И проснуться не затемно, а на рассвете Феррис Джошуа

– А тебе не кажется странным, что сначала ты как одержимый изучал историю еврейского народа, а тут вдруг кто-то от твоего имени сравнивает историю своего народа с нашей?

– Во-первых, мне не нравится формулировка «как одержимый». И почему «вдруг»? С тех пор как я читал книги об иудаизме, прошло немало времени.

– Но все равно странное совпадение, не находишь?

– Нет. Что случилось, то случилось. Я тут вообще ни при чем!

– А потом ты подходишь ко мне и просишь не рассказывать об этом дяде, хотя я и не думала рассказывать. Все-таки это немного странно, Пол.

– Знаешь, я бы предпочел, чтобы на работе ты называла меня «доктор О’Рурк».

– Почему ты меняешь тему?

– Я не меняю тему. Я реагирую на твои слова.

– Почему ты не хочешь, чтобы дядя Стюарт знал про Твиттер?

– Потому что твой дядя Стюарт и так думает, что я антисемит. Во что он скорее поверит – в то, что кто-то притворяется мной в Интернете, или в то, что у меня опять крыша поехала?

– А когда у тебя ехала крыша? – спросила Конни.

Я вернулся к пациенту.

Кто такие ульмы? – спросил я. – И не мог бы ты прекратить оставлять в Твиттере сообщения от моего имени? Конни подозревает, что это делаю я сам.

Он ответил:

Кто такая Конни?

Конни – офис-менеджер нашей клиники, – ответил я. И тут же отправил вдогонку второе письмо:

Что значит «кто такая Конни»?! Ты прекрасно знаешь, кто такая Конни. Никто не называл ее офис-менеджером, пока ты не создал сайт нашей клиники. Она – не офис-менеджер. У нее одна-единственная должностная обязанность: выписывать пациентам карточки с датой и временем следующего визита.

Вот объясните, зачем я вообще это написал? Однако мне и этого показалось мало, я отправил следом еще одно письмо:

Нет, вру. Недавно я сидел на ресепшене и наблюдал за ее работой. Выяснилось, что она выполняет кучу всяких обязанностей. Одновременно может делать хоть десять дел. Глядя тогда на Конни, я подумал, что мы работаем без заминок во многом благодаря ей.

Стоило мне нажать «Отправить», как я пожалел о написанном. Да что со мной такое? Я не обязан перед ним оправдываться!

А ей ты об этом говорил?

Нет.

Нет! На одно слово больше, чем следовало написать!

Может, надо сказать?

Может.

Так почему не скажешь? Ты в кои-то веки что-то заметил. Это огромное достижение, Пол. Сохранить наблюдательность, восприимчивость к повседневным мелочам – самое трудное в наши дни. Но твой успех ничего не стоит, если ты не поделишься им с Конни. Незнающему простительно молчать; если же на человека снизошло озарение, а он по-прежнему молчит – это уже преступление.

Конни вошла в комнату как раз в тот миг, когда я это читал. Я как можно непринужденнее засунул телефон в карман.

– С кем ты постоянно переписываешься? – спросила она.

– Я не переписываюсь. Я читаю про вчерашнюю игру.

Снова вытащив я-машинку из кармана, я сделал вид, что читаю про вчерашнюю игру. Конни не шевельнулась.

– Они вчера не играли.

Я поднял глаза.

– Кто?

– «Ред Сокс». Они вчера не играли.

– А я не про «Ред Сокс». Я про другую команду. Мало ли на свете команд.

– Про какую?

– Какая разница? «Янкиз».

– Матч «Янкиз» вчера приостановили из-за дождя. После пятого иннинга.

– Это не значит, что никто не проанализировал первые пять иннингов, – сказал я и покачал головой, огорченный невежеством простых смертных.

– Матч «Янкиз» вчера не приостанавливали. Они играли с Чикаго и победили со счетом 18:7.

Я вышел из кабинета. Затем вернулся.

– Кстати, я хотел выразить тебе признательность за прекрасную работу. Счета, посылки, цветы на столе… Цветы всё меняют, ей-богу.

Ее глаза превратились в крошечные алмазы: она пыталась разгадать мои мотивы.

– С каких это пор ты обращаешь внимание на цветы?

Ну все, – написал я. – Больше я с тобой не разговариваю.

На следующий день сайт моей клиники изменился. На нем появились кантонменты 30–34 из Кантаветиклов – продолжение рассказа о сбежавших на гору Сеир амаликитянах.

«И царь Давид последовал за ними на гору Сеир, и поражал всех сыновей Амалика, всех четырехсот уцелевших. Выжил только один Агаг, царь Амаликитский: он спрятался за кипарисом и смотрел, что израильтяне сделали со всеми амаликитянами от Хацацона до горы Сеир. И громко плакал Агаг над племенем Амалика, окропившего кровью своей сухие скалы, и крутился на месте, и размахивал руками, как ивы при ручьях, и проливал слезы подобные дождю с неба».

И так далее, и тому подобное. Агаг рыдает, пока у него не заканчиваются силы, после чего проклинает израильтянского Бога, чье расположение пытался заслужить. «Что натворил ты, Бог Израиля?» – вопрошает он груду человеческих и верблюжьих трупов. Перед глазами у меня встала картина похлеще сражения при Энтитеме: волнующуееся море из мертвых тел, всюду оторванные руки, ноги, торсы и окровавленные головы (кровь уже начала запекаться на жарком солнце), а в самой середине стоит на коленях последний из истребленного племени. Он воздевает руки к небу и проклинает бога, которого действительно готов был обожествлять. «Разве не преклонили они колен пред тобой, и не служили тебе, и не искали твоей милости? – вопрошает он. – И разве не исполняли они всех твоих заветов, не перестали есть свиней и тушканчиков, не обрезали себя и не надели чистые одеяния? И разве не любил я дщерь твою, и не выучил ради тебя еврейский?»

И тут – ну надо же! – угадайте, кто явился Агагу «на облаке крови»? (Вообразить такое облако довольно трудно, но вы же знаете, как это бывает, семантика и все такое). Сам Бог, единственный и неповторимый. «Подойди сюда, – говорит Бог, – и ничего не бойся». Сейчас прям, так он и подошел. Агаг лежит, съежившись, среди кровавых тел и лихорадочно соображает (что странно для историй подобного типа, где пророк по первому дуновению небесного ветра способен понять, кто с ним разговаривает), то ли ему явился сам Бог, то ли, учитывая, сколько дерьма ему пришлось пережить, это первый задокументированный случай посттравматического стрессового расстройства в истории человечества. Сомневается он недолго: Бог настроен весьма решительно. «Ты узнаешь, что я Господь Бог твой, хранивший до сего дня молчание». А молчал он из практических соображений: чего ради лезть на рожон вместе с остальными богами – египетскими, хананейскими, филистимскими и так далее, и тому подобное – и бегать по земле Ханаанской, подливая крови в мясорубку или «чиня раздор меж враждебными племенами, чтобы потом пожать первые плоды их урожаев»? Почему Он попросту не стер остальных богов из людской памяти и не установил на земле мир, а в человеках благоволение – вопрос, который так никто и не задал. Однако всем становится ясно, что Он – единственный Бог, пришедший, чтобы спасти Агага от невзгод и лишений. «Подойди сюда, – говорит Он, – и я вступлю с тобой в вечный союз, и произведу из тебя великий народ. Но отврати людей своих от этих воевод, и никогда не делай врага из них от имени моего. И если будешь помнить ты о союзе, ты не исчезнешь. Но если ты сделаешь Бога из меня, и станешь мне поклоняться, и пошлешь за гуслями и тимпаном, чтобы пророчествовать о мыслях и замысле моем, и пойдешь сражаться, тогда ты исчезнешь. Ибо человек не может познать меня». Агаг долго упирается – мол, да какой из меня пророк, язык у меня не подвешен, люди смеяться будут и т. д. – но потом все же берет себя в руки и, первый ульм, спускается с Сеира. Он меняет имя (видимо, после встречи с Господом все так делают), становится Сафеком и собирает вокруг себя кучку единомышленников. Вместе они начинают странствовать по земле Ханаанской, спасенные от огненной геенны истории.

Как ты понял, – позже написал мне он, – ульм – это тот, кто ставит Бога под сомнение.

Ничего я не понял, – ответил я. – Где логика? Как можно сомневаться в Боге, который только что тебе явился?

Ты включил не ту часть мозга, Пол. Включи ту часть, которая потихоньку атрофируется, которая жаждет пищи.

Но в том-то и фишка, я включил мозг и всегда им пользуюсь, поэтому твои религиозные бредни не производят на меня никакого впечатления.

Любая религия в чем-то нелогична. Буддист достигает Нирваны только тогда, когда понимает, что его «я» не существует, но ведь именно оно, это «я», должно осознать свое небытие. Индуист отрицает Вселенную мантрой «нети-нети» – «ни то, ни это», – а когда все варианты отброшены, остается только Бог. Еврей верит, что Господь создал его по своему подобию, но ведь человек полон зла. Христианин помимо этого верит, что Господь был человеком из плоти и крови. Нелогичное испытывает веру на прочность – без него все было бы слишком просто.

А я люблю, когда все просто.

Сомневаюсь, Пол. Послушай: радости сомнения не снимают с нас бремени веры. Мы тоже вынуждены страдать от противоречий, как страдают и те, кто верит в Бога. С одной лишь разницей: сомнение – самый просвещенный подход к Богу из когда-либо известных человеку. Монотеизм по сравнению с ним – кровавая языческая бойня. Именно ульмов, Пол, а не евреев, надо считать избранным народом.

Несколько часов спустя я написал ответ:

Вы ОБЯЗАНЫ сомневаться? По-настоящему, без дураков, в буквальном смысле этого слова?

Он ответил:

Без дураков. В буквальном смысле слова.

Следующие несколько недель слились в моей памяти в сплошное пятно. Я не могу точно вспомнить, когда появилась страничка об ульмах на Википедии. Я даже не помню толком, что там говорилось – вроде бы цитировался «мой» комментарий под статьей в «Таймс» и даже слова про святого Павла, энергично бороздящего просторы Римской империи. Статья быстро стала кандидатом на удаление – юзер trekkieandtwinkies, один из самопровозглашенных редакторов Википедии, решил, что в ней недостасточно чего-то там не знаю чего. Тогда я еще верил, что любой желающий может создать на Википедии страничку о чем угодно, хоть о собственной рок-группе или домашнем питомце, однако вскоре выяснилось, что люди вроде trekkieandtwinkies читают все новые статьи и отбраковывают явно липовые и/или фривольные. Любая недостойная информация отправлялась в мусорное ведро истории буквально на следующий день; не избежала этой участи и страница об ульмах. Также я плохо помню, когда мне пришли письма от Микеля Мура из «Старбакса», Джоанны Скейд из «Майкрософта» и Ксандера Ксилиокиса – все они хотели узнать про ульмов. Помню, в Интернете стало появляться еще больше «моих» комментариев и ссылок, а число «моих» френдов в социальных сетях неуклонно росло. Помню, как я снова и снова пытался выяснить у самозванца, за что он так со мной, но он всякий раз уходил от ответа, а я страшно бесился. Помню беседу с Кари Гутрих, специалистом Талсмана по информационному праву, и попытки заморозить аккаунты, созданные от моего имени (я должен был выслать по почте копию своих водительских прав и заверенное нотариусом заявление о том, что я действительно являюсь Полом О’Рурком, – досадно аналоговый эксперимент). Также я помню, как брал образец слюны у мистера Томасино, у которого начали отказывать слюнные железы, как лечил на удивление терпеливого мальчика в камуфляжных шортах, сломавшего зуб о вишневую косточку, и как отправил в больницу «Ленокс-хилл» человека, вдохнувшего собственный зуб. Но больше всего мне запомнилась следующая картина: Конни стоит в дверях с айпадом в руке, и вид у нее очень злой.

– Что?

– Можете подойти на минутку?..

Мы вошли в свободный кабинет, и Конни вручила мне айпад. Выглядела она не только зло, но и восхитительно. На ней была водолазка – не из тех монашеских, что носила миссис Конвой, а легкая, летняя, с широким разболтанным воротником, похожим на тюльпан, из которого торчала ее голова на тонкой шейке. Да и ткань была не тканью вовсе, а миллиардом переплетенных друг с другом блестящих волокон, серебристых, розовых и красных. Ее упругую попу уютно обтягивали старые джинсы.

– Читай, – скомандовала она.

Я прочитал указанный ею твит.

– Что ты об этом знаешь?

– Ничего, – ответил я.

– Но ты хоть понимаешь, как это мерзко и неприятно?

– Да.

Она ушла. Я перечитал твит, написанный от моего имени:

Хватит твердить про шесть миллионов погибших; признайте сначала НАШИ потери, НАШИ страдания и НАШУ историю.

Не понимаю, почему ты выбрал меня, – написал я. – Но наглости тебе не занимать, козел. Перестань притворяться Полом О’Рурком! Весь этот религиозный бред мне ПО БАРАБАНУ, ясно?! А если для тебя он имеет такое значение, отрасти яйца и пиши всю эту хрень от собственного имени! И САМОЕ ГЛАВНОЕ: ХВАТИТ ПИСАТЬ О ЕВРЕЯХ ОТ МОЕГО ЛИЦА! Прекрати нести чушь про Холокост и шесть миллионов погибших. Люди на меня обижаются – и я их понимаю. Они хотят от меня разъяснений, а я ничего не могу сказать. Да они в гробу видели твою историю, особенно когда ты сравниваешь ее с историей еврейского народа. Что ты имеешь против евреев? Кто ты? Очередной тролль-антисемит? И перестань давать уроки истории в Твиттере. Представь, если бы Авраам Линкольн разместил в Твиттере свою Прокламацию об освобождении рабов. Ты что, не человек? Неужели тебе хочется произносить великие речи перед аудиторией в сто сорок задротов? В человеке столько всего, о чем попросту нельзя написать в Твиттере. Я, например, мечтаю однажды преодолеть все свои ужасающие психологические барьеры и спеть в метро. Попробуй-ка затвитить это, козел.

Однажды я признался Конни, что мечтаю спеть в метро, подыгрывая себе на банджо. Раньше я никому об этом не рассказывал. Еще я сказал ей, что если она когда-нибудь застанет меня за этим занятием, это будет значить что я либо (1) очень изменился, либо (2) стал совсем другим человеком. Но измениться настолько, чтобы преодолеть все свои психологические барьеры и комплексы, сесть с банджо в поезд метро и громко запеть «Розу Сан-Антонио» – нет, такая перемена сделала бы меня полностью неузнаваемым даже для самого себя, то есть я в буквальном смысле слова стал бы другим человеком, а такое могло случиться лишь в результате серьезной черепно-мозговой травмы и возвращения из туннеля с манящим светом в конце. Наверное, оттуда только такими и возвращаются: с правильным настроем и увеличенной душой. «Чтобы я запел в метро? – сказал я Конни. – Да это попросту невозможно. Между мной и моей мечтой всегда будет стоять мое неистребимое, привычное, обжитое и упрямое «я». «Но разве ты не веришь в перемены? – спросила она. – В самосовершенствование?». Я сказал, во что верю: истинное самосовершенствование, полное преображение, встречается крайне редко – по сути, это такой же миф, как и существование божественного Творца. Мы – те, кто мы есть, и лишь изредка человек позволяет себе нехарактерные поступки и внезапные моменты слабости. А вот чего я ей не сказал: если бы я отважился спеть в метро, то мне хватило бы храбрости и на признание в любви дяде Стюарту и всем Плотцам разом. Я бы сказал, что люблю их и никогда не предам.

В детстве у меня была любимая книжка: «Доктор де Сото» Уильяма Стейга. Доктор де Сото – мышь-стоматолог, который лечит зубы всем зверям без разбора – кроме тех, что едят мышей. Так и написано на табличке у входа в его клинику: «КОШЕК И ДРУГИХ ОПАСНЫХ ЖИВОТНЫХ НЕ ЛЕЧИМ». Вполне разумная политика. (Сейчас я задумался: а лечил ли я когда-нибудь убийц?) Однажды к доктору де Сото приходит лис, плачущий от зубной боли. Связанный клятвой Гиппократа и моральными принципами, доктор де Сото очень хочет помочь страдальцу, и его жена-ассистентка полностью одобряет и поддерживает его порывы. Итак, доктор де Сото забирается в рот лису и обнаруживает там сгнивший премоляр, а в придачу к нему – поразительно зловонное дыхание. (Тут мистер Стейг выдает в себе нестоматолога: дыхание всегда поразительно зловонное.) Лис очень благодарен доктору де Сото. Однако даже знание, что врач-спаситель в этот самый миг избавляет его от боли, не помогает ему справиться с желанием слопать вкусняшку. Доктор де Сото делает лису наркоз, чтобы удалить сгнивший зуб, и полусонный лис невольно выбалтывает ему всю правду: он очень любит отварных и жареных мышей. Врач, хоть и боится, назначает ему повторный визит на следующий день. Лис – он и в Африке лис. Однако доктор де Сото привык доводить начатое до конца, как и его покойный отец. (И мой покойный отец тоже: с понятным и свойственным любому мужчине воодушевлением он брался за ремонт цементной стяжки в ванной или смену линолеума на кухне, а потом вдруг уезжал, продавал за бесценок машину и, рыдая, приносил деньги маме.) Конец сказки я рассказывать не буду, прочитайте сами, но суть вам ясна, да? Лис – он и в Африке лис. Героизм и благородство доктора де Сото заключаются не столько в том, что он решил помочь смертельно опасному хищнику, сколько в его безотчетной вере, что лис способен измениться и победить в себе лиса.

Пломбируя дырку, вычищая корневой канал или выдирая не подлежащий лечению зуб, я часто думал: а ведь этого можно было избежать. Я возвращался к своим циничным взглядам на человеческую природу: они не чистят зубы, они не пользуются зубной нитью, они – бездельники. Лис – он и в Африке лис. Но когда ко мне приходили пациенты, которые чистили зубы, пользовались зубной нитью и все равно потеряли зуб, мне приходилось искать виновника. И я показывал пальцем на небо: мол, все в руках жестокого и равнодушного Господа. Каждому своему пациенту я говорил, что здоровье зубов целиком и полностью зависит от него самого. Кроме тех пациентов, которым я говорил, что от них вообще ничего не зависит. А потом в один прекрасный день ко мне пришел пациент, живший за углом в одном из немногих уцелевших дешевых комплексов Верхнего Ист-Сайда. Он был строитель: мощные руки работяги, между зубами – жевательный табак, который он даже не попытался вычистить перед походом к врачу. Трудясь над маленьким крушением поезда в верхнем левом отделе его зубного ряда, я предался размышлениям. У этого работяги наверняка были плохие гены, невежественные родители и несчастливое детство. Он бы никогда не стал заботиться о своих зубах. У него не было ни единого шанса. Он бы пренебрегал зубами до полной их потери или до собственной смерти. Но случилось чудо: он встал с кресла с твердым намерением изменить свою жизнь. Проявил волю, получил от меня несколько рекомендаций и через полгода вернулся новым человеком. Но и тогда я решил, что эта способность к преображению была внутренне присуща ему с самого рождения. Мои советы никогда бы не смогли пробудить в нем этого желания – Бог свидетель, я пытался, – а физическая боль забывается уже на следующий день, ничему нас не уча. Этот человек в моем кресле был не властен над собственными добрыми порывами, как не властен был и над дурными инстинктами. Ну, преобразился он – а дальше что? Все равно он никак не мог повлиять на дальнейший ход своей жизни. Остается только один вопрос: лис ты – или кто получше?

Дорогой Пол, – написал он, – очень жаль, что ты так расстроился. Тебе еще многое предстоит осознать. Мы ничего не имеем против евреев. Я – антисемит? Да что ты! За всю историю мой народ никогда не мог позволить себе такой роскоши – свободы ненавидеть. Нет-нет, мы, ульмы, как никто способны разделить страдания еврейского народа. Мы – не враги евреям, Пол. Мы – евреи евреев.

Евреи евреев? Это еще как понимать?

Слышал ли ты когда-нибудь о epcйpticos, которым пришлось скрываться от Альфонсо Мудрого? А про Лодзинское побоище что-нибудь знаешь? Рассказывали ли тебе на уроках истории про восстания 1861 года, когда мятежники громко скандировали: «Ульм! Ульм! Ульм!»? А про то, что все проживавшие в Израиле ульмы были казнены британскими военными силами с целью создания еврейского государства в рамках Плана ООН по разделу Палестины, ты хоть что-нибудь слышал? Быть может, хоть слабая тень этого события иногда мелькает в твоих снах? Знаешь ли ты, как близки мы были и остаемся к полному вымиранию? Говори что хочешь про трагедии еврейского народа. Они хотя бы задокументированы.

На следующее утро я взялся за работу, думая об очередном заголовке из глянцевого журнала. Точнее, о подзаголовке. Некая Райли объявила, что беременна двойней, и подзаголовок гласил: «Райли всегда хотела родить двух малышей сразу!» Репортер журнала взял у Райли интервью («Эксклюзивное интервью!»), и та призналась, что всю жизнь мечтала о двойне. Не об одном и не о двух по очереди, а о двух сразу – бум! бум! И в три годика, и в семь, и в десять Райли хотела стать матерью близнецов. Детская мечта не покинула ее ни в шестнадцать, ни в двадцать, ни в двадцать пять, и вот теперь, хотите верьте, хотите нет, она беременна двойней. Наконец-то ее мечта сбывается, она родит двух детей сразу! И нет способа лучше поделиться этой радостью со всем миром, чем поместить на обложку глянцевого журнала огромный заголовок: «БЛИЗНЕЦЫ!»

Я размышлял о Райли, ее близнецах и подзаголовке, сообщающем об осуществлении ее детской мечты, когда в дверях кабинета появилась Конни. Я притворился, что не заметил.

– Доктор О’Рурк?

Я притворился, что не услышал.

– Доктор О’Рурк, подойдите на минутку, когда сможете, – сказала она.

– Так, мистер Ширклиф, – сказал я, покопавшись в ротовой полости мистера Ширклифа чуть дольше положенного и не обнаружив там ничего эдакого, – можете сесть и сплюнуть.

Я без особого желания подошел к Конни. Она хотела обсудить мой последний твит.

У меня есть мечта: однажды преодолеть все свои психологические барьеры и спеть в метро, подыгрывая себе на банджо.

– Ты мне это говорил. Слово в слово.

Я растерялся и даже не знал, с чего начать.

– Возмутительно! Это не я!

– А кто же тогда?

– Клянусь, Конни…

– Это ты, Пол.

– Нет, это не я, клянусь!

– Ты все это затеял, чтобы вернуть меня?

– Вернуть тебя? Да я же сам предложил расстаться.

Она склонила голову набок.

– В первый раз – я.

– Зачем ты все это пишешь?

– Я не пишу! Смотри, я могу доказать!

Я вытащил из кармана я-машинку и показал ей свою переписку с самозванцем. Ткнул пальцем в предложение, где я рассказал ему о своей мечте спеть в метро.

– Откуда мне знать, что это не ты?

– Переписываюсь сам с собой?

– Создать почтовый аккаунт нетрудно.

– Вот именно! Он создал аккаунт от моего имени и использовал его, чтобы связаться со мной!

– А зачем ты ответил?

– Не в этом суть, – сказал я. – Похоже, ты в самом деле думаешь, что я переписываюсь сам с собой. Это не так!

– Ну-ка, ну-ка, а это что?

Она протянула мне телефон, чтобы я прочитал.

– Так вот почему ты поблагодарил меня за цветы на ресепшене? Потому что какой-то незнакомец, притворяющийся тобой, велел тебе это сделать в электронной переписке? Пол… может, тебе нужна помощь?

Я забрал у нее телефон.

– Это не я, Конни, клянусь Богом.

Она ушла. Потом вернулась.

– Если это не ты, – сказала она, – если это действительно не ты пишешь всю эту хрень, то куда подевался твой гнев? Ты рвал и метал, когда подумал, что они выдают тебя за христианина. Теперь они выдают тебя за кого-то другого и все стало хорошо? Ты переписываешься с этим парнем?! Позволяешь ему оставлять твиты от твоего имени? Да он тебе даже страницу на Фейсбуке сделал! Куда подевался прежний Пол? Я бы не спрашивала, если бы знала.

– Он здесь, перед тобой. И он до сих пор взбешен.

– Если так должна была закончиться твоя битва с современным миром и ты все равно завел себе блог, Твиттер и прочее, почему бы тебе не рассказать людям, кто ты на самом деле? Прекрасный стоматолог и фанат «Ред Сокс», а не… этот… черт знает кто!..

Конни всплеснула руками и ушла.

Миссис Конвой была в кабинете № 2, готовила к удалению ретенированный зуб, а я торчал в кабинете № 3 с пациентом, страдающим хроническим бруксизмом. От постоянного скрежетания у него была гипертрофированная челюсть и куча проблем с зубами. Я нигде не мог найти айпад. Сначала ты покупаешь в контору современные гаджеты, а потом все время убиваешь на их поиски. Или попытки понять, как они работают. Эти поиски и попытки начинают занимать в твоей жизни даже больше места, чем лечение пациентов, превращаются во внутренний долг, настоятельную необходимость – найти и использовать вещь, которая стоила тебе тысячу баксов и теперь стала неотъемлемой частью твоей работы. Да плевать на пациентов, кому они нужны? Пациент попросту исчезает. Да и сам ты исчезаешь. Оказываешься в этом странном герметичном мире, где есть только ты и машинка. Вопрос лишь в одном: кто победит?

В поисках айпада я вошел в кабинет № 5 и увидел там еще одного пациента. Судя по стонам, он очень страдал. Бегая глазами по всем поверхностям – не завалялся ли где свободный айпад, – я услышал, как он делает глубокий вдох и бормочет: «А-рам… а-рам…» Я медленно повернулся и, разумеется, увидел в кресле того самого типа.

– Ты! – вскричал я, схватил Ала Фруштика за грудки и поднял в воздух.

– Доктор О’Рурк! – завопил он. – Боже мой, мне так больно!

Я наотрез отказался его лечить, пока он все не выложит.

– Разве вы не улетели в Израиль?

– Ничего не вышло! Я вернулся! И теперь вот попал в беду. Вы единственный врач, кому я могу доверять. Вы обязаны мне помочь!

– Я никому ничем не обязан. Зачем вы создали мне сайт?

– Что? Вы шутите?! Я даже себе не могу сделать сайт! Это какое-то недоразумение!

– Мой адвокат навел справки, приятель. Сайт зарегистрирован на вас. В прошлый визит вы перед уходом признались, что вы – ульм, и я тоже. Поэтому нечего включать дурака, я все знаю.

– Сначала вылечите мой зуб! Умоляю!

Я по-прежнему крепко держал его за воротник рубашки. Схватив с подноса щипцы, я начал изучать его ноздри.

– Ладно, – плаксиво пробормотал он. – Ладно! Ладно!

Я отпустил Фруштика.

Он пригладил измятую рубашку и снова поморщился от боли.

– У них наверняка есть сведения о вашей семье, – сказал он. – Подробнейшее досье, как и на всех остальных возрожденных.

– Досье моей семьи?!

– Все, что вы хотели знать и, вероятно, не знали: кто вы, откуда, к кому принадлежите. К кому принадлежите, доктор. – Забыв о больном зубе, он улыбнулся, но потом быстро возобновил кряхтение и гримасничанье. – Однако сейчас у них другая тактика. Возрожденных уже предостаточно, теперь они ищут среди них тех, кто изберет прежний образ жизни по первому же зову.

– Что еще за возрожденные?

– Люди, которых нашли в мешанине разбавленных кровных линий и вынужденных переселений. Разве с вами еще не связались?

– В некотором смысле.

– Какая безответственность. – Двумя отточенными движениями он поправил поникшие усы, выразив тем самым свою озабоченность и разочарование. – По-моему, это безответственность. Но у них на все есть свои резоны. Послушайте, – сказал он. – Они вам не говорят, так хоть я скажу: вы принадлежите к древнему забытому роду. Его история почти полностью утрачена. Гены доказывают эту вашу принадлежность. Ваша история уходит корнями в глубь веков. У меня, к сожалению, нет конкретных сведений о вашем древе, но у Артура они, несомненно, есть.

– Кто такой Артур?

– Грант Артур. Человек, который вас нашел. Вы принадлежите к ульмам, – сказал Фруштик. – Ваш народ древний, как египтяне, и даже старше евреев.

– Да вам надо все зубы выбить только за то, что вы говорите про евреев!

– Погодите! – вскричал он, отшатываясь в кресле – подальше от моих кулаков. – А что мы такого говорим про евреев? Ничего плохого! Мы солидарны с евреями и используем их просто в качестве отправной точки, ориентира. А кого мы, по-вашему, должны использовать? Индейцев? Лично я считаю, они больше подходят для этой цели. Обвинения в язычестве, массовые убийства, последующая история алкоголизма и суицидов. Закат некогда великой нации. Однако им недостает мирового охвата. Историю евреев гораздо удобней использовать для сравнения. Какая тут конкуренция? Разве можно состязаться в глубине пережитых страданий?

– В Твиттере это звучит так, будто вы им завидуете.

– В Твиттере?.. – Фруштик приподнял брови. – Значит, они действительно начали работать с населением. – Он задумался и нервно почесал бледную ложбину, что пролегала между двумя половинками его усов от носа до верхней губы. – Было много споров о том, как это опасно – привлекать к себе внимание. Но Твиттер… это очень серьезно. Что ж… я помог вам разобраться в ситуации?

– Нисколько. Зачем вы пришли?

Он уставился на меня недоуменным взглядом.

– Зачем я пришел? Зачем я пришел?! Доктор, включите свет и загляните в мой бедный рот!

– Вы говорили, что улетаете в Израиль. Что случилось?

Он покачал головой, вздохнул и снова потянулся к усам: на сей раз погладил их с осознанной меланхолией.

– Вы садист, доктор. Настоящий садист. Мой нерв подорвали ракетой «Р-11», а вы требуете от меня рассказа о неудавшихся религиозных поисках. Где ваше сострадание?

Я прислонился спиной к раковине, скрестил руки на груди и закинул ногу на ногу.

– Ладно, ладно. Так и быть. В самом конце я не сдюжил. Слишком давно живу. Меня воспитали христианином, я столько лет молился… Видимо, ген поклонения Богу у меня в крови, хорошо это или плохо.

– То есть вы не смогли усомниться?

– Да. Хотя у меня были на то все причины. – Он выпрямился и сел в кресле по-турецки. – Вы когда-нибудь слышали о Клиффе Ли, генетике? Докторе Клиффорде Ли из Тулейнского университета?

Фруштик рассказал, что доктор Клиффорд Ли многие годы занимал должность профессора в Центре генетики Тулейнского университета в Новом Орлеане, пока Грант Артур не рассказал ему, что он ульм. Годом позже Ли вместе со всей семьей переехал в Израиль, где начал работу над выявлением генетических маркеров ульмов. Свои исследования и опыты, рассказал Фруштик, внезапно заговоривший как заправский ученый, Ли сосредоточил на модальных гаплотипах, микросателлитах и полиморфизмах уникальных событий, словом, на генетической информации, необходимой для того, чтобы доказать ульмское происхождение конкретного человека.

– Он разработал тест, точность которого составляла от шестидесяти до семидесяти пяти процентов, – сказал Фруштик. – Восемьдесят процентов, если вы мигрировали с Синая в долину Рейна до прихода ашкеназов. Эти две группы, понятно, несколько перемешались между собой, но, учитывая их печальную историю, не настолько, чтобы это повлияло на результаты теста.

– Теста на что?

– На ульмские корни. Никаких гарантий он не дает, лишь примерную оценку. Вероятность моего ульмского происхождения, к примеру, составляет семьдесят процентов. Недостаток информации, полученной в результате теста, Артур восполняет с помощью подробного досье.

– Для чего?

– Вы меня вообще слушаете, доктор? Чтобы доказать, что вы – ульм.

Генеалогические исследования Гранта Артура были крайне тщательными и исчерпывающими. Фруштик до сих пор помнил, как он был потрясен, когда Артур впервые выложил перед ним его досье. Там были имена предков, места и даты рождения и смерти, словом, все разветвления рода. Артур собирал информацию с миру по нитке, прочесывал все имеющиеся архивы: метрические книги, реестры, кадастры, хранилища военно-исторических документов. С одной целью – найти утраченное. Он не просто возрождал души; он восстанавливал порядок, разрушенный столь основательно, что за свой короткий век Артур никогда бы не сумел достичь поставленной цели. От этого он брался за дело с особым азартом.

– В моем досье чего только не было: завещания, данные переписей, данные из поземельных книг… – сказал Фруштик. – Он собирал информацию в государственных архивах, архивах больниц, иностранных судов. Лицензии… некоторые были на иностранных языках, но Артур прекрасно владеет множеством языков. Портовые книги, нотариальные книги, бортовые журналы… Так и представляю себе, как он трясется в поезде через тундру или приземляется на турбовинтовом самолете в богом забытых странах, тащит по пустыне свой туго набитый саквояж с портативным сканером, волосы всклокочены, глаза покраснели от недосыпа, в животе урчит, но зато впереди – очередная библиотека и новое имя. Оно, это имя, давало ему силы двигаться дальше, и он двигался, и будет двигаться, до тех пор, пока не испустит дух между двумя точками на карте неведомой земли. Имейте в виду, – сказал Фруштик, – Артур – великий человек. Простой смертный никогда не поймет, как ему все это удается. Он проследил мою родословную до тысяча шестисот двадцатого года. Вы можете себе такое представить? До знакомства с ним я думал, что я – наполовину немец, а наполовину… Бог знает кто.

Я никогда особо не задумывался о генеалогии. Потратить кучу времени на поиски давно умерших людей, затем выстроить их в определенной последовательности, точно черепа на заборе, чтобы получить родословную одного-единственного человека, не имеющую никакого исторического значения… Нарциссический досуг ностальгирующих зануд. Но цифра 1620 впечатлила даже меня.

– Он начал с девичьей фамилии моей матери, Легрейс. От Легрейсов он двинулся назад к де Виттам, от де Виттов – к Стриклэндам, от них к Шортам, далее к Краммам и Крамерам. Он нашел в моем роду людей с фамилиями Бор и Морхаус. Я о таких даже не слышал, а ведь это мои предки, мой народ… Вы не представляете, как приятно узнать, что ты не просто так живешь на свете, что твой род уходит корнями в глубокое прошлое. Меня теперь преследует мысль, что я мог умереть без этого чудесного знания. Я бы так и остался неприкаянным, так и катался бы по поверхности жизни, ничего не зная о своем наследии.

– А как Грант Артур узнал, что он – ульм?

– От своего отца. Но тот рассказал ему об этом уже на смертном одре, потому что очень стыдился своего происхождения. Отец назвал Артуру имя одного человека в Квебеке, где имелось небольшое сообщество. Квебекцы рассказали ему про epcpticos, и он отправился в Испанию. Там, в Кастилии – ла-Манче жил человек, который только что потерял обоих родителей и думал, что вместе с ними похоронил последних носителей языка, на котором те говорили только дома. Грант Артур нашел этого человека в Альбасете – и приветствовал на языке его покойной матушки. Бедняга от радости зарыдал.

– Что еще за epcpticos?

– Он расскажет, когда покажет ваше досье. Наверняка он уже нашел имена ваших предков. Всех, вплоть до… не знаю. Артур выложит их перед вами поколение за поколением, и вы увидите свои связи, свою принадлежность.

– Как он вышел на меня? Как он вообще находит людей?

– В ходе исследований. Они естественным образом приводят его от одного человека к другому. Мы все связаны, доктор. Он лишь развязывает узлы. Вы увидите, как менялись фамилии ваших предков: как они англизировались, подстраивались под языки различных стран, избавлялись от особых примет… Вы все увидите. Но сперва вы должны кое-что для него сделать.

– Что?

– Услышать и принять весть.

– Какую еще весть?

– Что Господь велел своим людям сомневаться. Если новые возрожденные смогут принимать это на веру, Артуру не придется строить родословные для каждого из нас. Вы понимаете, какой это труд? Все эти бесконечные поездки, кропотливые исследования? Они его убивают. Он уже почти ослеп. Ли тоже работает на износ, чтобы довести свой тест до совершенства и хоть как-то ему помочь. И Артур, и Ли смогут вдохнуть свободней, если одной вести будет достаточно.

Под дверью раздался какой-то шорох. Я открыл ее и увидел Конни: она явно подслушивала.

– В чем дело?

– Мы гадали, куда ты запропастился.

– Кто – мы?

– Я, Эбби и Бетси. С кем ты там разговариваешь?

– Ни с кем. С пациентом. Займись делами, хорошо?

Конни неохотно удалилась. Я снова посмотрел на Ала Фруштика. Он теребил свои усы, словно это была губная гармошка. Мою личность похитил какой-то сумасшедший, и теперь он сидит в моем кресле, преисполненный жалости к себе из-за некоего духовного поражения. Я закрыл дверь и ушел. Пусть Фруштик и его абсцесс подождут – может, образумятся.

Ко мне вновь подошла Конни.

– Кто такой Грант Артур?

– Понятия не имею. Но я буду очень тебе признателен, если ты перестанешь подслушивать. И кстати, найди мне айпад, хорошо?

Я занялся ретинированным зубом, затем – гипертрофированной челюстью скрежетателя, искренне веря, что тем самым наказываю Ала Фруштика. Но в действительности я наказывал только себя. За работой у меня в голове рождались все новые и новые вопросы, я столько всего хотел прояснить и уточнить. Скрежетателя я лечил в спешке. Какой же я все-таки дурак и гордец! Мне наконец подвернулось что-то стоящее, надо действовать, а я…

Я рванул в кабинет № 5, но там было пусто. Лис вырвался на свободу.

На столе лежала записка: «Я бы остался, но, похоже, я не заслуживаю лечения».