И проснуться не затемно, а на рассвете Феррис Джошуа

Что за удивительное изобретение – невидимка для волос! Один зубец прямой, второй – чуть изогнутый на одном конце, и на кончиках обоих – крошечные шарики из твердого янтаря. Невидимка никогда не менялась: добрые медсестры в гражданскую войну закалывали косынки точно такими же. Хотя эти штучки призваны держать волосы в строгости, у Конни на голове всегда красовались самые модные и броские невидимки. Помню, как я любил выбирать их из ее прически, одну за другой, осторожно, чтобы не дернуть волосы, и складывать на тумбочку. В конце концов по ее плечам рассыпался каскад кудряшек, приятно пахнущих и немного влажных.

– Ладно, я просто скажу как есть. Помнишь, я тебе говорила, что я – непрактикующая атеистка? Так вот, это неправда. То есть некоторое время я была атеисткой, но теперь – нет. То есть… я не на сто процентов уверена в том, что Бога нет. Иногда я почти не сомневаюсь, что он все-таки есть.

– То есть ты веришь? Ты верующая?

– Иногда.

Я был потрясен.

– Иногда?

– Почти всегда.

Я был вне себя. Сколько раз она открыто выражала свое скептическое отношение к Богу? Сколько раз она закатывала глаза, когда какой-нибудь идиот по телевизору рассказывал женщинам, как беречь свое тело во имя Бога? Или порицал однополые браки – тоже во имя Бога? Или выступал в защиту огнестрельного оружия с дисковыми магазинами на сто патронов – ибо Бог хочет, чтобы у всех было оружие? Сколько раз она согласно кивала, когда я произносил очередную речь в духе Хитченса?

– Так ты всегда была верующей?

– Не всегда.

– А когда – не была?

– Когда мы встретились.

– То есть до нашего знакомства ты верила?

– Ты очень убедительно вещал. Ты вообще умеешь говорить убедительно.

– То есть… я убедил тебя стать атеисткой?!

– Я была влюблена! Мне крышу снесло! Я хотела меняться!

– Ты мне врала?

Первый год наших отношений, даже полтора, прошли как в тумане. Я даже не могу сказать, насколько мы были влюблены друг в друга – всюду была сплошная любовь, днем и ночью любовь, любовь, любовь. Единственное, что меня немного напрягало, – это ее поэзия. Насколько я могу судить, она была неплохим поэтом. Я не всегда понимал, о чем она пишет, но и стихи других поэтов, которые она читала мне вслух в постели, или в парке, или в книжном магазине, я тоже понимал далеко не всегда. Видимо, непонятность – признак хорошей поэзии. Что ж, пусть так, я не возражаю. Но в тот первый год, даже полтора, Конни совершенно перестала писать. Я-то думал, чтобы называть себя поэтом, надо писать стихи. А Конни не писала. Поначалу я не особо напрягался, потому что мне больше нравилось проводить время с ней, чем без нее (а сочинение стихов требует одиночества). Но время шло, она все не писала, и в один прекрасный момент я спросил ее почему. «Не знаю, – ответила она. – Наверное, потому что я счастлива». «Чтобы писать стихи, надо быть несчастной?» – «Нет… наверное, нет. А может, и да. Может, мне надо. Когда я счастлива, мне совсем не пишется. Я счастлива и так». – «То есть если ты начнешь писать, это будет означать, что ты несчастна?» – «Скорее, что я успокоилась, пришла в себя. Что я могу думать не только о тебе, о нас, но и о чем-то еще. О стихах». Наверное, это было хорошо и правильно. Но все же иногда я гадал, кто такая Конни, когда не пишет стихи? Она больше не поэт. Поэты пишут стихи. Выходит, она – просто секретарша в стоматологической клинике. Секретарша и любовница врача-стоматолога.

Достаточно будет сказать, что теперь она снова писала – сочиняла вовсю. Зато я узнал: Конни страдала тем же недугом, что и я. Все то время, пока мы встречались, она не писала стихов, пренебрегала семьей и вообще задвинула прежнюю Конни подальше, превратившись в Конни-которая-любит-Пола. Бедняжка, она угодила в рабство, точь-в-точь как я. Она любила меня так сильно, что невольно врала, пытаясь выставить себя в выгодном свете. Меня охватила черная тоска: в такой же черной тоске я проварился несколько недель после нашего расставания. Ну надо же, оказывается, мы были идеальной парой.

