Карниз Ануфриева Мария

– Ты правда этого хочешь?

– Нет, – замялась она, и вопрос был исчерпан.

Но это тогда, а теперь она скажет «нет» окончательно.

– Не звони мне, нам не надо больше встречаться, – заявила она поздно вечером, выпив чистоганом «ноль пять» абсента на двоих с кадровичкой. Сказала, и тут же отключила телефон, и вынула из него батарею, и закинула ее в другой конец номера. На всякий случай, выстраивая препятствие, если ночью передумает и захочет позвонить ему.

На следующий день у них стоял в планах лыжный поход – единственная оздоровительная процедура, которую они были обязаны делить со своим благодетелем.

За минувшую неделю походов было три, но все рядом с санаторием. Впереди в шубе почти до пят, как Мороз, обходящий с дозором не свои владения, шел учредитель. Высокий, грузный, молодой еще мужчина, страдающий одышкой, немного похожий на Шаляпина. За ним гуськом двигалась процессия в разношерстных одеяниях.

Каждый утеплился как мог, в силу своих представлений о спортивной одежде. Сразу за учредителем легко скользила, чуть ли не забегая вперед, чтобы преданно взглянуть в глаза, начальница рекламного отдела в финской синтепоновой курточке. В середине колонны быстро перебирала лыжными палками старенькая и тихая начальница отдела ассортимента, повязавшая для тепла поверх клетчатого пальтишка пуховый платок крест-накрест. Ия тоже шла посерединке, наряженная в Папочкину дубленку и замотанная шарфом. Замыкала шествие завхоз в кожухе, подбитом черной кудрявой бараньей шерстью.

Теперь предстоял дальний поход, по случаю которого Ия, кадровичка и рекламистка припасли с вечера непочатую бутылку абсента и перелили ее во флягу. Морозы стояли крещенские, учредителя накануне пытались отговорить, и даже главврач санатория, но он был непреклонен: оздоровляться так оздоровляться, зря, что ли, приехали!

После вчерашнего встали тяжело, вышли рано.

– С Богом, – перекрестилась завхозиха и пошарила рукой в кармане. Может, хотела напоследок раскинуть картишки: вернутся ли?

Шли медленно, снег подбадривал, хрустел, скрипел под ногами в такт сердцам, но ему не верили, вздыхали. Кто-то с тоской вспоминал свой уютный офисный кабинет, кто-то пытался думать о приятном, компенсирующем выпавшие на их долю страдания, о тринадцатой, например. Говорят, мало где сейчас ее дают…

Ия шла, глотая слезы и думая лишь об одном: она забыла в номере мобильный телефон. Он так и остался лежать с откинутой в сторону батареей. Если что, и сигнал SOS из бескрайних снежных просторов не подать, но главное – он не знает, как она раскаивается. Что она вчера натворила…

Учредитель бодро скользил впереди, и казалось, что слухи о его больном сердце сильно преувеличены.

«Не человек, а Хемуль какой-то, – неприязненно думала Ия. – Ну да, Хемуль, а мы – зверушки в Муми-доле. Не везде же так… Работу менять надо… Хотя, может, так везде».

Через полчаса кадровичка и рекламистка сошли с лыжни под предлогом «поправить ботинок» и присвистнули Ие. Достали флягу, закусили крекером, вернулись в строй. Выдохнули горькую полынь в морозно-еловый воздух зимнего леса.

Уже некоторое время они шли вдоль больших валунов. Камни были уложены в несколько рядов с небольшими промежутками и покрыты снежными шапками.

– Чтой-то? – спросила завхоз.

– Инопланетяне сделали, не иначе, – рассудила ассортиментщица и потуже подвязала пуховый платок. – Стоун… как его… хендж.

Они шли, каменная гряда не кончалась. Поднималась на пригорки, спускалась с пригорков. Один раз даже прервалась на железную дорогу. Они форсировали рельсы, поддерживая друг друга, и обнаружили, что камни тянутся дальше и уходят в глубь леса.

– Мы должны исследовать это явление и дойти до конца! Ведь где-то же они заканчиваются?! – провозгласил учредитель и махнул рукой, углубляясь в чащу.

Ия подумала, что где-то эти камни она уже видела. На картинке, что ли.

– Что это, как думаешь? – шепнула она снова пытавшейся отстать кадровичке.

– Так и ты дура необразованная? – шепнула та в ответ. – А еще красный диплом. Чему вас только учили. Это Линия Маннергейма. С советско-финской войны осталась.

– С чего ты взяла?

– С исторического факультета.

– Это та самая, против танков, которая от Финского залива к Ладожскому озеру идет?

– Она, родимая. Через весь Карельский перешеек. Финны, они же такие, старательные. Еще доты есть, как бы не провалиться.

Свистнули рекламистку.

– Какая же длина у нее? – раскрыла глаза та.

– Около ста тридцать пяти километров. Сущая ерунда, – просветила их кадровичка и уже другим тоном добавила, – это вам ничего, а у меня двое детей, между прочим.

– Надо ему сказать, что камни до Ладоги тянутся. Другого выхода нет, – неуверенно сказала Ия.

– И показать, что мы умнее его, ну уж дудки! – протянула рекламистка.

– Так мы что, сто с гаком кэмэ топать будем?

– Скажи ты, – предложила кадровичка Ие. – Тебя начальство любит, а я не могу, мне детей надо кормить.

Ия стянула рукавицу, набрала горсть снега, отправила ее в рот – чтобы полынью не благоухало, и заскользила вперед, обгоняя группу.

– Арнольд Александрович, постойте! У нас там Иванцовой плохо. С сердцем, наверное. Она никому не говорит и вам не скажет, но еле идет!

– Это из отдела ассортимента? – уточнил учредитель.

– Да, она. Как вы всех помните, Арнольд Александрович!

Он остановился, обернулся и скользнул взглядом по ведомой им процессии лыжников, выискивая клетчатое пальтишко ассортиментщицы. Затем наклонил голову, подумал и важно произнес:

– Ассортимент беречь надо.

– Иванцова – хороший сотрудник, – поддакнула Ия.

– Ладно, пойдемте обратно. Я и сам что-то устал. А вам я поручаю выяснить происхождение этих камней! Доложите мне на общем собрании через две недели. Вам этого времени хватит?

По дороге обратно Ия, кадровичка и рекламистка осушили флягу – за финский Стоунхендж и Карла Густава Эмиля Маннергейма лично. За здоровье Иванцовой из отдела ассортимента закусили остатками крекера.

Кадровичка обещала Ие подготовить историческую справку о строительстве оборонительной линии в первой четверти двадцатого века как открытие наших дней, а рекламистка – обработать эти данные так, чтобы выходило, что учредитель если и не участвовал в ее возведении, то уж точно первым ее обнаружил.

Выйдя из леса, уже возле санатория их группа рассредоточилась. Одни поспешили на процедуры, другие, войдя во вкус лыжного моциона, решили завершить поход пробежкой по берегу залива.

Ия шла одна вдоль шоссе. На автобусной остановке с бетонным козырьком и граффити по стенам, оставшейся еще с советских времен, а теперь всегда пустой – в такую глухомань на рейсовых автобусах мало кто ездит, сидел нахохлившийся человек.

Она на всякий случай перешла на другую сторону дороги и энергичнее заработала лыжными палками. Уже миновала остановку, когда услышала за спиной шаги и шумное дыхание. На обочине снега не было, одна наледь. Надо бы наклониться и отстегнуть лыжи, но человек догонял.

Обернувшись, она увидела, что он совсем близко. В куртке по колено, ботинках-говнодавах и меховой ушанке. Зэк или местный житель, хотя тут, кроме санатория, и жилья-то нет.

Такой беспомощной она чувствовала себя только в детстве, когда гуляла с подругой в перелеске недалеко от дома в Лиепае. Им туда ходить запрещалось, и они, разумеется, только туда и шастали.

За местечком этим шла дурная слава, но они не верили. До тех пор, пока не повстречали двух взрослых накачанных парней, которые, ни слова не говоря, помчались за ними. Молча и сосредоточенно – так, что сразу стало понятно, это не в шутку. Они припустили меж кустов, как зайцы. Под ногами мелькала земля. Она вся превратилась в бег и слышала, как кровь стучит в висках. Когда бегут и кричат, не так страшно. Страшно, когда бегут и молчат.

Через перелесок шла железная дорога. Они выбежали к насыпи, возле которой стояла будка смотрителя, и погоня прекратилась. Парни побоялись открытой местности. Покружив на опушке как волки, они скрылись за деревьями.

Она вспомнила давний бег и налегла на палки, но бесполезно: лыжи разъезжались и не давали двигаться быстрее. В следующую минуту он схватил ее и приподнял вместе с лыжами.

– Не надо, ну, не надо, хватит, мне больно, – просила она его, но он лишь шумно дышал ей в затылок, и дыхание это все ускорялось, как будто продолжался бег.

Еще несколько минут она чувствовала себя деталью на станке из плоти, а потом превратилась в пришпиленную бабочку, когда он вцепился в ее плечи, с силой притянул к себе и дернулся. Все это он проделал молча и молча отпустил ее плечи, продолжая держать на себе как плененную бабочку. Ей казалось, что ее разорвали надвое и, как только плечи оказались свободными, упала на подушку своей кровати в номере.

– Долго, – пожаловалась она.

– Долго, – извинился он и выскользнул из нее как сплавляемое по водам белой реки размякшее бревнышко. Потом хмыкнул и вплыл обратно.

– Как ты нашел меня?

– У тебя же теперь есть толковый заместитель. И вообще, рабочие дни уже идут, это вы тут на лыжах бегаете. Сел на автобус и приехал. В корпусе сказали, что вы ушли утром. Где тут еще ждать? Вот и сидел.

– Что не окликнул? Напугал, дурак…

– Так тебя в таком наряде не узнаешь. Ты ж как партизан из леса выкатилась. Да и чего кричать-то на морозе?

– А одежду где такую раздобыл?

– От отца еще осталась. В чулане нашел. Тебе не нравится? Зато тепло. Это куртка канадских лесорубов. Из гуманитарной помощи. Без нее совсем бы околел. Дай еще погреться, – нырнул он в нее снова.

Она отстранилась, и бревнышко снова выплыло.

– Хорошо, тогда, если меня спросят, кто это вышел из моего номера, я так и скажу: канадский лесоруб, страдающий редким сердечным заболеванием. Думаю, все оценят.

В номер они проскользнули удачно, когда одна часть группы уже разошлась по процедурам, а другая – еще не вернулась с залива. Появление в санатории их сотрудника, пусть и бывшего, произвело бы фурор почище обнаруженной линии Маннергейма.

– Сколько у тебя времени? – спросила она.

– Два дня.

– Оставайся. Будешь сидеть в номере. Гулять под открытой форточкой, а еду я тебе принесу со столовой. Тут хорошо кормят, наши все еще на вечер с собой таскают. В номер никто не зайдет. Я попрошу, чтобы не убирали.

Следующие два дня Ия пропускала процедуры, а положительный эффект электросна и вовсе сошел на нет.

– Что-то вид у тебя усталый, голубушка, – заметила ей завхоз за обедом, теребя колоду. – Заболела, что ли?

Она и впрямь чувствовала себя странно и, наверное, так же выглядела. Почти все время они проводили в кровати. Номер был маленький и узкий, кроме кровати, в нем почти ничего и не было.

Ее покачивало, будто его движения не прекращались и за пределами кровати и даже номера. И если движения все же прекращались, то мысли не прекращались. Она качалась на волнах, скованных льдом внешнего приличия, касалась щеками влажных низких облаков и закутывалась в них, как в одеяло. На встрече с учредителем ляпнула, что кроме бренд-бука их прогрессивной компании жизненно необходим тренд-бук, не подумав о том, что это станет именно ее головной болью.

– Ты что, сбрендила с бренд-буком? – отчитывала ее рекламистка. – У меня и так забот по горло. Они полгода новый логотип утвердить не могут. Тебя же вместе со мной голову ломать заставят, и люлей получим, если ничего не придумаем. Сиди, помалкивай, соглашайся, и будет тебе тринадцатая и премия в квартал – вот тренд нашей компании. Забыла, что ли?

– Забыла, – виновато отвечала Ия и представляла, как веером разлетаются его черные волосы, когда он откидывает голову на белую подушку. – Да не переживай ты так. Придумаем что-нибудь. У нас же ветер перемен каждый день в разные стороны дует. Завтра он забудет об этом, увлечется новым. Пойду я. Нехорошо себя чувствую.

Только когда он тайком выбрался из санатория и уехал, она спохватилась, что так и не поговорили про ее намерение расстаться.

Каждый день она разговаривала с Папочкой. Это были звонки в другую жизнь и из другой жизни. Самое главное, Папочка уже давно был не он, но и она не был. Ия перестала понимать, кто они друг другу. Не сестры, не подруги, не соседки, не любовницы. Сожительницы, части тела друг друга, Машенька и Дашенька Кривошляповы, добровольные ишиопаги.

* * *

Из кардиологического санатория Ия вернулась с разбитым сердцем. Встречи с компьютерщиком продолжились. Как быть с Папочкой, она не придумала. Им бы сесть друг подле друга, поговорить. Но как не сломать воздушный замок, возводимый столько лет, а теперь шатающийся на одной свае?

Через неделю после возвращения из санатория в их квартире раздался звонок, и незнакомый мужской голос, старательно выговаривая слова, на ломаном русском языке представился:

– Это врач госпиталя Бней-Цион в Хайфе. Родственников господина Лютикова я могу услышать? Он поступил в нашу больницу.

– Нет тут его родных. Я соседка. А что случилось? – спросила Ия, пытаясь представить, что по странному стечению обстоятельств это звонит хирург Иннокентий. Но это был, конечно, не он.

Мужской голос помолчал, видимо, соображая, как соседка могла взять телефонную трубку в квартире господина Лютикова в отсутствие его родственников и когда сам он лежит в госпитале в Хайфе.

– Совсем никого нет? – замялся он. – Видите ли, у меня только ваш телефон.

– Нет, не было и не будет, – заверила его Ия. – Так что случилось?

– Он в коме. Перелом основания черепа. Открытая черепно-мозговая травма. К нам поступил прямо с судна. Говорят, упал головой вниз с верхней палубы. Он не доживет и до утра. Я должен спросить согласие на изъятие органов.

Люсьен умер утром в израильском госпитале, как им позже сообщили найденные родственники. Оказалось, что у него были жена и взрослая приемная дочь, которые и не подозревали о существовании комнаты в квартире-расческе, думая, что сумасшедшая бабка отписала ее кому-то другому, и уж тем более не догадывались они о сухопутной жизни в ней Люсьена. Для них он не приходил из плавания, и его смерть лишь придала вечной разлуке легитимный статус.

Дятел закончил ремонт на кухне. Не тронул, по просьбе Папочки, лишь дверь, на которой остались красоваться зарубки топора – следы, оставленные наделавшим шума тихим Люсьеном.

Тело Люсьена из-за маловразумительных формальностей ехало на родину два месяца, а когда прибыло, то хоронили его в закрытом гробу. Падение с палубы обсуждать не стали, хотя отдельные Одиссеи и пытались на поминках сообщить, что в злополучный день Люсьен был отпущен с судна, гулял допоздна на берегу и запросто мог выступить со своими заявлениями в портовом кабаке. Уж что-то, а ходить по палубе он мог в любом состоянии, хоть с закрытыми глазами в сомнамбулическом сне. Но их дружно зашикали: ни денег, ни желания разбираться в этой истории у родственников не было.

Жена сказала, что отличный он был человек, верный и преданный муж, и черт его понес в этот Израиль.

Папочка сказал, что отличный он был сосед и что-то про фатализм, но старательно обошел при этом национальную тему.

Даже Дятел хотел что-то сказать и привстал, но на него не обратили внимания. В отличие от всех собравшихся на поминки он не пил, а значит, и ничего дельного, достойного памяти Люсьена сказать не мог.

Он сидел рядом с Ией, а она, тоже не пригубившая в тот день спиртного по одной ей известной причине, от нечего делать тихонько показывала ему под столом, на коленях, свое фирменное «гоп-ца-ца» тюремной музыки.

Дятел внимательно смотрел на это новое для него постукивание, будто хотел заучить. Краснел, проводил рукой по вискам, словно собирался откинуть длинные волосы, которых у него не было, и, смущаясь, торопился рассказать Ие, что родом из Сибири, отец его был плотником, он тоже работает в строительстве и копит. Эта маленькая комната – только начало. Ия слушала вполуха, думала о своем, но на слове «копит» подняла бровь и посмотрела на Дятла: вот дурачок, зачем он рассказывает об этом ей, посторонней, его счастье, что Понтия нет рядом.

За столом Ия тоже ничего не сказала, кивала, показывая, что согласна со всеми выступавшими, а про себя думала, что если и изъяли у Люсьена органы в далекой израильской больнице, то новому хозяину они не принесут проку. Почка Люсьена непременно взбунтуется в чуждом ей по крови теле.

Еще подумала, что ни разу ей не пришло в голову спросить, какой национальности компьютерщик. А ведь это было важно. В женской консультации ей задавали вопросы о возрасте, группе крови и перенесенных заболеваниях отца будущего ребенка.

Тут она поняла, что, кроме возраста, ничего сообщить и не может. Выводя в карточке напротив возраста цифру двадцать, пожилая сердитая врачиха подняла на нее глаза из-под очков и окинула изучающим взглядом.

– Гкхм, – сказала врачиха.

– Двадцать один скоро будет, – попыталась реабилитироваться Ия, но вышло не очень убедительно. – Я к следующему приему все узнаю.

К следующему приему она действительно могла сообщить о первой группе крови против ее третьей, болезни Пертеса в детском возрасте и о том, что ей надо подумать, в какую стопку класть ее карточку: на аборт или на продолжение.

В глазах врачихи впервые мелькнуло сочувствие.

– В таком возрасте рожать надо, – сказала она. – Ты уже не девочка. Думай, но не тяни. Может, у тебя все хорошо с ним будет.

Она все сидела на стуле, не уходила. Ей казалось, что вот сейчас врачиха скажет еще что-то важное, то, что непременно ей поможет. В коридоре недовольно шумела очередь.

– Может быть, – ответила Ия, перебирая руками на коленях.

– Следующий! – крикнула врачиха.

Сейчас хорошо не было, и даже больше того – было совсем нехорошо, а попросту – ужасно.

Папочка, узнав новости, ушел в крутой вираж запоя. Не сдержали даже работа, печень и прочие условности. Такой поворот был предсказуем.

Одно дело удобно безрезультатные общие поиски отца в теории и совсем другой коленкор – практические занятия втихомолку, за спиной со вполне ощутимым результатом. Только Ия, вальсируя со своим принцем в новом воздушном замке, не подумала об этом.

В квартире появилась Понтий, которую не пускали на порог со времен сбора денег в пользу золотой операции по «спасению» Папочкиного желудка. Она вновь обосновалась за кухонным столом, по-прежнему покрытым уже истертой клетчатой скатертью, и старательно помогала Папочке заливать горе.

Вместе они нашли записную книжку Ии, а в ней домашний телефон компьютерщика. В тот же день Ие позвонила женщина и спросила:

– Скажите, это правда, что вы живете с женщиной и хотите родить ребенка, чтобы отобрать у нас квартиру?

Так состоялось ее знакомство с матерью компьютерщика, за несколько дней до намеченного им самим. А она еще приглядела для этого знакомства в витрине магазина платье с красными маками, как будто в нем она скинет пяток лет, как будто платьем что-то можно изменить.

– Что ты натворила? – трясла Ия обезумевшего он беспробудного обмывания трагедии измены Папочку.

– А ты, что ты натворила? – икал он в ответ и в бессильно злобе бил кулаком в дверь.

На кухне гремела сковородками Понтий, выказывая полное свое осуждение Ие. Дятел прятался в шести метрах, боясь даже выглянуть в разбушевавшееся бабье царство.

Ей все время хотелось спать. Спала долго, сны не снились, но, когда просыпалась, не чувствовала себя выспавшейся.

Она засыпала даже в метро, и в навалившейся темноте белый свет вагона превращался под веками во всполохи красных маков. На работе спасалась только рвением уже не раз выручавшей заместительницы, сразу уловившей в бодрствующей дреме начальницы неладное и раскинувшей над ней ширму кипучей деятельности без лишних вопросов.

Единственным, от чего ей не удалось отвертеться, стал доклад об удивительном открытии учредителем оборонительной линии Маннергейма в лесах Карельского перешейка. Это знаменательное событие, убедительно свидетельствующее о прозорливости и стратегическом уме руководства, даже отметили небольшим корпоративным банкетом.

С компьютерщиком встречались урывками на скамейке в парке. Он был угрюм, мать и ему устроила скандал, а потом перестала разговаривать. Сидели и молчали, а на прощание Ия утыкалась в его широкую грудь, потому что выше не доставала.

Встречи их становились все реже. Наверное, из-за новой работы времени у него не оставалось. А может быть, он чувствовал, что, как и от врачихи в консультации, она ждала от него важных слов. Не мог же он сказать: «Следующая!»

– Я не убью твоего ребенка, потому что слишком сильно тебя люблю, – сказала она ему. – Это все равно что убить тебя.

– Пойми, я не против него, – сказал он. – Я знаю, как ты его хочешь, и поэтому не знаю, что делать. Сейчас я не могу быть ему отцом. Вот я стану на ноги…

Эти слова означали «нет» в вежливой форме, но для нее, опытного строителя воздушных замков, они прозвучали золотой серединой между «нет» и «да». Оставалось собраться с силами, быстро подыскать недорогое жилье и уйти из квартиры-расчески. Собственно, сделать это надо было раньше, как и многое другое в ее жизни. Деньги у нее отложены, и на первое время, а если не шиковать, то и на год-два, их должно хватить. Ну а дальше вернется на работу, и будет у нее мальчик с черными разлетающимися веером волосами, его глазами, и все как-то образуется.

Когда в третий визит врачиха положила ее карточку в стопку с пометкой «беременные», выдала кучку направлений на анализы и прописала «спокойный образ жизни, особенно ночью», Ия облегченно вздохнула. До этого слово «аборт», хоть и пунктиром, но все же присутствовало в ее голове как возможный вариант, теперь с ним оказалось покончено.

«Прорвемся, ты только не бойся, все будет хорошо, – говорила она внутрь себя. – Вот и в блокаду детей вынашивали. Куда уж хуже. Так что мы с тобой выстоим. Ты мне нужен, я без тебя никуда. Мальчик мой, мальчик, маленький мальчик».

Днем она позвонила компьютерщику и спросила, может ли он помочь с поисками квартиры. Он не мог разговаривать и сказал, что перезвонит. Возвращаться домой она боялась, да там никто уже и не ждал. Накануне Папочка пытался ее придушить, схватив обеими руками за горло, а она закрывала живот, боясь, что пнет. Потом плакал и гладил ей ступни, а она чувствовала, как тянет низ живота.

Вспомнила про живущую неподалеку Муху и пошла к ней. Оказалось, что Мухе ничего не надо объяснять.

– Все уже знают, – трагическим голосом сообщила Муха и широко повела рукой, будто под окнами ее дома стояла целая толпа.

– Кто – все, что знают? – спросила Ия, устало опускаясь на кресло под портретом Джоди Фостер.

– Все знакомые, – Муха плеснула в стакан джин-тоник из банки и подвинула Ие. – И незнакомые. Она ж звонит всем подряд и рассказывает, что ты – шлюха, связалась с малолеткой, да еще и бедным, залетела от него, а он тебя бросил.

Ия сглотнула и неуверенно кивнула головой. Ей не приходило в голову, что вот так кратко, в двух словах можно описать все происшедшее с ней, и главное – это будет правдой.

– Раньше надо было думать, – Муха подвинула к себе стакан с джин-тоником, залпом выпила и вытерла губы. – Сама виновата, девочка.

Ия опять кивнула головой, и с этим было не поспорить, да и не спорить она пришла.

Огляделась по сторонам. Ничего не изменилось с тех пор, как сидели они с «итальянкой» Надей на этих же креслах и ее затягивало в водоворот иных отношений. Вот разве что Джоди Фостер на стене появилась. Она сама подняла руки и сама пошла ко дну, но налетела буря и выбросила ее на берег, как щепку.

– И что говорят? – спросила Ия.

– Кто?

– Все.

– Разное говорят. Все ее жалеют. Тебя выгнать советуют, вышвырнуть на улицу, удивляются, что она еще этого не сделала. А ты дурой будешь, говорят, если аборт не сделаешь. Если уж рожать от мужика, так чтоб деньги были. Еще кто-то сказал, что настоящая лесбиянка, когда видит ребенка, хочет ему ботинком на голову наступить, а ты примазалась.

– Ботинком… на голову, – Ия провела рукой по животу: «Не бойся, болтают чушь всякую». – Можно я у тебя переночую?

– Оставайся! – легко согласилась Муха. – Я все равно сегодня уйду на ночь. С мальчиком познакомилась, ему шестьдесят лет, и у него еще стоит. Он прямо влюбился, и деньги, главное, есть. Так что ты ночуй, девочка, мне не жалко.

Когда Муха ушла, Ия прилегла на край кровати, накрылась покрывалом и сразу провалилась в сон, который прервался под утро шумом. Она полежала, не открывая глаза, послушала.

Возились на кресле.

– О, мальчик, какой ты мальчик, – раздавался шепот Мухи.

– Руками, руками. Пойдем в постель.

– Там девочка спит.

– Какая девочка, ты не одна?

– Да я и забыла совсем. Девочка беременная, в гостях у меня.

– Подожди, я так не могу. Она точно спит?

Ия лежала на боку, боясь пошевелиться и не зная, что хуже: занимать хозяйкину постель или некстати обнаружить свое бодрствование.

Через час входная дверь хлопнула. Муха вернулась из коридора, пошелестела и сказала:

– Полторы, хороший мальчик. Жаль, что стоит.

Ия села на кровати, потирая затекший бок.

– А ведь у меня тоже ребенок есть, но родительских прав нет, – сказала ей Муха. – Дочка, взрослая уже. С матерью живет. Мне ее отец замуж выйти предлагал, но я девочек люблю.

Следующую ночь Ия провела на скамейке в Александровском парке. Папочка звонил на мобильный и спрашивал, почему она не вернулась с работы. Не помнил, что вечером внял советам «настоящих лесбиянок» и сам выгнал ее из дома. Ночь в парке оказалась спокойной, почти как советовала врач. Только хотелось прилечь, и было холодно.

Квартира нашлась на другой день, оставалось перевезти вещи. Ия собирала их, Папочка раскидывал, отталкивал ее и махал перед лицом кулаками, боясь ударить по-настоящему. Живот у нее снова тянуло. Она то и дело приседала на край кровати, чтобы передохнуть.

На кухне что-то с грохотом упало, раздалась брань, затем хохот. – Выгони ее без вещей, суку, – крикнула Понтий.

Папочка снова затопал по коридору и остановился на пороге комнаты. В руке у него был кухонный нож.

При виде ножа внутри Ии что-то перекатилось и как будто лопнуло. И хотя Папочка положил его на верхнюю полку шкафа и уселся на край дивана, закрыв лицо руками, то, что перекатилось, не встало на место.

Резко свело живот, потом еще, и еще, и еще. Ия растерянно стояла и боялась пошевелиться. Тонкой струйкой из нее засочилось то обычное, что совсем нельзя было ожидать в ее положении.

– Кровотечение, и похоже на самопроизвольный выкидыш… Да погоди ты реветь, возьми с собой деньги, там в больнице они, может, лапароскопию сделают. Может, сможешь еще сохранить, – сочувственно пробасила врач.

«Скорая» проталкивалась в пробке по узкому проспекту, через который Ия когда-то перебегала, уличив Папочку во лжи. Со всех сторон сигналили. Водитель ругался и даже вылил на не пропускавшую машину слева остатки недопитого молока из пластиковой бутылки. Сидящая впереди врач вздыхала и жаловалась ему на своего сына, двоечника и оболтуса.

Ия пыталась отдалиться от своего тела, притвориться, что оно не ее, и считала светофоры. Они загорались красным и не пускали их, но она закрывала глаза, обращала огни светофоров в дружелюбные красные маки и рассказывала внутрь себя:

«Ты не торопись, погоди, послушай. Давным-давно люди считали красные маки символом сна и смерти, а мне кажется – это символ жизни.

Маковые поля текут широкой красной рекой посреди сочной зелени полей, среди белых, желтых, фиолетовых полевых цветов. Маки похожи на солдат – стоят ровно, плечо к плечу, и гордо тянут круглые красные каски к Солнцу. Маковые отряды и полки приготовились к бою, и этой рати нет числа. Я куплю тебе красных солдатиков, и ты поведешь их в бой по зеленой траве. Мой мальчик, мой мальчик, мой мальчик…»

Наконец крикнули: «Приехали!» Согнувшись и приседая от накатывающих волнами спазмов, Ия вылезла из машины.

«А потом мы будем бежать с тобой по маковому полю, раскинув руки и смеясь. Мама и сын. Только ты и я. Я видела, именно так на картинках бегут счастливые люди, смеются и смотрят в небо. Ты будешь подпрыгивать и мять красные маки, а я смотреть тебе под ноги, чтобы ты не упал».

Врач в смотровой кинула железный расширитель в лоток с грязными инструментами и сказала:

– Мне очень жаль, но сохранять уже нечего. Выкидыш. Осталось почистить.

Ей было так странно происходившее, что казалась выдуманной выкручивающая, накатывающая волнами боль, и настоящими воображаемые красные маки.

«Знаешь, вот психологи говорят, когда больно, надо представлять любимый цветок и дышать медленно и глубоко – животом, мысленно раскрываясь как цветок, и боль пройдет. Она уже проходит. Ты ведь не оставишь меня, правда?»

Она лежала на кровати с продавленной пружиной и говорила, что уже лучше, живот не болит, надо подождать, а врачи качали головами и отвечали, что у них мало времени, сейчас как раз всех к чисткам готовят, с восьми вечера начнут подряд оперировать, целая очередь уже скопилась.

– Давайте еще подождем, – просила она в операционной.

– А чего ждать-то, – отвечали ей. – Хотите, мы покажем вам стенки плодного яйца?

«Но ведь это неправда. Ты же еще со мной? Ты еще не оставил меня? Мы должны быть с тобой вдвоем, ты и я, и больше никого не надо. Я буду защищать тебя, а потом ты меня. Я должна защитить тебя», – думала она, пока ей надевали на лицо прозрачную маску, и все еще надеялась, что вот сейчас ошибка обнаружится и хоть одно из четырех укутанных в белые халаты привидений скажет: «Постойте, постойте, да ведь можно же еще сделать…»

Но вместо этого потолок стал похож на белый густой кисель, и тяжелое забытье навалилось на нее, как бесформенная зыбкая туша. Лязгало что-то металлическое, а затем она оказалась в странном коридоре. Он был похож на коридор больницы, только стены плюшевые. Все крутилось, вертелось, а стены были совсем мягкие, с ворсом, и какие-то мерцающие, фиолетовые. Она пыталась потрогать их руками, ведь не каждый день увидишь плюшевые стены, и догадывалась, что куда-то едет. То ли ее быстро везли, то ли стены разъезжались, но потрогать их так и не удалось.

* * *

Очнулась она в палате и увидела медсестер, увозящих пустую каталку. Тогда она поняла, что все прошло, закончилось, цепляться больше не за что. Ей не верилось, что все это взаправду и с ней, но где-то внизу, доказывая обратное, пульсировали остатки боли: тупой, глухой, безнадежной. Интересно, знают ли психологи, что, когда тебе наплевать на боль, не помогают любимые цветы.

Она смотрела на тоненькую девушку, сидевшую на краю ее кровати. Девушка говорила, и говорила, и говорила с ней. В конце концов она показалась Ие знакомой, вот только имени не припомнить.

Ей хотелось ответить, но язык еле поворачивался и производил невнятное мычание, которое удивляло ее саму.

Когда язык все-таки назвал имя и сообщил, что хочется воды, девушка воскликнула:

– Так это ты! А я все думаю, что похожа.

– Ира, нет, Света? – разлепила Ия сухие губы.

– Света! – обрадовалась девушка. – Узнала?

«Света – длинный список», – вспомнила Ия и попыталась приподняться. На животе лежало что-то холодное и мокрое.

– Не снимай, это так надо, – засуетилась Света. – Вот видишь, не зря я с тобой говорю! Так после наркоза быстрее в себя приходят. Я уж сколько абортов сделала, знаю. Надо же, где встретились!

Света рассказала, что привезли ее только что, срок два с половиной месяца, третий муж обожает, а свекровь так ждет внука, что уже успела навязать две дюжины пинеток розового и голубого цвета, не дожидаясь выяснения обстоятельств. Долго у них не получалось, муж уже переживать начал, и вот наконец-то, наконец!

И зря она всех переполошила, тошнота и головокружение уже прошли, а живот вроде и не болит, тянет только, но куда ж ночью теперь поедешь. Завтра выпишут.

Про себя Ие рассказывать не хотелось. Она лежала и слушала про пинетки, фитнес для беременных и выбор детской коляски. Света всегда была на шаг впереди нее, даже в списке с мужскими именами, чему уж тут удивляться.

Утром Свету перевели в другую палату и даже в другой коридор. Согласно больничной сортировке, тех, кто сохранялся, старались отделить от почищенных и ждущих выписки.

– Радоваться надо, – утешали Ию медсестры в курилке. – Если тело выкидывает плод, значит, он больной. Природа знает, что делает. Лучше выкидыш в три месяца, чем родившийся урод на всю жизнь.

Она не знала, что ответить, и хотела спросить внутрь себя: «Почему они так говорят, почему называют тебя уродом?» Но спрашивать было не у кого. Тот, кто был внутри, отвернулся от нее, не поверил, что она сможет сделать его счастливым, не захотел быть с ней. Он ушел и оставил ее одну.

Позвонила компьютерщику.

– Я даже не знаю, что сказать, – ответил он ей.

– Ты приедешь ко мне в больницу?

– Вряд ли я успею с работы, но может быть…

– До восьми пускают, а если позже, я спущусь. Я буду ждать тебя. Слышишь? Буду ждать, очень буду ждать, – говорила Ия.

Она ждала его до позднего вечера в прокуренном коридоре на девятом этаже больницы, оттуда хорошо были видны все тропинки, ведущие к главному входу. Живот прихватывал и ныл, иногда она сгибалась и сидела на корточках, но потом, боясь пропустить его, снова распрямлялась. Каждая черная точка, идущая от остановки, была похожа на него. И он как будто каждый раз обманывал ее, снова и снова превращаясь в другого мужчину, идущего к другой женщине. Хотя ведь не обещал прийти, и вообще ничего не обещал, так что, стало быть, и обмануть не мог.

На тропинке появился только Папочка. Он опоздал к восьми, а она не спустилась.

Ия глядела в окно, как Машенька или Дашенька шла, не поднимая головы, по больничной дорожке. «Стильная», – как сказала бы Муха. Только это силиконовое слово и вертелось у нее в голове, и больше ничего. Хотя нет, было еще кое-что…

Ия не отдавала себе отчета в том, что по походке Папочки пыталась определить степень его опьянения. «В мясо», – подумала она и злобно расхохоталась внутри. Она отвернулась от окна и побрела к себе в палату, а Папочка брел к остановке.

Пьян он не был, качало его от одной фразы, которая, как колесо, ездила по его нутру со вчерашнего дня: «У меня, кроме тебя, никого нет». С ней он шел в комнату по длинному коридору квартиры-расчески, раскачиваясь, забыв про нож в руке. С ней уселся на край дивана и закрыл лицо руками.

Ему казалось, что он выкрикивает ее, но она только перекатывалась туда-сюда внутри, оставляя глубокие, кровавые борозды, а теперь отдавала словно эхо: «Никого нет. Никого нет. Никого нет».

Перед сном Ия навестила в новой палате Свету. Лица лежащих там женщин казались таинственными и торжественными. Они были иными.

Страницы: «« 12345678 »»

Читать бесплатно другие книги:

По последним данным, большинство российских граждан считает, что половое воспитание детей и подростк...
Куда приведет человека развитие цивилизации и безумная жажда власти над природой и себе подобными? К...
Целью учебника является формирование теоретических знаний у студентов медицинских и фармацевтических...
Целью учебника является формирование теоретических знаний в период обучения для решения профессионал...
Творчество известного литературоведа Льва Александровича Аннинского, наверное, нельзя в полной мере ...
В наше ускорившееся сумасшедшее время мы все делаем на бегу. Не хватает времени, сил, а порой и жела...