Жена странного человека Сивинских Александр

Дом без зеркал

Человек может выдержать один раз,

когда его унижают и оскорбляют в любви.

Винсент ван Гог

В ту зиму молодым художником N овладела определённого рода меланхолия, он почувствовал, что больше уже не может беспокоиться тонкими образами и туманными смыслами своей прекрасной профессии и оттого стал болезненно печален.

Друзья советовали ему морской отдых, непременно где-нибудь за границей; убеждали его спешно окунуться в суету какого-либо модного курорта, а особенно доверенные приятели уговаривали обязательно приобрести там небольшое азартное увлечение.

Художник N со скукой слушал различные мнения когда-то интересных ему людей, не верил всем окружающим, печалился ещё больше, не находя правильного решения, а в конце мая самостоятельно, собравшись одним днём, уехал на берег холодного океана, в те места, где совсем недавно прошла большая, но, к счастью, незнакомая ему война и где пустые, гулкие расселины береговых скал всё ещё хранили в себе отзвуки морских баталий.

Остановился он в единственном и уютном отеле маленького, неизвестного ему ранее городка, а всё своё свободное время проводил в тихой приморской деревушке с красивой церковью, спрятавшейся в дюнах и пустошах неподалёку.

Прошло всего лишь несколько дней, а молодой художник всё чаще и чаще имел возможность признаваться себе в неожиданном счастье удачного выбора. То, что поначалу казалось ему скучной обязанностью определения форм и способов досуга, внезапно стало интересным и даже важным.

В своей первой же прогулке к побережью, которую он заставил себя сделать на следующее утро после приезда и размещения в отеле, художник, с каждым шагом всё более увлекаясь прелестными и одновременно грозными видами прибрежных меловых скал, обнаружил стремительную башню красно-белого маяка, вопреки его смутным представлениям возвышавшуюся не только не в одиночестве и отдалении от населённых мест, но и прямо на окраине крохотной, забавной деревушки, состоящей всего лишь из нескольких уютных старинных построек.

Маяк и церковь – связь земных дел с морем и небом. И люди вокруг оказались милыми и здоровыми своей неприметной поначалу жизнью, простыми заботами и понятными характерами.

Маячник был высоким, статным молодым инженером, решительно порвавшим с рутиной городских проектных канцелярий и совсем недавно, года два уже как подавшим прошение в министерство о назначении его на практическую работу в комиссию по восстановлению разрушенных войной маяков.

Жена маячника, красавица, хохотушка, крупная и фигурой, и жизненной силой дочь местного землевладельца, любила своего умного мужа и свой небольшой садик, заботливо и со вкусом устроенный ею у подножия маяка.

Они и познакомились-то безо всяких рекомендаций, без долгих церемоний и условностей. Художник N придерживал шляпу, пытаясь с увлечением, сквозь пронзительные солнечные лучи, рассматривать верхушку маяка, а хозяйка, улыбаясь в проёме высоких дверей, предложила ему холодной и вкусной воды.

Всё вокруг состояло из больших форм, простых линий и расцветок. Сад был обнесён редким деревянным забором, собранным из ровно выструганных деревянных дощечек, выкрашенных ярко-оранжевой краской; тёмно-восковая зелень густых плющей, вьющихся по стенам жилого домика, изредка сменялась фрагментами пронзительной морской синевы, виднеющейся среди невысоких пока ещё деревьев. Для человека, случайно вставшего в шаге от маяка, могучая навигационная постройка выглядела как невозможно большая, уходящая непонятно в какую высоту, ровная по поверхности, лишь слегка изогнутая каменная стена.

Через минуту гостя радушно приветствовал и сам хозяин, спокойной уверенностью фигуры вполне соответствующий месту своей службы.

Сбоку от дома, под крытым красной черепицей просторным навесом, стоял сверкающий тяжёлый автомобиль, гордость молодого хозяина, демонстрация его готовности в любое необходимое мгновение мчаться в нужную точку побережья, чтобы уверенно справляться там с техническими неполадками в работе других маяков.

После приветствия и нескольких слов общего знакомства художник N был приглашён к семейному обеду, где сразу принялся блистать светскими манерами, знанием тонкостей жизни современной богемы и где, под сочное мясо с брусничным соусом, с удовольствием вспомнил и в полной мере применил своё умение общаться и рассуждать приятно для собеседников.

Они долго говорили о прелестях и преимуществах сельской жизни, о свежем воздухе, о вкусном коровьем молоке, которым так славились здешние фермы, о незатейливых нравах немногочисленных местных жителей, о законах внешних стихий.

Маячник пригласил художника как-нибудь, при случае, составить ему компанию в морской рыбной ловле, которой он сам был страстно увлечён.

Вот так, то в длительных и приятных каждому из собеседников совместных обедах, то в вечернем музицировании хозяйки, то в выходах в море с хозяином на небольшой и красивой парусной лодочке, проходили их общие дни. Молодой художник N много передвигался пешком по округе, в прогулках скоро приятно потемнел загорелым лицом, часто и со вкусом угощался при каждом удобном случае сезонными овощами, безо всяких предубеждений пил родниковую воду и парное молоко.

Удивительное состояние правильности именно такой вот жизни всё чаще и чаще радовало его своей уверенностью и спокойствием выводов. Художник чувствовал, и не смущался при этом признаваться самому себе, что теперь ему гораздо удобней делать самые простые движения, иметь такие же несложные слова и мысли.

В один из привычных солнечных дней, когда они с маячником вернулись с успешной, добычливой рыбалки, хозяин, крупный и медленный мужчина, неловко споткнулся на узкой тропинке, по которой они поднимались от причала на скалу маяка, и сильно захромал. В этом не было ничего трагического, даже городской доктор, пушистый седой старичок, вызванный к больному исключительно для соблюдения казённых правил и инструкций, смешно захихикал и сказал, что такими болезнями грешат только младшие гимназисты, желающие прогулять занятия.

Вместе с тем жена маячника, суровая нежной и заботливой непреклонностью, уложила мужа в постель и сама поднялась тем вечером на маяк, чтобы немного, по необходимости, отрегулировать там одну из широких линз.

А хозяин, с извинением обаятельно улыбаясь из подушек, попросил художника о небольшой услуге. Дело состояло в том, чтобы отнести немного свежей рыбы, пойманной ими утром, в один дом, отдельно стоявший в часе ходьбы от деревушки. Маячник имел давнюю договорённость с экономкой этого дома и не хотел нарушать привычек славной старушки.

Молодой художник N с радостью согласился и, запросто, не переодеваясь, пустился в путь, имея при себе только ивовую корзинку с крупной камбалой и картонную папку с бумагой для своих эскизов.

За последними ухоженными деревенскими огородами начались просторные пастбища, радующие взгляд каждого практически настроенного прохожего человека густотой своих изумрудных покровов и ровностью гибких холмистых складок, мягко исчезающих вдали. В небольших рощах пели незнакомые городскому жителю замечательные птицы, и художник часто останавливался в приятной тени высоких деревьев, спешно, с предвкушением радости простой и интересной работы доставая из карманов карандаши и разворачивая на коленях чистые листы бумаги.

Его в эти моменты интересовали и отдельные красивые листья, и бутоны обыкновенных цветов, и таинственные направления сумрачных лесных тропинок.

Когда он шёл через дюны, то подошвы его кожаных походных башмаков с тихим тонким свистом скользили по высохшей уже под жарким солнцем сухой траве; когда спускался по склонам, то невольно торопился шагами к протекающему внизу прозрачному ручью, в перелесках – глубоко вздыхал, признаваясь себе, что, наверно, таким и должно быть настоящее жизненное спокойствие.

Скоро густая зелень полей закончилась, дорога в указанном направлении заметно измельчала, превратилась сначала в широкую тропу, а затем и вовсе в прелестную, заросшую подорожником тропинку. Увлечённый красотой и различными проявлениями жизненной силы настоящей природы художник даже не удивился, когда тропинка внезапно мелькнула в старую, давно не езженную, сумрачную каштановую аллею. Он не обеспокоился никакими сложными вопросами по этому поводу, поскольку предусмотрительный маячник предупредил его, что идти будет нужно именно так, в этом направлении.

Лишившись, едва ступив под своды гигантских каштанов, уже привычного доброго солнца, художник только беззаботно улыбнулся, пожав плечами.

Растения по сторонам старой дороги тоже стали другими, не такими знойными и яркими, как на оставшемся позади просторном побережье, меньше пели птицы, пахло сыростью мощного чертополоха и бузины, часто попадались под ноги упавшие с деревьев в сезон недавних штормов неопрятные, все в пятнах сизого мха, чёрные сучья.

Но вот дом изумил, едва показавшись из-за поворота блеском своих окон.

Художник N имел, несмотря на молодость, некоторый опыт архитектурного мастерства и мог, при необходимости, составить достаточно точное мнение о сути той или иной постройки.

Дом, цель назначенного пути, на его взгляд, был построен значительно раньше прошедшей большой войны, во времена возникновения в их стране многих стремительных богатств.

По углам стрельчатой крыши имелись совсем неподходящие здешней простой природе башенки, узкие окна подразумевали какую-то внешнюю опасность, небрежные серые стены несли всем приближающимся бессловесное предупреждение о ненужности и бесполезности всякого рода гостей и посетителей.

Дом был странен, но чем, какой особенностью, художник так не понял. Он постучал в дверь, в таком порядке и с точно таким усилием, о каком его просил маячник.

Открыла медленная и молчаливая служанка, проводила его сквозь череду тёмных от спущенных плотных штор комнат к экономке, действительно вежливой, доброй голосом, пожилой женщине. Та, учтиво попросив молодого художника всё-таки самому донести корзинку с рыбой до кухни, направилась туда вместе с ним.

Ничто не удивляло его взгляда, привыкшего к изобилию впечатлений. Да, обои были везде старые, паркет скрипучий, очевидно, что потемневших медных дверных ручек в последние годы редко касались и ладони хозяев, и инструменты исполнительных слуг. Всё это художнику случалось видеть не раз, в других случайных домах, при других обстоятельствах. Но что-то было здесь очень непривычным, как будто не хватало чего-то знакомого, и он, проходя когда-то богатыми и светлыми коридорами, озабоченно хмурил брови.

Обратная дорога по полям и перелескам была уже не так жизнерадостна.

Художник N много думал о разном и, так как не находил никаких подходящих ответов, на удивление быстро добрался до своего отеля. На следующее утро он, в нетерпении, направился в знакомую деревушку.

Маячник встретил его с улыбкой, заботливо, с лёгкой хромотой прохаживаясь около своего любимого автомобиля. Их привычное течение жизни было ненадолго нарушено, поэтому они оба без лишних слов сошлись на том, что немного коньяка под хороший кофе не помешает никому.

Художник еле сдерживал своё любопытство и, выждав необходимую приличествующую паузу, поинтересовался у хозяина тем домом, куда накануне он относил рыбу. Маячник же, внезапными обстоятельствами оставленный без ежедневных привычных и практических действий, был готов говорить много и подробно.

Оказывается, действительно, старый дом имел свои странные признаки, проистекавшие из не менее странной и удивительной истории, случившейся в нём несколько десятков лет тому назад.

Радушный маячник честно предупредил гостя, что рассказ о тех событиях они с женой впервые услыхали после переезда в здешние края, знакомясь с соседями-старожилами. История странного дома передавалась в деревне из поколения в поколение как самая значительная местная достопримечательность.

Оказывается, во всех его комнатах вот уже долгое время не было зеркал.

Без малого сорок лет назад тот дом выстроил и счастливо жил в нём старый промышленник Горгейл, вовремя удалившийся от опасного сердцебиения финансовых дел в больших городах, чтобы счастливо насладиться спокойной жизнью в прекрасном приморском уголке вместе со своей молодой женой Кьярой.

Горгейл нежно любил и был справедливо любим.

Стройная, невысокая Кьяра много и звонко смеялась, часто поправляла маленькими ладонями свои густые тёмные волосы, в её блестящих глазах каждое мгновение можно было увидеть искры настоящей жизни. Грубоватый происхождением своих капиталов, очень умный в официальных делах и в домашних обстоятельствах, Горгейл был молчалив, худ и сед.

Желая сделать для своей Кьяры всё возможное, он устраивал богатые приёмы, приглашал к себе знаменитостей, покупал для жены всё самое лучшее и красивое, что только могла пожелать в те времена молодая женщина.

Кьяра не хотела многого, она восхищалась своим мужем и искренне была счастлива в браке с ним.

Никто не знал, что жизненные силы могучего Горгейла были на исходе. Проведя бурную молодость в простых и порой жестоких похождениях на море и в портовых городах, посвятив свою зрелость достижению финансовых вершин, Горгейл понемногу, незаметно для всех, угасал.

Он был очень практическим человеком и очень, свыше всех возможных сил, любил свою Кьяру, поэтому никак не мог позволить себе не участвовать в её судьбе, которая должна была обязательно безмятежно продолжиться после его неминуемой смерти. Горгейл хотел, чтобы и после его ухода из жизни Кьяры, она оставалась, насколько это возможно, счастливой и радостной, ведь жена его была ещё так молода!

Делами Горгейла в большом столичном городе был поставлен заправлять сын его старого товарища, весьма сильный экономист и подающий надежды политик Крайт. Отношения хозяина и наёмного работника между ними уже остались в прошлом, были достигнуты договорённости о выгодных партнёрских отношениях. Позаботившись передачей своих капиталов в надёжное управление Горгейл так же хотел убедиться, что и в дальнейшей жизни Кьяры рядом с ней будет достойный и уверенный человек.

По его мнению, Крайт был надёжен.

Всё чаще он стал бывать в их доме.

Горгейл существенно прекратил, насколько позволяли приличия, приём остальных гостей, объясняя такое решение временным осложнением обстановки на финансовых рынках и необходимостью постоянных консультаций со своим управляющим.

Втроём, он, Крайт и Кьяра великолепно, в полезных и умных беседах проводили вечера, устраивали прогулки верхом по окрестным полям и береговым пустошам, обсуждали новые книги, играли в карты. Иногда Горгейл сказывался уставшим и уходил наверх, в свой кабинет. Часто он рекомендовал Крайту развлекать Кьяру морскими прогулками на их яхте.

Умно поставленное дело умного человека всегда, рано или поздно, должно было дать результат.

Кьяра всё нетерпеливее ждала известий об очередном приезде Крайта, а молодой финансист стал гораздо чаще спешить в далёкий дом, где его встречали такими радостными взглядами и улыбками.

Горгейл чувствовал, а тайно приглашённые им врачи подтверждали, что дни его сочтены. Желая убедиться в прочности созданных им отношений Кьяры и Крайта, он нанял специального детектива. В подробных записях своего дневника, пока скрытых от посторонних глаз, но всё равно предназначенных для скорого прочтения Кьярой, Горгейл грустно и честно признавался любимой жене в своих действиях и намерениях.

Как бы не была слепа молодая любовь, но умный и проницательный Крайт скоро почувствовал слежку.

В один из вечеров, когда они с Кьярой остались одни внизу, в гостиной, а Горгейл под предлогом подготовки очередных финансовых распоряжений поднялся в библиотеку, Крайт собрался рассказать Кьяре о коварстве её мужа. Взволнованные страстью и опасностью близкого разоблачения влюблённые обнялись.

Случилось же так, что именно в тот вечер Горгейл и назначил для себя срок объявления любимой жене и верному другу своей воли, своего решения. Он закончил последние строки письма, где объяснял, что рад за них, близких людей, что сейчас ему предстоит рассказать о своей близкой смерти и поздравить их с новой жизнью, и спустился по тихим ступеням широкой лестницы вниз, чтобы в последний раз поцеловать милую Кьяру.

А ещё молодость и страсть – беспечны.

Горгейлу всё-таки довелось увидать свою жену Кьяру в объятиях Крайта, а они слишком поздно услыхали шум его совсем не скрываемых шагов.

Горгейл был потрясён, Кьяра рыдала, Крайт мгновенно пришёл в ярость, взбешённый, как ему казалось, унизительной слежкой и преследованием.

В те непростые времена многие мужчины в тех краях, особенно отправляясь в путь, брали с собой оружие. Крайт точно выстрелил и Горгейл упал замертво.

Когда спустя много месяцев после суда бедной Кьяре разрешили свидание с Крайтом в тюрьме, накануне казни, она увидала перед собой точную копию своего мужа – человека в усталом молчании, худого и седого.

И вот уже почти сорок лет Кьяра живёт в том доме одна, неизлечимо больная помрачившимся рассудком, в постоянной боязни увидать в каком-нибудь случайном зеркале рядом с собой любящего её Горгейла или так похожего на него, горячо любимого ею Крайта.

Когда рассказ и коньяк одновременно закончились, из своего уютного садика пришла с корзинкой, полной ярких цветов улыбающаяся маячница, и принялась упрекать своего смущённого мужа в пренебрежении лечебными процедурами.

Художник N откланялся и ушёл.

Весь вечер, расположившись перед камином в номере отеля, он придирчиво, с немалым вниманием рассматривал свои и недавние, и уже позабытые эскизы, много месяцев рассеянно копившиеся в его большой картонной папке.

Один из рисунков заставил его отложить в сторону все остальные, молодой художник надолго застыл в рассеянности и печальных воспоминаниях.

Лицо хрупкой девушки, с густыми тёмными волосами и смело смеющимися глазами…

С утра он позвонил на маяк; свой спешный отъезд объяснил известием о внезапном возвращении в город близкого ему человека.

Когда молодой художник N в задумчивости шагал по пыльной дороге, ведущей на станцию, он не замечал ни груза своего этюдника на плече, ни надвигающихся дождевых туч. Рассеянно улыбаясь и свободно размахивая руками, художник ничуть не беспокоился даже тем обстоятельством, что холодный ветер с моря давно уже плавно погасил свечи придорожных каштанов.

Зачем открываются двери

Осеннее море уже остывало, превращаясь в частые затяжные дожди.

Рассветы становились холодными, именно в такие дни и уплывали из тёмного города по рекам пустынных улиц стремительные кленовые листья.

Причин, чтобы продолжать жить, с каждым годом ставилось всё меньше, а умирать Грегори попросту не хотел. Сумма собственных поступков и свершений для его возраста была велика, к началу этого октябрьского вечера он смог приобрести для себя всё, о чём мечтал в юности; безвременно потерял то, что было ценным только для него одного; имел и полноправно распоряжался точным количеством необходимого.

Он ничего не знал о начале этого дождя.

Когда в середине прошлой недели ему довелось возвращаться, и он устало поднимался по широким каменным ступеням своего дома, небо ещё было ясным и прозрачным, но вот уже который день ни единому солнечному лучу не случилось упасть на простор его письменного стола.

Не было никакого желания пристально рассматривать через залитые дождевой водой оконные стёкла силуэты тёмного туманного сада, ожидая иной погоды.

В доме он был один, гулкие часы отбивали последнее время перед сном, из всех желаний оставалось только одно – чтобы неживая тишина перед глазами исчезла.

Когда-то он мечтал, чтобы ковры в его доме были мягкими, а абажур над большим семейным столом – просторным и оранжевым. И кресло – непременно высокое, удобное, с подлокотниками…

Негромкая музыка вот уже который час тревожила его чуть горькими звуками медленного гобоя, но Грегори всё продолжал, без упрямства и ясной цели, слушать давно знакомые мелодии.

В подобных обстоятельствах любой шорох может показаться громом.

За мгновение до начала событий он почувствовал, как где-то под дождём трудно дышит близкий и огорчённый людьми человек.

Раздался громкий стук в дверь.

Не возникло ни ожидания привычных опасностей, ни мелких сомнений в целесообразности.

– Ты?!

Сын был пьян, но не безобразен.

Ответные слова сразу же показались Грегори справедливо взволнованными, бледное лицо юноши туманилось сильной обидой.

– Проходи.

С насквозь промокшей одежды сына, с его непокрытой головы на жёлтый пол гостиной стекала прозрачная холодная вода. Рядом с ним, отряхнувшись на длинном кожаном поводке, прозвенел стальными кольцами ошейника крупный чёрный пёс.

– Он со мной, мы вышли прогуляться… Я буду теперь жить у тебя. Первое время, потом устроюсь. Ты же не против?

– Для начала приведи себя в порядок. Я займусь собакой.

Всё оставалось таким же, как и час назад, но теперь у Грегори появилась вполне определённая цель и некоторое, прячущееся пока ещё только в центре его горячего сердца, любопытство.

…Молодые супруги были приглашены в давно знакомую им, приятную, с положением, семью ровесников, на празднование какого-то незначительного юбилея. Имелся хороший стол, изобилие напитков, занятная прогрессивная компания, танцы, но под самый конец вечеринки сын и его жена рассорились. Причина была явно мелка и совсем не соответствовала их прочным и умным характерам, но каждый счёл возможным стоять на своём и сказать другому, уже по возвращении домой, много ненужных в данных обстоятельствах и вообще, скверных, слов.

– Она плакала, не хотела отвечать на мои вопросы… Я не кричал на неё, я вообще был рассудителен. Я старался…, а она только плакала, говорила мне гадости…

Юноша устало хмурил брови, без внимания держа в руке чашку горячего кофе. Пёс, довольный обильной сытостью, тёплым светом и спокойными словами негромкого мужского разговора, дремал у кресла хозяина.

– Я ушёл, насовсем, навсегда… Сказал, что так, с такими словами, нам с ней жить вместе невозможно. Она сняла с руки и бросила в окно, на улицу, своё кольцо.

– И как теперь ты намерен поступить?

Грегори стоял у стола, отвернувшись к мраку ночных стёкол, сознательно не показывая сыну блеска своих смеющихся глаз.

– Пока не знаю…

Спутанные светлые волосы, растерянный взгляд; быстро согревшись, утомлённо раскинулся в кресле совсем по-мальчишески незначительный и такой уютный в просторном отцовском халате человек.

Прошла всего минута – и сын уже спал. Верный пёс тоже только на мгновение поднял на Грегори внимательные глаза, отметив его решительные шаги по гостиной, и снова сонно задышал, чувствуя правильность принятых близкими ему людьми решений, не сомневаясь, что и с телефонным звонком большой человек справится без него.

– Да, милая, слушаю… Да, здесь, не волнуйся. Ну, ну, не плачь… Всё будет хорошо, сейчас я приеду.

Дети. Просто дети.

На свадьбе сына Грегори не был, взвешенно осознавая, что не желает вновь смотреть в когда-то такие дорогие и нежные, а сейчас совсем уже чужие для него глаза бывшей жены. Жадное любопытство других дальних родственников тоже было бы для него лишним без меры.

С невестой сын познакомил его заранее; милая, красивая юным лицом и умными словами девушка порадовала Грегори своим внезапно возникшим существованием. С тех пор они виделись только раз, как-то внезапно собравшись прогуляться по парку втроём в её день рождения.

Привычная в последние времена одежда: строгий плащ, шляпа, широкий зонт. Полностью готовый к выходу на улицу, Грегори сосредоточенно встал у зеркала, размышляя о предстоящих подробных деталях своего мероприятия. Усмехнулся, вдруг задумавшись увиденному, быстро и легко сбросил в угол плащ и шляпу. Волнуясь странными воспоминаниями, достал из старого чемодана короткую удобную кожаную куртку, встряхнул на вытянутых руках тёплый свитер, поставил на пол немного поношенные башмаки на толстой подошве.

Ещё, на этот раз с удовольствием и пристально, посмотрел на себя в зеркало.

Мятый козырёк когда-то привычной кепки славно прикрыл ему глаза.

Из неопрятно мокрых карманных вещей сына Грегори выбрал и взял с собой связку ключей.

На улице уже нетерпеливо сигналил таксомотор.

Во время краткого телефонного разговора она только и смогла сказать, не умея преодолеть свои сильные и честные слёзы, что кто-то из них во время сегодняшней глупой ссоры, спеша непременно что-то решить или доказывая, случайно сломал замок их квартиры и что она сейчас боится оставаться так одна, ночью, с открытой дверью…

Грегори правильно рассчитал, что все жильцы большого благополучного дома в этот негостеприимный час давно уже спали; шесть квартир на трёх этажах дюжиной красивых тёмных окон не обратили на его визит никакого внимания.

Первый ключ – от входа в подъезд, простое движение – консьержка заслуженно отдыхала у себя в комнате – и он, мягко ступая, поднялся наверх.

Действительно, дверь нужной квартиры только прикрыта, в замке – жёлто-латунный обломок тонкого французского ключа.

На столике в гостиной, окнами выходящей на мокрый асфальт тихой улицы, горел крохотный ночник; в кресле, неудобно опустив голову на локоть, спала молодая женщина, лица которой сквозь сумрак небольшого света совсем не было видно.

Спрашивать разрешения у кого-либо и советоваться с кем-то другим, кроме себя, Грегори разучился уже давно.

С заботливым тщанием, не спеша, он прошёлся по немногочисленным комнатам, прекрасно осознавая, что именно ему нужно там искать, пока на одном из подоконников не увидел случайно оставленную связку ключей, точно такую, на такой же короткой металлической цепочке, как и та, которую он нашёл в промокшем плаще сына.

Глубоко вздохнув, он опустился перед входной дверью на колено, прищурившись, сделал несколько точных движений сохранившимся ключом и, расчётливо подставив к замку ладонь в тонкой замшевой перчатке, поймал в неё выпавший обломок.

Не случилось ни одного громкого звука, он не сделал никаких лишних шагов, но та, которая только что, устало и тихо, вздыхала в тревожном сне, со слабым стоном пошевелилась, раскинув роскошные тёмные волосы по столику.

Грегори остановился в проёме дверей, улыбнулся, приготовившись к долгому и печальному разговору.

Минуты шли, но женщина не просыпалась.

Он осмотрелся, точно убедился, что ничего не забыл в квартире, тихим щёлчком замка закрыл за собой дверь и, лёгкими шагами ощутив немногочисленные ковровые ступеньки лестницы, вышел из подъезда на залитую мрачным ночным дождём улицу.

На далёких перекрёстках светились ещё мелкие разноцветные огни, редко проезжали с довольным шорохом блестящие автомобили. Дождь изменился, заканчиваясь, стал прямым и тяжёлым, металл больших луж под ногами гулко взрывался крупными каплями.

Грегори поднял воротник, надвинул ниже козырёк кепки.

Окна, возле которых он был совсем недавно, темнели по-прежнему.

По привычке отмечать очередное выполненное дело, Грегори произнёс про себя несколько тихих восторженных слов и, измерив пристальным взглядом соотношение фасада дома и расстояние до асфальта под нужными окнами, решительно опустился на колени.

Полицейских он не боялся, случайных прохожих вряд ли мог испугать своими манерами, да и не могли они случиться в такую ночь в таком месте, а вот круглые жёлтые фонари, плотный свет которых почти полностью пробивался вниз сквозь голые ветви деревьев, в эти минуты стали его замечательными сообщниками.

На протяжении жизни Грегори несколько раз имел возможность хвалить себя за точные расчёты.

Часы на далёкой городской башне пробили уже три раза, когда под тусклым красно-жёлтым буковым листком, скромно прилёгшим на дальнюю сторону мокрого тротуара, сверкнул драгоценный металл.

Душа Грегори восторженно закричала, он же лишь свободно вздохнул и улыбнулся, отряхивая свои мокрые колени.

И вновь – ключи, двери, незначительный свет уже знакомой квартиры.

Без опаски запачкать грязной обувью тёплый ковёр, он, тихо ступая, подошёл к спящей женщине и, печалясь далёкими нежными воспоминаниями о другой, приподнял своей ладонью её ладонь, затем надел на тонкий палец найденное обручальное кольцо.

Вернувшись к себе домой, Грегори сильно тряхнул за плечо спящего сына, велел тому немедленно ехать к жене мириться, смеясь и повышая голос выпроводил их с собакой на тихую, уже без дождя, ночную улицу и после этого решил, что страшно проголодался.

На пространстве почти незнакомой ему кухни, владениях давно уже и прочно преданной старенькой экономки, Грегори отыскал холодильник, а в нём – большой кусок отварной телятины и много свежих яиц.

Эта странная ночь и закончилась странно – хлебом, мясом, обжигающей яичницей. И музыкой. Но это был отнюдь не печальный и горький гобой.

Экипаж

Пулю, летящую в назначенную цель, никогда не остановят запоздалые сомнения.

На низком столике – стайка белых кофейных чашек. Маленьких, пустых. Время размышлять точно и в последний раз, истекло.

За высокими окнами аэропорта – дрожащие серые лужи.

Он брезгливо поморщился, вытер пальцы бумажной салфеткой, с решимостью встал. Улыбнулся для себя. Случайному взгляду его улыбка показалась бы скверной.

Смуглый, худой, вышел под дождь.

И хотя обычная одежда прилетевшего пассажира говорила скорее о неуспешности, чем о лишних деньгах, такси на взмах его уверенной руки остановилось с почтением.

Эта история началась давно и в таком возрасте, когда в записных книжках некоторых сверстников стали появляться тайные номера телефонов и строгие инициалы. Другие ребята, попроще, из рабочих семей, с азартом кололи свои пальцы гитарной струной, черной тушью и единственными, как им тогда казалось, именами.

А он, волнуясь непознанным еще гулким сердцем и стараясь не сбить дыханием тонкий пульс латунных механизмов, поддел ножом крышку наручных часов и выцарапал на ее внутренней поверхности слова: «Яхта «Легенда». Поставил год. Простенькие часы были дорогим подарком, первыми в его жизни, и казалось, что они навсегда сохранят суть данного им только себе обета.

Он тогда много, очень много читал. Чтение не было обезображено какой-то навязанной системой, а имело случайный, страстный характер.

Набор из индейцев, приключений и погонь, внезапно возникший из обычного мальчишеского общения, скоро сменился подробными рассказами о диких животных, тщательными историями про дальние путешествия. С книгами он был смелым и ловким; наедине с ними гораздо легче чувствовал себя обязательно честным и сильным.

В настоящей жизни было хуже. Почему-то всё чаще и чаще хотелось внезапно оказаться в другом мире, в таком, где нет уличных драк, пьяно облеванного соседа на общей коммунальной кухне, обидных плевков одноклассников в спину старенького, заботливо заштопанного мамой, школьного пиджака.

Ему грезилась большая красивая яхта.

На самых лучших листах бумаги рисовал он её подробности, знал каждую складку тугих парусов и многочисленные, таинственно звенящие названия всех снастей.

Был выбран маршрут. Естественно, вокруг света. Кажется, он учился тогда в пятом классе. О том, что и такой безумно длинный путь должен когда-то закончиться, он не думал. Жизнь его яхты должна была продолжаться всегда.

Толстые, часто трудные в прочтении книги помогли ему определить правильность верных ветров, а кроме них – самые дружественные течения. Путевые записки людей-буревестников изучались им упорно и жадно. Он точно знал, что нужно запоминать. Название… Почему «Легенда»? Объяснить не пытался, скорее всего, это был какой-то минутный порыв, случайная мысль или строка сильных внешкольных стихов.

В тишине домашних ночей он продумал всё. Кроме одного. Его яхте нужен был экипаж. Паруса «Легенды» требовали множества рук, справиться самостоятельно со сложным такелажем он и не рассчитывал, даже и не думал, что будет ТАМ один…

Через год или два появились первые имена.

Он неожиданно открыл для себя возможность оценивать окружающих людей по строгой и ответственной шкале. Каждое слово, каждый шаг и поступок выбранного человека должны были оправдывать его будущее присутствие на яхте «Легенда».

Вначале, ослеплённый внезапным шансом хотя бы тайно стоять выше кого-то; решать, пусть и без огласки, чьи-то судьбы, он с осознанной долей благодеяния попытался зачислить в свой будущий экипаж нескольких одноклассников и даже далёкого двоюродного брата.

Но скоро научился видеть и понимать ошибки своих поспешных решений.

Из той школьной поры в списке остался только Сандро.

…Жила в соседнем подъезде семья.

Мать, высокая, жёлто-худая женщина, и три её сына, приблизительно одинаковых возрастами подростка. Мальчишки и дома, и на улице выделялись странными разноцветными одеждами, обносками с чужих детских плеч, подаренных им по бедности сердобольными людьми. Сандро был совсем не намного старше братьев. И хотя жили они шумно и весело, их мать, казалось, на глазах высыхала от папиросного дыма, постоянно прятала красивое лицо в тёмный, грубой ткани, головной платок. Пацаны-погодки проказничали, что-то беспрестанно выдумывали, дрались, не только между собой, но и частенько схватываясь с соседскими дворовыми компаниями.

Обычно верх в справедливых семейных битвах одерживал Сандро, потом братья вместе играли на гитаре и уносились на реку купаться.

Иногда приходил их отец. От уверенного мужского голоса даже случайным гостям становилось ещё веселей, воздух в бедной квартире в это время почему-то пах кислым, учебники летели в угол, обычный шум вытеснялся громким застольным гамом, допоздна играла гармошка…

Когда болезнь в очередной раз серьёзно одолевала маму, мальчишки на время согласно затихали. Сандро выскакивал навстречу каждому и делал свирепое лицо, если кто-то с улицы бухал валенком в хилую фанерную дверь. Магазин, готовка и присмотр за младшими братьями оставались тогда заботой только Сандро.

Летом они всем двором ходили на далёкие заводские свалки. Город был рабочим, очень умелым, в некоторых своих кварталах военным и даже секретным. На свалках тогда можно было найти всё. Сандро нацеливал их на нужные вещи, смотрел и по-житейски мудро оценивал трофеи. Он разбирался как бог в радиодеталях, причем дошёл до сути каждой из них своим умом и при помощи журналов «Радио», собранных в сарае со школьной макулатурой. Шаги от познания простейшего детекторного приемника до эффекта туннельных транзисторов он сделал быстро, на их глазах, сам постиг все сложности и пользовался по части радио заслуженным дворовым авторитетом.

Потом или почти одновременно наступил в их мальчишеской жизни опасный период увлечения оружием. Сандро имел самое большое и лучшее собрание гильз и патронов, свободно определял принадлежность боеприпасов и разрешал любой спор, мастерски делал бомбочки из магния и марганцовки, мудрил с составами, изобретал электрозапалы и дистанционные взрыватели. Всё это продолжалось до тех пор, пока один несовершеннолетний умелец с соседней улицы не заполучил в бедро раскалённую костром и взрывом охотничью гильзу шестнадцатого калибра. Взрослые ругались и в школе, и дома, чья-то мамаша даже закатила истерику прямо у них во дворе. Сандро устроил среди своих единомышленников собрание и, решительно утопив в глубоких нечистотах уличной помойки все свои патроны, враз прекратил оружейную тему.

Когда младшие братья случайно украли где-то старенький фотоаппарат, Сандро тут же принес из библиотеки домой охапку справочников и в углах их неумытой квартиры зашуршали траурно жёсткие ленты сохнущей фотопленки и заблестели бутылки с гипосульфитом.

Таинство завораживало.

Огромным праздником оказывался тот день, когда Сандро объявлял друзьям, что вечером будет печатать фотографии. Ожидание вызывало даже дрожь в животе – ведь впереди было полночи стояния плечом к плечу в тесной клетушке ванной под опасно красным светом фонаря, радостное узнавание давно забытых событий, равное участие в ответственной работе!

Увеличительный прибор скоро накалялся. Дышать становилось труднее, они все согласно оставались в трусах и майках; сначала возбужденно, а потом устало спорили о выдержке, диафрагмах и о неудавшемся кому-то из них кадре… Ночью расходились по домам почти ненавидящие фотографию, но, поостыв в других заботах неделю, иногда две, снова жадно стремились к желанному делу.

К концу последнего лета Сандро показал им звезды. Всё началось с половинки бинокля, найденного на очередной свалке, и школьного учебника астрономии. Некоторое время они еще только удивлялись, а Сандро уже знал кучу созвездий, горячо спорил с взрослыми мужиками во дворе о красных и белых карликах, наизусть помнил десятки звёздных величин.

Тёмными вечерами пробирались они через чердак на невозможно высокую крышу их пятиэтажки. Та же тайна, что и в душной маленькой ванной, дышала на них вольными осенними ветрами. Устраивались на гулком железе в тесный круг и, подсвечивая себе фонариками, изучали листочек с верным расположением светил, выдранный кем-то без спросу из домашнего настенного календаря. Радостно узнавали на небе планеты и звёзды, грустили, подсчитав вместе с Сандро число парсеков и человеческих лет, отделяющие их родную крышу от тех самых звёзд…

Когда бдительные пенсионеры перекрыли висячими замками все чердачные входы-выходы, Сандро первым освоил прелести пожарной лестницы, до тех пор бездельно прилегавшей к дальнему торцу их дома.

Именно там, на лестнице, и пришлось ему увидеть очень близко, и запомнить навсегда глаза Сандро.

…Карабкаться по пожарке решались не все члены их астрономического сообщества. Ближний уличный фонарь, чтобы не предавал, они разбили заранее, поэтому лестница страшно и гулко уходила вверх, прямо в тёмное небо. Сандро бодро лез первым, предварительно накачав на земле их, младших, презрительными словами и кличками.

Он взялся за ступени сразу же за Сандро. Голые пальцы немели на предзимнем металле, но всем телом он ощущал, что на высокой полосе лестницы не один, и упрямо и настойчиво цеплялся за перекладины. Прошла целая вечность, внизу, под ним, сопел какой-то другой мальчишка, дунул в лицо через невидимую кромку крыши пронзительно ровный ветер и в то же мгновение рваные кеды скользнули по граням стылой железяки. Руки уже были непослушны, и вмиг закостенели на верхней перекладине, почти разжавшись. Он потихоньку взвизгнул от ужаса предстоящего падения.

Наверху загрохотали башмаки по железу, потом зашуршали пуговицы по настилу площадки, высунулась над краем крыши лохматая голова Сандро.

Вцепившись в слабый воротник его вельветовой курточки, Сандро пытался разжимать его пальцы, говорил что-то ласковое, доброе…

Уже потом, на широком просторе крыши, далеко от страшного края, посадил рядом с собой, прикрыл, колотящегося, полой своего странного фиолетового пальто. Спорили, как и всегда, остальные пацаны о чем-то космическом, важном, негромко рассуждал Сандро, а он молчал.

Потом Сандро приказал им, мелкоте, сидеть на месте, не шевелиться, слез по предательской лестнице вниз и выпустил всех с крыши через чердак, предварительно выдрав арматуриной один из угрюмых амбарных замков на пыльной двери.

Он не помнил, как Сандро уходил в армию. Расстались просто, словно на несколько школьных часов, уверенные в том, что обязательно и скоро увидятся. Жизнь развела их в стороны не напрягаясь, без драм. Он понимал эту естественность, но очень часто, услышав название далекого города, где после службы остался жить друг, думал: «Ничего, ничего, когда всё получится и будет нужно, я обязательно отыщу его там!». И был уверен, что прежний Сандро с улыбкой откроет ему дверь…

Никто не знал про «Легенду».

Даже в редкие минуты искреннего мальчишеского сближения он никому не выдавал свою тайну. По-прежнему много читал, чертил, занимался давно начатыми самоделками, а весной, неожиданно для всех, сбежал из дома.

…Стучали колеса длинного холодного вагона, уносящего его на север, к льдистому морю, всё дальше и дальше от врагов и от преданной им мамы, хохотали в дальнем углу беззубые стриженые мужики в одинаково чёрных одеждах, сурово не спал возле них розовощекий милиционер. Цыгане угощали солёной треской, но он благодарил и ел неохотно. Запекся в груди ком грусти и обиды.

«Зачем…?!»