Падение Хаджибея. Утро Одессы (сборник) Трусов Юрий
Бурило влез в отверстие, затем закрыл его, придвинув камень на прежнее место. Старик прошел в погреб, а из него скрытым ходом в заросли терновника. В кустарнике пролегала тропинка, ведущая за слободу, в степь.
По тропинке Бурило полз так, что ни одна веточка кустарника не шелохнулась. Очутившись в безопасности, он осторожно приподнялся и осмотрелся.
Слободская балка была озарена пламенем горящих понор. Стояла безветренная ночь, и языки огня столбами поднимались к звездам. Крики людей, рев испуганного скота, редкие выстрелы сразу все объяснили Буриле. Он понял, что его родная слобода сделалась жертвой внезапного хорошо подготовленного нападения большого отряда ордынцев. Вступать сейчас в борьбу с ворвавшимися в селение татарами было бесполезно. Разве могут сонные захваченные врасплох жители оказать сопротивление вооруженным до зубов воинам? Надо как можно скорее спешить к зимовнику — спасать Маринку и старух…
Бурило медленно пополз дальше, в степь. Его осторожность оказалась не лишней. Он увидел фигуру татарского всадника. Ордынцы всегда окружали местность, на которую совершали набег, кольцом стражи, чтобы никто из жителей не мог спастись от их сабель. Вот когда старому запорожцу пригодилась пластунская выучка!
Бурило неслышно подполз к всаднику. Тот не успел и охнуть, как казачий нож ударил его под левую лопатку. Татарский конь бешено захрапел, встал на дыбы, но сильная рука Бурилы укротила его, и он покорно понес его к зимовнику.
Холодный рассвет застал Бурилу на пепелище зимовника. Роняя слезы, он рыл глубокую могилу.
Скоро могильный холм прикрыл изуродованные тела двух пожилых женщин.
Возвратясь в свой зимовник, Бурило сразу же собрался в погоню за ордынцами. Он хотел догнать татар и отбить Маринку. Мысль, что она сейчас находится в неволе, привела старика в мрачное исступление. Он решил: или освободит Маринку, или погибнет под саблями татар.
Две версты гнал Бурило коня по ночной степи, по следам татар, пока трезвый расчет опытного воина не взял верх над чувствами. «После набега ордынцы крепко сторожат пленников и свой улус. Разве мне, старому, одолеть их стражу? Погибну только зря — все равно не отбить Маринку у татар. А погибну — кто тогда ей подмогу даст? Вот через несколько дней вернется Кондрат с чумаками — тогда иное будет», — решил Бурило и повернул коня обратно к зимовнику.
Только люди железной воли, много горя хлебнувшие на своем веку, могут так сразу подчинить голосу разума свое сердце. Старый запорожец был из числа таких людей.
Воротясь в зимовник, он всю ночь откапывал под тлеющими развалинами поноры тайник, до которого не смогли добраться грабители.
В тайнике были запасы зерна, вяленого мяса, вина, зелья, пороха.
Когда занялся рассвет, Бурило взял все необходимое и, вскочив на коня, поехал в слободу.
Еще в степи ветерок донес до него смрад пожарища и сладковатый запах горелого мяса. Въехав в балку, старый запорожец невольно спрыгнул с коня, сорвал с чубатой головы шапку и земно поклонился родной слободе. Вся она представилась ему в виде огромной спаленной могилы.
Среди обугленных деревьев и кустов из конца в конец по дну балки тянулись развалины понор, построек. Везде лежали тела убитых слобожан. Это были трупы малых детей, грудных младенцев, стариков, старух — тех, кто был плохим ясырем и не имел спроса на невольничьих рынках. Остальные жители — молодые и среднего возраста люди — были угнаны в неволю. Очевидно, много сонных казаков и казачек попало в полон. Их неожиданно опутали арканы коварных врагов.
Только немногие казаки-слобожане нашли смерть в неравном бою. Они лежали неподалеку от своих жилищ, слетевшееся воронье уже клевало мертвых.
Бурило пошел к своей поноре и, к удивлению своему обнаружил, что его жилище и хозяйственные постройки уцелели. Только дверь поноры была выломлена. Еще больше удивился старик, когда увидел в закутье своего коня. Он долго ломал голову: почему татары не разрушили его жилище и ничего не взяли из имущества, не угнали коня? Лишь потом он понял, в чем дело. Среди кочевников шла о нем слава как о колдуне. Сломав дверь, запертую изнутри поноры, и не обнаружив хозяина, ордынцы убедились, что он и в самом деле дружен с нечистой силой. Разве обыкновенный человек мог бы пройти сквозь стены? Поэтому-то суеверные татары и не разрушили его жилище, не угнали коня. Кому хочется иметь дело с проклятым колдуном да еще ездить на его лошади?
Но как ни любил Бурило своего коня и родное жилище, ничто уже не могло его утешить. С глухой болью в сердце целые дни бродил он по слободе, хоронил мертвых.
По ночам старик плохо спал, слушая вой волков, которые теперь целыми стаями осмеливались разгуливать по слободской балке. Старик с грустью видел, как на его глазах Дикое поле наступает на слободу, где еще несколько дней назад жило так много людей. Безымянное поселение исчезало, становилось логовом диких зверей.
Иван Бурило думал об одном — как расквитаться с теми, кто принес столько горя его родным и близким, как освободить из плена внучку свою. С нетерпением ожидал он возвращения Кондрата.
XXIV. ОТЧАЯНИЕ
Только спустя неделю после набега татар в слободу вернулись из соляного похода чумаки. Как сыновей своих, обнял всех вернувшихся старый Бурило и поведал им про злодейство кочевников.
Слезы навернулись на казацкие очи — даже у тех, кто никогда до сих пор не плакал. Многие сразу схватились за сабли — в поход выступать на ордынцев! Но тут прозвучал голос Кондрата Хурделицы. Бледный от волнения, он сорвал шапку с головы, ударил ею оземь и сказал:
– Куда вы, браты, пешими воевать собрались? Или на волах за ордой погонимся? Нам коней надобно! Без коня казак что сокол без крыльев… Так вот, пусть Лука-сербиянин нам сначала соль продаст, купит коней добрых для всех, вот тогда-то мы ударим по орде и людей своих выручим!
Подивились старые и молодые разумности его слов и согласились с ним. В самом деле — куда воевать, когда на всю слободу остались две лошади.
В тот же день Кондрат с Лукой побывали на могиле матерей своих. Поклонились невысокому холмику.
Горе еще сильнее сблизило их, и они простились, как братья, когда Лука повез в ближайшую слободу на продажу соль.
Вскоре серб вернулся из своей поездки. Он пригнал табун низкорослых выносливых татарских лошадей. Купил он их на деньги, вырученные от продажи соли. Оставшиеся золотые монеты Лука поровну разделил между чумаками.
– Берегите деньги. Может, на них сродников выручать придется, — говорил он, отсчитывая монеты.
Но казаки хмурились. У сечевиков с давних пор повелось рассчитывать не на золото, а на свои острые сабли.
И сразу, в тот же день, повел Кондрат десятерых всадников отбивать у ордынцев угнанных в плен слобожан.
Степь затянуло бесконечным осенним дождем. Кони с трудом передвигались по вязкой грязи. Промокшие казаки пуще глаза берегли от льющейся с неба воды огненный бой. Кремневые ружья, пистолеты и порох прятали на груди. Но пережидать дождь никто не желал. Казаки понимали, что и так сильно запоздали с погоней.
Наконец, после долгих блужданий по степи, обнаружили они на мокрой земле полусмытые дождем следы от множества копыт. Значит, где-то поблизости ордынское становище.
И верно — скоро казаки учуяли в воздухе дымок от кизяка, а поднявшись на холм, увидели в низине шапки войлочных юрт.
Кондрат посоветовался с Бурилой и решил развернутой лавой ударить по становищу. Только застав татар врасплох, можно было добиться победы над превосходящим по численности врагом. На это и надеялись казаки.
Хотя мутная сетка дождя скрывала приближение конников к лагерю татар, их заметили и подняли тревогу. Часть ордынских воинов успела выбежать из юрт, вскочить на коней и с оружием в руках встретить атакующих. Однако татары не успели построиться в боевой порядок, и казачья лава сразу опрокинула передние ряды, вызвав замешательство.
Панику в тылу ордынцев, в самом становище, начали женщины. Посадив детей в двухколесные арбы, нахлестывая запряженных лошадей, перепуганные татарки, давя все и всех на пути, с воплями помчались в степь — подальше от места схватки. Желая прикрыть жен и детей от нападающих, татарские воины устремились за арбами. Ряды обороняющихся дрогнули, и казаки с гиканием и свистом ворвались в становище, рубя бегущих. Кондрат с молодыми сечевиками первым пробился в табор. Он заглянул в каждую юрту, но нигде не было ни Маринки, ни пленных слобожан.
«Опоздали! Успели ордынцы пленных туркам продать. Опоздали!» — потрясла Кондрата страшная мысль. Он еще раз обскакал становище, но в татарском лагере пленников не было. Тогда ярость овладела им.
– За мной, браты! Отомстим проклятым! — крикнул он товарищам и поскакал вслед за большим отрядом отступающих ордынцев.