– Неудивительно, что ты с такой неохотой ходила в гости к родным. Тебе мучила совесть.

Конни не ответила.

– Зачем ты мне призналась?

– Хотела, чтобы ты знал: в вере нет ничего дурного.

Конни подкатилась еще ближе, буквально на пару дюймов, – теперь она могла бы взять меня за руку. Но не взяла. Просто положила ладони на колени.

– Вера не делает тебя слабым или глупым в глазах других, – сказала она.

– Разумеется, не делает.

– Если для веры у тебя есть правильные причины.

– Какие же?

– А вот это ты мне скажи.

Я уставился на нее и вдруг понял, что она не просто так решила признаться.

– Что бы с тобой ни происходило…

– А что со мной происходит? – спросил я.

– …если ты выбираешь Бога по правильным причинам…

– Я не выбираю Бога. Ни по каким причинам.

– Тогда зачем ты влез во всю эту историю?

– Никуда я не влез. Бог тут ни при чем. Это традиция. Древний народ, раса с собственным генотипом. И я никуда не влез.

– Тогда почему сайт до сих пор работает? Почему ты не перестал названивать своему адвокату и требовать решительных действий? Почему всякий раз, когда я на тебя смотрю, ты сочиняешь очередное письмо? Если ты никуда не влез, Пол, почему все происходящее занимает в твоей жизни больше места, чем пациенты?

Я ушел, оставив ее одну в этом жутком закутке, нагоняющем клаустрофобию. Прошел через коридор в приемную и засунул голову в окошко. Конни сидела за столом в той же позе, только слегка откинула голову.

– Хорошо, давай, – сказал я.

Она вздрогнула и крутнулась на стуле.

– Давай не будем вмешиваться в дела друг друга. Кому это надо? Быть может, – сказал я, – если не досаждать другому рассказами о своей жизни, это поможет нам наконец стать честными друг с другом.

Я высунулся из окошка и пошел работать.

А я обязан сомневаться в Боге? – написал я. – Не то чтобы я очень хотел верить. Бог знает: я бы лучше вообще о нем не заикался.

Сомневаться – очень важно.

Но почему? Вы сомневаетесь не во всех богах и не в Боге в целом. Вы сомневаетесь в конкретном Боге – том самом, который явился собственному пророку и велел ему сомневаться. Как можно сомневаться в Боге, которого видел собственными глазами?

То, что когда-то было лишь теологической необходимостью, теперь стало практическим императивом. Мы каждый день теряем людей, Пол! Даже тех, кто уже возрожден! Красота мира, полет ласточки, страх смерти – неважно, по какой причине, но они перестают сомневаться и начинают верить. Мы сами себе враги. В этот самый миг наши ряды редеют. История нашего угнетения христианами, евреями и мусульманами – ничто по сравнению с отступничеством. Нас убивали за сомнение, но мы вынуждены сомневаться, чтобы сохранить свой род.

Как можно сомневаться в Боге, которого видел собственными глазами? – повторил я свой вопрос.

Парадокс Бога, просящего свой народ сомневаться, разрешен в Кантаветиклах, в кантонменте 240. Его еще называют Откровением Ульмета.

