И проснуться не затемно, а на рассвете Феррис Джошуа
– А теперь вот выросла. Ответь мне, пожалуйста: что делает меня еврейкой?
Вопрос был не риторический. Грант, будучи атеистом, обратился к иудаизму в поисках чувства причастности и единения, а ритуалы и обряды были необходимы ему, чтобы обогатить и упорядочить одинокую жизнь. Путь Мирав оказался иным. Она пришла к атеизму и обнаружила ничто на том месте, где раньше было все, ветер на месте нерушимого храма и свободу там, где раньше был закон. Она знала, что делает ее еврейкой. В узком смысле – то, что она родилась от матери-еврейки. Но если Бога нет, какое отношение иудаизм имеет к ее жизни?
Перестав понимать, что делает ее еврейкой, она окончательно перестала понимать, что делает евреем ее возлюбленного. Однажды – к тому времени они жили вместе уже год, – она вошла в дом и увидела, как он читает Тору – слегка покачиваясь, в кипе, молитвенной шали и филактериях. Обычное зрелище, никогда не вызывавшее у нее вопросов. Раньше она бы и внимания не обратила. Но теперь оно так ее потрясло, что Мирав невольно разинула рот. Подумать только, неверующий нееврей прилежно бубнит еврейскую молитву!
– Что ты делаешь?! – презрительно спросила она.
– Молюсь, – последовал ответ.
– Зачем?
Он не ответил. Мирав не могла свободно подвергать сомнениям мотивы и убеждения Гранта – он ей попросту не разрешал. Но она знала, что он – не еврей. А кто? Недоеврей – только это слово и приходило на ум. Все, что было в его жизни до момента превращения в недоеврея, он отринул. Надел кипу и пережил второе рождение. Ее отец прав, вдруг дошло до нее, пусть они и пришли к этому выводу совершенно разными путями. Он – обманщик и жулик.
– Грант Артур когда-нибудь упоминал в разговорах с вами библейский народ – амаликитян? – спросила Венди.
– Да.
– А ульмов?
– Да. Он заговорил про них после смерти отца. Та поездка в Нью-Йорк сильно его изменила. Он прекратил читать Тору и стал все свободное время проводить в библиотеке. Изучал историю своего рода, генеалогическое древо. Он обнаружил, что принадлежит к некоему древнему вымирающему народу.
Это стало последней каплей. Единственная кузина, которая все еще поддерживала с Мирав отношения, где-то раздобыла и дала ей взаймы двести долларов. Мирав села в автобус и больше никогда не видела Гранта Артура. В Нью-Йорк она приехала в потертых синих джинсах и дешевой футболке вроде тех, что носила Дебра Уингер в «Городском ковбое» – с пуговицами из искусственного жемчуга.
– Сегодня утром, когда вы рассказывали все это Питу, я хотела задать вам один вопрос, – сказала Венди. – Задам его сейчас: почему вы вернулись к иудаизму?
– О Боже! – воскликнула Мирав. Ее звонкий смех немного разрядил обстановку. – Это ужасно длинная и нудная история. Как бы мне передать ее в двух словах, чтобы вы тут не умерли со скуки? Итак: муж, развод, ошибки, сожаления… Тридцать лет духовной пустоты. – Она опять засмеялась. – Наверное, в конечном счете я поняла, что Грант был прав. Жизнь приятней, когда ты – еврей.
– Теперь поняли, во что вы впутались? – обратился ко мне Стюарт.
– Я ни во что не впутывался.
– Разве?
– Так вы за меня волнуетесь? Все это вы провернули ради меня?
– Отчасти.
– Зачем? Мне казалось, вам нет до меня никакого дела.
– Я борюсь за истину.
– И в чем же истина?
– Вам только что рассказали.
– Я узнал подробности уже известной мне любовной истории. Вы сами слышали – ему было девятнадцать. Несчастный подросток, который всего-навсего искал себя.
– Ну, сейчас-то он уже далеко не подросток, – сказала Венди. – И давно себя нашел.
– Вы хоть знаете, о ком говорите? – спросил я ее, а потом и Стюарта: – А вы?
– Он – вожак подпольной группировки. Злой гений, если хотите.
– Злой гений?! Да он все свободное время проводит в библиотеках и архивах, строя генеалогические древа! Ничего себе злой гений.
– Что ж, мы ввели его в курс дела, – сказала Венди Стюарту. – Моя задача выполнена, до свиданья. – С этими словами она вышла из комнаты.
Стюарт повернулся к Мирав.
– Позвольте нам с Полом поговорить наедине? – попросил он.
– Пожалуйста, – ответила Мирав и тоже вышла.
Мне было очень странно остаться наедине со Стюартом в комнате отдыха ортодоксального религиозного центра в Краун-хайтс.
– Все услышанное вас нисколько не тревожит?
– Я же вам говорил, все это мне известно.
– Все? Он преподнес вам эту историю именно в таком ключе?
Я неловко поерзал на месте.
– Ну, ее версия событий слегка отличается от его версии, – сказал я. – Но так часто бывает.
– Истина – это не просто «версия событий», – сказал Стюарт. – Истина беспристрастна и объективна.
– И вы, стало быть, располагаете истиной в последней инстанции? А вам не кажется, что вы, выбирая между двумя версиями, просто встали на сторону Мирав?
– В чем же разница между этими версиями?
– Во-первых, он сам от нее ушел. Не она уехала, а он. И многое другое не сходится. Артур был ребенком, потерянным и ищущим себя, когда любил Мирав. А нашел он себя лишь после их расставания.
– Вы в это верите?
– Он мне сам это рассказал. Он ни от кого не скрывает историю своей любви.
Стюарт разочарованно посмотрел на меня.
– Что ж, верьте во что хотите. Но страдание – удел не ульмов. Страдание – удел евреев. Это удел погибших и безымянных, сгинувших без вести и давно забытых. Нельзя присвоить себе чужой удел и творить с ним, что захочется. Нельзя превращать его в фарс.
– Я не хотел вас расстроить, честное слово, – сказал я.
– Давайте кое-что проясним: вы здесь вообще ни при чем. Проблема куда глубже и серьезней. Этот человек ушел от реальности. Он нашел в Библии древнюю легенду и превратил ее в миф, а миф теперь выдает за истину. Вот что он делает.
Когда я вернулся домой в тот вечер, как раз начинался пятый иннинг. Я заказал доставку еды, налил себе выпить и дождался конца матча, чтобы перемотать записанную игру и посмотреть ее сначала. Позвонил Мерсеру – уже во второй или в третий раз, – но тот не взял трубку.