Татары, ошеломленные было первым натиском казаков, увидели, что нападающих не так уж много, и повернули на них своих коней. Кондрат с товарищами бросился на ордынцев. Атака была неистовой. Хурделица сразу же выбил из седел двух джигитов. Косым ударом клинка развалил третьего — телохранителя татарского вожака. Вопль ужаса раскатился по татарским рядам:
– Шайтан-казак! Шайтан!..
Теперь татарский вожак был недалеко. Глянув в его толстогубое лицо, Кондрат сразу узнал того самого ордынца, которого ранил когда-то у Лебяжьей заводи. Ураз-бей!
– Не уйдешь, сатана, не уйдешь! — крикнул Хурделица и стал пробиваться к нему сквозь строй джигитов.
Он сбил еще одного телохранителя и, вздыбив коня, нацелил острие клинка в бледное от злобы и страха лицо вожака. В это мгновение стрела, пущенная татарским лучником, ударила Кондрата в правое предплечье. Жгучая боль сразу обессилила тело, но, перебросив шашку из раненой руки в левую, он был готов продолжать бой. И опять что-то острое ударило его по голове. Это один из аскеров — телохранителей Ураз-бея — метнул в него свой ятаган. Кривой нож, со свистом разорвав воздух, попал в голову казака. Распоров баранью шапку, лезвие до кости разрезало лоб Кондрата. Он зашатался в седле. Хлынувшая кровь залила глаза. Ураз-бей занес над раненым, ослепленным противником саблю, но ее отразил подоспевший Яшка Рудой. На выручку к своему товарищу прискакал и Грицко Суп. Ему удалось вогнать пику в брюхо коня Ураз-бея.
Ордынский вожак спрыгнул с падающей лошади. В куски бы изрубили Ураз-бея казаки, но тут спас его молодой татарин-джигит. Он на полном скаку бросил своего начальника в седло и, отбивая удары наседающих казаков, вынес его с поля боя.
Казаки не преследовали бегущих ордынцев. Для этого у них не хватало уже сил. Два казака было убито в сражении, остальные получили ранения. Да и у татар не оказалось пленных слобожан…
Ордынцы, ошеломленные внезапным нападением, хотели лишь одного: как можно скорее уйти от гяуров, в которых, наверное, вселились злые духи. Татарам не верилось, что такая ничтожная горсточка казаков осмелилась на них напасть, не имея за собой солидного подкрепления. А раз так, то где-то недалеко, наверное, главные силы русских, и не лучше ли бежать отсюда, спасая жизнь, пока ее еще можно спасти по милости аллаха…
И ордынцы бежали, оставив победителям не только свои юрты, но и часть скота, угнанного у слобожан.
Однако успех не радовал казаков: их родные, их друзья томились в басурманском плену. Где теперь искать их? Куда угнали их ордынцы? На каком невольничьем рынке продали жен, матерей, братьев, сестер, отцов? Как выручить их из рабской неволи?
XXV. ГОСТЬ
Хмурые, темнее ночи, вошли в осиротевшую понору Хурделица с Бурилой. Выломанная дверь напоминала им о набеге татар. А каждая вещь — о Маринке, о ее страшной неведомой судьбе. Хотя Кондрат и Бурило не говорили о Маринке, все время она стояла перед глазами у каждого из них, и они хорошо без слов понимали друг друга. Острая боль обжигала сердце Кондрата и при малейшем напоминании о матери, замученной ордынцами. Она терзала молодого казака сильнее ран, полученных в бою. Душевные страдания и раны обессилили Кондрата. Сейчас о поисках девушки не могло быть и речи. Сознание собственной беспомощности для молодого казака было тяжелее всего. Он перестал общаться с товарищами, целые дни проводил в постели, почти не притрагивался к пище. С мрачным равнодушием Кондрат относился ко всему — даже к лечению собственных ран. Его молчаливое отчаяние стало тревожить Бурилу. Старик решил при первом удобном случае поговорить с крестником. Такой случай скоро представился.
Стальной наконечник татарской стрелы глубоко засел в предплечье Кондрата. Его так и не удалось вытащить. Бурило прикладывал к раненому месту примочки из лечебных трав, надеясь, что железо выйдет с гноем, но это не помогало.
Предплечье покраснело, вздулось, и тогда Бурило расковырял кинжалом рану и вытащил из нее наконечник стрелы. Старик долго копался в ране, но Кондрат не издал ни звука. Только раз заскрипел он зубами, когда, выжигая скопившийся гной, старый запорожец приложил к телу раскаленный докрасна кусок железа. Перевязав Кондрата, Бурило вытер чистой тряпицей крупные капли пота, выступившие на его побледневшем лице.
– Молодец, сынку! Терплячий ты, — сказал ему старик.
Дрогнули в усмешке губы молодого казака.
– Что эта боль, деду, когда вся душа моя огнем горит. Я, лишь бы внучку твою, Маринку, выручить, не такие бы муки принял.
– Коли сердце такое имеешь, найдешь ее, вызволишь! Может, всех пашей тебе побить придется, но Маринку найдешь! Тогда вспомни меня, старого, — горячо заверил его старик.
Молодой казак ничего не ответил деду, но Бурило заметил, что после этого разговора Хурделица стал не таким угрюмым и грустным. Он теперь вступал в разговор с товарищами и начал лечить свои раны. Иногда даже подолгу расспрашивал о способах их исцеления.
Кондрат стал поправляться. Рана на лбу затянулась, стала заживать и простреленная рука. Он уже помогал старику по хозяйству, доглядывал за овцами и лошадьми.
Однажды, зимним вечером, когда Кондрат жарил на очаге убитого им зайца-русака, в слюдяное окно поноры кто-то постучал. Бурило, взяв пищаль, отворил дверь и увидел заснеженного ордынца, который держал под уздцы коня.
– Где Кондратка живет? — спросил ордынец.
– Я тебе покажу Кондратку, — прогудел Бурило, подымая пищаль.
Но Кондрат, услышав свое имя, подскочил к двери и удержал старика. В ордынце он узнал Озен-башлы.
– Дед, да это кунак мой! Пусть в хату идет. — Он взял коня у Озен-башлы и отвел лошадь на конюшню. Когда Кондрат вернулся в понору, там уже сидели Бурило с татарином и вели разговор.
– Это, значит, ты Ураз-бея тогда от наших сабель спас? — спросил старик.
– А разве иначе можно? Позор мне был бы не помочь в бою, — ответил Озен-башлы.
– А где пленники?
– Всех пленных Ураз-бей паше очаковскому продал.
– Всех?
– Всех, — подтвердил ордынец.
– Я так и думал, — вздохнул Бурило. — А теперь скажи, чего ты от Ураз-бея бежал?
– Не могу у него служить. Я жизнь ему спас, а он снова обидел меня. Сильно обидел, — сказал ордынец и глаза его вспыхнули недобрым огнем. — Воевать с вами я не хочу!
– А зачем воевать? — спросил Кондрат.
– Как зачем? Разве не знаете — войну турки ведут с вами, русскими, уже какой месяц…
Эта весть потрясла обоих казаков. Хотя войны ждали давно, все же не думали, что она разразится так быстро.
– Война? Тогда все ясно, — сказал Бурило. — Вот почему ордынцы на набег осмелились. А мы здесь живем и не ведаем, что на белом свете творится.
– Где же ордынцы ваши?
– Все под Очаков ушли, к туркам. Скоро, говорят, там бой большой будет, — ответил печально татарин.
– Послухай, кунак, а что ты делать будешь? Ведь ты джигит! Супротив своих воевать не пойдешь?
– Против своих не пойду, но и против русских не буду. Мой отец давно на земле осел. У него в Крыму сад, огород. Меня насильно Ураз-бей малым увез от отца.
– Так ты же сейчас в Крым не доберешься. Заневолят тебя наши, а то и свои убьют. Туда ехать после войны надо.
Озен-башлы упрямо покачал головой.
– Все равно поеду в Крым.
– Это когда будет! — усмехнулся Бурило. — А пока что с нами поживи. До весны.
Кондрат снял с очага поджаренного зайца, разрезал его на три части. Гость и хозяева молчаливо поужинали и легли спать. Дед уложил ордынца возле очага на мягкие бараньи шкуры. Гость, блаженно развалившись на теплой постели, сразу захрапел. Но хозяевам не спалось.
Кондрата взволновали слова Озен-башлы о войне с турками. Не спал и Бурило. Старик долго ворочался с боку на бок и, наконец, чувствуя, что не заснет, встал с постели, набил трубку табаком, высек огонь и стал тормошить Кондрата.
– Слухай, крестник! Война с басурманами — дело серьезное. Надо нам добре подумать об этом.
– Я думаю, дед, ох, как думаю! — ответил Кондрат.
– Так вот. Надо тебе с казаками, как в силу войдешь, в Бериславль ехать. Перед набегом слышал я, что там сбор назначен для нас, сечевиков. Собирают там войско верных казаков.
– Дед, я ж неверный…
– А ты слухай, крестник, старого… Коли война, то с казака все грехи снимаются прежние. Езжай туда, и ничего тебе не будет от начальства. Понял?
– А как же с Маринкой? — спросил Кондрат старика. — Выручать ее надо — сердце болит.
– Коли турка побьем, то и Маринку вызволим. А не побьем, так все пропадем: и Маринка, и мы. А сердце болит — так ты уйми его, крестник. Не время теперь сердцу по девке болеть. Война. Мне тоже в молодости нелегко было, — раскурил трубку Бурило. — Но с пути верного я не сворачивал. В молодости мне пришлось хорошую дивчину бросить, когда с Орловщины, из России самой, от помещика лютого бежал я на Низ, на Сечь, значит. Там-то я казаком вольным стал. Ивашкой Авиловым я тогда звался. Это на Запорожье за горячий нрав нарекли меня Бурилой.
И как ни болело сердце мое, но когда война была, всегда я за нее, за Россию, значит, воевал… Вот оно дело какое. Поэтому, как в силу войдешь, крестник, немедля езжай на казачий сбор да товарищей своих прихвати. А я с Лукой в Хаджибей пойду, буду искать след внучки.
Далеко за полночь, позабыв о сне, беседовали они.
XXVI. ВСТРЕЧА
Перестали кружить по степи метели, начали таять снега. По склонам курганов потекли ручьи.
К этому времени твердыми рубцами затянулись казачьи раны — дед Бурило оказался добрым лекарем. Лишь одной раны не мог он вылечить своими травами — тоски. Тоски по загубленным, угнанным в неволю родичам.
В погожие весенние дни стало совсем невмоготу жить сечевикам одним в опустевшей слободе. Здесь каждая разоренная ордынцами понора, каждая могила напоминала о несчастье. Пришла пора снова отправляться на поиски полоненных слобожан, на новые битвы — рассчитаться с врагами за все обиды. И как только солнышко подсушило немного размокшую землю, начали казаки собираться в поход.
Даже старый бобыль Максим Корж, который уже много лет жил один-одинешенек, и то не захотел оставаться в слободе.
– Куда вы, братчики, туда и я, — сказал он товарищам и стал седлать своего гнедого.
Кондрат избрал путь на Бериславль, где собирались бывшие запорожцы.
– Негоже нам своих сторониться, когда пора пришла басурманов с родной земли гнать, — говорил он слобожанам.
С его словами согласились остальные казаки и тоже решили ехать на сбор.
Только Иван Бурило и Лука-сербиянин рассудили себе дорогу иную.
– Стар я, Кондратушка, немощен для ратных дел, а Лука и вовсе не привычен к ним. Лучше мы в Хаджибей проникнем да поможем турка выкуривать оттуда. Басурманы меня не тронут по старости лет, а Луку и подавно. Ловок он — не пропадет нигде… Может, и Маринку еще вызволим, — пояснил Хурделице дед. Бурило с Лукой склонили и Озен-башлы следовать за ними.
– До Крыма тебе сейчас не добраться… Война ведь идет. Айда с нами! Ты — татарин — нам в Хаджибее поможешь… А мы тебе, — сказал дед.
Озен-башлы, который за время зимовки успел полюбить старика, не мог не согласиться с его доводами.
Невесело выезжали казаки из слободы. Они чувствовали, что теперь не скоро придется возвращаться им в родные места. Да и вообще — приведет ли судьба когда-либо побывать здесь?
На развилке степных дорог простились. Трое всадников — дед Бурило, Лука и Озен-башлы — поехали в хаджибейские края, а семерых конников Кондрат Хурделица повел к Днепру на казачий сбор.
На долгие годы обезлюдела безымянная балка.
Преодолевая вброд бурливые разливы степных речушек, мелководные лиманы, пробирался Кондрат с товарищами к берегам Днестровского Низа. На второй день к вечеру лошади вынесли сечевиков на широкий шлях. Здесь они остановились у полуразрушенной глинобитной ханы (трактир (татарск.)), которую давно покинули хозяева.
Сечевики развели костер и уже начали было варить кашу, как их всполошил конный отряд. По красным кафтанам, русым бородам и длинным пикам всадников сечевики сразу признали в них донских казаков.
Их начальник, сухощавый офицер, был в белом суконном кафтане, маленькой каске и широких ботфортах с раструбами выше колен. Трудно было определить его чин. Офицер ловко спрыгнул со своей буланой лошаденки, бросил поводья вестовому и стремительно подскочил к костру. Наклонился над котлом, в котором варилась каша, потянул носом воздух и сказал:
– Молодцы ребята! Только приехали, а уже каша варится! Угощайте!
Большими голубыми глазами оглядел офицер встревоженных сечевиков. Запорожцы были удивлены этими словами. Они ожидали чего угодно: дотошных расспросов о том, кто они, да откуда, да зачем сюда попали, неизбежного начальственного окрика или недоброго презрительного молчания. Поэтому ответили не сразу, но радостно и удивленно:
– Та хиба ж нам каши жалко?
– Будьте ласкавы!..
– Зараз каша поспеет, так и ешьте на здоровье!
– Спасибо, братцы! Только, чур, уговор держать — есть кашу вместе будем, — улыбнулся сухощавый офицер и крикнул донцам: — Привал!
Донцов не надо было просить. Они быстро расседлали коней, и скоро рядом с костром запорожцев запылало еще одно пламя.
Но офицер подсел к запорожскому котлу. Теперь, когда он снял каску, Кондрат хорошо рассмотрел его продолговатое со впалыми щеками лицо, высокий лоб, который увенчивал задорный хохолок светлых волос. Быстрые голубые глаза делали морщинистое лицо офицера молодым. Ел он также по-молодому — быстро, по-солдатски. Это не мешало ему, однако, все время разговаривать с запорожцами, и скоро он уже знал всех своих сотрапезников по именам.
Кондрат с недоверием относился ко всякому начальству, ко всяким панам — будь они свои, русские, или чужие — турецкие, татарские. Он хорошо помнил, как пан Тышевский за откровенные слова приказал гайдукам заковать его и цепи. Свежи были в памяти Хурделицы виденные и слышанные им страшные истории о зверских издевательствах панов-начальников над простым людом. Поэтому молодой казак все время был настороже: не прикидывается ли добряком этот начальник, чтобы потом, выбрав момент, отдать приказ своим донцам взять их под стражу как беглых злодеев? Всего можно ожидать от пана. И попадешь не на сбор казачий, а в острог!..
Однако какое-то внутреннее чутье подсказывало Кондрату, что офицер этот никогда не сделает ни ему, ни его товарищам ничего худого.
С каждой минутой он все больше и больше нравился Хурделице своей прямотой и простотой. «Видно, из солдат в офицеры вышел. Не знатный», — решил про себя Кондрат.
Наконец офицер задал вопрос, которого с тревогой ожидали все запорожцы:
– Откуда и куда путь держите?
Кондрат ответил за всех:
– Мы с Ханщины, ваше благородие. Едем в Бериславль, на сбор казаков верных.
– Помилуй бог! — воскликнул офицер.— Теперь сбор казачий не там, а в урочище Васильковом, на лимане Бугском. Значит, вместе со мной вам путь держать, судари! — И добавил: — Видно, не сладко под турком вам было? А?
– Да мы турка почти и не видели. Басурманы все сейчас под Очаковом да Хаджибеем.
– Постой, братец. Откуда ты знаешь? — нахмурил брови офицер.
Кондрат подробно рассказал ему все, что знал о турках и ордынцах от Николы Аспориди и Озен-башлы. Видя, что офицер внимательно слушает его, Кондрат поведал ему и о своем чертеже на бересте.
– Какой чертеж? Давай его, братец, сюда! — воскликнул начальник.
– Вот, — Хурделица вынул из переметных сум свиток и развернул, — чертеж Хаджибейской крепости.
Внимательно рассмотрел чертеж офицер. Его морщинистое лицо посветлело от улыбки.
– Так ты и грамоту разумеешь, казак?
Начальник посмотрел в умные чуть раскосые глаза Хурделицы.
– Понемногу…
– А в бою был?
– Рубился с ордынцами.
– Он нас на поиск водил, ваше благородие, — вмешался в разговор Максим Корж.
– И как?
– Побили супостатов. Хотя их поболе нас было, — ответил Кондрат.
– Молодец! Русские всегда басурманов били и бить будут. Завтра же всех своих веди в Васильково. Будем качкарун турку делать. Казак что солдат: раз война — бей врага! Напрасно турки за каменными стенами хоронятся. Против русского оружия им не устоять! Везде достанем их. — Офицер замолчал. Он посмотрел на звезды, что уже густо высыпали в небе.
– А теперь, — закричал он, — отбой! Спать, братцы, спать!
Кондрата и его товарищей сначала удивило, что офицер даже не спросил, почему они прибыли с Ханщины, что заставило их в былые времена бежать под власть басурманскую. «Видно, все знает. Сам испытал службу солдатскую», — решили сечевики. Теперь им уже не показалось странным ни то, что офицер велел вестовому облить себя перед сном студеной водой, ни то, что спать лег на охапке прошлогоднего камыша, прикрывшись тонким синим плащом.
Кондрат тихо спросил вестового:
– Кто твой начальник?
И долго не мог заснуть, вспоминая ответ:
– Да как же ты не признал? Александр Васильевич Суворов, генерал-аншеф.
XXVII. КАЗАЧИЙ СБОР
Заря не занялась еще, а Суворов уже поднял казаков в поход. Генерал-аншеф любил быструю езду. Донцы и запорожцы еле поспевали за ним.
Хурделица заметил в руках одного из донцов странное длинное копье. Толстое древко было обтянуто кожаным чехлом.
Кондрат спросил у казака, что это он везет. Донец важно усмехнулся и сказал таинственным шепотом:
– Клейноды везем вам. — И показал глазами на другого казака, который тоже держал какой-то предмет, обернутый холстом, похожий на короткую, утолщенную на конце трубу.
Только прибыв в Васильково — небольшое казацкое селение, расположенное в урочище на берегу Днепро-Бугского лимана, Кондрат понял, что это за клейноды привез генерал-аншеф.
Суворова встретили далеко в степи конные запорожцы, одетые в богатые кармазиновые кунтуши (Верхние кафтаны из темно-красного сукна). Максим Корж, много лет прослуживший в запорожском коше (Запорожская сечь), сразу узнал своих знакомых: белого, как лунь, но еще могучего богатыря Сидора Белого; черноусого рябоватого крепыша Антона Головатого; смуглого стройного красавца Харька Чапегу.
Под колокольный звон Суворов въехал в селение, состоящее из одной длинной улицы.
В тот же день генерал-аншеф, не любивший никакого дела откладывать на завтра, произвел смотр сечевикам. На широком лугу, у самого лимана, построилось свыше восьмисот пеших и около сотни конных запорожцев. Александр Васильевич вручил Сидору Белому — начальнику вновь учрежденного войска черноморских казаков — знамя и позолоченную булаву — знак атаманской власти. В наступившей тишине негромко, но ясно прозвучал голос Суворова:
– Казак должен отечеству верным быть, храбрым, справедливым. Сабля, быстрота, внезапность — вот наши вожди. Неприятель думает, что ты за сто, за двести верст, а ты, удвоив, утроив шаг богатырский, нагрянь на него быстро, внезапно. Били турок в поле, били у реки, били у моря и ныне побьем!
По казачьим рядам прокатилось дружное «ура!» в ответ на слова Суворова. От грома салютов — выстрелов из казацких ружей и пушек — задрожал воздух.
Верный своей привычке беседовать с простыми ратными людьми, Суворов медленно объезжал строй. Среди казаков он узнавал много старых запорожцев, с которыми вместе воевал еще в первую русско-турецкую войну. Подъехав к одной сотне, Александр Васильевич сразу заприметил пновь прибывших сечевиков. Он кивнул Кондрату Хурделице:
– А ну, грамотей, подъезжай поближе!
Когда Хурделица подъехал, Суворов сказал Харьку Чапеге, командовавшему конными черноморцами:
– Глянь-ко, какого я тебе орла привел! Богатырь и грамотей в придачу. Кем ты его у себя определишь?
– Писарем, — ответил Чапега, который сам был неграмотным и не очень уважал грамотеев, считая, что они не нужны в военном деле.
– Помилуй бог, ваше благородие, — возразил ему Александр Васильевич — На сей раз ты промах дал. Взгляни-ка на шрам, что на лице его. Он уже мечом крещенный! Воин! Он не немогузнайка какой-то! Так что писарем ему не быть! А есаул из него выйдет славный! — И, тронув коня, Суворов поехал вдоль казачьих рядов.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I. ЧЕРТЕЖ ПРИГОДИЛСЯ
Не успели 3 сентября 1789 года в куренях Черноморского войска пропеть утреннюю молитву, как есаула Кондрата Хурделицу вызвали к командующему корпусом.
Будущий фельдмаршал армии Гудович имел тогда чин генерал-поручика. Жил он в самом большом здании Очакова. В этом доме еще девять месяцев назад размещался гарем трехбунчужного паши Сеид-Магомета.
Темно-вишневый румянец зацвел на смуглых скулах Кондрата, когда он поднимался по каменным ступеням генеральского крыльца.
«Может быть, — думал он, — вот по этой же лестнице вели басурманы связанной невольницей невесту мою, Маринку». И сразу у него от гнева кровь застучала в висках, а рука невольно до боли сжала эфес сабли.
Два гренадера, охранявшие вход в дом, взяли ружья на караул. Дежурный офицер провел есаула во внутренние покои.
В просторной комнате стоял стол, заваленный книгами и ярко раскрашенными картами. Лучи утреннего солнца уже легли на застланный коврами пол, но в канделябрах все еще горели свечи. Жилистый невысокий человек в генеральском мундире отложил в сторону карту, которую перед этим внимательно рассматривал. Его продолговатое суровое лицо выражало досаду. Умные серые глаза строго глядели из-под седеющих бровей.
– Добре, — сказал глуховатым голосом Иван Васильевич Гудович, выслушав рапорт Хурделицы. — А скажи, казаче, откуда у себя сие? — генерал показал на рубец, что алой полосой пересекал черную бровь Кондрата. Это меня под Хаджибеем ордынец царапнул, — ответил есаул.
Вспоминая славный набег на ордынский улус, казак приосанился. Чуть раскосые глаза его заблестели, статная высокая фигура как-то вся подтянулась, а под сукном жупана заиграли тугие мускулы. Это не укрылось от глаз командующего. Он любил молодечество, и добродушная улыбка появилась у него на лице.
– Эге, раз ты под самым Хаджибеем такую зарубку получил, то, верно, дорогу туда хорошо запомнил. — Голос Гудовича звучал шутливо.
– Запомнил, ваше высокоблагородие! И не только запомнил, а даже чертеж сотворил, — ответил Кондрат.
Гудович поднялся из-за стола.
– Про сей чертеж мне Харько Алексеевич Чапега говаривал. Он при тебе?
Кондрат вынул из кармана шаровар кожаную трубочку и вытащил из нее берестяной свиток.
– Вот, ваше высокоблагородие!
Гудович развернул свиток. Глазам командующего открылся вырезанный на коричневой коре вид крепости, тонкие стрелы дорог, ведущих к ней, пересекаемые паутиной степных речек и ручейков. Иван Васильевич долго разглядывал работу Кондрата, сравнивая берестяной чертеж с раскрашенными картами, что лежали на столе.
– Сам вырезал? — спросил он Хурделицу.
– Сам!
– А ведь ты, сударь мой, не наврал. Вот глянь-ка на французскую карту Хаджибея. Всё напутал в ней французишка-ученый. Всё! И Куяльники-речки неверно показал, и холмы степные. Я сам вчера объезд сделал по местности сей и убедился: французские карты врут. А ты воспроизвел все верно и, гляжу, ничего не напутал…
– Да как мне было напутать, ваше высокоблагородие, когда я тутошний, — пояснил Кондрат.
Узнав, что Хурделица уроженец этих степей, командующий стал подробно расспрашивать его о местных жителях. Есаул рассказал Гудовичу о многочисленных хуторах, зимовниках, рассыпанных по балкам и оврагам очаковских степей. Здесь с незапамятных времен сеют пшеницу, овес, рожь, промышляют рыбу, добывают соль. Ни набеги татарских орд, ни грабежи и насилия турецких янычаров не смогли согнать исконных жителей с родной земли. Как копыта татарских коней не могут вытоптать степную траву, так разбойным ордам не одолеть тех, кто является исконными хозяевами края…
Командующий внимательно слушал взволнованную речь казака. Он, как и Суворов, любил советоваться с простыми людьми.
Когда есаул смолк, Иван Васильевич сказал, чеканя слова:
– Да ведомо тебе будет, что сегодня ночью поведу я войска в поиск на Хаджибей. Ты будешь указывать путь на крепость. Мы пойдем самой глухой дорогой, чтобы, как снег на голову, обрушиться на зловредное гнездо супостатов. Чертеж твой берестяной понадобится. Готовь коня к походу немедля…
ІІ. ДРУГ СУБАЛТЕРН
(Субалтерн – младший офицер)
Полный каких-то смутных волнений вышел Хурделица из дома командующего. Он направился на выложенный ракушечником плац Очаковской крепости. Обычно в эти часы здесь проходили учения гренадерских и мушкетерских полков. Есаул надеялся повидать здесь своего друга Василия Зюзина, субалтерна Николаевского гренадерского полка. Кондрату хотелось поделиться с товарищем последними новостями. Но плац был пуст.
Солдат, дежуривший у пожарной каланчи, в которую был превращен турецкий минарет, сказал ему, что сегодня строевые экзерциции (учения) отменены начальством и войска отведены на отдых. Кондрат поспешил на квартиру Зюзина. Застал он его сидящим возле раскрытого походного сундука с дымящейся трубкой в зубах. Молодой субалтерн размышлял, как лучше разместить в сундуке свои немногочисленные пожитки. Тут же рядом его денщик Кузьма, разбитной быстроглазый паренек, обшивал красным сукном потрепанные обшлага старенького офицерского мундира. Увидев в дверях товарища, Зюзин швырнул в сторону трубку и стремительно поднялся ему навстречу. Косичка, в которую были заплетены его рыжеватые волосы, от быстрых движений заметалась по широким плечам.
– Кондратушка, я тебя давно ожидаю. Новостей для тебя припас — уйму! — воскликнул Зюзин, обнимая гостя. Его зеленоватые, как апрельская трава, глаза весело засверкали.
– Ежели о походе на Хаджибей, то уже знаю, — улыбнулся гость.
– Нет, братец, не только о походе. Вести сии более сердечных дел твоих касаемы, — ответил Василий. — Садись к столу. А ты, Кузьма, — он обратился к денщику, — пойди раздобудь закуски да и того, чем горло промочить. Не видишь разве — гость у нас?
Читать бесплатно другие книги:
