Карниз Ануфриева Мария

– Ну как? – спросил участковый.

– Раскаиваюсь, – отвечал Люсьен и свесил кудрявую голову.

Разговаривали они не меньше часа, какие доводы приводил в свое оправдание Люсьен, осталось неизвестным.

– А я ведь тоже не очень-то их люблю, – сказал Ие тихо участковый на прощание. – Вот я обычный парень, служу, тружусь, живу, как и вы, в коммуналке, и в Германии меня никто не ждет.

Закрыв за ним дверь, она еще постояла, послушала слушающую ее тишину в квартире и в который раз подумала, что чего-то она не понимает. Что же такого наделали предки матери и дочки, что до сих пор возбуждает ненависть тихого Люсьена, которая оказывается понятной участковому. И если уедут, исчезнут, переселятся все не такие, то не перекинется ли эта ненависть на них с Папочкой. Кто станет новыми полешками для топки раздора между людьми, огонь в которой то тлеет, то разгорается, но никогда не затухает полностью.

На следующий день мать спустилась к почтовому ящику и вбежала в квартиру с конвертом в руке.

– Все! – кричала она вроде бы дочке, но на самом деле всей квартире и ее обитателям. – Все! Вы-сё!

Грузно топая мимо дверей Люсьена, она плюнула на них и заявила боящейся шелохнуться тишине:

– Ты не думай! Дело уже завели. Я из Германии вернусь на суд и добьюсь, чтобы тебя посадили!

Но никто не вернулся. Дело то ли закрыли, то ли потеряли. И только дочка иногда звонила в их квартиру из Германии, жеманно звала к телефону Папочку, с которым у нее посреди бедлама и между телефонными разговорами успел случиться краткосрочный роман, и рассказывала, что устроились они в маленьком городке, в поселении, похожем на гетто. У нее появился бойфренд-африканец, и жизнь идет вполне западная, как в кино. Только когда она выходит из своего мирка в единственный городской маркет, настоящие немки поджимают губы и шипят в след:

– Русская проститутка, – но зато по-немецки, и можно сделать вид, что не поняла.

Про роман Ия догадывалась по томным взглядам дочки накануне отъезда и упорно не замечавшему их, но смущенно чесавшему нос Папочке. Как он заверил позже, отношения их были только платоническими и начались с того, что будущая эмигрантка как-то вечером сама вызвалась сходить «за веселительным» и поставила на стол бутылку «Мартини».

– А я где была? – удивилась Ия.

– На работе, конечно, – заморгал Папочка. – Это же я, пролетарий, сменами работаю. А ты у нас работник умственного труда, до позднего вечера в офисе пропадаешь. Может быть, у тебя появился кто?

Пришел черед смутиться Ие, а потому развивать тему платонических отношений с уехавшей навсегда белокурой Жази она не стала.

Вместо переселенок в шесть метров въехал худенький, сморщенный, как печеное яблоко, мужичок с вечно слезящимися глазами. Это и был отец семейства, бывший военный Михаил. Вместе с ним въехала большая черная собака, повсюду ходившая за хозяином, на полшага позади, и не издавшая за год жизни в квартире-расческе ни звука.

Михаил варил ей куриные головы в большой кастрюле – единственном осколке домашнего уюта, оставленного от щедрот своих уехавшей за лучшей долей женой. Насколько громки были мать с дочкой, настолько тих Михаил. В длинном полутемном коридоре его тень сливалась с тенью большой собаки, и казалось, по квартире шествует медленный, молчаливый, съежившийся от старости, доживающий свой век кентавр.

Дочка никогда не просила позвать его к трубке и проявила интерес лишь тогда, когда Ия речитативом сообщила ей, что Михаил умер полгода назад, в шести метрах нашли несколько сотен флаконов от аптечной настойки боярышника, собака исчезла незаметно, ушла на улицу в открытую дверь, будто ее тут никогда и не было.

Оглашая печальные известия настороженному шороху в телефонной трубке, Ия вложила в голос все сочувствие, на которое была способна. Ей и впрямь было жаль безобидного старика, и собаку они с Папочкой собирались пристроить к знакомой бабке в частный дом за городом, кто же знал, что собака этого не знает. Да и дочка, наверное, была не такой уж плохой девкой, а то, что крутила шуры-муры с Папочкой, – так кто ж их не крутил.

– Мама, – закричала дочка в недра далекой немецкой квартиры, дослушав до конца известия с родины, – папаня помер!

– Так я и знала! – громыхнул знакомый голос совсем близко, будто из унаследованных шести метров. – Говорила я, что не нужна ему комната! Продавай ее теперь. В Рашке долларами рассчитываются, а нам евро нужны, на обмене комиссию еще потеряем! Тьфу, Ирод, это он специально!

В шесть метров вселился следующий тихий, молчаливый, неопределенного возраста мужичок, вскоре получивший прозвище Дятел за то, что без устали постукивал молоточком с утра до вечера. Что он там мастерил, оставалось загадкой, потому что первой он укрепил дверь в комнату, не оставив в ней и щели. Из своих шести метров он почти не выходил, а когда все же бывал в квартире, то все бочком, пролетом из кухни или уборной в свое шестиметровое дупло.

Но однажды утром он вышел в коридор, гордо расправив плечи, и настежь открыл дверь. Ия, Папочка и Люсьен ахнули, не узнав былые шесть метров с двумя подстилками на полу – для старика и собаки и пустыми бутылками по углам. Теперь от пола до потолка бывшая бельевая сушилка была обита маленькими деревянными дощечками.

Ие она напомнила крепости из спичек, которые умельцы мастерили в ее детстве, в советское еще время. Папочке, видимо, пришла на ум баня или сауна:

– Полок еще приделать и наш камин за стенкой растопить, так и париться можно.

Что представилось Люсьену – неизвестно, но, возможно, корабельная кают-компания, на которую комната теперь тоже немного смахивала. Люсьен вздохнул, поскучнел, а днем вновь принялся обзванивать рекрутинговые конторы, набирающие на суда моряков.

Старания Дятла оценили и доверили ему святая святых квартиры-расчески – кухню с ванной. Теперь постукивания неслись с другого конца коридора. Папочка в шутку стал говорить Ие, что надо бы к Дятлу приглядеться: мал золотник да дорог, а между комнатами можно сделать арку.

Но Ия все это уже не разбирала, слушала вполуха и, вообще, уже несколько месяцев присутствовала в квартире хоть и ежедневно, но формально. Не за горами очередной Новый год. Ей казалось, что она, как в детстве, разворачивает и разворачивает яркую упаковку подарка, слой за слоем, а внутри что-то удивительно прекрасное. Такое, чего у нее еще никогда не было. Хотя, может, и было, но новое – всегда немного иное. Она влюбилась. В мужчину.

С недавних пор их стали отправлять в командировки на открытие филиалов. В августе по плану стоял Ульяновск. Туда и обратно ехали через Москву: так было то ли короче, то ли дешевле.

В поезде набились в одно купе. Смеялись, пили вино, играли в «крокодила». Дошумелись до начальника поезда, который обещал ссадить самых веселых пассажиров на первом же полустанке. Ия живо представила себя на ковре у учредителя, отчитывающейся о том, почему группа не доехала до места назначения и провалила торжественное открытие офиса в городе на Волге, и сразу протрезвела. Угомонила остальных и легла спать.

Но заснуть не могла. В ногах ее сидел молодой компьютерщик. Тот самый, который успешно проскочил испытательный срок, пока она ухаживала за Папочкой в больнице.

Теперь он ее особенно не волновал. К тому же на него можно было положиться в сложных технических вопросах. Ехали они в одном купе и по дороге даже как будто немного дружили.

– Если вас высадят, я дальше не поеду, тоже с вами выйду, – твердо говорил он в темноте.

«Какая корпоративная солидарность», – думала про себя Ия, а вслух говорила:

– Полезай спать, никто никого не высадит. Не свались только сверху, а то всех передавишь.

Ростом он был под два метра, сложения самого крепкого и с трудом помещался на верхней полке.

В поезде до Москвы он первым делом подъел собранные Папочкой в дорогу запасы. Ия искоса смотрела, как исчезают со стола бутерброды и рулеты жареных баклажанов, и старалась быть великодушной. Жадность в командировках не приветствовалась.

– Сложно, должно быть, прокормить такое тело! – не выдержала начальница отдела рекламы, видимо, тоже имевшая виды на баклажаны.

– Угу, – мычал и энергично работал челюстями компьютерщик, сидевший на полке рядом с Ией, плечом к плечу.

В поезде до Ульяновска он подъедал запасы, купленные в Москве, но их почему-то уже не было жалко. Ие казалось, что она кормит большую ласковую собаку, подрастающего щенка сенбернара, она испытывала к нему почти материнские чувства.

Вечером они стояли у приоткрытого окна в коридоре вагона, смотрели на мелькающие поля, деревни, реки, заходящее солнце и молчали. Говорить не хотелось. Теплый ветер трепал волосы, пахло дымом проносящихся мимо поездов, печным дымком из деревенских домов, тянуло тонкой травяной дымкой с полей. Поезд раскачивал и иногда кидал друг на друга. Ие хотелось, чтобы машинист свернул на другой путь, запасной, пронесся мимо Ульяновска и мчался среди полей. Долго, может, всю жизнь. Должен ли стоять рядом компьютерщик, Ия не думала. Она не отделяла его от ветра, дымка, полей и командировки.

Приехали они вовремя и поселились в огромной пустой гостинице на берегу Волги, напротив Ленинского мемориала. Башня в двадцать три этажа возвышалась над окрестными деревянными домиками.

«Ульяновск – город контрастов» – первое, что приходило в голову у подножия каменного монстра. Когда-то здесь кипела жизнь, приезжали делегации из социалистических стран и союзных республик, проводились съезды, слеты, сборы и все, что могло проводиться на родине вождя мирового пролетариата.

На смену былому многолюдью, многоголосью пришли тишина, запустение, сонный администратор в холле. В коридорах гуляли сквозняки, двери скрипели и хлопали. Поселили их почему-то на двадцатом этаже, который насквозь продувался волжским ветром. К вечеру почти вся группа оказалась простужена.

Ия тоже чувствовала себя больной, разбитой, несчастной и оттого маленькой. Хотелось капризничать, лежать в постели, натянув одеяло до подбородка, хныкать, хандрить и пить чай с малиновым вареньем. Она давала слабину ночами, воображая, что нежится в постели весь день, а утром мчалась по присутственным местам. Со времен Ильича здесь мало что изменилось: жизнь текла медленно и всячески сопротивлялась навязанному ей быстрому ритму. Стало казаться, что не уложатся они в отведенную на командировку неделю.

Но звонки учредителей и шипение в трубке бодрили сильнее, чем шипучие таблетки аспирина. До конца недели Ия доползла по-пластунски. По крайней мере, так ей самой казалось.

Отгремел арендованный духовой оркестр, улетели в высокое голубое небо над Волгой воздушные шары, открылся офис в Ульяновске. Последний день по традиции был отведен знакомству с городом и разному.

Экскурсия оказалась пешей, ленинские места располагались кучно, так что ходили они практически вокруг гостиницы. Ия накупила железных значков с Ильичем для Папочки и Люсьена, сфотографировалась в пионерском галстуке. Потом они катались по Волге на катере и на автобусе переправились на другой берег по императорскому мосту. Новый «президентский» мост тогда еще не был построен, его гигантский скелет тянулся с берега, на котором возвышалась гостиница, и обрывался на середине реки.

В автобусе Ия смотрела в одну точку – стекло за спиной водителя. Во время речной прогулки ее укачало, и теперь она глубоко дышала и не отвлекалась на мелькание по сторонам.

Впереди сидел компьютерщик и тоже смотрел в стекло. Она остановила взгляд на его глазах и думала о том, что, пожалуй, зря села в автобус. И немного о том, что глаза у него красивые, черные, и волосы черные, и немного он похож на Жерара Депардье своим массивным, неотесанным корпусом, и совсем он маленький – двадцать лет, а она – старая двадцатишестилетняя тетка. Они ехали по мосту, сцепившись взглядами в отражении, словно взявшись за руки, и опять стало хорошо, как в поезде, и хотелось, чтобы берег, как горизонт, все убегал вдаль, а мост разворачивался и разворачивался вслед за ним.

Вечером в самом модном магазине Ульяновска она купила короткую атласную розовую сорочку с кружевом на груди. В номере надела ее и долго стояла возле окна, вглядываясь в темноту и угадывая шум реки далеко внизу.

На обратном пути между поездами у них был почти целый день в Москве. Ия переживала, что простужена, нос ее распух от насморка, саднит и похож на розовый поросячий пятачок. Днем была назначена встреча с очередным потенциальным «отцом», с которым долго общались в Интернете и виртуально казались друг другу почти идеальной парой единомышленников. Они и впрямь могли составить пару – как правая перчатка перчатке левой.

Под выдуманным предлогом Ия оторвалась от группы, уже в дороге вспомнила, что «отцу» на днях стукнуло тридцать, заметалась в переходе метро в поисках подарка, ругая себя за забывчивость. Нашла подходящего случаю голубого плюшевого слоника, и даже милого, и с подарком под мышкой вынырнула из подземки на станции «Китай-город».

Новый знакомый уже ждал в сквере у фонтана. Ия подарила ему слоника, он ей – три бордовые розы и три часа витиеватого рассказа о себе. Приехал он в Москву из Калуги, где был почти первым человеком в городе, а если быть точнее – пятым. Работал в городской администрации третьим заместителем заместителя мэра. После очередных выборов власть поменялась, ну а новая метла мало того, что по-новому метет, еще и имеет множество прутиков с родственного куста, мести с которыми гораздо удобнее. Старая метла распускается, и ее прутики разносит ветром перемен в разные стороны, часто далеко от дома, потому что в родных краях они уже все подмели.

Таким прутиком и был недавний калужанин. В Москве он пообтерся, правда, еще не до лоска, а пока только до бодрой нахрапистости, свойственной новейшим жителям столицы. Его хватка была вполне ощутима и как будто искрилась в лучах августовского солнца, но на самом деле отражала свет ставших близкими кремлевских звезд.

Работал он в торговой фирме и никакого отношения к политике ни малой, ни, уж тем паче, большой не имел. Но фирма эта одним боком произрастала из пресловутого административного ресурса, что наполняло его энтузиазмом и верой в возвращение – не на Олимп, конечно, на олимпик. Карьера поднималась как на дрожжах. Возможно, потому, что сам он был похож на дрожжевое тесто. Пышный, рыхлый, холеный, умеющий как вовремя подняться, так и вовремя осесть.

Квартировал он в Бирюлево, его мальчик жил на другом конце Москвы и был то ли поваром, то ли танцором.

– Было бы хорошо завести лабрадора. Ну и ребенка, у меня хороший генофонд! Если сложить наши с тобой генофонды, – оглядывал он Ию и приятельски хлопал по плечу, – так вот если их… гм… сложить, у нас родится очаровательный ребенок.

Ия чувствовала, какая высокая честь ей оказана, и осторожно трогала пальцем треугольные бугорки шипов на стеблях роз. Она витала в облаках, бессмысленно улыбалась и почти забыла, зачем они встретились.

Сообщение о возможном скрещивании их генофондов вернуло ее на землю. Она принялась рассматривать собеседника и живо представила у себя на коленях наследника: пухленького, с рыжими волосинками на пальчиках-сосисках, несколькими реденькими перышками на круглой бугристой голове и почему-то с портфелем и в галстуке. А не приведи Господи, девочка…

Чем дольше она смотрела на своего заочного, найденного на просторах Интернета суженого, тем больше он оборачивался ряженым. Тем очевиднее для нее становилось, что дебелый самовлюбленный калужский москвич – последний гвоздь в крышку затеи с рождением ребенка от «себе подобного».

Прощаясь, Ия испытывала облегчение и, ей казалось, не меньшее облегчение испытывал ее трехчасовой визави. Все-таки лабрадор требовал гораздо меньшей подготовки и затрат, чем очаровательный инфант – продукт скрещивания генофондов.

Группу она нагнала на станции «Воробьевы горы». Покивала всем игривым комплиментам, какие полагалось выслушать в связи с появлением трех бордовых роз в ее руках, и зашагала в ногу с командированным отрядом, радуясь неизвестно чему.

Шагали к фуникулеру, который должен был вознести их на смотровую площадку Воробьевых гор, один из семи холмов Москвы. Компьютерщик поравнялся и сказал:

– Все уже по двое разбились, кто с кем поедет. Можно, я с вами?

– Можно, – пожала плечами Ия, еще раз удивившись его наглости. Все-таки они уже возвращаются, а в офисе субординация, нарушенная спонтанной «дружбой на выезде», всегда восстанавливалась.

Их «люлька» качалась и скрипела, медленно поднимаясь все выше. И вот тут, болтая ногами в воздухе над верхушками деревьев, между небом и землей Ия вдруг поняла, что влюбилась.

Она озабоченно оглядывалась назад на Москву-реку, проверяя, на месте ли она, будто та могла исчезнуть, да ведь и правда могла, коли такое творится. Пристально для вида изучала спины едущих в передней «люльке» и тоже болтающих ногами, будто это были какие-то особенные спины и ноги.

Впрочем, все стало особенным и по-особому значимым. Как космонавт в капсуле, Ия словно летела над другой, незнакомой, планетой с тремя розами в руке. Шипы кололи ладонь, она стискивала цветы, не замечая боли, и замирала от случайного прикосновения его руки.

Впереди хохотали, сзади снимали на камеру покачивающийся конвейер, несущий людей, как детальки. Кричали, чтобы они с компьютерщиком обернулись. Они оборачивались и делали смешные рожи, а Ия уже ревновала, что у кого-то он будет: в камере, на снимке, в мыслях.

На смотровой площадке стоял вагончик с хот-догами. Он ел длинную сосиску меж двух булок, затейливо украшенную горчицей, и маленькая худая начальница отдела рекламы опять не выдержала:

– Поди прокорми такое тело! Вот муж кому-то достанется…

Не зная, похвалу она сказала или осуждение и с чего эту стерву беспокоит, что компьютерщик кому-то достанется, Ия враждебно покосилась на нее, но ничего не ответила. Благо, ответа от нее и не требовалось.

Зато она удачно и незаметно для группы пристроила свои розы в мусорное ведро за лотком с плюшевыми ушанками и расписными матрешками. Как будто их, роз, и не было, и знакомств с геями тоже не было, и Папочки не было, и вообще ничего не было. Она так и чувствовала себя, будто вчера окончила школу и идет в белом передничке с красивым старшеклассником.

Оставался последний переезд с вокзала имени несуществующего города, как рывок из прошлого в настоящее, а если смотреть глубже, из недавнего прошлого в прошлое стародавнее.

Прошлое и будущее перемешаны и встречаются лишь в точке настоящего. Для Ии они тоже смешались, стерлись, растворились, существовала лишь грань «здесь и сейчас», по которой она скользила, как вагон по монорельсовой дороге – конструкции вроде хрупкой, но вполне устойчивой.

Ночью в вагоне они опять смотрели в окно. Он рассказывал ей про маму, которая работает в магазине, и про отца, который повесился еще в начале девяностых, потому что задолжал рэкетирам крупную сумму, а отдать не смог.

С той августовской поездки работа обрела для нее другой смысл. Она горела и даже полыхала на работе, потому что весь день был одним сплошным свиданием.

В первую же неделю по возвращении своим прозревшим взглядом она обнаружила, что не одна млеет, когда под столом, едва умещая массивное тело, прилаживает отошедший от компьютера проводок именно он. Девчонки помоложе водят с ним дружбу, распивают чаи и подкармливают бубликами с маком и ром-бабами. А он, высокий, широкий, добродушный, всем улыбается, всем рад. Только что хвостом не виляет. Ну, точно ласковый щен, и как же похож на Депардье.

Сразу вслед за этим открытием некоторым сотрудницам отдела была явлена неслыханная милость руководства – подписаны заявления на отпуска, которые в их прогрессивной компании надо было выбивать, вытряхивать, выколачивать. Ия сама ходила к учредителям и разливалась соловьем о высоких нагрузках и необходимости полноценного отпуска для самых лучших работников, а потом, собрав тунеядок, чаще всех засиживающихся за столом с компьютерщиком, напутствовала их:

– Вам очень повезло, девочки, сейчас разгар бархатного сезона. Берите месяц, пока дают, и летите, девочки, летите отдыхать!

Ее благодарили за помощь и заботу, обещали привезти сувенирчики с морей, но ей был интересен только один сувенир – тот, что сидел в наушниках, уткнувшись в компьютер, или сосредоточенно в нем же ковырялся.

И вот грянул День здоровья. Модное словечко «тимбилдинг» тогда еще не вошло в обиход, да и могут ли болтание на веревке, сплав по порожистой реке и прочие забеги на короткую дистанцию сравниться с Днем здоровья!

Дня здоровья ждут целый год. Ко Дню здоровья покупают лучшие наряды. День здоровья проводится за городом. Место для него выбирают два месяца, а алкоголь закупают на двух машинах.

День здоровья объединяет коллектив и всегда показывает, кто есть кто, обнажает истинную сущность сослуживцев. День здоровья надо выстоять, пережить и не оказаться уволенным. Тех, кто здоровьем слаб, после первой бутылки тянет на откровения, правдивые разговоры и прочие некомандные излишества. Самый распространенный недуг – сказать начальству все, что о нем думаешь, – в День здоровья почему-то обостряется, а потому не все проходят испытание Днем здоровья.

На этот раз День здоровья проводился в Токсово. Золотой осенью выезд на природу особенно дорог сердцу, а если сердце еще и влюблено… Ия загодя постановила не пить и не прогадала.

Не отправленные в отпуск прелестницы из ее отдела оказались сражены крепленым вином даже раньше, чем она ожидала. Женский состав других отделов не отставал и вскоре, плавно раскачиваясь, отправился кормить зубро-бизонов, живущих в питомнике-загоне неподалеку от их корпоративного привала.

Пока офисные амазонки на нетвердых ногах с гиканьем преодолевали отделяющий их от бизонов пригорок, Ия и компьютерщик, не сговариваясь, словно невзначай, двигались в противоположном направлении. Пересеченная местность была им на руку.

Сначала они просто шли рядом, делая вид, что гуляют. Может быть, тоже хотят покормить заплутавшего бизона…

Когда листва за их спинами надежно сомкнулась, Ия углядела здоровенную сосну. Она оказалась шире спины компьютерщика, что через минуту подтвердилось, когда он прижался спиной к стволу и положил руки ей на плечи, мягко, но настойчиво опуская вниз.

Ослабляя ремень и расстегивая молнию на джинсах, она не спешила, с удивлением обнаруживая, что, оказывается, отлично помнит, как со всем этим и тем, что там, внутри, управляться. Все-таки соревновательный список из мужских имен не прошел даром.

Компьютерщик стоял, как на плацу, вытянувшись по стволу сосны, а перпендикулярно стоял другой ствол с ветвистыми прожилками вен, обтянутый тонкой кожей, увенчанный слегка подрагивающим от возбуждения набалдашником со стекающей прозрачной, вязкой каплей. Ия разглядывала его, как игрушку в магазине, и, как игрушку же, взяла, но не руками, а губами, потому что с такими нежными, доверенными тебе штуками надо обращаться аккуратно и пускать их глубоко, чтобы не выскользнули, не замерзли. Лучше всего им, как тропическим растениям, в жарком, влажном, темном местечке. Там они распускаются и цветут, а потом дают сок, беспомощно и отчаянно дергаясь меж стенок замкнутого пространства, словно ища выход, но на самом деле желая остаться.

Сверху до нее доносилось тяжелое дыхание, переходящее в такое же тяжелое молчание, сквозь которое тут же прорывался стон. Она вспоминала, как по-разному стонут мужчины, а иногда даже зовут маму, ойкают, быстро-жарко шепчут «я кончаю» или, наоборот, медленно «кааак жеее мнеее хорошооо».

Раздавался топот зубро-бизонов. «Неужели наши выпустили их? – проносилось у нее в голове. – И теперь бизоны их догоняют. Конец отделу». Но она понимала, что не бизоны это бегут, а пульсирует его сердце в паховой вене. Колотится, как будто бьет копытом.

Наконец он весь вытянулся, замер, потом задергался, сжимая руками ее голову, и обмяк. Она поднялась с колен и, стоя напротив него, глядя в глаза, медленно сглотнула, одновременно ловко укладывая, натягивая и застегивая внизу. Он еще раз шумно вздохнул и спросил:

– Можно я буду называть вас на «ты», когда никого рядом нет?

– Можно, – кивнула она и подтянула молнию на его ширинке. – Пойдем. Нас уже, наверное, хватились.

Когда они вышли из перелеска, возле красных пластиковых столов еще было пусто. Одни толпись вокруг мангалов и пытались дожарить последнюю партию шашлыков. Другие толкались возле ограды загона и пытались подманить зубро-бизонов. Животные пугались громких криков и лежали в центре своего ограждения, кося печальными коровьими глазами из-под грязных, лохматых челок, свалявшихся в один большой украшенный опилками колтун.

Только начальница рекламного отдела заседала на пластиковом стульчике и попивала коньячок, независимо и элегантно оттопырив в сторону мизинец.

– Прогулялись? – тонко улыбнулась она Ие, соображающей, отряхнула ли она хвою с колен. – Погодка хорошая! А что там, за пригорками, лесок?

– Такие же пригорки, – глядя ей в глаза, ответила Ия и опустилась на стул рядом.

Компьютерщик принялся наливать им коньяк.

– Вон, напились, – показала рекламистка глазами на стайку вчерашних студентов, весело спорящих c кадровичкой.

– Минус три, – сказала Ия, чувствуя большую ладонь стоящего позади компьютерщика под свитером на своей спине.

– Что минус три? – покачала рекламистка пластиковой стопочкой.

– Человека минус три. Она вчера на ковре у начальства была, – кивнула Ия на кадровичку. – Ей сказали троих уволить. Народу много развелось, говорят. Она сейчас выбирает, а в понедельник к собранию список подаст. Одного из твоего отдела уволит и двоих у меня. Вот дурачки, еще хорохорятся перед ней. Я же их предупреждала!

– Так со всеми? – удивился компьютерщик. – А меня не хотели уволить?

– Ну что ты, как тебя можно уволить, – повела плечами Ия и почти физически ощутила, как коньяк в желудке смешивается с густой белой жидкостью. Рекламистка солидарно хрюкнула, повела тонкими ноздрями и скосила глаза к рюмке.

Выехали с пикника поздно, долго собирали расползшийся по лесу и горланящий песни офисный молодняк, впервые отмечавший День здоровья и не знавший, что в кармане у кадровички лежит список, в котором отмечено присутствие и поведение каждого. Когда два автобуса отъехали с места стоянки, в лесу уже смеркалось, а в печальных, влажных, будто невидящих глазах зубро-бизонов отразились звезды, взошедшие на темном осеннем небе.

По дороге Ия размышляла, учтена ли в списке кадровички прослойка давних сотрудников, таких, как она, и пришла к выводу, что учтена – среди верного окружения врагов ищут, а не найдя, придумывают, тщательнее всего. Правда, вряд ли кому придет в голову, что она способна на такое. Интересно, какой знак поставили бы напротив ее фамилии, увидь сцену под сосной.

На подъезде к городу шедший впереди автобус неожиданно задымился. Все ехавшие в нем перебрались в их, второй. Стало тесно, дружно и крамольно.

Компьютерщик сидел позади и, протиснув большую ладонь в узкую щель между окном и спинкой сиденья, гладил ее локоть незаметно для посторонних глаз. Она ловила его прикосновения и передавала ток от них всему телу, но при этом оживленно болтала с кадровичкой, отвлекая ее внимание на себя.

Сидящую наискосок от них девчонку – сотрудницу ее отдела нещадно тошнило красным крепленым вином, закупаемым на День здоровья из года в год. Это было проверенное временем средство, дешево и сердито развязывающее языки и проверяющее лояльность компании. Каждый год, оценивая действие вина, а потом подсчитывая кадровые потери отдела, Ия не уставала удивляться, как же ей удалось проскочить эту проверку на прочность, прежде чем она поняла, что такое День здоровья.

Девчонка вина перебрала, но вела себя прилично и вот только в автобусе расклеилась. Как только кадровичка начинала вертеть головой, улавливая сквозь общий гомон интересный ей шум, Ия тут же увлекала ее новым секретным сообщением о грядущих перестановках персонала, якобы подслушанным в кабинете начальства. Меньше всего она хотела увидеть девчонку в списке на увольнение, потому что считала своей правой рукой. В отличие от других декоративных сотрудниц на нее можно было положиться.

Когда автобус привез всклокоченный коллектив к дверям офиса, самая стойкая часть оздоровившихся сплотилась для похода в кафе. Настоящего Дня здоровья без продолжения не бывает – это знает каждый опытный сотрудник офиса. Знала и Ия, а потому еще с утра сказала Папочке, чтобы домой не ждал, заночует «у девчонок», хотя ни у каких девчонок никогда не ночевала.

Странное дело, продолжение Дня здоровья никогда не имело кадровых последствий, каким бы бурным ни было. Выполнив свою производственную функцию, сложив ее у офисных дверей, и кадровичка, и другие добровольные соглядатаи позволяли себе все то, за что ставили минусы и знаки вопросов напротив фамилий новичков в списке днем, доказывая самим себе, что тоже люди.

В разгар веселья за тремя сдвинутыми столами выстроилась очередь к начальнице отдела хранения, а попросту говоря, завхозихе. Родом она была из Средней Азии, на заре перестройки успела вовремя перебраться в Петербург, но на всю жизнь сохранила особую елейность восточного человека, несмотря на принадлежность к титульной нации.

Своей рачительностью и мелкой суетливостью она напоминала хомяка, а инаковостью кого-то другого. «Любашу», – догадалась Ия еще и потому, что очередь стояла за гаданием на картах, которые завхозиха всегда носила в сумочке и раскидывала даже посреди рабочего дня, перед тем как докладывать о вверенном ей хозяйстве начальству. Кто знает, может, именно карты помогли ей получить звание начальника отдела, из нее одной и состоящего.

Первая колода была раскинута для кадровички, вторая для рекламистки. Когда дошла очередь до Ии, она, как и требовалось, загадала про себя вопрос, на который должны были ответить карты. Завхозиха послюнявила палец, покачала головой и вынесла вердикт:

– Дама пик между тобой и королем.

Компьютерщик сидел рядом, между ними никого не было.

День здоровья закончился глубокой ночью. Все были пьяны вдрызг, обнимались, братались, клялись в вечной преданности, обещали «открыть свое дело, показать этим гадам» и грозили кулаками в сторону офиса. Это была традиционная концовка Дня здоровья, и, в отличие от загородных гуляний, состав участников вечерних посиделок, как и слова проклятий и обещаний, из года в год не менялись.

Мать компьютерщика оказалась на ночной смене в магазине, а потому Ия очутилась совсем не у девчонок, как и планировала. До утра компьютерщик показывал ей, что не умеет делать двадцатилетний мальчик, а она, мысленно спускаясь по именам в давнем списке как по буквам в азбуке, показывала ему, на что способна девушка под тридцать, и удивлялась сама себе. Как она могла не любить и не ценить это раньше? Почему она сама отказалась от этого? Ведь, оказывается, достаточно было влюбиться, чтобы все встало на свои места.

Утром она ехала в метро, безвольно, тряпично откинувшись на сиденье и бессмысленно, блаженно улыбаясь, а потом шла к дому на полусогнутых ногах и инстинктивно одергивала короткий подол юбки, хотя одета была в джинсы.

– Нажрались? – дружелюбно приветствовал Папочка.

– А то, – не стала вдаваться в подробности Ия.

– Сссуки, – беззлобно пожурил Папочка.

– Не то слово, – согласилась Ия.

Она легла в постель и проспала весь воскресный день, сквозь сон все еще чувствуя в себе горячие пульсирующие толчки и комкая ладонью во сне край простыни.

Работа стала упоительно прекрасной. В ее отделе постоянно ломалась оргтехника, сбивались компьютерные программы. Все это немедленно требовало ремонта, настройки, замены. На ее ноутбук компьютерщик установил приватный чат, и, когда не мелькал перед глазами, слал розочки, поцелуйчики и ангелочков. Их одних хватило бы для счастья. И не надо вопросов о том, хорошо ли она владеет иголкой. Чем-чем? Иголкой! Ведь у него скоро порвется ширинка, а еще только три часа дня.

Даже вернувшиеся из отпуска и одарившие ее обещанными сувенирами загорелые тунеядки не могли испортить настроения. Хотя на всякий случай Ия уже обсудила с кадровичкой план перевода своих особо ценных, отдохнувших сотрудниц в другие отделы. В рамках шефской помощи и отрывая от сердца в интересах дела, разумеется.

На работе Ия больше не задерживалась, а быстрее шла в кафе в двух кварталах от офиса. Через пятнадцать минут другим путем подходил он, и до позднего вечера они сидели в укромном уголке стенной ниши, где всегда царил полумрак.

Когда посетителей, и без того немногочисленных по будням, не оставалось, Ия шла в соединенный с подсобкой туалет. Следом шел он.

Толстая апатичная барменша за стойкой, всегда одна и та же, то ли дремала, то ли просто не обращала на них внимания.

– Ты стерва, да? – рывком задирал ей юбку компьютерщик и разворачивал лицом к стене.

– Да, – говорила она, послушно выгибая спину.

– Знаешь, что я сейчас сделаю?

– Да, – пыталась сказать она, но он уже закрывал ей рот широкой ладонью, и получалось «аааа».

– Ты сама меня научила, теперь не жалуйся. Не бойся, я аккуратно.

Аккуратностью в движениях его большое тело не отличалось и через пять минут ее сдавленное непрекращающееся «аааа» прирастало его облегченным «уффф» и наивным вопросом:

– Туда же кончать можно?

Ия смеялась и легонько била его по щеке, называя нахалом. Когда они выходили, барменша все так же сидела за стойкой, подперев щеку одной рукой, без выражения смотрела в громко работающий телевизор, лишь вторая рука машинально двигалась туда-сюда, беря с блюдца целую семечку, а возвращая шелуху.

Если мать работала, они перемещались в декорации его квартиры и там делали то же самое, с той лишь разницей, что дольше и удобнее.

– Вот сюда я кончаю, когда не сплю с тобой, – сказал он в первый визит и показал на выкрашенную белой краской батарею сразу за кроватью.

С тех пор Ия проводила рукой по ее шершавой поверхности, как будто здороваясь и благодаря, что приглядывает за ним в ее отсутствие, и только после этого ложилась на спину, пропуская большое тело между саднящими бедрами и смыкая ноги на широкой спине.

Командировки следовали одна за другой, и каждая была упоительнее предыдущей. Ей казалось, что в Казани она падала, как красавица Сююмбике с высокой башни кремля, но зависала в полете и, как пикирующий самолет, делала петлю за петлей – в своем собственном животе. В Уфе взмывала вверх, к небу, как памятник Салавату Юлаеву над Белой рекой.

– Ты как бешеный огурец, – смеялась она, отряхивая пушистый снег с колен и смущенно оглядываясь на баснописца Крылова. Тот смотрел немного в сторону, заложив за спину руки, и вид имел самый суровый. Полы его сюртука, как и пальто компьютерщика, были расстегнуты. Больше в скверике с памятником баснописцу в центре Твери поздним зимним вечером никого не было. – Это сорт такой. Он, когда созреет, отскакивает от ветки и в отверстие на кончике выбрасывает свои семена. Прямо выстреливает ими, как бешеный, на шесть метров отлетают. Размножение у него такое.

Компьютерщик стоял, прислонившись спиной к железной стеле с сюжетом басни «Свинья под дубом», и расслабленно чесал ухо горельефной хавроньи.

Потом они долго целовались у высеченного на стеле векового дуба. Ветер выл так, что казалось, сквозь этот вой кто-то читал им слова из басни, переделывая на свой лад:

– Неблагодарные, когда бы вверх поднять могли вы рыло, то вам бы видно было…

Следующая командировка была в Калининград. Против обыкновения компьютерщик оказался поселен в номер один. Точнее, не один, а с реквизитом.

Рациям, ноутбукам, гигантским ростовым куклам, сдутым и уложенным в чемоданы, и массе других полезных вещей тоже ведь нужна компания и пригляд. До этой счастливой мысли Ия додумалась за две недели до поездки и сумела убедить в ее правильности начальство.

Сама она жила на том же этаже в номере с толковой девчонкой, которую не только не потеряла после Дня здоровья, но и сумела вывести в свои замы. Девчонка одна знала про ее отношения с компьютерщиком. Скрывать ночное отсутствие было бессмысленно.

Поздно вечером Ия на цыпочках пролетала по гостиничному коридору и быстро ныряла в незапертую дверь «реквизитной». Всем желающим обсудить рабочие дела на ночь глядя, ее заместитель строго сообщала из-за дверей их номера:

– Мы уже спим!

– Ты ее любишь? – спросил компьютерщик про Папочку, глядя в свинцово серый квадрат раззанавешенного окна.

Ия выскользнула из-под него, свела уже привыкшие быть раздвинутыми бедра, подошла к окну и посмотрела на реку Преголь. За ней виднелся тонкий шпиль готического Кафедрального собора, в стене которого похоронен Кант. Похож на их лиепайский собор Святого Язепа…

Солнце лениво взбиралось на низкое ноябрьское небо, грозившее сегодня разразиться снегом.

В последнее время она постоянно думала над впервые заданным ей вслух вопросом и пыталась подвести свою жизнь под «категорический императив», всеобщий разумный и справедливый закон, который надо только понять и следовать ему, и все сложится, разрешится, и никому не будет плохо.

Она уже не могла сказать «да», но и «нет» еще не могла сказать. И вообще, зачем он спрашивает о том, что она и сама разобрать не может. Ее отношение к Папочке давно уже было за гранью того, что называется любовью. Со времен ножа и больницы, или со времен дзюдоистки, или еще раньше, или позже… Она уж запуталась.

– Я тебя люблю, а с ней я живу, – ответила она тогда, и кажется, он удовлетворился ответом.

Да и некогда было думать. Лишь когда взвились воздушные шары и грянул салют, возвестивший успех их компании в движении «на запад», Ия поняла, как не хочет уезжать.

В последнюю калининградскую ночь компьютерщик спал как убитый. Она смотрела на него, приподнявшись на локте, и вспоминала реакцию тех немногих обычных знакомых, которые у нее еще оставались, и кому она осмелилась его показать.

– Аполлон! – воскликнула мать ее давней подруги, едва открыв дверь. – Доча, иди, глянь! К нам Аполлон пришел.

Ия исследовала подушечками пальцев каждый миллиметр его тела и думала, что со временем он потолстеет и из мальчика Аполлона превратится в мужика с широкими плечами и брюшком, все предпосылки для этого в его большом теле есть, но все равно останется красивым.

Домой один раз его привела, осмелилась, бросила пробный камень. Под единственно возможным предлогом – компьютер посмотреть.

– Гиббон! – оценил его Папочка. – Глаза красивые, но маленький он еще, хоть и роста большого. Да у тебя, мать, оказывается, страсть к гигантизму!

Она и сама знала, что маленький. Ей почти сорок будет, ему почти тридцать – как ей сейчас. Конечно, он ее бросит, дуру старую. В сорок не бросит, так бросит в пятьдесят. Да и вообще, может, завтра. Она ему надоела, это же очевидно. Вон как крепко спит.

На следующий день они бестолково кружили по салону самолета до тех пор, пока не расселись остальные, и как-то случайно оказались рядом. Сидевшая на двух креслах заместитель вдруг решила пересесть поближе к иллюминатору и освободила место начальнице. Ему пришлось сесть рядом, не лететь же стоя.

Ию укачивало, но она старалась растянуть это время, запомнить себя в нем. Растянутое время истончалось. На подлете к Петербургу Ия поймала себя на мысли, что хочет, чтобы самолет упал. Накренился бы и грохнулся. Падать они будут вместе, а потом уже все равно. Он никогда ее не бросит, и она останется с ним, и Папочку не предаст. Вернее, он не узнает, что уже предала.