После игры я вышел на балкон, прихватив с собой бутылку. Уселся на раскладной стульчик и стал любоваться Променадом. Если в пятницу вечером ты хочешь почувствовать себя инопланетянином, есть верный способ: выйди на Променад с его прогуливающимися, бомжами и влюбленными парочками. Я налил себе выпить и поднял бокал. За гуляющих. За весь город. «За ваши пикники и солнечные ванны», – сказал я и посмотрел на манхэттенский горизонт, великолепную сияющую громаду на другом берегу. Люди там еще вовсю трудились. «За ваши офисные битвы и коронарные артерии, – обратился я к трудящимся внутри этого улья, – за ваши дизайнерские носки и документы о разводе». В тот вечер я выпил практически за каждого. «За вас, влюбленные парочки, смотрящие на реку с набережной. За ваши фриттаты и домашние порно. За тебя, фотограф с вечной вспышкой, за твой личностный брендинг и неограниченный хостинг файлов. За тебя, прекрасный отрок, уже второй час не расстающийся с я-машинкой». Я пил за всех. Произносил тосты и пил. «За тебя, фанат «Янкиз» в футболке Дерека Джетера, за твои лосьоны после бритья и оправдательный приговор по делу об изнасиловании». Я наливал еще и пил. «За тебя, корпоративный босс, не желающий подбирать за своим шпицем теплое дерьмо, и за всех твоих коллег-трейдеров, бизнес-аналитиков и прочих мудаков: за ваши одинаковые лица и засекреченные номера», – говорил я. «За то, что вы утопили Америку, сволочи! Чтоб вам всем оказаться в камерах, куда крысы приходят подыхать! И за вас, миссис Конвой. За ваши катехизисы и водолазки. За тебя, Эбби. Удачи в новом деле. И за тебя, Конни. За твоего поэта Бена и всех ваших будущих румяных детишек». За дядю Стюарта я пить не стал. О нем, Мирав и Гранте Артуре я старался не думать. Я пил и произносил тосты, чтобы забыть, и продолжал в этом духе до тех пор, пока не вылил в стакан последние капли виски. «Ну, за тебя, придурок на балконе, за твою претенциозность в соусе карри и вполне обоснованный страх умереть от асфиксиофилии. За твое идиотское стремление к обществу людей и добросердечные попытки это стремление удовлетворить. За тебя!»
Я выпил за себя. Видимо, все это я говорил очень громко, потому что моя соседка, тоже вышедшая на балкон, недоуменно таращилась на меня. Я поднял бокал и за нее – она тут же ушла в квартиру. Бутылка закончилась, тосты тоже. Долгое время я просто сидел и почти неподвижно глазел на яркую претенциозную вывеску VERIZON на верхушке одного из самых высоких небоскребов. Единственный брендированный небоскреб на Манхэттене, чертово пятно на горизонте! И я подумал: ну почему сволочи-террористы не влетели в это здание?! Потом я вырубился, а когда очнулся, на Променаде не было уже никого – пусто. Я искал и искал глазами хоть кого-нибудь, ждал и ждал. Вот сейчас люди валом повалят, потерпи еще немного… Но никто не шел. Что за страшный час и почему я очнулся именно теперь? Где они – незнакомцы, за которых я пил? Глупо чувствовать себя брошенным незнакомцами, но именно так я себя и чувствовал. Никогда прежде я не видел Променад столь безлюдным, столь бесповоротно пустым; вместо оживленной и всегда шумной улицы одного из крупнейших городов на Земле я вдруг оказался в некой колонии на Луне, безмолвно плывущей в черном космосе, причем я был единственным ее обитателем. Все это я понял буквально в первую же секунду после пробуждения, и эта секунда была невыносима. Я чувствовал себя покинутым, забытым, никому не нужным. Мне казалось, что все важное и нужное уже было сделано, пока я спал, и теперь, когда я проснулся, на свете больше не осталось никаких важных и нужных дел. Единственный выход из подобной отчаянной ситуации – найти себе занятие, причем сию же секунду. Первым желанием было достать из кармана я-машинку. Она мгновенно соединяла меня с миром, давала ощущение осмысленности происходящего. Может, мне звонила или писала Конни, или Мерсер, или… Нет. Никто не звонил и не писал. Я готов был практически на все, лишь бы вернуть их – праздных гуляк и влюбленных на Променаде, – чтобы прогуливаться рядом с ними, глазеть мечтательно на горизонт и осторожно слизывать подтаявшее мороженое, а потом пойти домой и проспать семь часов подряд – или нет, не домой, можно еще принять одно из предложений этого города, то единственное и незабвенное, ради чего можно не спать всю ночь и получать от этого удовольствие, – и проснуться не затемно, а на рассвете, и опять выйти на Променад, омытый утренним солнцем, съесть какую-нибудь выпечку на завтрак и выпить кофе на одной из скамеек, глядя на бликующие волны. О, вернитесь, скрывшиеся в ночи! Вернитесь, призраки! Мне и днем-то туго. Не бросайте меня наедине с ночью!
Наконец-то я заставил себя пошевелиться. Выпрямился и прислушался. Я услышал гул реки, и острова на другом берегу, и беспорядочный рев последних машин, мчавшихся по скоростной магистрали внизу. Могу лишь предположить, какое действие произвели на меня эти звуки: я почувствовал, что моя жизнь – и жизнь города, и все радостные, приятные мгновения этой жизни – лишена всякого смысла.
Глава десятая
– Ну вот, молодой человек, – сказал Зукхарт, вручая мне книгу.
Я взял ее, осмотрел, повертел в руках. На черной потертой кожаной обложке не было никаких опознавательных признаков – ни автора, ни названия. Я раскрыл книгу. Древний корешок захрустел, как орех. Судя по всему, издание действительно было очень старое. Книга сама собой раскрылась на кантонменте 240 – или на чем-то под номером 240, поскольку прочесть эти странные загогулины я не мог. Я провел пальцем по шву, скреплявшему страницы, но разбирать слова даже не пытался.
– Что думаете? – спросил Зукхарт.
– Откуда вы знаете, что это подлинник?
– Да вы только посмотрите на нее! Я такой диковинной книги в жизни не видел! Не узнаю ни одного имени. Сафек, Ульмет, Ривам… Такое чувство, что эта книга пробурилась к нам прямо из центра Земли.
– Она на идише?
Он кивнул.
– И вы можете доказать, что ей много лет?
– Сто пятьдесят, не меньше.
– Как в этом можно убедиться?
– Вы мне не доверяете? – оскорбился он.
– Ладно, неважно, – сказал я.
Уходя от Зукхарта, я зачем-то – может, по привычке, попросил у него пакет. Он достал свой завтрак – банан и йогурт – и отдал мне освободившийся пакетик из продуктового «Хоул фудс». В нем я и понес книгу.
Разве я не был честен с тобой с самого начала? – спросил он. – Разве не рассказал тебе про Мирав? И разве не говорил я, что увлекся этой девушкой еще до того, как узнал правду о своем наследии – нашем наследии? Да, я влюбился, да, я заинтересовался иудаизмом. Но это была ошибка, Пол. Я направил свою страсть не в то русло.
Приезжай, Пол, и увидишь все своими глазами. Пройдешь генетический тест, получишь последнюю крупицу семейной истории. Верь нам, а не им.
Утром следующего понедельника началась процедура уничтожения «ПМ Капитал», и Пит Мерсер ушел с фондового рынка. Он распродал все активы и вернул деньги клиентам – с изрядными процентами, если верить «Уолл-стрит-джорнэл». В той же статье говорилось, что с начала Великой рецессии каждый второй доллар его фонда был вложен в золото.
На мои сообщения и звонки Мерсер не отвечал.
Что же он будет делать? – гадал я, читая о нем в новостях. Теперь, когда все модели разрушены, все портфели ликвидированы, трейдеры отправлены домой, столы опустошены и мониторы выключены – что будет делать этот человек?
«Уолл-стрит-джорнэл» выяснил, что его личная прибыль после закрытия корпорации составила примерно 4,9 миллиарда долларов. Значит, ответ ясен: делать он может все, что взбредет в голову. За такими деньгами нужен присмотр. Возможно, подумал я, он просто хочет делать это из дома, в окружении компьютеров и мониторов. Ни на минуту не покидать наблюдательного пункта – и из эксцентричного богача превратиться в самого настоящего затворника. А может, он последует примеру американских нуворишей, нынешних миллиардеров, разбогатевших на техническом прогрессе: начнет хвататься за все, что попадется под руку, скупать яхты, футбольные команды, вложит кучу денег в уничтожение малярии. Или же станет дауншифтером: наденет новые туристические ботинки, рюкзак и отправится в путешествие по Индии, Непалу и Тибету, будет сидеть у ног золотых Будд и на холмах, с которых открывается вид на заснеженные горные вершины. Несмотря на языковые и культурные барьеры, однажды он обретет то, что ускользало от него все эти годы протирания штанов за письменным столом: душевный покой. Его великолепное финансовое прошлое вскоре забудется, превратившись в слабый отголосок где-то в самом низу цепочки кармических перерождений. Или он женится, заведет детей и посвятит дни тому, что определяет жизнь большинства людей его возраста: пеленкам, детским праздникам и прогулкам в парке. Предаваясь этим безыскусным радостям, он наконец обретет свое место в жизни – к собственному бесконечному удивлению. Или же отправится в Израиль, как и говорил. Может, эти планы еще в силе. Он превратит Сеир в пригодное для жизни место, даже роскошное. В конце концов, чего не сделаешь на пять миллиардов долларов? Можно в прямом смысле слова изменить мир.
Но я не знал, как именно он поступит, потому что не успел близко с ним познакомиться. Мы дважды обедали и один раз напились в баре, с каждой встречей он открывался мне чуть больше. Меня потрясла глубина его отчаяния. Он мог бы отдавать приказы, плести интриги, строить козни, завоевывать, владеть, брать, одалживать и давить, с головой окунуться в мир непристойного богатства. Но на обед он предпочитал дешевую дрянь из фастфудов. Мечтая о дыре, пропахшей козлиной мочой, он отказался от Пикассо. И ему ничего не стоило напиться в дешевом баре с сомнительным собутыльником вроде меня. Он считал, у нас есть что-то общее. Может, так оно и было. Но его решение застало меня врасплох. Услышав историю Мирав и уничтожив свой фонд, он не начал транжирить деньги и не обзавелся семьей. Он купил пистолет, пошел в лес и застрелился. Этим поступком – отнюдь не эксцентричным, не продуманным, не милосердным, не безбашенным – он продемонстрировал всю глубину охватившего его отчаяния. Труп Мерсера нашли дети, которые гуляли в лесу и услышали выстрел.
Новость о его самоубийстве я прочитал с телефона, в перерыве между приемами. После этого я выбрел в коридор, подошел к Конниному столу и сел рядом. Она наводила порядок в стаканах для шариковых ручек: надевала на них соответствующие колпачки и выбрасывала те, что остались без колпачков, пересохли или насобирали дряни на шарик. Выглядела она очень сосредоточенной и деловитой. Конни вообще всегда выглядит как нормальный человек, но под этим шикарным экстерьером живут и ежедневно плодятся мелкие патологии. Я стал ждать, когда она спросит, зачем я пожаловал. Так и буду ее донимать? Подстерегать в углах? Чего мне надо? Я держал в руках я-машинку и не мог выдавить ни слова. Новость о смерти Мерсера никак не укладывалась в голове. Всего две недели назад мы с ним сидели в баре, рядышком, вот как сейчас с Конни. Он рассказывал про ад, в котором жил до появления Гранта Артура – тот наконец-то указал ему на источник его неприкаянности. Видимо, после встречи с Мирав Мендельсон он разочаровался в ульмах. Но почему? Он ведь уже знал про Мирав, Грант Артур ему сам все рассказывал. «Это первое, что он рассказывает людям о себе», – были его слова в тот вечер, когда мы пили в баре, и я спросил его про несчастную любовь Гранта Артура к дочери раввина. Грант Артур ни от кого не скрывал историю своей любви. Именно такая любовь, пылкая и безрассудная, – симптом духовного голодания, от которого страдают все люди его племени. Разве не та же судьба постигла самого Мерсера, когда он влюбился в зороастрийку? Я намеревался обсудить все это с Конни, когда подсел к ней за стол, но я по-прежнему молчал как рыба, а она будто и вовсе меня не замечала, увлеченная сортировкой ручек в стакане – делом безусловно важным и давно откладываемым в дальний ящик. Я наблюдал за ней, но не слишком внимательно. Мерсер дал Венди четкое указание: познакомить меня с Мирав, чтобы я услышал ее историю собственными ушами. После этого я с ним не виделся. Думал ли он, что оказывает мне добрую услугу? Хотел ли он открыть мне глаза на правду? И что мне теперь делать с этой так называемой «правдой» – пойти в лес и застрелиться?
Уж сейчас-то Конни могла хотя бы повернуться и спросить: «В чем дело?» Или даже раздраженно выпалить: «Ну что еще?!» – потом обернуться, увидеть мое потрясенное лицо и спросить уже мягче: «Что случилось?» Но она не оборачивалась, и я молчал. На работе люди обычно застрахованы от полного одиночества, однако сегодня, оглядываясь назад, я понимаю, что в тот день рядом с Конни почувствовал себя не лучше, чем в ночи над пустым Променадом: стряслось что-то страшное, внезапное и бесповоротное, а я был совсем один. Выкарабкивайся как хочешь. Наверное, именно такое абсолютное одиночество чувствовал Мерсер, когда лег на твердую землю с дулом во рту; в самом конце этот болван, наверное, стал гадать, кто будет по нему скучать, решил, что по-настоящему никто не будет, и с этой мыслью спустил курок. С такой ли мыслью застрелился мой отец? Мог ли я помочь Мерсеру? Наверно, перед расставанием в баре мне стоило крепко схватить его за руку и сипло прошептать: «Сомневайся! Несмотря ни на что! Этот парень открыл некую метафизическую истину – плевать, как он это сделал! Верь ему! Почему бы и нет? Какой у тебя есть выбор? Самоубийство?»
Видимо, никакие мои действия сейчас не привлекли бы внимание Конни (впрочем, я не предпринимал ничего и, наверно, больше не хотел ее внимания). Я пришел к ней не просто поделиться плохой новостью – мне хотелось ощутить ее физическую близость. Ничью другую близость я в тот момент ощутить не мог. Да, была еще миссис Конвой, но та бы неизбежно зациклилась на характере Мерсеровой смерти, ведь самоубийство в ее глазах было смертным грехом, заслуживающим только вечных мук, а я не хотел сейчас так издеваться над памятью Мерсера. Но главное, мне хотелось побыть рядом с Конни, потому что всей своей сутью, душой и телом, она отрицала смерть. Ее харизма, ее кудряшки, маленькая венка на виске, пульсировавшая железом и теплом, – Конни на каком-то примитивном уровне убеждала меня, что Мерсер совершил глупейшую ошибку. Я находил утешение в ее близости, в шорохе ее кожи, в аромате ее волос, в колеблющемся запахе ее тела, в оцепенелой улыбке, в веселье ее речей, в пусковых механизмах ее мыслительной деятельности. Разговором с Конни я хотел сгладить холодность и остроту внезапного известия. Откуда мне было знать, что я онемею, а она, увлеченная подавлением бунта в стаканах для ручек – сперва в одном, затем во втором, – даже не обернется? В тот миг ни одно из проявлений ее физической красоты не смогло завладеть моим вниманием настолько, чтобы смягчить удар. Ее красота казалась бессмысленной, бесполезной в данном случае и, что еще хуже, недейственной; она словно потеряла свою силу, свою власть надо мной. Неужели он действительно пошел в лес и покончил с жизнью, когда впереди еще было столько всего? Не так уж это и трудно – жить дальше. Просто делай что-нибудь, подумал я. Займи руки и мозг, игнорируй, действуй вопреки. Но он не хотел просто действовать. Он хотел быть кем-то: буддистом, христианином, ульмом, да кем угодно, лишь бы чувствовать, что он не один на этом свете, что у него есть единомышленники, такие же заблудшие души, потерявшие себя – и в конечном итоге нашедшие. А когда на свете не осталось никого, кроме Пита Мерсера с чудесным даром делать деньги, он отправился в лес с заряженным пистолетом. Но почему не раньше? Почему теперь, после появления Мирав Мендельсон, а не после расставания с зороастрийкой или разочарования в Киото, в «реканалировании»? Его добила критическая масса разочарований и заблуждений. Деньги, возможности и время – все это ничего не стоит без воли. Воля – это все, а Мерсер свою потерял.
Конни до сих пор молчала, и я тоже, хотя мы сидели совсем рядом, как тогда в баре с Мерсером. Наша с ним дружба только начиналась, а теперь вот погрузилась в мертвую тишину – сродни той тишине, что стояла сейчас между мной и Конни. Я пришел к ней, чтобы снять с души бремя, чтобы с помощью одного-единственного взгляда на нее подкрепить все свои аргументы против самоубийства… и еще по одной причине, более примитивной и инстинктивной, чем даже моя нужда увидеть ее. В то время я еще не сознавал этой причины в полной мере, но сейчас она для меня очевидна. Я испытывал острую необходимость поместить в свою орбиту другого человека, убедиться в собственном существовании через присутствие и близость кого-то еще, протянуть руку и дотронуться, разозлить ее, льстить ей, докучать, умолять, напрашиваться на оскорбления – что угодно, лишь бы знать, что я еще жив и не один. Однако за все это время – прошло уже минуты четыре или пять – мы не обменялись ни единым словом. Внезапно Конни оторвалась от кружки с ручками, крутнулась на стуле и громко чихнула себе в локоть. Замерла, готовясь ко второму чиху – она всегда чихала два раза подряд, – снова чихнула и стала искать платок, но не нашла. Тогда она встала и ушла в уборную. Дверь за ней закрылась, и через минуту я вернулся к пациенту, гадая, заметила ли она вообще мое присутствие. Ведь мы сидели почти вплотную… Что за стена выросла между нами в эти четыре-пять минут? Когда мы успели стать настолько чужими друг другу? В тот миг мне показалось, что живых людей порой разделяют столь же непроницаемые преграды, как и те, что отделяют живых от мертвых.
А потом случилось нечто удивительное; я мигом выбросил из головы все черные мысли и едва не побежал обратно к Конни, чтобы выкрикнуть ее имя и вернуть нас обоих к жизни.
Когда я вошел в кабинет, пациентка сразу сообщила мне, что беременна. Живот только-только начинал расти, но ее румяные круглые щеки говорили сами за себя. Новая, пухлая и упругая кровь стучала в венках на ее шее. Она светилась, как спелое яблоко.
Ничего не могу с собой поделать: мне нравятся беременные. Если только они не страдают от недоедания. Иногда я вижу в метро таких тощих девушек с огромным животом и руками-палками – сразу хочется купить им обогреватель. Хочется наорать на их родителей. Помню, однажды я даже подошел к такой голодающей беременной и спросил, не откажется ли она от бесплатного обеда в «Джуниорс». Она была в потрясении: приставать в метро к беременной женщине с обручальным кольцом на пальце! Вообще-то кольца я не заметил. Хотя оно было очень даже заметное. Я попытался объяснить, что не пристаю к ней, а предлагаю бесплатную еду. Может, она возьмет хотя бы пятьдесят баксов – купит себе подсолнечного масла? Она окончательно рассвирепела. Выяснилось, что она – известная фотомодель, я не раз видел ее на рекламных щитах.
Я спросил пациентку, когда ей рожать. В апреле. Тогда я попросил ее широко открыть рот. Выстукал в одном из зубов зарождающийся кариес.
– Так больно? – спросил я.
– Нет.
– Вероятно, здесь у вас начинается кариес, – сказал я, – но лечение мы отложим до апреля, до родов. Если вам сейчас не больно, то и волноваться не о чем.
Ну-ну, подумал я, слушая самого себя. «Если сейчас не больно, то и волноваться не о чем»! А что, времени полно. Поволнуешься позже. А до тех пор лови кайф. У тебя впереди столько радостного и прекрасного. В самом деле: ты полна здоровья, скоро ты дашь начало новой жизни. Какой смысл зацикливаться на всяком дерьме?
Так устроено большинство людей. Я стал думать, как большинство людей! Я сжился с этой мыслью всей душой, подумал ее сам! Она мне больше не чужая, она – моя! Моя-моя-моя. Боясь ее упустить, я снова взял в руки зубной зонд, якобы с целью еще раз убедиться, что все в порядке, а на самом деле – чтобы окончательно присвоить ценную мысль. Проникнуться ею насквозь. Люди, которым приходят в голову такие мысли, обычные нормальные люди, выгуливающие собак, обновляющие статусы в соцсетях и откладывающие визит к стоматологу, без труда закрывают глаза на неизбежное. Будь что будет! А некоторые из них, как тот руководитель коммерческой службы, не забивают себе голову даже тем, что уже нагрянуло. Если он пока не чувствует кариеса, значит, лечить его не надо. Если пациентка беременна, стоит отложить лечение до апреля. Если человек не хочет сегодня чистить зубы нитью, так и черт с ним, почистит в другой раз. Не желаешь слушать нотации врача о том, как ты запустил свое здоровье? Ну так не ходи к врачу, загляни в бар или посмотри кино. Погладь собаку. Роди ребенка и иди любуйся, как он сладко спит в колыбельке. Господи, подумал я. Так вот как они мыслят! Вот почему им так привольно живется! Как же все просто!
– Я отойду на минутку, хорошо? – сказал я пациентке и встал с намерением побежать к Конни, но она уже стояла в дверях кабинета и смотрела прямо на меня.
– Что-то случилось? – спросил я.
– Нет.
– Что ты тогда здесь делаешь?
– Ничего.
– Просто стоишь и ничего не делаешь? Ну-ну.
– Обсудим это позже.
– «Это»? Значит, есть что обсуждать?
– Позже.
– Нет, сейчас!
– У тебя пациентка. Разговоры подождут.
– Я с ней закончил. Она здоровее и живее всех живых. Об этом я и хотел тебе сказать. Знаю, ты терпеть не можешь, когда я тащу тебя в кабинет и показываю пациентов, но на сей раз я хочу показать не болезнь, не старость и не смерть. Ты только взгляни на нее! Видела когда-нибудь такого здорового и счастливого человека?
Конни заглянула в кабинет.
– Я что-то упустила?
– Разве ты не видишь?
– Я вижу женщину на стоматологическом кресле.
– Она беременна! Разве не видно? Ладно, поверь мне на слово. Фишка в том, как она собирается поступить со своими зубами. У нее намечается кариес, но она решила пролечить его уже после родов.
– Вроде бы так и положено.
– Для беременных – конечно. Но не для всех остальных.
– Не понимаю.
– Почему мы все не можем жить по тому же принципу? – спросил я. – Почему не можем плыть по течению? Выгуливать собак, писать в Твиттер, есть булочки с изюмом, кататься на велосипеде, любоваться закатом, скачивать фильмы и никогда ни о чем не волноваться! Я не знал, что это так просто! Не знал до этой самой минуты. Кто же не способен на такое? Разве что психически больной, а я – не психически больной!
Она взглянула на меня.
– Я не больной, – повторил я. – Слушай, окажи мне услугу. Сходи со мной в ресторан. В смысле, на свидание. Дай мне второй шанс. Нет, какой по счету? Шестой! Я изменился, я теперь другой человек. Ей-богу! А хочешь, не будет никаких свиданий? Давай сразу поженимся. Я готов. Честное слово, готов. Что это за взгляд? Что за взгляд, Конни? Я серьезно! Я хочу взять тебя в жены! Нарожать детей. Знаю, раньше я не хотел иметь детей, но то было раньше. А сейчас я все понял. Я хочу, чтобы ты была такой же здоровой и счастливой, как эта девушка.
– Я увольняюсь, Пол, – сказала Конни.
– Что… что?
– Увольняюсь.
Наступила тишина.
– Увольняешься? Почему?
– Тебе обязательно знать?
– Но ты мой офис-менеджер! И я люблю тебя!
Она не ответила.
– Ушам своим не верю. А как же все, что я только что говорил? Ты не дашь мне шанса?
На ее губах мелькнула и исчезла улыбка – из тех, что выводят тебя из себя, когда вспоминаешь о них позже. Терпеть не могу такие улыбки, вот эти сочувственные взгляды и мягкие объятья.
– Давай все выясним и обсудим, – сказала она. – А потом я начну подыскивать себе замену.
Остаток дня я бродил по клинике как зомби. Уже через час после нашего разговора Конни разместила в Интернете объявление и к концу недели выбрала полдюжины кандидаток. Отговорить ее было невозможно. Они с Беном переезжали в Филадельфию. Он преподавал там поэзию.
– Ты уверена, что поступаешь правильно?
– Уверена. Будешь смотреть резюме?
– Ты действительно этого хочешь? Жить с поэтом?
– Да.
– С электрической плиткой? И вшами?
– Какой еще плиткой? Ты о чем?
– Он хоть сможет платить за квартиру?
– Ты будешь читать резюме или нет?
Вечером я пошел домой и смотрел бейсбол. Я пропустил кучу матчей за август и половину сентября. Чтобы посмотреть все пропущенные и взяться за новые, я должен был целиком и полностью посвятить себя бейсболу. До середины ночи я пил, ел доставленную еду и один за другим смотрел матчи.
– У меня больше нет времени, Пол, – заявила она ближе к концу сентября. – Я уволилась. Мне пора уезжать. Ты будешь читать резюме – или мне самой заняться?
– Буду, – ответил я.
Но так ни одного и не прочитал.
Лето выдалось хорошее, весь июль и большую часть августа «Ред Сокс» уверенно обходили «Янкиз». Мы видели героическое выступление Педроя и Эллсбери, и, несмотря на травмы, питчеры играли уверенно. В начале сентября никто не сомневался, что мы займем первое место в дивизионе и примем участие не в первой, не во второй, а в третьей мировой серии за семь лет. Но потом вступил в силу некий древний вселенский заговор.
Первого сентября мы обходили «Янкиз» на пол-игры. Второго сентября мы потеряли это преимущество навсегда. Но вайлдкард, дававший место в плей-офф, фактически оставался за нами, потому что на Третье сентября мы надежно занимали второе место в восточном дивизионе Американской Лиги, на девять игр опережая «Тампа бей рейз». От нас требовалось только одно – не выпускать вперед этих середнячков. Чтобы выпустить их вперед, за оставшиеся три недели чемпионата мы должны были выдать худшую концовку сезона в истории бейсбола.
Следя за бейсболом, ты словно наблюдаешь за медленным рождением чего-то прекрасного. На твоих глазах незначительные и случайные события понемногу накапливаются и вдруг превращаются в эпическое действо, напряженное и захватывающее. Игра мучительно тянется почти до самого конца, а потом ты вдруг ловишь себя на том, что дивишься неожиданному и стремительному развитию событий и гадаешь, чем все закончится. Это сонное, неторопливое превращение скучного в неописуемо прекрасное.
К концу сентября мы начали играть так скверно, что в общем зачете нас обошли даже последние лохи – «Рейз». Перед последним туром мы с «Рейз» делили второе место. Я по-прежнему не знаю, как мне относиться к нашей игре в конце того сезона. Каждое новое поражение команды вызывало у меня физическую тошноту. Но то была не единственная моя реакция. Как же я радовался, что «Ред Сокс» вновь стали самими собой – проклятым и убогим народом. Я не хотел, чтобы моя команда проигрывала, но еще меньше мне хотелось, чтобы они принимали победу как должное. У нас уже есть одна такая команда, спасибо, достаточно. Как фанат «Ред Сокс» я чувствовал, что мой долг – не позволить любимой команде уподобиться «Нью-Йорк янкиз», причем для меня это был вопрос морали и человеческой порядочности. Нам – истинным фанатам бостонцев – не хватало этих дней неопределенности, трясучки, хронического разочарования. Нашу любовь слишком давно не испытывали на прочность. Я хотел вновь стать фанатом «Ред Сокс», самым лучшим из фанатов, и единственным способом это сделать было отпраздновать – тихо и печально, – наше такое неянковское поражение в сентябре 2011-го.
В ту пору я каждый вечер навещал своего нового пациента. Мы с вами можем позволить себе не пользоваться зубной нитью каждый день – конечно, последствия будут, но зубов мы не лишимся. С Эдди было по-другому. Я не мог смотреть на него без слез: казалось, он вот-вот испустит дух, такой он был хлипкий, тонкий, искореженный, трясущийся, весь покрытый печеночными пятнами. Меня он встречал неизменной благодарной улыбкой. Думаю, я нравился ему почти так же, как его прежний стоматолог, доктор Раппопорт. Мы шли на кухню, где он присаживался на стремянку. Я вставал сзади, надевал перчатки, вытягивал из коробочки с нитью отрезок нужной длины и принимался за работу. После чистки он вставал и делал нам мартини. Все равно что заглянуть в бар и пропустить рюмочку на сон грядущий – только вместо чаевых бармену я удалял ему бактерии из десневых карманов.
Теперь, спустя шесть недель ежедневных чисток зубной нитью, кровоточивость исчезла. Потеря костной ткани прекратилась. Десны стали крепкими.
Я понятия не имел, во что ввязываюсь, когда согласился на эти ежевечерние визиты, не оплачиваемые никакими страховыми службами. Последняя игра сезона должна была начаться через двадцать минут. Если я пропущу первый бросок, придется ждать конца игры, перематывать кассету и смотреть все с начала, а эта игра была очень важна, я никак не мог пропустить трансляцию! Из клиники я ушел поздно, поезда ходили медленно, и без десяти семь я все еще был в квартире Эдди в Нижнем Ист-Сайде.
Он вручил мне мартини.
– Ваше здоровье! – сказал он.
Мы выпили. Я наблюдал, как трясущейся рукой он пытается поднести стакан к нижней губе и сделать глоток.
– Я в некотором замешательстве, Эдди, – сказал я ему. – Видите ли, я фанат бейсбола и в частности… – я притронулся к козырьку своей бейсболки с логотипом «Ред Сокс», – вот этих самых ребят. Не знаю, смотрите ли вы бейсбол, но если смотрите, то должны знать, что после удачного старта ни одна команда в истории спорта не проваливалась с таким треском за последний месяц сезона, как провалились «Бостон ред сокс» в этом году. Это поистине историческое событие. Они обыграли «Янкиз», а потом – в самый ответственный момент – позволили им перехватить первенство. В общем-то, это уже стало традицией, о чем вы наверняка знаете, если смотрите бейсбол. Это еще не конец света, и лично я не имею ничего против такого развития событий: люблю, когда мы вылезаем из болота и бьем «Янкиз» на глазах изумленной публики. К тому же мы были на девять игр впереди «Тампа бей рейз» – по-настоящему дерьмовой команды. За последний месяц сезона нам нужно было проиграть… в общем, единственной командой, которая потерпела примерно столько же поражений подряд, была «Чикаго кабс» в 1969 году. Почти с начала сезона они занимали первое место в общем зачете, иногда опережали соперников на девять игр. Никто не ожидал, что в сентябре 1969-го они проиграют семнадцать игр подряд – семнадцать игр, Эдди! – и окажутся на втором месте. Как вы несомненно знаете, если смотрите бейсбол, никто не играет хуже, чем «Кабс». Перехожу к сути: мы догнали и перегнали «Кабс»: мы проиграли девятнадцать игр! Девятнадцать игр, Эдди! А говнокоманда «Рейз» выбралась из отстойника и делит с нами одно место. Мы делим одно место с говнокомандой «Рейз»! И сегодня мы играем последнюю игру регулярного сезона с занимающими последнее место «Ориолс» в Балтиморе, а «Рейз» проводят свою последнюю игру против занимающих первое место «Янкиз». Если мы победим, а «Рейз» проиграют, мы попадаем в плей-офф. Если мы проиграем, а «Рейз» победят, «Рейз» попадают в плей-офф. Вполне возможно, что сегодня мы играем последний матч сезона. Поезда в такой час ходят медленно, и я могу не успеть домой к началу игры – а я должен посмотреть ее с самого начала, есть у меня такая примета.
Несмотря на легкую дрожь в теле, Эдди смотрел на меня уверенно, широко открытыми – как у младенца – глазами.
– Поэтому я вынужден просить вас об услуге. У вас есть кабельное? Если да, то какой у вас пакет каналов? Могу ли я посмотреть оба матча здесь – матч «Ред Сокс» и матч «Янкиз»? Мне очень важно, чтобы вы не выгнали меня посреди игры, даже если случится пожар или вы сочтете мое поведение подозрительным. Даже если назначат дополнительные иннинги и я просижу здесь до трех-четырех утра. Что скажете?
– У меня премиальный пакет, – продрожал Эдди, – и я буду очень рад компании.
– Несмотря ни на что?
– Несмотря ни на что.
– Хорошо. Тогда у нас есть двадцать минут на поиски курицы с рисом.
Пока я бегал за едой, он сделал нам еще мартини. Мы быстро поели. Перед самым началом игры Эдди уселся в кресло, а я занял место на полу, поближе к телевизору. Примерно в середине второго иннинга он развернул карамельку, сунул ее в рот и тут же заснул. Я не мог смотреть, как после нескольких недель ежедневных чисток его зубы купаются в сахаре. Зрелище меня угнетало. Во время следующей рекламы я надел перчатку, вытащил леденец и выбросил его – Эдди даже не шелохнулся.
Затем я сел обратно, взял незнакомый пульт и продолжил смотреть два матча одновременно, переключаясь между «Ред Сокс» и «Янкиз». Подумать только, я болел за «Янкиз»! Это убивало меня, но выбора не было: чтобы перейти в плей-офф, «Янкиз» дожны были одержать победу над «Рейз», а «Ред Сокс» должны были оставить позади «Ориолс». В такой ситуации я, разумеется, желал бостонцам победы, и только победы. Их победа стала бы победой моего отца. Хотя что толку? Даже победа в Мировой серии 2004 года его не вернула. А ведь какое эпохальное событие! Мы совершили невозможное, стали чемпионами спустя 86 лет и… ничего не изменилось. Отца не было, он по-прежнему лежал в могиле. А на что я надеялся? Зачем столько лет болел за бостонцев?
В третьем иннинге «Ред Сокс» заработали очко, и я заорал. Эдди испуганно подскочил и уставился на меня недоуменным взглядом. Видимо, он пытался понять, кто я такой и что делаю у него дома. Несколько минут спустя счет был уже 2:1 в пользу «Ориолс». Я сидел на месте, слегка покачиваясь. Потом настал черед бостонцев. В четвертом иннинге Скутаро принес нам очко, затем Педроя ударом в левую дальнюю часть площадки заработал хоум-ран и вывел нас вперед: 3:2. Тем временем «Янкиз» размазывали по стенке «Рейз». Пока все шло хорошо.
Будь мой отец жив, он бы выписывал все очки на карточку. Он начал делать это еще в детстве, когда слушал трансляции с Джимом Бриттом по радиоприемнику «Зенит Консольтоне». Во время матчей я иногда доставал его старые карточки и водил пальцами по карандашным меткам и цифрам, сделанным мальчишеской рукой – задолго до того, как у него начались проблемы со здоровьем. История бейсбола, записанная рукой мертвеца.
В конце пятого иннинга я подошел к Эдди. Он спал и что-то бубнил во сне. Я приблизил ухо к его губам. «Соня… Соня», – говорил он.
– Эдди, – сказал я. – Эдди, проснитесь.
Он открыл глаза и вновь с удивлением осмотрел мое лицо.
– Уже почти шестой иннинг. Я сейчас отойду в другую комнату. Никогда не смотрю шестой иннинг. Вы должны посмотреть его за меня и все потом рассказать. Сможете?
– Кто вы?
– Доктор О’Рурк, ваш новый стоматолог. Можете посмотреть шестой иннинг и все мне потом рассказать, Эдди? Очень вас прошу.
Несколько минут спустя я стоял на пороге его спальни.
– Не спите, Эдди?
– А?
– Не закрывайте глаза! Смотрите внимательно, от начала и до конца!
Во время седьмого иннинга начался дождь, и матч приостановили. Я вновь сидел перед телевизором и слушал, как Эдди во сне зовет свою Соню. Когда я переключился на матч «Янкиз», меня ждало глубокое потрясение. Аяла поменял Логана, и «Рейз» понеслись вперед. Скоро счет уже был равный, а хоум-ран Эвана Лонгории принес «Рейз» победу. Теперь мы просто обязаны были победить – чтобы остаться в живых.
Я снова переключился на «Ред Сокс». Пэпелбон выбил Джонса, потом – Рейнольдса. На базу вышел Дэвис. Пэпелбон замер, считывая секретные сигналы своего кэтчера. Его глаза яростно сверкали под козырьком бейсболки. Это был конец девятого иннинга.
От победы нас отделял всего один шаг. В ожидании броска бита Дэвиса выписывала нервные дуги в воздухе. Весь стадион затаил дыхание.
Если Пэпилбон не выбьет Дэвиса, понял я, мы окончательно утвердим свое право на худший сентябрь в истории бейсбола. Это восстановит мировой порядок, поможет возместить ущерб, нанесенный неслыханными победами минувшего десятилетия. Но поражение – все равно поражение. Меня охватит горе, от этого никуда не деться. Но если мы победим, мне станет еще хуже. Моральный коллапс, который непременно последует за победой, не позволит мне насладиться победой. И отец опять не вернется. Выходит, если мы проиграем, я в проигрыше, а если победим – опять-таки в проигрыше. Всю жизнь я связывал себя строгими фанатскими суевериями – и ради чего? Носил бейсболку, ел курицу, пропускал шестой иннинг, записывал все игры… ради чего? Ради права на страдание? Так жить нельзя. Так не годится. В жизни человека должна быть надежда, пусть самая крохотная. Нужна какая-то цель, какое-то стремление, не обреченное заведомо на крах. У меня ничего не осталось: ни Сантакроче, ни Плотцев, ни родителей, ни Конни. Мои пациенты упорно отказывались чистить зубы нитью, а некоторые – даже лечить кариесы. У меня осталась только… воля, больше ничего. Желание не уподобиться Мерсеру и отцу. Желание победить в себе лиса.
Настал момент решающего броска. Пэпелбон начал выполнять «виндап». Я выключил телевизор и вышел из дома Эдди.
Эпилог
В следующем году я отправился на Сеир и провел двадцать один день в небольшом поселке на юге Израиля, стараясь открыть душу тому, что претило мне всю жизнь. Я прочел Кантаветиклы от корки до корки, узнал историю побега моей семьи из Польши и один раз даже готовил пищу для остальных возрожденных. Я спал на узкой койке. Побывал на Мертвом море. У меня взяли образец ДНК с внутренней поверхности щеки.
На рассвете и на закате я наблюдал за бедуинами: верхом на верблюдах они уходили в пустыню. Закутанные в несколько слоев темной одежды, движущиеся неумолимо и с патологическим безмолвием, они казались мне самыми одинокими людьми на планете.
Я никогда не был одинок и никогда больше не буду. В домиках с белеными стенами проходили занятия, а по вечерам все собирались за одним столом, ужинали и вели беседы. Остальные возвращенные отнюдь не производили впечатления фанатиков или сумасшедших, наоборот, это были люди с прогрессивными политическими взглядами, в меру ухоженные и, как ни странно, по большей части молодые. Они дельно и увлеченно обсуждали свою новообретенную историю, теологические трудности, связанные с сомнением, угрозу полного вымирания. Многие могли посвятить таким разговорам всю ночь. К концу третьей недели такой образ жизни меня достал – совсем как обход европейских церквей с Конни. Я заскучал по эспрессо и кондиционерам. Мне захотелось домой.
Но почему-то через год я вернулся, и еще через год – тоже.
Наверное, мне было необходимо хоть иногда чувствовать себя уязвимым. Мне надоедали факты, голые факты, научные факты. Я как бы говорил миру: смотрите, я примкнул к какой-то сомнительной секте. Делаю какие-то немыслимые, несусветные глупости. Смотрите, я все-таки рискнул оказаться в дураках!
Туризм в Израиле очень развит. Можно взять гида, который съездит с тобой в знаменитый заповедник Эйн-Геди, в Кумран, где были обнаружены свитки Мертвого моря, ив Масаду, где восставшие зилоты несколько лет сдерживали осаду римских легионеров. А можно поехать на экскурсию вместе с Грантом Артуром на его «Мазде CX-7» и побывать в местах, о которых никто никогда не слышал. Проезжая мимо перепутьев и ничем не примечательных точек пустыни, он поведает вам историю своего народа, которую вы можете выслушать с какой угодно долей скептицизма. Прямо за этим забором проходили великие сражения, скажет он. А вот у этой электрической подстанции случилось настоящее чудо. Есть люди, которые верят каждому его слову. Плевать они хотели на ваши научные факты. Смиритесь с этим.
Грант Артур так и не извинился передо мной за то, что перевернул мою жизнь вверх дном. «Ты бы не приехал, если бы тебе были нужны только извинения, – сказал он, когда мы встретились. – Ты здесь. Ты счастлив. За что я должен извиняться?» Я по-прежнему не считал, что должен все забыть и простить, но он постарался убедить меня, что таить обиду нет смысла – как нет смысла в вопросе «Почему я?» «Помни, я не сам вышел с тобой на связь. Ты первым мне написал». Если бы не мое письмо, утверждал он, дальше сайта моей клиники дело бы не пошло. «Весть слышат только те, для чьих ушей она предназначена, – говорил он. – Я не присвоил твою личность, Пол. Наоборот, я ее вернул». И еще: «Если ты сомневаешься в моих словах, ты уже на верном пути». Одевался он всегда одинаково: штаны карго защитного цвета и бежевый жилет с кучей накладных карманов. Аккуратная бородка, безупречные белые зубы. «Большинство людей проводят всю свою жизнь в метаниях между надеждой и страхом, – говорил он. – Надеждой попасть в рай и страхом полного небытия. А теперь подумай, как это здорово – сомневаться. Видишь, сколько проблем решает сомнение – как для человека, так и для Бога?»
Интернет-присутствие ульмов продолжало расти. Я так суетился из-за своих незаконно присвоенных личных данных, что даже не замечал масштабов происходящего. Например, вышла книга «Частичная история обездоленных», автор Томас Стовер, заслуженный профессор Оклендского университета. Главы этой книги были посвящены евреям, маори, индейцам и другим, менее известным народам – акунси, чагосцах с острова Диего-Гарсия и, разумеется, ульмам. На странице обсуждения в Википедии появились доводы и статьи всевозможных историков, наконец-то направившие дискуссию в нужное русло. Она стала логичной и дельной, когда редакторы прекратили обсуждать истребление амаликитян и изральскую агрессию и заговорили о том, имеют ли люди право придумывать себе некое историческое наследие, выпускать о нем книги и утверждать, что их выдумка – не выдумка вовсе, а установленный факт. Именно это противоречие обеспечило статье долгую жизнь. Теперь это более-менее стабильная страница, большинство ее поборников и антагонистов взаимоуничтожились в результате коллапса абсолютов – как весьма часто бывает в Интернете. Но все же кто-то иногда дополняет и исправляет статью, призывая остальных вести себя прилично и прежде всего – действовать беспристрастно.
Начинается статья так: «Ульмизм – преобладающая религия ульмов, основоположником которой считается Грант Артур (1960–2022)».
Плотцы, наверное, до сих пор считают, что те твиты и сообщения оставлял я. Не знаю; после поездки в Бруклин к Мирав Мендельсон я ничего не слышал о дяде Стюарте. Признаться, я по нему скучаю. Он значил для меня куда больше, чем я когда-либо значил для него. Таких людей в жизни человека бывает немного. Том Билайл, Боб Сантакроче и Стюарт Плотц – каждый из них мог стать для меня отцом и образцом для подражания, сложись все немного иначе.
Конни иногда пишет мне электронные письма. Они с поэтом поженились и родили сына. Университет выпустил сборник ее стихов, который я перечитывал раз сто, тщетно пытаясь найти там хоть намек на свою персону, хоть маленькое упоминание. Утешаюсь я тем, что она и раньше не писала автобиографичных стихов. Сейчас она – школьный учитель в Кентукки. «У нас в Лексингтоне все прекрасно, – пишет она. – Как ты, как Бетси?»
Бетси каждый год с успехом вывозит меня в Непал с благотворительной миссией. Наш самолет приземляется в Катманду, и большую часть времени мы проводим в близлежащем Боднатхе, где лечим зубы бедным и голодным, которые в лучшем случае чистят зубы веточкой фикуса. Вы не представляете, сколько там обделенных людей, сколько голов, обритых наголо во имя Бога. Целыми днями они только и делают, что крутят молитвенные барабаны да месят сливочное масло из молока яков. Куда ни сунься, всюду на тебя смотрит всевидящий Будда, сидящий на золоченой верхушке ступы – счастливый свидетель страданий своего народа. Я говорю это миссис Конвой.
– Во-первых, Будда – не Бог, – отвечает она. – Буддой может стать всякий. И потом, разве вы не видите, что эти глаза – нарисованы?
– Нарисованы?
– Силы небесные! Молодой человек, как вас легко одурачить!
После работы я хожу по горячим пыльным улицам Катманду, усыпанным нищими калеками и мусором, фотографирую на телефон козлиные головы с обугленными рогами и ухмылками. Они выставлены на продажу и красуются на столах уличных торговцев, словно головы казненных преступников. Я иду мимо семей, ютящихся на порогах домов, мимо альпинистов и туристов, мимо рикш и паршивых собак. Все постройки кажутся мне убогими и обреченными на скорую гибель, окна либо зияют чернотой, либо заколочены досками. Всюду рекламные щиты и вывески.
В 2014 году, в последний день нашего пребывания здесь, я отправился на очередную прогулку по городу и купил нечто необыкновенное, чего не покупал никогда в жизни. Я имею в виду не какой-нибудь экзотический сувенир из рога редкого животного, обитающего только на родине Будды, нет. Эта вещь прибыла сюда прямиком с Мейн-стрит, США, была произведена в Китае и продавалась по всему миру. Что-то вроде этого я уже покупал, и не раз, но именно эта вещичка оказалась в моих руках впервые. В тот миг, когда это произошло, когда я понял, что могу купить ее и надеть, я осознал свою внутреннюю свободу, одуряюще экзистенциональную свободу: если я способен на столь радикальный поступок, значит, меня больше не связывают оковы суеверий и фанатичной верности, этой извращенной врожденной преданности. Меня пробила дрожь. Вышеупомянутая вещь, выгоревшая на солнце бейсболка «Чикаго кабс», лежала за заляпанной витриной магазинчика, торгующего альпинистским снаряжением. Над козырьком красовалась алая буква «С» – символ бездарности и плохой игры. Уже сто пять лет «Кабс» не одерживали победу в Мировой серии. Это не только самая длинная полоса неудач в истории бейсбола, это самая длинная засуха в истории любого американского профессионального спорта. Подумать только! Можно снова молить Бога о хорошем сезоне, напряженно наблюдать за игрой, вновь испытывать опустошающее горе, которое может вызвать лишь крушение многолетней, мучительной надежды на торжество справедливости. Господи! Мир заиграл новыми красками! Можно снова о чем-то мечтать! Я вошел в лавку, а когда вышел, на голове у меня сидела бейсболка «Чикаго кабс». Сидела она не очень хорошо, придется долго обминать ее под себя. Я пропустил грузовик «Тойота» с мешками риса и шагнул в толпу.
– Дядя, дядя!
Рядом со мной откуда ни возьмись появился мальчишка в грязных джинсах и футболке FILA. Я давно привык к этим беспризорникам, они часто обступают меня и клянчат мелочь.
– Хочешь бить?
– Что?
Он держал в руках какую-то деревянную планку и улыбался. Я посмотрел на него повнимательней и вдруг присел на корточки, схватив его за руки. Это был маленький темнокожий непалец с пухлыми щеками и тонкой цыплячьей шеей. Но в глаза бросалась его улыбка. Что называется – улыбка от Бога. Большие белые зубы, крепкие розовые десны.
– Кто лечит тебе зубы?
– Ты.
– Я?
– Ты зубной врач.
– Так это моих рук дело? Скажи «а-а-а». Открой широко-широко. Теперь сплюнь.
Он сплюнул на дорогу, и остальные дети засмеялись.
– Хорошая работа, – сказал я.
– Теперь бей! ОК?
Читать бесплатно другие книги:
