мне пришлось хлебнуть с ними лиха. Когда в начале 60-х годов мы начали сооружать ракетные старты в лесах Прибалтики, то там понадобилась, наряду с обычной, высококачественная сварка в среде аргона изделий из нержавеющих сталей и алюминия. Промышленное сварочное оборудование в полевых (лесных!) условиях для нас оказалось непригодным. Пришлось сооружать свое, с независимыми источниками энергии. Фургоны на шасси наших ЗИСов были набиты оборудованием и кабелями до отказа. Кроме того, автомобили должны были буксировать специальный прицеп с тяжелыми источниками сварочного тока. Тяжело, конечно, но в пределах паспортных данных автомобиля. Так вот: по хорошему шоссе мы могли разогнаться аж до 40 км/час! На проселках мы элементарно застревали на наших вездеходах, со всеми вытекающими последствиями… А уж внезапных поломок было не сосчитать! Кстати, по теории автомобиля, поломка – это ЧП; норма – обычный износ, устраняемый плановыми заменами агрегатов. И эти автомобили выпускались на прославленном ЗИС – ЗИЛ в Москве, где начиналось наше автомобилестроение! Надо заметить, что и легковые «Москвичи» никогда не отличались высокими качествами. Столица, все-таки: очень нужен им этот технический прогресс! Сейчас, в условиях конкуренции, хотя и сильно «придушенной», и ЗИЛ, и бывший МЗМА зачахли: их продукцию просто перестали брать. Это справедливое наказание за былое спокойствие и почивание на лаврах!

Еще одна неожиданная вставка, уже авиационная. Только что (8.00, 07. 11. 2004 г.) прослушал по ящику очень толковую и подробную передачу из истории авиации. Во время войны американцы построили небывалый до того дальний бомбардировщик Б-29 «Летающая крепость» (B-29 Superfortress) с дальностью полета 5500 км, максимальной скоростью 576 км/час на высоте 10 000 м, и огромной – (до 10 т) – бомбовой нагрузкой, в перспективе рассчитанный на доставку к цели атомной бомбы. Американцы, мобилизовав огромные ресурсы, поставили в 1943-м производство Б-29 на поток, всего было выпущено около 4000 самолетов. В 1944 году эти самолеты начали массированные бомбежки Японии. Три самолета, поврежденные японскими ПВО или из-за технических неисправностей, сели на советский аэродром возле Владивостока. Американцы надеялись, что мы как союзники, дозаправим и отпустим самолеты. Но СССР был связан с Японией действующим договором о нейтралитете и не мог этого сделать. Экипажи самолетов были интернированы в Ташкенте. Позже, по настоянию США, им устроили «побег» в Иран, где отпустили. А вот история трех самолетов – интересная. В СССР не было таких машин, и Сталин приказал скопировать самолет без всяких конструктивных изменений – «один к одному». Это обстоятельство в передаче подчеркивается особо: любое изменение влекло за собой десятки других. Руководители всех КБ, кроме Туполева, от этой работы отказались. Самолеты перегнали в Москву, начался напряженный труд в течение двух лет. Что значит скопировать деталь, узел, устройство «один к одному»? Это значит, прежде всего – разгадать и скопировать технологию производства материалов для его изготовления – различных сплавов, пластмасс, изоляторов и т. д.; затем изобрести и сделать технологическую оснастку… Особые хлопоты конструкторам доставляли электронные приборы дистанционного управления и навигации. Даже – дюймовая система мер…

Конечно, совсем «один к одному» не получилось. Были поставлены отечественные двигатели (мощнее), ликвидированы герметичные кабины и помещения, установлено более мощное отечественное оружие. Но, благодаря идеологии «один к одному» было сэкономлено драгоценное время и получен все тот же B-29 Superfortress, способный нести атомную бомбу. Когда американцы в 1947 году увидели в небе первые три самолета Ту-4, они даже подумали, что это их Б-29 из Владивостока… Самолетов Ту-4 до 1952 года было выпущено свыше четырех сотен. Они стали заметной вехой в истории отечественной авиации. Это для Ту-4 строились аэродромы в Заполярье: чтобы донести через Северный полюс «гостинцы» до США в период холодной войны. Ракет еще не было… Увы, в нашем мире считаются только с сильными.

А теперь стало понятным, за что надо было сажать комиссию, принявшую на вооружение ЗИС: копировали недостаточно тщательно – раз; все конструктивные изменения только ухудшали машину – два. Так им и надо, троечникам…

Чтобы не кончать на уныло-технической ноте, хочу рассказать о «страшном» случае. Наша группа, сидя в тени сосен, слушала майора Смирнова. Внезапно у меня завертело в носу, и я чхнул. Чих у меня, от природы громкий, на самой природе получился особенно звучным. Майор от неожиданности подпрыгнул.

– Кто чхнул??? – взревел он.

Я поднялся и скромно обозначил свое авторство. Майор, не ожидавший столь быстрого раскрытия преступления, затих на целую минуту, затем произнес:

– Вам с таким чихом надо в цирке работать, а не срывать мне тут занятия!

Лагерные сборы окончились. Немного позже мы сдали госэкзамены. Торжественно нам были присвоены воинские звания «младший инженер-лейтенант автотракторной службы запаса». Эти высокие звания нам были нужны, как рыбе зонтик: война не просматривалась, и нас ждала промышленность по основной специальности. Однако незабвенный Козьма Прутков нас учит: «Даже летом, отправляясь в вояж, бери с собой что-либо теплое, ибо можешь ли ты знать, что случится в атмосфере?». Чуть больше одного года отделяло меня от этого «случая в атмосфере»…

Первая встреча

… и со всей дурацкой мочи:

«Распрекрасные вы очи!»

После балетно-пехотных лагерей и празднования двадцатилетия я прибыл в «родовое поместье» в Деребчине. Там меня уже ждали мама, Тамила и школьные друзья. Работать на заводе уже было некогда, и я готовился к бездумному отдыху. Хотя к «восхитительному ничегонеделанию» и готовиться особо не надо.

Немного поспал, немного поработал по хозяйству. Провел пресс-конференцию с мамой и Тамилой по наболевшим вопросам. Редько по-прежнему угнетал маму сокращением часов, что влияло на зарплату. Решили: плюнуть. Проживем. Тамила поступила в Киеве в Финансово-экономический институт, получает стипендию, живет в общежитии. У меня стипендия – вообще большая, еще и Тамиле кое-что подбрасываю. За общежитие плачу только 15 рублей в месяц. Дядя Антон перебрался из далекого Тейково Ивановской области в Винницу, периодически по делам Винницкой электростанции бывает в Киеве, кое-что подкидывает. Сейчас зовет в гости в Винницу, пожить, отдохнуть. Картошка посажена, значит – вырастет. Жизнь улучшается, цены – снижаются. Короче: все идет к лучшему. К светлому будущему – прорвемся.

Двинулся на «завод» (это и часть села вокруг завода), конечно, – к Яковлевым. В этом гостеприимном доме всегда полно молодежи. Уже собралась вся наша бывшая школьная компания, Славкины родители, сестра Зося, ее муж Саша, еще какие-то малявки. Одну, правда, знаю: это, кажется, Мирослава, младшая сестра Тамилиной подруги Иры Стрелецкой.

Меня, задержанного собственной милитаризацией, уже ждут. Радуемся встрече, ржем по разным поводам. Выдаю Саше «средствА» на бутылочку, Саша реагирует мгновенно: магАзин рядом. На стол выносится картошечка, огурчики. Слегка пропускаем ради встречи, перекуриваем.

За убранный стол садимся, не переставая ржать, с самыми серьезными намерениями: играть. Раньше, бывало, Славка брал мандолину, и мы пели всякие грустные и не очень песни. Сейчас мы перекидываемся в подкидного дурачка и просто треплемся по разным поводам. Наше богатое театральное прошлое зовет также к воспоминаниям. Больше всего воспоминаний по учительской «Наталке Полтавке». Я изображаю в лицах встречу Петра (Иван Иванович), Наталку (Анна Петровна) и себя, несчастного суфлера, на этом празднике жизни. Вспоминаем также «Балтийского мичмана» и нашу драку на сцене. Славка пыжится, говорит, что мог бы мне тогда дать прикурить, если бы я не напомнил ему о тексте пьесы. Все ржут.

Приглядываюсь к одной из малявок. Одета просто, но с большим вкусом. Красива, точеная фигурка – все при ней. Несмотря на свой детский возраст, чувствует себя в нашем, вполне взрослом, сборище совершенно спокойно, ведет себя с достоинством и на равных. Очень хорошо чувствует и воспринимает юмор. Когда шуточки приобретают скользкий характер, она удивленно приподнимает одну бровь, и все входит в русло. Славка вокруг нее слегка увивается: она его родственница, и надо показать уважение и заботу. Малявка иногда смотрит в мою сторону, и мы встречаемся глазами. Глаза – хороши!

Начинаем играть в «Цветочный флирт». Эта, по всей видимости, – дореволюционная игра чудом сохранилась у Яковлевых. На двух десятках глянцевых картонок – душещипательные, вопросительные, шутливые и иные высказывания Цветков в яркой, иногда – пушкинской форме. Надо подобрать подходящий вопрос – ответ, и передать адресату со словами, например: «Роза!». А там, например, слова: «А где вчера вечор Вы были, когда я Вас ждала напрасно?». В ответ можно нарваться на Гиацинта, который ответит: «Устал я слушать Ваши бредни!». Но если повезет, то можно получить признание Незабудки: «Я Вас люблю, к чему лукавить…». «Беседуют» таким способом все сразу, каждый с каждым…

Уже более полувека не играл я в эту наивную милую провинциальную игру. Наверное, и сейчас она мне, уже старому деду, нравится больше, чем страстное мычание трех-четырех слов полуголой девицы, эффектно вертящей своими прелестями в обрамлении лазерных вспышек…

Между нами происходит «цветочный» диалог, примерно такой.

– Кто Вы, дитя? Что занесло Вас в наш медвежий угол?

– Я тот, которого никто не любит…

– Роль Демона Вам не подходит! Вы – прелестны!

– Вы – лицемерны, льстите мне напрасно.

– Ах, горький жребий мой: меня никто не понимает…

– Я знаю: в Вашем сердце есть и гордость и прямая честь…И так далее, и тому подобное…

Славка иногда ревниво перехватывает наши послания. Он доволен: мы просто болтаем, а не договариваемся на языке цветов о свидании. Да и зачем мне свидание с этим ребенком? Я за два последних года в Киеве совершенно изменился, даже бывшие переживания по Ире Мазур мне вспоминаются, как давно прошедшие благоглупости.

(Это не только слова. В фото той поры, когда был выход «на природу», я с удивлением увидел, что Ира была тогда в нашей компании. Этого я просто не помнил, значит, – ничто уже не волновало, я выздоровел и был спокоен…)

Расходимся от Яковлевых поздно. Мирослава ушла раньше. Малявку беру «на буксир», чтобы немного позлить Славку. Идти – метров 300, до квартиры Стрелецких, где она остановилась. Малышка просит моего совета. Она окончила семь классов. Что ей делать дальше: поступить в техникум, чтобы пораньше помочь родителям, или продолжать учиться в 8 – 10 классах? Я не знаю, как велики трудности у родителей, которым надо бы помочь, но мне жаль ввергать такое юное создание в трудовые будни ради куска хлеба. Кроме того, раз родителей двое, то как-нибудь уж выдержат эти безвестные родители: моя мама работает одна, и то двое детей получают высшее образование. Даю твердый совет: продолжать учиться в школе, привожу доказательства. Уже дошли до крыльца Стрелецких, прощаемся, как юные пионеры. Убеждаюсь, что провожаемой открыли дверь, делаю ручкой тете Ядзе и ухожу. Малявку зовут Эмма.

Опять лингвистика, круто замешанная на мистике. Господи, прости родителей, дающих по молодости и глупости своим детям дурацкие имена, ибо не ведают, что творят! Разве могут они предположить, что имена людей напрямую влияют неведомыми нам путями на их судьбу? Как мучаются потом несуразные Рэмиры, Вилены, Элросы, Вилоры, Энгельсы, Владилены и другие Марксы и Эпроны! Рано ушли из жизни моя младшая сестра Тамила, младший брат жены Жанлис… Я доволен своим именем, спасибо дорогим родителям, что они не выпендрились на нем. На украинском языке оно звучит «Мыкола»: этакий неповоротливый и не очень сообразительный увалень, что соответствует моему содержанию. Зато русский «Николай» приобретает черты некоей чудотворности (зимней и летней) и даже победоносности, ведь крылатая Ника – богиня Победы! Немецкое имя Эмма с двумя «мм» произносится со сжатым, как от зубной боли, ртом и совершенно не подходит моей прелестной малышке. Я называю ее «Ема», часто с ударением на последнем слоге. Правда, Ема иногда превращается в строптивую Эмму: так и буду писать…

На другой день прихожу пораньше, прихватив арендованный у кого-то фотоаппарат. В нем осталось всего несколько свободных кадров, но мы с Эммой и Мирославой отправляемся в парк фотографироваться. Кадры у меня кончились, но детям я это не объявляю. Гоняю их по деревьям, они принимают красивые позы, я любуюсь и щелкаю пустым аппаратом.

Через пару дней в Винницу идет заводская машина. Мне туда надо к дяде Антону, Эмме – к родителям. Договариваемся ехать вместе, да и тетя Ядзя одну ее отпустить не может.

Едем в кузове грузовика. Малышка с упоением рассказывает мне что-то о собаке Мухе и других домашних животных, которые у них жили. Солнце освещает ее глаза, прекрасные глаза, оживленные рассказом. Я слушаю и не слышу: я утонул в этих глазах…

Довожу ее к знакомой тетке в Виннице, откуда ее должны забрать родители. На следующий день назначаем наше первое свидание. Я отправляюсь к дяде Антону; его квартира находится на территории электростанции в доме, стоящем на берегу Буга. Дядя рад, тетя Тася вкусно нас кормит. Мы с дядей идем сразу на электростанцию, где мне все интересно. Под вечер с Виктором начинаем ловить рыбу для кота. Увы, у меня не клюет даже самая хилая уклейка, которая одна за другой лезет на тот же крючок, но который забрасывает Виктор.

На условленном месте свидания жду больше двух часов, затем отправляюсь вдоль по улице Маяковского к дому номер 113. Это Старый город, фактически – старое село с усадьбами. Здесь каждый номер тянется на величину обширного участка, поэтому улица оказывается самой длинной в мире. На полпути вижу встречный грузовик, который, уже проехав, вдруг останавливается. Из кузова меня зовет весьма объемистый мужчина. Приближаюсь. В кузове также сидит моя малышка, с ней – еще одна. В кабине сидит женщина, которая не выходит. Мужчина – отец Эммы, это я понимаю по ее обращению. Он страшно торопится куда-то. Я взбираюсь в кузов, наспех здороваюсь, мы грохочем в город. На одном из перекрестков Эмма, подруга Галя и я высаживаемся, машина уносится.

Эмма нервничает; разговаривает жеманно и нехотя; от былой, так покорившей меня, спокойной простоты нет и следа. Наша встреча для нее – явная помеха каким-то планам. Досадная помеха, – увы, я сам. Мысленно ругаю себя, на чем свет стоит: «Связался черт с младенцем!». Однако, – младенца не может обидеть даже черт, и я вынужден играть роль заботливого «ухажера», кажется, без особого успеха. Повисает некая напряженность, которую своими разговорами пытается развеять Галя. Беру себя «в руки», любезно предлагаю своим дамам лодочную прогулку. Галя с радостью, Эмма – нехотя, – соглашаются. «Ехать, так ехать», – как сказал попугай, когда его кошка тащила за хвост из клетки. На лодочной станции беру тяжелую четырехместную лодку и весла в руки. Дамы усаживаются на носу, я – спиной к ним; мы движемся вниз по течению.

В то время река Южный Буг в районе Винницы была удивительно хороша. Сквозь чистую спокойную воду просматривались приглаженные течением косы водорослей. «Там должно быть уйма раков», – вспомнил я ивановский пионерский лагерь. К левому, кое-где – каменистому, берегу почти вплотную подходили дубовые и грабовые рощи. За поймой низкого правого берега виднелись огороды и белые хатки, утопающие в садах.

Сначала мы планировали дойти до «камня Коцюбинского», – скопления серых скал и прилепившихся к ним деревьев, нависших над рекой. Здесь писатель, известный каждому учащемуся в украинской школе, обдумывал свою знаменитую «Фата Моргану». Скалы уже виднелись в полукилометре, но Эмма заторопилась, сказала, что отсюда ей ближе и удобнее идти к дому. Галя пыталась возразить, но Эмма только посмотрела на нее, и Галя замолчала на полуслове. «Эге», – глубокомысленно подумал я. Мы причалили к поляне на левом берегу. Дамы сошли на берег, сделав мне ручкой, и по тропинке углубились в рощу. Я поплевал на руки и двинул тяжелую лодку назад, вверх по течению…

Очевидно, во время плавания мы как-то договорились о встрече. Последнее наше свидание было коротким и деловым. Вручая свой «портрет 3Х4» с лапидарной надписью «Эмме от Николая», я объяснил, что делаю это только потому, что раньше обещал. А вообще, одариваемая – еще совсем маленькая, и ей надо очень-очень подрасти, прежде чем мотать нервы взрослым мужикам. Смотрел я при этом в воду. В воду Южного Буга, со старого моста в Виннице. Меня уже не занимало выражение прекрасных очей. Роман окончился, даже не начинаясь. У меня осталось несколько снимков. Один из них я увеличил и повесил в общежитии над кроватью: «най буде». Я был свободен, как муха.

«Эмме от Николая»

Информация из будущего. Оказалось, что в истории нашей встречи подпольно участвовала еще одна малявка, младшая сестра Тамилиной подруги. Эта вторая малявка напела Эмме обо мне, какой я, якобы, необыкновенный и хороший. У «моей» малявки разыгралось воображение, и она, обманутая рекламой, очень хотела увидеть ее объект. Создательница рекламы ничем себя не выдала. Не на ту малявку я, оказывается, смотрел…

Заботы резервиста

Комсомол – резерв партии

(из Устава ВЛКСМ)

В начале третьего курса меня избирают комсомольским «ватажком» – секретарем комитета комсомола сварочного факультета. Оказалось, что молодой бычок может надеть на шею и это ярмо. Конечно, трудно представить, как на одной шее могут поместиться несколько ярем: шея то имеет ограниченные размеры. Поэтому метафора хромает на все две (нет, – четыре!) ноги. Лучше скажем так: к тяжелой телеге, влекомой молодым бычком, была прицеплена еще одна, не очень легкая. Бычок сдуру напрягся и потащил телеги еще быстрее, радуясь «оказанному доверию».

Почти все студенты – молодые, почти все молодые – комсомольцы. Время такое. Поэтому забот у выборного «головы» этих почти всех – хватает. А еще добавляет забот и головной боли «направляющая и организующая» сила, «резервом» которой весь комсомол и является. Скачком возрастает круг моих знакомств: кроме того, что я должен знать всех своих на факультете – и младших и старших, очень много приходится общаться с институтской элитой со всех других факультетов, часто отстаивая интересы своего. Каким-то чудом сохранился мой блокнот этого периода, где я для памяти записывал неотложные задачи. Если бы я не учился «на инженера» и больше ничего не делал, то этих задачек вполне хватило бы на полный рабочий день.

В КСМ бюро факультета (будем для краткости и дальше так обозначать ту группу людей, которая является моим «рабочим органом»), несколько «секторов». (Кто-то из знаменитых сказал: до чего же опошлена изящная математическая фигура). Это – организационный, академический, политический, культурно– массовый, студенческой научной работы (СНО), военный, шефский, физкультуры и спорта. Еще есть редколлегии стенгазет, ДСО «Наука», корреспонденты институтских газеты и радиогазеты и др. Вся эта махина командует комсоргами групп, которые уже должны доходить и опираться на «рядовых».

Основные заботы бюро – академическая успеваемость. Это основная головная боль институтского комсомола: разговоры, увещевания, помощь тем, кто «не успевает». По велению «больших старших товарищей» особенно рьяно надо следить за этой самой успеваемостью на коллоквиумах и занятиях по основам марксизма-ленинизма: «ты инженером можешь не быть, но ОМЛ ты знать обязан». Другие важные заботы – самодеятельность, «наскальная живопись» – стенгазеты, научная работа студентов, спортивные соревнования и еще куча всяких текущих дел: от подготовки к праздникам – до уборки территории.

Мои заботы очень разнообразны: ни один вопрос жизни факультета не проходит мимо «ватажка» комсомола, да и «эксклюзивных» вопросов набирается куча. Для примера приведу записи некоторых делишек только за несколько дней.

19. 10. 51. КСМ бюро. Отчет академсектора. Утверждение редколлегий «В дуге» (сатирическая стенгазета ф-та) и «Советский сварщик» (нормальная). Обострить внимание комсоргов о порядке во время вечера с пединститутом. О сборе денег на призы. О явке на хор. Информация комсоргов об успеваемости в группах. Проведение перевыборов в ДСО «Наука». О проведении вечера худ. самодеятельности. Провести в группах производственные совещания.

20. 10. 51. Подписал письмо Кожевникову (?) о личности (написано – «лице») Осипова (?) и предоставлении ему общежития. Во вторник 23 выделить 4 чел. для оформления колонны. 2 ч. дня (!) в комитет, к Павлову. Подыскать угол возле ин-та Фисуну В. (спросить у Кайдаша).

22. 10. 51. В пятницу 26. 10. выделить уполномоченного ф-та по уборке территории ин-та. Быть в 8 вечера возле комитета. Подобрать человека в институтский Совет СНО.

25. 10. 51. КСМ бюро (4 вопроса, в т. ч. об уплате членских взносов на ф-те. 3 чел. из бюро: Трахт, Леин и я присутствуем на политзанятиях в группе 1 курса ЗВ-15. Выдали замечания и провели бурное собрание. Подтянуть первый лист по черчению и «тысячи» по инязу. Шмарев – хочет помощи по математике. Неправильно: прежде всего – надо работать самостоятельно.

24. 10. Н. Леин провел бюро ДОСААФ. Председателем избран Ю. Попов (ЗВ-10). В стенгазете ЗВ-9 помещено бессодержательное стихотворение: обратить внимание редактора Персиона А. Организовать сбор денег для детей– сирот.

30 10 51. Бюро сорвалось из-за отсутствия аудитории. Поставить вопрос перед комитетом. Бюро собрать в четверг 01. 11. 51. Вопросы – те же.

Провести факультетское КСМ собрание. Сдать в комитет отчетность о перевыборах в группах.