Сосны. Заплутавшие Крауч Блейк

Глава 04

Тереза наблюдала, как секундная стрелка миновала цифру 12.

15 часов 20 минут.

Она прибрала все на своем аккуратном, чистом столе и собрала сумочку.

Кирпичные стены офиса были оклеены страницами брошюр по недвижимости, которые изучали очень немногие люди. Тереза редко пользовалась пишущей машинкой или отвечала на телефонный звонок. По большей части она день-деньской читала книги, думала о своей семье и – время от времени – о своей прежней жизни.

С тех пор, как Тереза появилась в Соснах, она гадала – не жизнь ли это после смерти. По меньшей мере, то была жизнь после ее смерти.

После Сиэтла.

После ее работы помощником адвоката.

После почти всех ее отношений с людьми.

После жизни в свободном мире, которая, несмотря на всю свою сложность и трагедии, все-таки имела смысл.

Но за пять лет жизни здесь она повзрослела, как и остальные.

Люди умирали, исчезали, их убивали. Рождались дети. Это шло вразрез с любой концепцией загробной жизни, о какой она когда-либо слышала. Но с другой стороны – откуда вообще можно знать, чего следует ожидать за пределами царства живого, дышащего человеческого существования?

За те годы, что она тут провела, до нее постепенно начало доходить, что Сосны ближе к тюрьме, чем к любой загробной жизни… Хотя, пожалуй, никаких четко выраженных различий между этими двумя вещами не было.

Загадочный и красивый пожизненный приговор.

Не только физическое ограничение свободы, но и психологическое, и именно психологический аспект заставлял чувствовать себя как в одиночной камере.

Невозможность открыто признать чье-либо прошлое, чьи-либо мысли и страхи. Невозможность по-настоящему общаться ни с единым живым существом. Конечно, бывали моменты-исключения. Очень немногие и нечастые. Долгий взгляд глаза в глаза, даже при встрече с незнакомцем, когда напряженность этого взгляда как будто предполагала внутреннее смятение.

Страх.

Отчаяние.

Замешательство.

В таких случаях Тереза по крайней мере чувствовала тепло человеческого существа, чувствовала, что она уже не так полностью, беспомощно одинока. Ее убивала фальшь. Вынужденные беседы о погоде. О последнем урожае в садах. О том, почему запаздывает доставка молока. Обо всем поверхностном, ни о чем настоящем. В Соснах всегда велись только разговоры о пустяках, и во время ее интеграции одним из самых трудных препятствий было привыкание к такому уровню общения.

Но каждый четвертый четверг она должна была рано уходить с работы, и наступала короткая передышка, когда правила переставали действовать.

Тереза заперла за собой дверь и пошла по тротуару.

Стоял тихий день, но это было в порядке вещей. Тут никогда не случалось шумных дней.

Она пошла на юг по Главной улице. Небо было поразительно голубым и безоблачным. Ни ветра. Ни машин. Тереза не знала, какой сейчас месяц – считались только дни недели и время суток, – но походило на поздний август или ранний сентябрь. В свете чувствовалось нечто неустойчивое, намекавшее на конец сезона.

Воздух мягкий, как летом, а свет – золотистый, как осенью.

И осина на пороге желтизны.

Вестибюль больницы пустовал.

Тереза поднялась в лифте на третий этаж, шагнула в коридор, проверила время.

3:29.

Коридор был очень длинным.

Флуоресцентные лампы гудели над полом в шахматную клетку.

Тереза прошла до середины коридора – там, возле закрытой двери без таблички, стоял стул.

Она уселась.

Чем дольше она ждала, тем громче как будто шумели лампы.

Дверь рядом открылась. В коридор вышла женщина и улыбнулась Терезе. У нее были идеальные белые зубы и лицо, которое произвело на Терезу сильное впечатление, – одновременно и красивое, и равнодушное. Непостижимое. Глаза женщины были зеленее глаз Терезы, волосы стянуты в «конский хвост».

– Привет, Пэм, – сказала Тереза.

– Здравствуйте, Тереза. Почему бы вам не войти?

В скромной стерильной комнате на белых стенах – ни картин, ни фотографий. Здесь стояли стул, стол и кожаный диван.

– Прошу, – сказала Пэм утешающим голосом, отдаленно напоминающим голос робота, и жестом велела Терезе лечь.

Она вытянулась на диване.

Пэм уселась на стуле и скрестила ноги. На ней был белый лабораторный халат поверх серой юбки и очки в черной оправе.

– Рада снова видеть вас, Тереза, – сказала она.

– И я рада.

– Как дела?

– Кажется, всё в порядке.

– Полагаю, вы впервые пришли навестить меня после возвращения вашего мужа.

– Правда.

– Наверное, очень хорошо, что он вернулся.

– Изумительно.

Пэм вытащила из нагрудного кармана авторучку и включила ее. Развернув вращающееся кресло к столу, она нацелилась ручкой на разлинованный блокнот, на обложке которого значилось имя Терезы, и спросила:

– Кажется, дальше последует «но»?

– Нет, просто прошло пять лет. И многое случилось.

– И теперь вы чувствуете, будто замужем за незнакомцем?

– Мы отвыкли друг от друга. Это неловкое чувство. И, конечно, непохоже, чтобы мы могли сесть и поговорить о Соснах. О той безумной ситуации, в которой очутились. Его швырнули обратно в мою жизнь и ожидают, что мы будем вести себя как идеальная семейная пара.

Пэм нацарапала что-то в блокноте.

– Как, по-вашему, адаптируется Итан?

– Адаптируется ко мне?

– К вам. К Бену. К своей новой работе. Ко всему.

– Не знаю. Как я уже сказала, непохоже, чтобы мы могли с ним общаться.

– Это верно, согласна.

Пэм снова развернулась лицом к Терезе.

– Вам приходится задумываться о том, что ему известно?

– Что вы имеете в виду?

– Вы совершенно точно знаете, что я имею в виду. Итан был объектом «красного дня» – и единственный за всю историю Сосен спасся. Вы не задумывались, сумел ли он выбраться из города? Что он видел? Почему вернулся?

– Я никогда его об этом не спрашивала.

– Но вы гадаете об этом.

– Конечно. Он как будто умер – и вернулся к жизни. У него есть ответы на вопросы, которые не дают мне покоя. Но я никогда его не спрашивала.

– Вы с Итаном уже вступали в интимную близость?

Глядя в потолок, Тереза почувствовала, что багровеет.

– Да.

– Сколько раз?

– Три.

– Как все прошло?

«Все это не твое гадское дело».

Но она сказала:

– Первые два раза были слегка неуклюжими. Вчера же все было лучше лучшего.

– Вы кончили?

– Прошу прощения?

– Тут нечего стыдиться, Тереза. Ваша способность или отсутствие таковой испытывать оргазм – это отражение вашего умонастроения.

Пэм самодовольно ухмыльнулась.

– И, возможно, навыков Итана. Как ваш психиатр, я должна знать.

– Да.

– «Да» – вы кончили?

– Вчера – да, кончила.

Она наблюдала, как Пэм начертила «О» и рядом – смайлик.

– Я беспокоюсь о нем, – сказала Тереза.

– О вашем муже?

– Прошлой ночью он вышел посреди ночи. И не возвращался до рассвета. Я не знаю, куда он ходил. Я не могу спрашивать. Я это понимаю. Полагаю, он преследовал кого-то, кто пытался сбежать.

– Вы когда-нибудь подумывали о бегстве?

– Уже несколько лет – нет.

– Почему?

– Сперва я хотела сбежать. Я чувствовала себя так, будто все еще живу в старом мире. Как будто тут тюрьма или надо мной ставят эксперимент. Но странное дело… Чем дольше я тут оставалась, тем нормальнее все становилось.

– Что становилось нормальнее?

– Не знать, почему я здесь. Не знать, что на самом деле представляет из себя город. И что находится за его пределами.

– И почему, как вы думаете, это стало для вас более нормальным?

– Может, я просто адаптируюсь или старею, но я поняла: каким бы странным ни был город, тут все не так уж сильно отличается от моей прежней жизни. Не отличается – когда я взвешиваю одно и другое и сопоставляю. Взаимоотношения в старом мире были по большей части поверхностными и несерьезными. Моя работа в Сиэтле в качестве помощника адвоката заключалась в том, чтобы защищать интересы страховых агентств. Помогать страховым компаниям лишать людей к чертям собачьим их страховых выплат. Здесь я целыми днями сижу в офисе и почти ни с кем не разговариваю. Одинаково бесполезные занятия, но, по крайней мере, теперешняя моя работа не причиняет людям существенного вреда. Старый мир был полон загадок, которые были превыше моего понимания – мироздание, Бог. Что происходит, когда мы умираем. И здесь тоже множество загадок. Те же самые движущие силы. Та же самая человеческая бренность. Просто теперь все происходит лишь в этой маленькой долине.

– Итак, по-вашему, все очень схоже.

– Возможно.

– Вы верите в то, что это – загробная жизнь, Тереза?

– Я даже не знаю, что значит «загробная жизнь». А вы знаете?

Пэм молча улыбнулась. Улыбка была лишь фасадом, в ней не было никакого утешения. Стопроцентная маска.

Уже не в первый раз Тереза задалась мыслью: «Кто эта женщина, которой я выкладываю свои секреты?» Срыв покровов был в некоторой степени ужасающим. Но непреодолимое влечение к истинному общению с другим человеческим существом перевешивало все.

Тереза сказала:

– Думаю, я просто вижу в Соснах новую фазу своей жизни.

– И что в этом самое трудное?

– Самое трудное в чем? В том, чтобы здесь жить?

– Да.

– Надежда.

– Что вы имеете в виду?

– Почему я продолжаю вдыхать и выдыхать? Я бы сказала, это самый трудный вопрос для всех, кто застрял в этом месте.

– И как бы вы на него ответили, Тереза?

– Мой сын. Итан. Возможность найти отличную книгу. Метели. Но это не похоже на мою прежнюю жизнь. Нет ни дома мечты, в котором хотелось бы жить. Ни лотереи. Я раньше тешилась фантазиями о том, что поступлю в юридическую школу и открою собственную практику. Стану успешной и богатой. Удалюсь на покой вместе с Итаном где-нибудь в теплом месте с ясным голубым морем и белым песком. Где никогда не идут дожди.

– А ваш сын?

Для Терезы это было неожиданностью. Эти три короткие слова ударили ее с коварной силой внезапной молнии. Потолок, в который она смотрела, начал исчезать за пеленой слез.

– Будущее Бена было самой большой вашей надеждой, так? – спросила Пэм.

Тереза кивнула. Когда она моргнула, из уголков ее глаз побежали две дорожки соленой влаги и потекли по лицу.

– Его женитьба? – спросила Пэм.

– Да.

– Выдающиеся успехи, которые сделали бы его счастливым, а вас – гордой?

– И больше того.

– То есть?

– Это то, о чем я только что говорила. Надежда. Я так сильно для него всего этого хочу, но он никогда ничего подобного не узнает. К чему могут стремиться дети Сосен? Какие чужеземные края они мечтают посетить?

– А вы задумывались о том, что идея надежды – по крайней мере, так, как вы ее себе представляете, – может быть обветшавшим пережитком вашей прошлой жизни?

– Вы говорите: «Оставь надежду, всяк сюда входящий»?

– Нет, я говорю – живи настоящим. Я говорю, что, может быть, в Соснах самая большая радость заключается в том, чтобы просто существовать. Что вы продолжаете вдыхать и выдыхать потому, что вдыхаете и выдыхаете. Любите простые вещи, которые переживаете каждый день. Всю эту естественную красоту. Звук голоса сына. Бен вырастет, чтобы жить тут счастливой жизнью.

– Как?

– А вам приходило в голову, что ваш сын может больше не разделять вашу старинную концепцию счастья? Что он растет в городе, который культивирует именно такую вот жизнь нынешним моментом, какую я только что описала?

– Просто этот город такой замкнутый…

– Так возьмите сына и уезжайте.

– Вы серьезно?

– Да.

– Нас убьют.

– Но вы можете и сбежать. Некоторые уехали, хотя так и не вернулись. Вы втайне боитесь, что, какого бы плохого мнения ни были о Соснах, внешний мир может оказаться в миллион раз хуже?

Тереза вытерла глаза.

– Да.

– И последнее, – сказала Пэм. – Вы открывались Итану насчет того, что происходило до его появления? Насчет вашей, ээ… жизненной ситуации, я имею в виду.

– Конечно, нет. Прошло всего две недели.

– Почему же вы не открылись?

– А смысл?

– Разве вы не думаете, что ваш муж заслуживает права знать?

– Это просто причинило бы ему боль.

– Ваш сын может ему рассказать.

– Бен не расскажет. Мы с ним уже побеседовали об этом.

– Когда вы были тут в прошлый раз, вы определили свою депрессию по шкале от одного до десяти баллов на семь. А как сегодня? Вы чувствуете себя лучше, хуже или точно так же?

– Так же.

Пэм открыла ящик стола и вытащила маленький белый пузырек, в котором постукивали таблетки.

– Вы принимали лекарства?

– Да, – солгала Тереза.

Пэм поставила пузырек на стол.

– По одной на ночь, как и раньше. Вам хватит их до следующего приема.

Тереза села, чувствуя себя так, как всегда по окончании этих сеансов, – эмоционально выпотрошенной.

– Могу я кое о чем спросить? – осведомилась она.

– Конечно.

– Полагаю, вы много разговариваете с людьми. Выслушиваете рассказы об их личных страхах. Будет ли это место когда-нибудь ощущаться домом?

– Не знаю, – сказала Пэм и встала. – Это полностью зависит от вас.

Глава 05

Морг находился в подвальном этаже больницы, отделенный от нее парой дверей без окон, в дальнем конце восточного крыла.

Люди Пилчера прибыли туда с телом раньше Итана; они стояли возле входа, одетые в джинсы и фланелевые рубашки. Тот из двоих, что повыше, мужчина с нордическими чертами лица – глава охраны Пилчера, – явно был расстроен.

– Спасибо, что привезли ее, – сказал Итан, пройдя мимо этих двоих и открыв плечом дверь. – Ждать вам необязательно.

– Нам велено подождать, – ответил блондин.

Бёрк закрыл за собой дверь.

В морге пахло моргом. Антисептик не полностью прятал въевшийся мускус смерти.

Сильно перепачканный пол, выложенный белой плиткой, имел легкий наклон в сторону большого дренажа в центре комнаты.

Алисса лежала голая на столе для аутопсии из нержавейки.

За столом была раковина, которая подтекала, и звук капающей воды эхом отдавался от стен.

Итан лишь один раз побывал в этом морге. Тогда ему здесь не понравилось, и сейчас, когда здесь находился труп, он счел это заведение еще менее очаровательным. Тут не было ни окон, ни другого источника света, не считая лампы для осмотра. Если встать у стола для аутопсии, обнаружишь, что все остальное теряется в темноте.

Поверх «кап-кап-кап» раздавался гул холодильной камеры морга с выдвижными ящиками – шесть таких ящиков располагались в стене рядом с раковиной.

По правде говоря, Итан не знал, что делать. Он вовсе не был коронером. Но Пилчер настаивал на том, чтобы он осмотрел тело и написал рапорт.

Бёрк положил свою стетсоновскую шляпу на весы для взвешивания органов над раковиной. Потом взялся за лампу.

В резком свете раны выглядели чистыми. Аккуратными. Безупречными. Никаких лоскутов кожи. Просто десятки, десятки черных окон в опустошение.

Кожа женщины была цвета крема от ожогов.

Итан переходил от одного органа к другому, изучая колотые раны.

Теперь, когда женщина лежала мертвая на столе под жестоким беспристрастным светом, стало труднее думать о ней как об Алиссе.