Я сидел в Громоящике, когда наткнулся на четвертую или пятую инкарнацию статьи об ульмах на Википедии. Эту версию, в отличие от всех предыдущих, строгие редакторы наконец одобрили. Куда же подевался trekkieandtwinkies, стал гадать я, и его усердные попытки запретить создание статьи об ульмах? Я немного порылся на странице и нашел их (попытки) целыми и невредимыми в разделе «Обсуждение». Предназначенный для редакторских споров, раздел «Обсуждение» дает редакторам место выпустить пар и поорать друг на друга вдали от глаз обычных читателей – дабы не ставить под вопрос авторитетность размещенной статьи. Спор по поводу статьи «Ульмы (или ольмы)» был в самом разгаре. В нем участвовали юзеры EDurkheim, drpaulcorourkedds, BalShevTov, HermanTheGerman, abdulmujib, openthepodbaydoorshal, Jenny Loony и другие. Все они горячо оспаривали доводы друг друга – ну прямо как мы с миссис Конвой, когда пытаемся решить, что такое «знать» Бога. Trekkieandtwinkies считал, что статья не имеет права на существование, но других редакторов зацепило одно весьма громкое заявление о «современной израильской агрессии». Упоминание Израиля привлекло к статье кучу внимания, и редакторы разбились на два лагеря: те, кто выступал за публикацию статьи, симпатизировали Палестине, а те, кто хотел удалить статью, постили произраильские комментарии, не имеющие никакого отношения к ульмам. Проульмская, антиизральская фракция привела семнадцать ссылок на новые статьи и пресс-релизы с примерами этой самой «современной израильской агрессии» против палестинцев, египтян, африканцев, арабов, европейцев и американцев – то есть почти всех, кроме обсуждаемого народа. «Ульмов изгнали из Сеира (Израиль) в 1947 году, – писал автор статьи, – что также свидетельствует об израильской агрессии [1][2][3][4][5][6][7][8][9][10][11][12][13][14][15][16][17]».

Я выполз из Громоящика, все еще читая статью, которая, хоть и превратилась в политический инструмент, на самом деле была чем-то гораздо бльшим. Я быстро разделался с пациентом в кабинете № 1 и вернулся к чтению. Этим я занимался всю первую половину утра: между пациентами доставал я-машинку и читал, перечитывал статью, запоминая самые интересные фрагменты.

О происхождении ульмов говорилось в тех книгах Библии, где упоминались амаликитяне: от Бытия до Псалтири. Греки называли ульмов метиками и anthropoi horis enan noi, т. е. «людьми без храма». С приходом христианства ульмы систематически подвергались самым разным гонениям и преследованиям. Издавались великогерцогские указы и постановления органов местного самоуправления: о насильственном обращении в христианство, штрафах, пытках и смертной казни. Кантаветиклы этот кочевой народ считал своей «переносной родиной». В тринадцать лет всех мальчиков непременно стригли. В статье также имелась схематическая карта судеб народа: когда и где в Средние века вымирали последние диаспоры ульмов. Первые упоминания об ульмах были найдены на территории Верхней Силезии, где они занимались поставками соли для королевского двора.

Именно с мыслями о поставщиках соли в Верхней Силезии я очнулся, держа в одной руке зонд, а в другой бор. Какая неожиданность, право слово. Почему я держал их в рукх одновременно? Если я производил осмотр, то зачем мне бор? Если я собирался сверлить, зачем мне зонд? А я собирался именно сверлить, потому что от мыслей о поставщиках соли в Верхней Силезии меня отвлекло жужжание бора. Но что я хотел сверлить? Передо мной был распахнутый рот, непроизвольно пульсирующий под резким светом. Я окинул взглядом все, что располагалось ниже: женский деловой костюм, капроновые колготки, черные туфли без каблуков, которые не мешало бы почистить. Женщина. Вероятно, некий специалист. Ее глаза, выражавшие животный страх, закатились в самые дальние уголки глазниц и на меня не смотрели. Я бросил взгляд на экран компьютера. «Меркл, Дорис». Миссис Меркл долгие годы была постоянным клиентом нашей клиники, а я даже не помнил, как с ней поздоровался. («Доброе утро всем и вся!») Я покосился на Эбби – та сверлила меня необычайно агрессивным взглядом. Я видел только ее глаза, но в них было столько тревоги и потрясения, что мне пришлось отвернуться. Такого с Эбби еще не бывало. Немыслимо! «У вас что, какое-то минутное помутнение?! – вопрошали эти глаза. – Разве можно забываться, когда у вас в руке работающий бор?!» Я отложил и бор, и зонд, чтобы пробежать глазами карту пациентки. Вскоре я обнаружил, что миссис Конвой ничего туда не записала. Конечно, была вероятность того, что миссис Конвой и не видела пациентку этим утром, что та пришла прямо ко мне, без чистки, на какую-нибудь срочную процедуру. Я взглянул на поднос – посмотреть, как разложены инструменты. Обычно по подносу видно, что делает врач. В попытках истолковать собственный поднос я понял, что помутнение у меня отнюдь не минутное. Я не знал, чем занимаюсь с миссис Меркл. Вот что бывает, подумал я, пытаясь найти на подносе руководство к дальнейшим действиям, когда позволяешь мыслям бродить где им вздумается. Совершенно неважно, о чем эти мысли: о поставщиках соли в Верхней Силезии, позорных продажах атрибутики «Ред Сокс» или о том, почему мне нравится порнуха с участием клоунов. Я должен быть максимально сосредоточен, когда работаю с пациентом – таков мой долг. Но поднос не предоставил мне никаких сведений – верней, сведений была масса, и все противоречивые. Что это такое? – чуть не заорал я на Эбби. Ну кто так раскладывает инструменты?! С каких это пор стоматологический поднос стал похож на ящик с инструментами и всякой ерундой, куда мы обычно заглядываем в поисках нужной вещи? Однако я ничего не сказал Эбби, я даже посмотреть на нее не отважился, потому что с тех пор, как я выключил бор, прошло уже изрядно времени, и все присутствующие – Эбби, я и миссис Меркл – начали догадываться, что я не в себе. Осмотр ротовой полости миссис Меркл поверг меня в полную растерянность. Там не хватало одного клыка и одного резца. Неужели я их только что вырвал? Да нет, всюду были бы кровь и марля, а моя рука бы слегка ныла от приложенных усилий. Возможно, я решил соорудить для миссис Меркл двойную коронку или мост. Но тогда почему у меня в руке был бор? И что делают на подносе гуттаперчивые штифты, корневые дрильборы и газовая горелка? Скажу так: в редкие дни я готов поднять бокал за страхование профессиональной ответственности, и сегодня был как раз такой день. Вот бы просто взять и отпустить ее домой, подумал я. «Ну все, миссис Меркл, дело в шляпе! Подъем!» Но это абсурд, куда я ее отпущу без двух зубов? Так просто здесь не отделаешься. Ее глаза вернулись из далеких краев и искательно уставились на меня: уж слишком много времени прошло с тех пор, как я сделал последнее (первое?) уверенное движение. Почему вы медлите, спрашивали эти глаза, почему у вас такой растерянный и глупый вид? Я не мог даже определить, обезболил я миссис Меркл или нет. Жестом я пригласил Эбби выйти за мной в коридор. Другого выхода у меня не было: карта молчала, поднос сказал слишком много, а рот лишь усугубил мою растерянность. Я встал вплотную к Эбби и зашептал:

– Послушайте, Эбби, пусть это останется между нами, хорошо? Я понятия не имею, что надо делать! Зачем ко мне пришла эта пациентка?

Эбби стащила с лица маску и сказала:

– Я не Эбби.

Это была не Эбби! Да и глаза у нее были не Эббины! А уж рот – тем более. И ростом она не вышла. Раньше я и не догадывался, что Эбби – очень высокая девушка.

– Как это вы не знаете?! – вопросила незнакомка. – Вы разве не стоматолог?

Вообще-то я не собирался признаваться в своей беспомощности чужому человеку.

– Вы кто такая? Где Эбби?!

– Кто такая Эбби? – спросила незнакомка.

– Кто такая Эбби?! Эбби! Моя ассистентка!

– А… она пошла на прослушивание.

– Прослушивание?

– Ну да, мне так сказали.

У меня заболела шея – так долго я смотрел на нее сверху вниз строгим взглядом. Ну конечно, то была не Эбби, даже близко не Эбби. Разница оказалась весьма существенной, с тем же успехом эта девушка могла бы вчера слезть с дерева, где жила среди гремлинов.

– Почему Эбби ходит на прослушивания? – спросил я.

– Откуда мне знать? – возмутилась ее низкорослая заместительница. – Я же здесь не работаю!

Мимо прошла миссис Конвой. Я поведал ей о случившемся.

– Как такое могло произойти?! – вопросила она.

Я ответил, и она сказала:

– Багуэлл опять вернулся в «Астрос»?! Сколько раз я вам говорила не думать о Багуэлле за работой? В каком вы кабинете?

Миссис Конвой на минуту отлучилась и тут же вернулась.

– Ко мне она не заходила.

Если миссис Меркл пришла прямиком ко мне, миновав миссис Конвой, значит, у нее было что-то срочное. Но что?

– Мне кажется, у вас нет выбора. Придется спросить саму пациентку, – заключила заместительница.

Миссис Конвой ее даже поначалу не заметила, такая она была маленькая. Мы оба уставились на нее сверху вниз.

– Хотя у нее весь рот обколот. Вряд ли она сможет членораздельно говорить.

– Обколот?! – воскликнул я. – Кто ее обколол?

Тут к нам подошла Конни.

– Что случилось?

– Кто ее обколол? – переспросила заместительница, глядя снизу вверх то на Конни, то на миссис Конвой. У нее был злобный взгляд маленького собакоподобного гоблина. – А вы уверены, что он стоматолог?

Я повернулся к Конни.

– Ты помнишь, как записывала на прием миссис Меркл?

– Разумеется. Она спозаранку позвонила.

– Да?! – вскричал я. – И что с ней? Что мне с ней делать?!

Сегодня утром у миссис Меркл выпал старый мост – булькнулся прямо в миску с хлопьями. Видимо, пришло его время. Любой идиот на моем месте понял бы, что бедная женщина пришла его заменить.

Закончив с миссис Меркл, я пришел к выводу, что должен что-то поменять в своей жизни. И на сей раз никаких полумер вроде посещения торгового центра.

Начал я с уничтожения собственной электронной почты. Исчезли все письма, подписанные «Полом О’Рурком», затем и вся переписка YazFanOne с многочисленными незнакомцами, заинтересовавшимися темой ульмов. Далее в корзинку отправилась переписка с Конни. Короткий обмен любезностями с Сэм Сантакроче («Мы живем в Питтсбурге, все чудесно», – написала она о себе, своем муже и двух детях). Переписка с другом Макгоуэном. И все остальное – долой!

Я позвонил в телефонную компанию и расторг с ними договор. Вытащил из мобильного симку, согнул несколько раз и выбросил, сунул я-машинку под струю горячей воды и раздраконил ее с помощью зонда. Часть выбросил в канализационную решетку, а часть – в Ист-ривер, по дороге на обед.

Вернувшись в клинику, я позвонил своему провайдеру и отключил Интернет дома и на работе. Буквально в считаные часы мы оказались полностью отрезаны от мира. Невероятно! Значит, выход все-таки есть, надо только постараться?..

– Куда пропал Интернет? – вопросила Бетси, злобно глядя на айпад.

– Не знаю, – ответила Конни. – Я перезагрузила роутер, или как там эта штука называется. Если ничего не изменится, позвоню провайдеру.

Прошло всего несколько минут, а они уже едва с ума не сходили. Миссис Конвой грозно тыкала пальцем в экран айпада, потом сдалась и покачала головой, словно айпад не просто ее разочаровал, а нанес ей личное оскорбление, обидел ее чувства. Она бросила его, но спустя несколько минут вернулась – ну прямо как заядлый курильщик – и снова принялась тыкать пальцем в экран. Удары стали громче и настойчивей, словно она ломилась в запертую дверь, умоляя ее впустить. Тем временем Конни ждала, когда ей ответит первый освободившийся оператор провайдера: трубку она держала возле уха, а сама то и дело возвращалась к экрану и кликала на одну и ту же безответную иконку. Наконец, полностью отчаявшись, она рухнула в кресло и начала кричать что-то типа «Почему это случилось со мной, Господи?!», «Черт!» и еще «Фак!».

В остальном же день был чудесный. Никаких писем, ответов, ожидания ответов, словом, никаких отвлекающих факторов. В целом свете – только я и буры, боры, скальпели, шпатели, матрицы, гипсы, пасты, травильные гели, спреи, коронки, амальгамы, пластмассы, зонды, экскаваторы, зеркала, пинцеты, клещи, щипцы и прочие орудия моего ремесла. Я словно впервые в жизни открыл для себя чудеса стоматологического оборудования. Все инструменты были такие блестящие, гладкие, завораживающие – само совершенство. Отринув соблазны Интернета, я заново открывал для себя собственный кабинет, стулья, кресла и кафельные полы.

Спустя полчаса ко мне пришли. Я как раз закончил свою лучшую пломбу за последние два месяца, если не за десять лет. В руках у них были айпады и я-машинки, глаза пылали кровожадным гневом, словно я причинил физический вред ребенку или домашнему питомцу.

– Ты шутишь, – сказала Конни.

– Это правда? – вопросила миссис Конвой тоном женщины, которая обращается к человеку, долгое время скрывавшему свое криминальное прошлое. – Вы отключили Интернет?

– И долго ты собирался нас дурачить?

– Я никого не дурачил! – Я поднял руки в воздух. – Честное слово, я собирался сказать. Вам обеим.

– Неужели?

– Но потом я начал за вами наблюдать. Вы вообще себя со стороны видели? Да вы наркоманки! Обе! Это для вашего же блага! Бетси, помните, вы пытались донести до меня мысль о том, как прекрасен мир? Вы же сами на него больше не смотрите! Плевать вы хотели на его красоту! Я делаю это ради вашего блага, чтобы вы не забывали, как прекрасен Божий мир.

– Прошу прощения, но я никогда об этом не забывала.

– Нет, Бетси, забыли. Я все видел. Вы не можете выбраться из того мира в Божий, и это сводит вас с ума.

– Нельзя разделять эти два мира, – сказала миссис Конвой. – Онлайн или оффлайн – все это Божий мир. Он создал все сущее.

– «Эбони теребит свою мохнатку»? – уточнил я. – Это тоже он создал?

– Как это понимать? – спросила она меня. Затем повернулась к Конни: – Силы небесные, что это значит?

– Пол, зачем ты отключил Интернет?

– Он отвлекает нас от работы. Такого чудесного, лишенного стрессов рабочего дня у меня не было с две тысячи четвертого года.

– Но как же мы теперь будем работать?

– «Дентек» никуда не делся. А больше нам ничего и не нужно.

– О нет, ошибаетесь, глубокоуважаемый, – сказала Бетси. – Базой пациентов дело не ограничивается. Для всего остального нужен Интернет.

– Что ж, будем возвращаться к старым методам.

– Но мы никогда не пользовались старыми методами! Нам придется осваивать их заново!

– Мы – нет, а Бетси наверняка все знает. Она работает в нашей сфере с доисторических времен.

– Как бы я ни любила ваши остроумные шутки, – сказала она, – это нелепо. Я даже не помню, когда последний раз работала без компьютера. Вы спятили, если надеетесь вернуться в прошлое. Может, тогда уж будем давать пациентам виски внутрь и сверлить ручными борами?

– Чем мы с вами занимаемся? – спросил я. – Чистим и полируем, пломбируем, выдираем старые зубы и вставляем новые. Зачем для этого Интернет?

– А соответствие нормам HIPAA?

– А бухгалтерия?

– А электронная почта?

Я всегда знал, что Макгоуэна можно найти в тренажерном зале. Он посещал его с набожной регулярностью. И хотя мой силуэт уже больше полутора лет не появлялся в дверях спортклуба, я до сих пор был его членом – попросту не удосужился расторгнуть договор. Каждый месяц они снимали с моего счета деньги, каждый месяц я говорил себе, что надо этим заняться, и каждый месяц не находил сил.

Мне хотелось извиниться перед Макгоуэном за то, что не поддерживаю наши отношения. Одно время мы были очень близкими друзьями. Оба стоматологи, оба фанаты «Ред Сокс». Я вошел в зал и огляделся – Макгоуэна нигде не было. Тогда я забрался на бегущую дорожку. И вспомнил, сколько удовольствия доставляет мне физическая нагрузка. За последние полтора года я ни разу даже приседания не сделал, даже пальцев не размял. Спорт давался тяжело, поэтому я начал с медленной ходьбы и постепенно ускорял шаг. Двадцать минут спустя я уже делал милю за семь минут. Это было чудесно. В таком темпе я продержался два часа двадцать девять минут и пятьдесят семь секунд. То есть пробежал примерно двадцать одну милю. Сжег три тысячи сто девятнадцать калорий. Наверное, отсутствие физических нагрузок сделало меня уязвимым и подверженным чужому влиянию, решил я; все исправит лошадиная доза серотонина, норадреналина и дофамина.

К концу моей пробежки Макгоуэн уже пришел и тягал штангу. Я не знал, обрадуется он встрече со мной или нет. Но страха я больше не испытывал. Откуда Макгоуэну было знать, что такое дисбаланс нейротрансмиттеров? Мы поздоровались, он улыбнулся, затем сделал потрясенное лицо – мое тело производило пугающее количество пота, – и спросил, как идут мои занятия лакроссом.

– Чем-чем?

– Разве ты бросил тренажерку не ради лакросса?

– Ах да. Его я тоже быстро бросил.

Всю тренировку мы болтали, как закадычные друзья. Я был рад, что он на меня не злится. И слегка озадачен. Он что, забыл, как я удалил его из списка контактов? Неужели мое предательство ничего не значило – а стало быть, и вся наша дружба? Пока мы разговаривали – я сидел на каком-то тренажере, Макгоуэн тягал штангу, – мне вдруг пришло в голову, что я ему никто, просто собеседник в тренажерном зале, и что нас связывает лишь профессия да любовь к бостонскому бейсболу. Я вспомнил, почему удалил его из списка контактов. И мне стало невыразимо грустно. Я заплакал, но не хотел подавать виду, и слезы просто текли по моему спокойному лицу, словно капли пота. Так я рыдал минуты две-три, и Макгоуэн ничего не замечал. Придя в себя, я попытался встать и уйти, но не смог. Пробежка сказалась. Я в прямом смысле слова не мог пошевелиться. Макгоуэну пришлось тащить меня в раздевалку, а оттуда – на улицу, где он вызвал для меня такси. Затем он доехал со мной до дома, помог подняться по лестнице и войти в квартиру. Только тогда я понял, что он – настоящий друг и что быть настоящим другом, в сущности, нетрудно, а значит, я, скорей всего, никогда и никому быть настоящим другом не могу, ни при каких обстоятельствах.

Весь следующий день я с трудом передвигался из кабинета в кабинет, от пациента к пациенту. Боль в ногах легко объяснялась, но почему мне было больно стискивать зубы и сжимать пальцы? Я с трудом держал в руках зонд и в итоге отменил все назначенные визиты.

Она была последней пациенткой, которую я принял в тот день. На длинных песочного цвета волосах – бейсболка «Ред Сокс». Причем не новенькая, а поношенная: легко было представить, как эту кепку тысячи раз срывали с головы, надевали обратно, растягивали, пинали, безвозвратно теряли и снова находили, топтали, переезжали, жевали, стирали и сушили на солнце, как менял форму ее козырек, как она пропитывалась потом под палящим зноем, как ее заливало дождем, грязью и машинным маслом. Швы вокруг буквы «B» уже начали расходиться. То была ценная вещь, фамильная реликвия, которую впору было продавать на аукционе. Женщина в такой бейсболке мгновенно завоевала бы мое сердце. И завоевала.

Как только я вошел в кабинет, она обернулась и с ходу заявила:

– Я пришла не лечиться.

Я закрыл дверь.

– И зачем же вы пришли?

Она шагнула от окна прямо в мои объятья. Нет, конечно, она остановилась куда раньше, у раковины, и мне оставалось лишь мечтать, чтобы эхо ее каблуков не стихало. На столе лежал кожаный саквояж с двумя пряжками. Она расстегнула их и сняла солнцезащитные очки – вокруг одной дужки обмоталась прядь ее чудесных волос, пришлось распутывать. Затем она предложила мне сесть. Я тут же сел.

– Кто вы?

Она вытащила из сумки стопку бумаг:

– Научный ассистент.

– Чей? И что вы изучаете?

– Разное.

Она была очень высокая, выше шести футов ростом, и под ее атмосферным влиянием – она вся была ветер и свет, – я едва не выпалил: «Я люблю вас». Каким-то чудом мне удалось сдержаться. Да, я моментально попал в рабство, так оно обычно и бывает, всякий раз это случается быстро и легко, и я тут бессилен.

– Давайте начнем, – предложила она, сосредоточенно раскладывая бумаги на столе.

– Что значит – «разное»?

Она вручила мне мое собственное свидетельство о рождении.

– Начнем с этого, хорошо?

– Что это?

– Документ вам знаком?

– Да… это мое свидетельство о рождении! Слушайте, где вы его взяли? Кто заверил копию?

– А это свидетельство о заключении брака между Синтией Гейл и Конрадом Джеймсом, от пятого ноября тысяча девятьсот семьдесят второго года.

Она передала мне свидетельство о заключении брака моих родителей. На нем стояла подпись и печать начальника канцелярии округа.

– Это ваши родители?

– Да.

Затем она быстро выложила на стол свидетельства о рождении моих родителей, свидетельство о смерти моего отца, свидетельства о рождении моих бабушек и дедушек, их свидетельства о заключении брака и о смерти. Эрл О’Рурк и Сандра О’Рурк, в девичестве Хэнсон; Фрэнк Мерили и Вера Мерили, в девичестве Уорд. Имена и фамилии следующего поколения я видел впервые. Если верить незнакомке, они принадлежали моим прадедам и прабабушкам.

Она сосредоточилась на одной ветви моего семейного древа, идущей от прадеда со стороны отца.

– Сейчас вы увидите, что не всегда были О’Рурком.

Она вручила мне следующий документ.

– Как вас зовут?

– Клара.

– Клара…

– Да, Клара. В ваших руках – свидетельство о рождении Окли Рурка. Окли был вашим прапрадедом. Он превратился в О’Рурка в результате решения окружного судьи, который приговорил его к тюремному сроку за конокрадство. – Она вручила мне ордер на арест, выданный в штате Колорадо. – О. Рурк по ошибке превратился в О’Рурка. Так обычно и меняются фамилии: из-за ошибок, опечаток, перестановок букв. Видимо, Окли обрадовался смене фамилии, потому что в штат Мэн он переехал О’Рурком… Вот. – Она дала мне купчую на землю. – Вероятно, решил начать с чистого листа. Он остался О’Рурком до конца своих дней.

В свидетельстве о смерти стояла та же фамилия.

– Это мое генеалогическое древо, – сказал я. – Вы показываете мне мое генеалогическое древо.

– Отцом Окли был Лютер Рурк.

– Вы не представляете, как я рад, что вы показываете мне мое генеалогическое древо.

– А до Лютера был Джеймс Рурк. Он вам приходится прапрапрапрадедом. Только его фамилия писалась иначе: не Рурк, а Рурх. Смотрите вот здесь… и здесь.

Она вручила мне еще два документа.

– Это все ваша работа?

– Нет.

– А в чем заключается ваша работа?

– Я не работаю. Я учусь.

– Что вы изучаете?

– Судебную антропологию. Прошу вас, взгляните на документы.

Эти бумаги были потрепанные и хрупкие, старинные. Всюду колониальный курсив, куча всяких «посему» и «дано в том».

– Дедушкой Джеймса по отцовской линии был Исаак Борух, Б-О-Р-У-Х. Исаак родился в Белостоке и позднее переехал в Америку. Чиновники миграционной службы допустили ошибку и записали его Рурхом, как следует из этого… и этого.

Я изучил документы. Был Борух, а стал Рурх. Две вехи семейной истории: до и после.

– Так я родом из Польши?

– Нетрудно представить, как происходят такие метаморфозы. Халатность чиновников, глухота и лень бюрократов…

– Сколько времени у вас ушло на эти исследования?

– Я только ассистент. Теперь слушайте: все эти документы не имеют никакого значения. Нет, имеют, конечно, но лишь в качестве вступления к тому, кем вы были до Борухов. Фамилия «Борух» помогла вам пересечь границу. Америка впускала далеко не каждого.

– Нас могли не впустить?

– Если бы все вскрылось – да.

– Что вскрылось?

– Ваша фамилия до того, как вы стали Борухами.

– И что это за фамилия?

– Я не располагаю этим документом.

– А кто располагает?

– Он ждет вас в другом месте. Но за ним придется съездить.

– Что за место такое?

– Сеир.

– В Израиле?

– Да.