«Упади, упади», – тянула она вниз рассекающую воздух железную машину на тросе отчаянной мысли.

– Тебя не тошнит? Не тошнит? – спрашивал компьютерщик и незаметно гладил ее ладонь.

Ее подташнивало, ныло внутри, а когда сели в разные машины в аэропорту, ей казалось, что кусочек ее кожи зацепился за колесо его такси, как шарф Айседоры Дункан, и вслед за отъезжающими огоньками размоталась вся ее кожа и поволоклась по земле, заметая след шипованных шин.

Дома все было как обычно. Только Люсьен наконец нашел работу и, скрепя сердце, собирался в плавание.

– Понимаешь, он долго отказывался, не хотел, но других вариантов сейчас нет, и денег у него уже нет, так что согласился, – шепотом сообщил Папочка.

– Почему отказывался? – не поняла Ия. – Совсем в домохозяина превратился. Еще бы прок от него хозяйству был.

– В Израиль плывет, – пояснил Папочка. – Не расспрашивай его, а то расстроишь. Очень не хочет.

– Какая разница, куда плыть, особенно когда денег нет, – раздраженно бросила Ия и пошла на кухню, где постукивал молотком Дятел, неспешно завершая ремонт.

– Ты чего, мы же с Нормой ждали тебя, соскучились, – поплелся за ней Папочка. – Мы тебя любим.

Виляя хвостом и тяжело покачивая боками, такса неуклюже шла за Папочкой по коридору. Совсем она стала неповоротливая, и морда поседела.

«Может, сказать ей, и все, и не мучиться, – думала Ия. – А что сказать? Его люблю, вас не люблю… Но это неправда. Я их люблю, они мне родные. Да у меня и нет, кроме них, никого. Его остро, вас мягко? Вы подождите, я им переболею… Сказать-то нечего. Надо подождать, подумать. Не наломать дров».

Думать времени не было. В конце года, накануне выплаты тринадцатой зарплаты, у учредителей случалось традиционное обострение подозрительности, и начиналась Великая кадровая чистка, а за ней Великий исход персонала.

Декабрь проходил под девизом «Усиди на стуле», а для нее еще и – «Сохрани отдел». Рабочий день тонул в собраниях, подведениях итогов, вычерчивании графиков, обсуждении бюджетов, перекладывании друг на друга вины за неудачи и преувеличении заслуг в достижениях.

Ия вынырнула из декабря лишь тогда, когда компьютерщик сообщил ей, что нашел другую работу.

– Я хочу заниматься программированием, тут у меня нет перспектив.

Она согласилась, потому что перспектив и правда не было. В их компании запрограммировать можно было только свое увольнение или движение по накатанной колее с небольшим уклоном вверх, оставаясь при этом шестеренкой в общем отлаженном механизме. Сумеешь зацепиться зубчиками за другую такую же шестеренку и уловить общий ритм – крутись вместе со всеми.

Они продолжали встречаться. Реже, но оттого еще более остервенело.

Под Рождество Ию отправили в кардиологический санаторий на Карельском перешейке. Нет, сердце ее никогда не беспокоило. Пошаливало оно у одного из учредителей.

Больные – народ капризный и на выдумки гораздый. Вот и он придумал убить трех зайцев разом: поправить здоровье, пообщаться с подчиненными и появиться в санатории со свитой.

То, что общение это придется на законные выходные, его не смущало. Ведь и он предлагал не вагоны грузить, а отдых за свой счет и собственноручно составил список облагодетельствованных.

– Отказ равен увольнению, – лаконично сообщила кадровичка. – Девочки, молчать! Спорить бесполезно. И еще, советую вам размяться! Он любит кататься на лыжах. Тулупы и инвентарь нам выдадут на месте.

– Так морозы до минус тридцати обещают, – жалобно протянула начальница отдела рекламы.

– Рождество – семейный праздник! – пропела завхозиха.

– Утепляйтесь, девочки! Если вас не устраивают две недели в санатории, то с семьей вы проведете много свободного времени! Можете даже карт не раскидывать, – кивнула кадровичка завхозихе, уже запустившей руку в сумку, где у нее всегда лежала наготове колода.

Две недели показались Ие ссылкой. За две недели он мог найти другую! Чтобы отвлечь себя от дурных мыслей, она старательно соблюдала санаторно-курортную программу и следовала всем предписаниям. Ходила в бассейн и сауну, на массаж воротниковой зоны и душ Шарко, принимала грязевые ванны, лежала в солярии и еще какой-то капсуле. По вечерам их группа счастливчиков, состоящая из одних женщин, собиралась в баре санатория и отмечала окончание очередного дня оздоровления неразбавленным абсентом.

С другими, менее крепкими, спиртными напитками в санатории было напряженно. Очевидно, их выпивали сердечники. Зато абсент стоял всегда. Видимо, семидесятиградусная настойка горькой полыни сердечникам противопоказана даже в Новый год. Но в их оздоравливающейся группе сердечников не было.

Через неделю Ия пообвыклась и к ежедневным процедурам добавила электросон. Импульсный электрический ток низкой частоты рассасывал мысли о нем. Словно чувствуя, что его пытаются изжить током, компьютерщик стал звонить несколько раз в день, присылать сообщения почти каждый час и даже успел утомить Ию, чего раньше нельзя было представить.

– Я чувствую, тебе нужно от меня только тело, – обиженно выговаривал он ей в трубку. – Ты почти не разговариваешь со мной, когда мы встречаемся. Сделал дело, гуляй смело, так?

– Не так, я люблю тебя, – говорила она спокойно. Душ Шарко, массаж и ванны, а главное, возможность сделать передышку и подумать, давали ей душевное равновесие и некоторую твердость.

«Он маленький. Мы больше не будем встречаться», – твердила она себе и тут же вспоминала, как уже говорила ему это на работе, позвав к себе в кабинет. Он тогда закусил губу, сложил большие руки на столе и спросил: